"Электрический остров" - читать интересную книгу автора (Асанов Николай Александрович)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В кабинете Улыбышева сидел Сергей Сергеевич Райчилин, преданно глядя на директора своими добродушными, похожими на маслины глазами.

Улыбышев давно уже заметил, что в присутствии Сергея Сергеевича обретает какую-то особенную твердость духа. Он не пытался проанализировать, почему появляется эта твердость, но едва Райчилин входил, улыбаясь почтительно и дружелюбно, у Бориса Михайловича становилось легче на душе.

Может быть, такое ощущение бывает у командира, который знает, что он не один, рядом верные солдаты. А может быть, Райчилин заменил ему, одинокому и непривязчивому к людям человеку, друга, которого иногда не хватает и себялюбцам. Во всяком случае, появление Сергея Сергеевича успокаивало Улыбышева: день казался хорошим, солнце — ярким, кабинет — уютным.

Именно потому, что у него не было ни друга, ни семьи, Улыбышев давно уже научился проверять свое настроение по окружающим его вещам, он, так сказать, сосуществовал с ними. И, может быть, поэтому он любил вещи, понимал в них толк и умел окружать себя ими с таким же искусством, как умеет это делать иная увядающая женщина, если у нее, конечно, хватает средств.

Кабинет директора филиала института был обставлен и украшен с единственной целью — дать добротную оправу его владельцу. Над украшением кабинета потрудился и сам Улыбышев и еще больше — Сергей Сергеевич. Кабинет был велик и светел. Два окна почти во всю стену позволяли директору окидывать мечтательным взглядом и город за рекой и остров. Солнце гостило в кабинете с утра до вечера.

Стены кабинета были увешаны картинами местных художников, которые Райчилин скупал по дешевке, приобретая при этом славу мецената. Известно, что хозяйственники относятся к картинам пренебрежительно, а если и покупают, то только в Москве и только копии известных картин, как бы плохи и дороги они ни были. А Борис Михайлович раз навсегда приказал Райчилину не покупать копий и навещал все выставки местных художников, чтобы отобрать самое ценное… Затем наступал черед Райчилина уговорить художника предать свой шедевр подешевле.

Таким образом, картины на стенах были и хороши и дешевы, мебель и хороша и дорога. Были в кабинете и ковры — не хорошие и не дорогие, и кадки с растениями, а все вместе создавало особый стиль.

Впрочем, сегодня хозяин не обращал внимания на окружавшие его вещи.

— Что же вы будете делать дальше, Борис Михайлович? — спросил соболезнующе Райчилин.

— Это Орленов считает, что мне больше ничего не остается, как поехать в деревню, пить парное молоко и отращивать бороду медвяного цвета. Но он ошибается! — желчно сказал Улыбышев.

— Ай-ай-ай! — покачал головой Райчилин и потянулся к коробке папирос, которую Улыбышев, закурив, оставил на столе. — Как же вы не подумали о характере человека, которого приглашали на работу? Анкета анкетой, но характер тоже надо знать! От характера и происходят все неприятности. У нас и так немало вздорных людей, возьмите хоть Чередниченко, хоть Горностаева…

— А что Горностаев? — резко выпрямившись в кресле, спросил Улыбышев. Потом, должно быть, решив, что жест этот можно истолковать неправильно, лениво откинулся на спинку. — Горностаев занят своими делами…

— Не скажите! — предостерегающе поднял брови Райчилин. — Как секретарь партийной организации, он прислушивается ко всяким разговорам. И если до него дойдет слух о вашей размолвке с Орленовым, он обязательно заинтересуется… Если уже не заинтересовался! — с ударением закончил он.

— Не думаю, — сухо сказал Улыбышев, однако на этот раз в его голосе не было обычной уверенности.

— Ну, а если принять предложение Орленова? — осторожно спросил Райчилин. У него была отлично зарекомендовавшая себя тактика соглашаться в мелочах и никогда не уступать в главном. В конце концов то, чего требовал Орленов, — изменить кое-что в тракторе, — было мелочью по сравнению с главным — созданием электротрактора.

— Вот уж не ожидал от вас такой глупости! — сердито проворчал Улыбышев.

— Но я ничего такого не сказал! — воскликнул Райчилин, и в каждом звуке его голоса был белый флаг капитуляции.

— То-то же! — с удовлетворением заключил Улыбышев. — Поймите: принять предложение Орленова — это значит отсрочить бог знает на какое время выпуск машин, опытную пахоту и, следовательно, сдачу нашего трактора. А мы должны представить все показатели к пятнадцатому сентября! На этом настаивает сам Петр Иванович! Ну, что скажете?

Пятнадцатое сентября как раз и было торжественной датой, когда праздновалось шестисотлетие со дня основания города. Райчилин вздохнул. Ему не надо было дополнительных объяснений. Но Улыбышев с жестокостью победителя продолжал:

— А если мы опоздаем хоть на один день, представление на соискание премии может не состояться. Конечно, нас поддержит институт, но, во-первых, над созданием электротрактора работает не одна наша группа, во-вторых, тогда мы будем проходить по Москве, а в Москве и без нас много жаждущих чести быть представленными, в-третьих, список к награждению тогда, несомненно, сократят, и ваше имя может из него выпасть, как бы я вас ни отстаивал.

