"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)XXXVIIЛюбовь Петровна ухватилась за стулъ, — она шаталась… Блуждающіе глаза ея остановились на мнѣ. — Дайте мнѣ воды, черезъ силу проговорила она. Я растерянно глядѣлъ на нее только… Я сидѣлъ какъ раздавленный всей этою сценой. — Воды! повторила она еле слышно. Я кинулся къ ней со стаканомъ. Еще мигъ — и она грохнулась бы безъ чувствъ на полъ… Она уцѣпилась за мое плечо — и такъ и повисла на немъ. Я обнялъ ее одной рукой, а другой поднесъ воду къ ея губамъ. — Уведите меня отсюда, прошептала она, еще вся дрожа. — Вы такъ слабы, — вамъ итти нельзя… Погодите немного! возражалъ я, суетясь и усаживая ее въ единственное кресло, находившееся въ комнатѣ и которое я какъ-то уловчился, не отымая руки отъ ея стана, подкатить къ ней, захвативъ ножку ея моею ногой. Она мало-по-малу пришла въ себя. Я стоялъ предъ ней, уныло глядя на нее… — Борисъ, заговорила она, быстрымъ движеніемъ проводя платкомъ по глазамъ своимъ, — вы все слышали… Это сынъ смѣлъ говорить своей матери… Вы свидѣтель, — я все сдѣлала, что могла… Я унижалась предъ нимъ… — Вы видите, въ какомъ онъ состояніи, началъ я извинять моего друга, — онъ себя не помнитъ… Но вы сказали, время… Со временемъ, я увѣренъ, Вася… Я вовсе не думалъ того, что говорилъ ей теперь, — и не зналъ, какъ кончить… Но она сама себя не обманывала: — Онъ! сказала она, сдвигивая брови:- онъ непреклоненъ и упоренъ!… какъ отецъ… Она задумалась на мгновеніе. — Нѣтъ у меня сына, — кончено! рѣшила она, горько и горестно улыбнувшись. Она говорила не мнѣ, она забыла о моемъ присутствіи, — устами ея лишь невольно громко сказывалось то печальное заключеніе, до котораго она додумывалась въ эту минуту… Она подняла глаза, и вдругъ — точно только теперь замѣтила меня, — вся зардѣлась отъ стыда, отъ гордости… Ей, можетъ-быть, только теперь пришло на мысль: что онъ? зачѣмъ? къ чему торчитъ здѣсь предо мною? — какою злою насмѣшкой судьбы поставлена я въ положеніе призывать этого мальчика въ свидѣтели, въ судьи?… Что за позоръ!… И она отвернулась отъ меня съ новою горькою усмѣшкой, — и опять черезъ мгновеніе подняла свои синіе глаза… Какой-то огонекъ пробѣжалъ въ нихъ теперь, словно уже новое ощущеніе выплывало изъ нѣдръ ея души, — словно за этою тоской по утрачиваемомъ сынѣ чуяла она, помимо своей воли, приближавшееся вѣяніе утѣшенія, вѣяніе грядущихъ, — быть можетъ, уже близкихъ — радостей… Такъ сквозь талый снѣгъ пробиваются робкіе побѣги первыхъ травъ подъ лучами весенняго солнца… Такое, или почти такое сравненіе мелькало у меня въ головѣ, глядя на нее, — и въ то же время, ноя и негодуя, осуждало ее мое молодое, не истрепанное еще жизнью чувство. Она утѣшится, да, — думалъ я, — а онъ, мой бѣдный Вася… сирота, какъ заранѣе назвала его Анна Васильевна, — ему что останется?… Она между тѣмъ поднялась и попробовала итти — и не могла… — Дайте мнѣ руку! коротко и сухо проговорила она. Я повиновался. Она крѣпко прижалась въ моей рукѣ и кивнула мнѣ на дверь въ корридоръ. Я повелъ ее медленно и молча; она двигалась съ трудомъ, и нервная дрожь пробѣгала то-и-дѣло по ея членамъ. У самаго выхода на лѣстницу мы встрѣтились съ Галечкой. Она была одна и шла такъ скоро, что чуть не наткнулась на Любовь Петровну. Она тотчасъ же откинулась назадъ. низко присѣла и промолвила преувеличенно учтиво: — Pardon, madame. Любовь Петровна не поняла сначала. — Bonjour, Anna, сказала она, — мы съ тобой не видались еще сегодня… И она протянула ей руку. — Pardon, madame, еще разъ сказала Галечка, не беря этой протянутой ей руки и проскальзывая бочкомъ мимо насъ въ корридоръ, — maman послала меня prendre des nouvelles de mon — Ah! on m'insulte déjа ici! едва слышно проговорила Любовь Петровна, и глаза ея запылали, между тѣмъ какъ губы сжались съ выраженіемъ гордаго, злаго