"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)

II

Въ день рожденія Анны Васильевны, 18-го мая, которое приходилось въ этомъ году на воскресенье, положено било у насъ ѣхать въ Богдановское всѣмъ кагаломъ, какъ выражался батюшка своимъ насмѣшливымъ, нѣсколько презрительнымъ языкомъ. Но самъ онъ наканунѣ уѣхалъ подъ какимъ-то предлогомъ въ городъ. Скажу здѣсь мимоходомъ, что онъ не любилъ деревенской жизни, смѣялся надъ провинціальнымъ бытомъ и вѣчно скучалъ по столицамъ, въ которыхъ прожилъ лучшіе свои годы и откуда заставили его уѣхать разстроенныя его дѣла. Въ Тихихъ-Водахъ (такъ называлась наша деревня,) онъ проводилъ все утро въ своемъ кабинетѣ, за чтеніемъ иностранныхъ журналовъ, которые выписывалъ во множествѣ, а по вечерамъ ходилъ по залѣ, заложивши руки за спину, не говоря ни съ кѣмъ по цѣлымъ часамъ. Не разъ замѣчалъ я слезы въ главахъ матушки, когда высокій, красивый и вѣчно разодѣтый, какъ на званый вечеръ, отецъ мой начиналъ свою молчаливую прогулку, съ выраженіемъ неодолимой тоски на лицѣ. Сосѣдей онъ не посѣщалъ вовсе, да и они къ намъ мало ѣзжали. Быть-можетъ, ихъ озадачивало до чрезмѣрности учтивое обращеніе съ ними батюшки, или догадывались они, что подъ его холодною и разсѣянною наружностью скрывался необыкновенный даръ подмѣчать въ каждомъ человѣкѣ его слабую или смѣшную сторону и что никто лучше его не умѣлъ иной разъ выставлять ихъ въ каррикатурѣ, часто однимъ словомъ, движеніемъ, подмигиваніемъ глаза. Надъ Ѳомой Богдановичемъ въ особенности, съ его пѣвчими и пирами, отецъ мой трунилъ постоянно и безпощадно, къ большой досадѣ матушки, очень любившей все семейство Галагаевъ.

Тетушка Фелисата Борисовна также не поѣхала съ нами. Ночью разразилась довольно сильная гроза, и отъ испуга у нея схватило подъ ложечкой. Всю ночь шныряли по дому ея горничныя, со снадобьями, припарками и кувшинами съ кипяткомъ. Матушка провозилась съ нею до самаго утра, но, какъ ни убѣждала ее, тетушка рѣшительно объявила, что "ни за какія коврижки" не тронется изъ Тихихъ-Водъ.