— А если намекнуть Петру Ивановичу, что его имя, так сказать, возглавит список? — со страхом в голосе спросил Райчилин.

— С ума вы сошли! Хотите получить «асаже»? — И на безмолвный вопрос своего заместителя с удовольствием процитировал: — «А вот если кто заважничает, очень возмечтает о себе, и вдруг ему форс-то собьют — это «асаже» называется»… В театр, мой милый друг, надо ходить, Островского смотреть…

Райчилин снова закурил. Глаза его стали сосредоточенными, помутнели, словно их заволокло бельмами. Вдруг он ударил ладонью по столу.

— А ведь есть выход, Борис Михайлович. Есть! — воскликнул он и поднял голову. Теперь глаза его засветились, в них появился младенческий синий блеск.

— Ну! — нетерпеливо спросил Улыбышев.

— Сколько времени надо для того, чтобы завод выполнил работу?

— Месяц-полтора от силы. А если нажать на Пустошку, — вот еще кретин, прости господи! — так в месяц обязательно закруглимся, — ответил Улыбышев, уже не обращая внимания на то, что Райчилин сказал о тракторе «наш», словно и в самом деле был соавтором. Впрочем, тут уж ничего нельзя было поделать. Если бы не Райчилин, который мог добыть все и вся, Улыбышеву вообще надо было бы бросить работу над конструкцией: он никогда не успел бы к назначенному сроку. А какой смысл вступать в соревнование со множеством неизвестных? В математике есть удобная истина: иная величина столь незначительна, что ее можно не принимать во внимание. Но не принимать во внимание несколько групп, усиленно занимавшихся созданием электрических тракторов, было невозможно.

Удача Улыбышева была в том, что он заинтересовал обком партии и добился выпуска не одной машины, а целой серии машин. Когда же серия выйдет на поля, никто уже не осмелится говорить о приоритете и о всяких прочих неприятных вещах. При том узковедомственном размежевании институтов, которое существовало с благословения Академии наук, конкуренты не могут подозревать, как близок Улыбышев к окончанию работы. И он в своих сообщениях намеренно преувеличивал трудности конструирования, вводил коллег в заблуждение, а тем временем мчался галопом вперед. Ведь, кроме премии, впереди была докторская степень, а за ней, чем черт не шутит, место заместителя Башкирова, а может быть, и просто место Башкирова!

— Я слушаю! — еще нетерпеливее сказал он, видя, что глаза Райчилина опять погасли.

Должно быть, тот взвешивал препятствия и сомневался, может ли Улыбышев обойти их. На той стадии работы, на какой находился их трактор, роль самого Райчилина заметно уменьшалась, на первом плане опять был Улыбышев.

То, что хотел предложить Райчилин, было слишком рискованно для изложения. Он не боялся, что Улыбышев поссорится с ним и вычеркнет его начисто из предполагаемого списка будущих соискателей, — для этого директор слишком умен и знает, что Райчилин может крепко хлопнуть дверью, если его заставят уйти. Но, с другой стороны, Улыбышев чертовски заботился о своей репутации. Коснись дело самого Райчилина, он не стал бы долго раздумывать, а вот как Борис Михайлович… И заместитель директора держал про себя свою идею, подогревая любопытство начальника.

Улыбышев наконец начал закипать. Увидеть перед собой паровой котел вместо директора и друга было не в интересах Райчилина, и он медленно начал:

— На месяц, на два Орленова можно обезопасить. Нужно только создать впечатление, что он действует из личных, эгоистических побуждений…

— Как же вы это сделаете? Мы с ним всерьез не ссорились… — пожал плечами Улыбышев.

«Ага, клюнуло! — злорадно подумал Райчилин. — Небось не сказал, что это дурно и нечестно! Ну, ну, поедем дальше, как сказал попугай, когда кошка вытащила его из клетки…»

Склонность начальника к цитатам вызывала иной раз у Райчилина такой же позыв к щегольству чужой мудростью, хотя Улыбышев уверял, что ему это не к лицу. Он еще помолчал, делая вид, что поворачивает и так и этак высказанную им мысль.

— Что же вы замерзли? — нетерпеливо спросил Улыбышев. — Сказав А, надо говорить и Б.

— Тут есть одна зацепка… — осторожно начал Райчилин, искоса взглядывая на начальника. — Всем известно, что жена Орленова, Нина Сергеевна…

— Ну, ну, — строго перебил Улыбышев, — прошу не путать в наши дела женщин! Не люблю, когда о них говорят дурно…

— А я и не говорю! — развел руками Райчилин. — Я только хотел сказать, что всем известно, как она в вас влюблена…

— Она? В меня? — с удивлением, в котором было гораздо больше гордости, нежели недоверия, воскликнул Улыбышев.

— Ну да, — спокойно ответил Райчилин. — Вот я и подумал: если бы вы отбили ее у мужа или хоть сделали бы вид, что готовы отбить, — Улыбышев поморщился, но Райчилин не понял отчего — от предложения ли или от неверия в то, что он и в самом деле сумеет это сделать, — вот тогда мы могли бы сказать, что Орленов дискредитирует вас из ревности! И, может быть, даже отчислили бы его из филиала. Пусть едет обратно в институт и заводит свои склоки там. Нам-то он уже не будет опасен!

Райчилин с торжеством развалился в кресле, в первый раз позволив себе эту вольность в присутствии директора.

— Какая гадость! — искренне сказал Улыбышев. Он помолчал, потом брезгливо добавил: — Я боюсь, что ваш театр останется без актеров. Она не захочет меня даже в том случае, если я окажусь единственным мужчиной на земле.

— Это не важно! — с облегчением сказал Райчилин. — Вам достаточно сделать вид, а сплетня позаботится о том, чтобы придать вашим намерениям должную окраску. И в конце концов никто от Нины Сергеевны не требует, чтобы она в самом деле изменила мужу.

— Пожалуйста, без имен! — грубо крикнул Улыбышев.

— Но она же влюблена в вас как кошка! — не менее грубо сказал Райчилин.

Должно быть, только этого грубого дополнения и недоставало Улыбышеву. Он вдруг улыбнулся, потянулся, встал из-за стола и заходил по комнате, закинув руки за шею, словно это были чужие руки, которые уже обнимали его. Пройдясь мечтательно несколько раз взад-вперед по кабинету, он остановился перед своим заместителем, раскачиваясь на коротких ногах с носка на каблук и обратно.

— А что, в этом действительно заложена здравая идея!

Постепенно воодушевление охватывало его все сильнее, как огонь охватывает сырые дрова в печке — сначала они коптят и шипят, потом начинают потрескивать.

— Я бы даже женился на ней, если, конечно, она согласится!

— Обязательно согласится! — воскликнул Райчилин. — Какого же ей еще рожна надо? Будущий доктор, лауреат, может быть даже орденоносец, директор института. — Он неплохо знал своего начальника и его затаенные желания!

— Правильно! — восхищенно воскликнул Улыбышев. — Она прелестная женщина, и Орленов ей совсем не пара. И где это сказано, что двое любящих не могут соединиться? Как сказал Прутков:

«Ну, слава богу, перешел к цитатам!» — с облегчением вздохнул Райчилин. Он знал странное свойство этих цитат. Они словно бы опьяняли Улыбышева. Ими он мог доказать себе что угодно, как доказывал сейчас. Теперь надо было оставить директора одного, чтобы зароненная в его душу мысль созрела, и проследить, чтобы вегетационный период не продолжался слишком долго. А то урожай может опоздать к столу.

— Так я пойду к Пустошке, чтобы насесть на него, — сказал он. — «Мужик и ахнуть не успел, как на него медведь насел», говорится в какой-то пьесе, — и, показав этой фразой свое уважение к манере директора объясняться чужими словами, вышел из кабинета.

Улыбышев подошел к створке окна, откинутой к стене, чтобы взглянуть на себя. Он запретил Райчилину поставить в кабинете зеркало. «Это вам не мавританские бани!» — обрезал он его тогда, хотя Райчилин наверняка не знал, что такое мавританские бани, К тому же створка окна вполне успешно заменяла зеркало.

Однако собственное отражение на этот раз не доставило Улыбышеву удовольствия. Он чувствовал себя плохо после вчерашней ночи, а выглядел еще хуже, чем себя чувствовал. Пожалуй, с таким зеленым лицом нет смысла идти к Нине Сергеевне.

Вернувшись к столу, он позвонил и, когда девушка-секретарь вошла, сказал:

— Я еду в лабораторию, но предупредите коммутатор, чтобы мой телефон не давали.

Девушка согласно кивнула. На условном языке, какой сам собой образуется между хорошим начальником и хорошим секретарем, эта фраза обозначала, что директор удаляется на отдых и просит не беспокоить его. Но для точности она все же спросила:

— А если позвонят от Петра Ивановича?

— Тогда поищите меня сами, — важно ответил Улыбышев, давая понять, что такая возможность не исключена и что он тогда вынужден будет прервать отдых.

Выйдя из кабинета вслед за секретаршей, он стал спускаться по лестнице удивительно бодрой, подпрыгивающей походкой, чувствуя с каждым шагом прилив оживления. Даже лицо, которое он неизменно рассматривал в каждом зеркале на маршах лестницы, — а маршей было четыре! — раз за разом казалось ему значительней и привлекательней. Нет, идея была не так плоха, как он подумал сначала. У этого Райчилина ум Макиавелли, и он знает, что делать в таких щекотливых ситуациях, ничего не скажешь!

И, выходя из здания, Борис Михайлович был уже готов к действию.