Мы отправились съ maman и сестрой. Керети уѣхалъ еще наканунѣ — давать французскій урокъ Галечкѣ. Какъ ни спѣшили, но обѣдня началась уже давно, когда мы пріѣхали въ Богдановское. За церковною оградой стояло множество экипажей всѣхъ родовъ и видовъ — отъ высокой, разукрашенной гербами, кареты, шестеркой, принадлежавшей генералу Рындину, командовавшему въ нашихъ странахъ кавалерійскою дивизіей, и до скромной чертопхайки уѣзднаго засѣдателя. На паперти, подъ ракитами, окружавшими церковь, толпился народъ. Весело мелькали, при ослѣпительномъ свѣтѣ солнца, бѣлыя свитки крестьянъ, въ перемежку съ красными куртками гусаровъ, стоявшихъ на квартирахъ въ Богдановскомъ, червоныя ленты, барвиночки да маки на черныхъ волосахъ дивчатъ. Кое-какъ, боковыми дверями, протѣснились мы въ церковь. Она была полна молельщиковъ, какъ въ самые большіе праздники; все сосѣдство сочло долгомъ пріѣхать поздравить Анну Васильевну. На почетномъ мѣстѣ у праваго клироса, выставляя впередъ широкую и выпуклую грудь, всю залитую орденами, стоялъ генералъ Рындинъ, плечистый и здоровый старикъ, съ густыми бровями и усами, рѣзво отдѣлявшимися своимъ чернымъ цвѣтомъ отъ совершенно сѣдой головы, и подлѣ него, въ синемъ фракѣ и нанковыхъ панталонахъ, Ѳома Богдановичъ, весь млѣющій отъ ожиданія. Хоръ готовился къ концерту. Тихо колебалась за золотою рѣшеткой царскихъ дверей только что задернутая алая завѣса. Голубоватою струйкою тянулся дымъ ладана въ растворенному окну, по косому и трепетному столбу свѣта. Подъ высокимъ куполомъ перелетали ласточки. Пѣвчіе, въ новыхъ синихъ кафтанахъ съ золотымъ позументомъ, тѣснились вокругъ регента, Богуна, точно тонкія лозы вокругъ столѣтняго дуба. Ѳома Богдановичъ не отрывалъ отъ нихъ глазъ; крупныя капли пота текли по его лоснящимся щекамъ; онъ затаилъ дыханіе, онъ приросъ на мѣстѣ. Но вотъ Богунъ опустилъ руку, — раздались таинственныя слова молитвы, и каждая черта добраго помѣщика засіяла восторгомъ; онъ поднялъ голову, сложилъ свои коротенькія ручки на кругленькомъ животѣ,- видно было, что онъ тихо подпѣвалъ за хоромъ: Хвалите Бога во святыхъ его! "Вотъ бы теперь взглянулъ на него батюшка", подумалъ я, "сказалъ-ли бы онъ опять, что Ѳона Богдановичъ такъ же смыслитъ въ пѣніи, какъ поросенокъ въ апельсинахъ." Въ эту минуту, кажется, нѣтъ на свѣтѣ человѣка счастливѣе его! Да и точно: серебряный голосъ Онисима сынка забиралъ за самую душу. Анна Васильевна, которую я только теперь отыскалъ глазами на ея обычномъ мѣстѣ, къ самомъ темномъ углу церкви, утирала глаза платкомъ. Барыни громко вздыхали. Самъ генералъ Рындинъ казался, тронутымъ и осѣнялъ себя крестомъ такъ старательно, будто намѣревался припечатать пальцы свои къ тѣлу. Пока матушка съ Левой и Настей тихонько пробирались въ сторону Анны Васильевны, я остановился у дверей, но, окинувъ глазами молельщиковъ, признаюсь, въ стыду моему, мнѣ стало уже не до молитвы. Отовсюду кивали мнѣ пріятельскія головы, подмигивали улыбающіеся глаза, да украдкой подымались и слагались руки въ какіе-то таинственные и разнообразные знаки, смыслъ которыхъ впрочемъ былъ у всѣхъ одинъ и тотъ же: а дай вотъ только обѣднѣ отойти, нагуляемся въ волю! Всѣ они были тутъ, товарищи наша и сверстники, обычные посѣтители гостепріимнаго и веселаго Богдановскаго. И Саша Рындинъ, нашъ главный предводитель, смотрѣвшій смѣло своими свѣтлыми глазами, ловко стянутый въ пажескій мундиръ, — диковинку въ нашихъ странахъ. И Петя Золоторенко, по прозванью бутузъ, выучившій насъ стрѣлять картофелемъ изъ камышевыхъ трубочекъ. И Николай Жабинъ, котораго мы называли "донскою жабой", потому что онъ очень любилъ читать изъ Озерова трагедіи:

причемъ немилосердно трещалъ буквой р, а слово "Донъ" произносилъ какъ бы изъ пустой бочки. И маленькій Опицкій промелькнулъ въ толпѣ, лихой, бѣдовый мальчикъ, который, бывало, взлѣзетъ на самую высокую верхушку тополя, обойметъ его ногами, а руки и туловище откинетъ назадъ и кричитъ оттуда пугачомъ. Но кто же это между ними совершенно незнакомый мнѣ мальчикъ? Я его никогда до этихъ поръ же видалъ въ Богдановскомъ, да и никто изъ нашихъ, повидимому, не зналъ, кто онъ, потому что всѣ они, очевидно, глядѣли на него съ тѣмъ же любопытствомъ, какъ и я самъ. Онъ былъ высокъ и тонокъ и на видъ однихъ лѣтъ со мною, но большіе темно-синіе глаза его поразили меня своимъ выраженіемъ, глубокимъ и не дѣтскимъ. Веснушки слегка покрывали его блѣдныя щеки. Длинные, пепельнаго цвѣта волосы вились большими кудрями, въ безпорядкѣ, очень красивомъ на взглядъ. Во всей его наружности вообще было что-то свободное и изящное, чего я не умѣлъ объяснить себѣ тогда, но что рѣзко отличало его отъ всѣхъ насъ. Онъ понравился мнѣ съ перваго раза. "Однако кто же это можетъ-быть?" спрашивалъ я себя, между тѣмъ какъ глаза незнакомаго мальчика, вызванные вѣроятно моимъ упорнымъ взглядомъ, поднялись на меня съ какою-то застѣнчивою гордостью, какъ бы говоря: "яне привыкъ, чтобы на меня такъ смотрѣли!" Я тотчасъ же отвернулся, чувствуя, что вы за что не хотѣлъ бы показаться ему дерзкимъ. Когда я рѣшился, черезъ нѣсколько времени, снова взглянуть на него, онъ уже отошелъ въ сторону, а на его мѣстѣ стояла высокая молодая дама, также совершенно мнѣ незнакомая, — и отъ вся я уже былъ не въ силахъ оторвать глазъ. Дама была необыкновенно красива. Я по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ не встрѣчалъ такого лица, не подозрѣвалъ подобной красоты. Еще наканунѣ мнѣ казалось, что краше Галечки Галагай нельзя себѣ ничего представить; еще наканунѣ, заучивая въ саду французскій урокъ, я занимался, въ честь ея, сочиненіемъ русскаго стихотворенія, въ которомъ, между прочимъ, была слѣдующая, помню, прелестная строфа:

и остальное въ томъ же родѣ…

И Боже мой! какъ предъ этою новою, сіяющею красотой показалась мнѣ жалка и ничтожна Галечка! Она стояла тутъ же, подлѣ матери, — въ своемъ коротенькомъ платьѣ, съ своимъ длиннымъ, смуглымъ личикомъ. Какъ худа и нескладна показалась она мнѣ! "У нея руки точно веретена!" сказалъ я себѣ, презрительно и мелькомъ взглянувъ на нее. И, безсовѣстно забывая предметъ моего недавняго обожанія, я принялся снова жадно вглядываться въ незнакомую красавицу. "Не сестра-ли она тому мальчику, что стоялъ тамъ передъ ней",думалъ я; "она на него похожа." Такіе же, какъ и у него, густые и бѣлокурые волосы выбивались такъ же небрежно изъ-подъ ея голубой, очень открытой шляпки. Очеркъ и цвѣтъ ея глазъ напоминали его глаза. Но выраженіе этихъ глазъ, надъ которыми близко сходились двѣ тонкія дуги бровей, гораздо темнѣе волосъ; но ея почти прозрачныя, подвижныя ноздри, — какъ вишни алыя, и полныя губы, изъ-подъ которыхъ, бѣлѣй березовой коры, сверкали маленькіе и ровные зубы, — все это не походило на строгое и задумчивое выраженіе лица ея молодаго брата; все это какъ будто манило въ себѣ и дразнило въ то же время и дышало неотразимымъ и невѣдомымъ мнѣ до этого очарованіемъ. Она стояла, опершись спиной о стѣну, съ легкимъ наклономъ всего тѣла впередъ. Круглое очертаніе ея плечъ обрисовывалось изъ-подъ бѣлой шали, въ которую она куталась какъ бы отъ холода. "Еслибъ я стоялъ подлѣ нея," подумалъ я, "я бы досмотрѣлъ ей прямо въ глаза и сказалъ бы ей: "Mon Dieu, madame, comme vous êtes jolie!" И отъ этой мысли я вдругъ, не знаю почему, застыдился, покраснѣлъ и опустилъ глаза. Но что это значитъ? Красавица глядитъ въ мою сторону, головка ея слегка наклонилась, — она кланяется, она мнѣ кланяется? Сердце у меня забилось. Я отвѣчалъ ей глубокимъ поклономъ, чуть-ли даже ногой не шаркнулъ. На этотъ разъ дама взглянула на меня съ видимымъ неудоумѣніемъ, кивнула мнѣ головой и какъ-то странно улыбнулась. Вся кровь прилила мнѣ въ голову: я чувствовалъ, что краснѣю по самые глаза, краснѣю до слезъ. Я быстро отвернулся. Подлѣ меня стоялъ. вѣроятно только-что вошедшій въ церковь, молодой и статный гусарскій офицеръ въ мундирѣ, шитомъ серебряными колечками по воротнику, съ большимъ хохломъ, взбитымъ на правый бокъ, итщательно закрученными усами. Онъ смотрѣлъ въ сторону бѣлокурой дамы и улыбался, какъ бы отвѣчая ея улыбкѣ. Я понялъ, — они были знакомы, она ему кланялась, они улыбались сообща моему глупому поклону! Невыразимая досада овладѣла мною, и, сверкая глазами, я взглянулъ прямо въ лица офицеру. Офицеръ посмотрѣлъ на меня вскользь и, прислонясь плечомъ къ косяку двери, подлѣ которой стоялъ, повернулся лицомъ къ иконостасу. Онъ, видимо, даже и не замѣтилъ моего вызывающаго взгляда. Вся моя смѣлость разлетѣлась въ прахъ въ одно мгновеніе. "Я для него мальчишка, козявка. которую онъ даже не замѣчаетъ!" — подумалъ я, и въ первый разъ въ жизни обидное чувство униженія и собственной немощи болѣзненно заныло во мнѣ. Я упалъ духомъ сразу. Съ какимъ кислымъ и унылымъ выраженіемъ глядѣлъ я теперь на моего врага (такъ успѣлъ я уже окрестить офицера), и на прекрасную даму! Она не смотрѣла болѣе въ нашу сторону, но что-то говорило мнѣ, что она не теряетъ изъ виду моего сосѣда. Съ своей стороны, гусаръ, казалось, благоговѣйно слѣдилъ за службой, хотя и не крестился, что меня нѣсколько удивляло, но я видѣлъ, что ни малѣйшее движеніе красавицы не ускользало отъ него. Его глаза то-и-дѣло сверкали какимъ-то боковымъ лучомъ по ея направленію. Я не могъ не сознаться, что глядѣлъ онъ молодцомъ въ своемъ щегольскомъ мундирѣ, что онъ былъ и красивъ, и строенъ, и держалъ себя безукоризненно. Но въ его рѣзкихъ и правильныхъ чертахъ, въ проницающемъ взглядѣ его темныхъ глазъ, — онъ къ тому же имѣлъ способность закидывать ихъ какъ-то назадъ, будто хотѣлъ видѣть, что у него дѣлается за спиной, — во всѣхъ его движеніяхъ было что-то дерзкое и вмѣстѣ съ тѣмъ обдуманное и холодное, что-то особенно противное моей природѣ. Никогда, я чувствовалъ, не могъ бы я полюбить, даже переносить равнодушно этого человѣка. Но я сознавалъ также, что не одною своею наружностью вселялъ онъ во мнѣ отвращеніе; сюда примѣшивалось еще какое-то новое, неиспытанное мною чувство, отъ котораго мнѣ было и больно, и стыдно заодно, — чувство, въ которомъ я боялся отдать себѣ отчетъ, что-то задирающее и оскорбительное. Я чувствовалъ, что я завидую; да, завидую всему тому, что мнѣ такъ не нравилось въ гусарѣ, но что, видно, давало ему право на взглядъ, на улыбку бѣлокурой красавицы, тогда какъ я, жалкій, ничтожный мальчикъ, могу только смѣшить ее своими неумѣстными, глупыми поклонами… "И, Господи, — гдѣ это я грѣшу!" — вспомнилъ я съ испугомъ, не смѣя поднять глазъ: темные лики святыхъ грозно глядѣли на меня, казалось, изъ-за волнистаго дыма кадилъ…

Обѣдня кончалась; священникъ выходилъ съ крестомъ изъ царскихъ дверей. Толпа двинулась впередъ, но я не рѣшился идти за всѣми и выскользнулъ изъ церкви за спиной гусара. Я чуть не плакалъ.