презрѣнія… Несомнѣнно было, что до ушей Галечки дошло уже о томъ, что произошло сегодня ночью (какъ узнала она объ этомъ — осталось для меня навсегда тайной,), и она почитала теперь неприличнымъ сохранять близкія отношенія съ женщиной, виновною въ такомъ страшномъ скандалѣ… Но не изъ одного только приличія дѣйствовала Галечка:- злая дѣвчонка мстила за Фельзена. Все такъ же молча спустились мы съ лѣстницы и прошли на террасу. Визгливый голосъ Ѳомы Богдановича раздавался еще издалека оттуда. Онъ стоялъ въ намъ спиной въ дверяхъ и топоталъ ножками, обращаясь то въ Богуну, то въ такому же круглому и лысому, какъ онъ самъ, управляющему своему Перепеленкѣ: — — — — — — — — — — — — — — — A чую! засмѣялся въ свою очередь и Богунъ. — — — Дайте намъ пройти, дядюшка, молвила Любовь Петровна. — Мы, незамѣченные имъ, пріостановились было за его спиной… Онъ живо обернулся, увидѣлъ ее и видимо смутился… — Богунъ и управляющій удалились. Страннымъ взглядомъ глядѣлъ теперь на Любовь Петровну Ѳома Богдановичъ: въ этомъ взглядѣ было и смущеніе, и жалость, и какой-то испугъ, и большое, мучающее его, видимо, недоумѣніе… — Можетъ имѣете что до К? спросилъ онъ ее. Она подозрительно посмотрѣла на него. — Зачѣмъ вы меня это спрашиваете? — A кони наши туда пойдутъ съ музыкантомъ, залепеталъ Ѳома Богдановичъ, — такъ можетъ привезти что, аль отвезти?… — Развѣ меня самоё, отвѣчала съ полуулыбкой она, — а то мнѣ рѣшительно нечего… A господинъ Богенфришъ ѣдетъ въ К.? небрежно спросила она, будто ничего не слыхала. — Надолго? — A совсѣмъ себѣ ѣдетъ… И лицо Ѳомы Богдановича приняло еще болѣе сконфуженный и притомъ печальный видъ. — Такъ зачѣмъ же вы его отсылаете?… Потому что, полагаю, онъ не по доброй своей волѣ оставляетъ вашъ домъ?… Слова Любови Петровны звучали холодно, ровно, почти повелительно; глаза ея, въ упоръ устремленные на дядю, настоятельно требовали отвѣта. Гордость ея всевластно овладѣла ею вновь; я не чувствовалъ уже болѣе тяжести ея на моей рукѣ,- она точно вся поднялась, вся выросла опять… Ѳома Богдановичъ зачесалъ себѣ лысину и сталъ переминаться съ ноги на ногу. — A всю правду казать вамъ, — разрѣшился онъ наконецъ, — такъ и самъ я не знаю за что!… Тольки треба такъ! поспѣшилъ онъ прибавить, нахмуря брови, какъ бы ожидая опаснаго возраженія со стороны племянницы. Но она не возражала и двинулась было впередъ, все не покидая моей руки, но Ѳома Богдановичъ очутился предъ нами и остановилъ насъ опять. — Наробилъ онъ такогось чего, что и не разумѣю я, заговорилъ онъ опять, разводя руками, — только длинный тотъ Гольдманъ нашъ говоритъ, что коли останется онъ тутъ, — хуже будетъ, потому баронъ обѣщалъ морду ему побить… Я почувствовалъ подъ локтемъ моимъ, какъ вся содрогнулась Любовь Петровна. — И якъ я его длиннаго ни пыталъ, не хотѣлъ казаты за что такъ тотъ баронъ побить музыканта хочетъ… A самъ баронъ, какъ сверху сошелъ, такъ заразъ и уѣхалъ опять до Селища, — и проститься со мною не хотѣлъ… може чегось и соромно (стыдно) ему было, договорилъ сквозь зубы Ѳома Богдановичъ. — A Ганна мнѣ говоритъ: маіоръ задармо не скажетъ, ты его совѣта слухай… Ну, и другое что казала… запинаясь промолвилъ онъ, — такъ съ того всего я его рѣшалъ съ Богомъ до К. отправить… — И хорошо сдѣлали! невольно вырвалось у меня. — О! воскликнулъ Ѳома Богдановичъ. — и Борисъ туда же! A ты… Онъ замѣтилъ внезапную краску и смущеніе на моемъ лицѣ, взглянулъ на племянницу — я оборвалъ на полусловѣ. Его собственное лицо приняло невиданное еще мною на немъ выраженіе достоинства, и онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ произнесъ: — Только горько старому Галагаю, что въ его Любовь Петровна немедленно подняла голову. — Спросите вашу дочь, злобно и презрительно кивнула она ему, — она вамъ объяснитъ вѣроятно… Ея рука вынырнула изъ-подъ моей руки, и она быстрыми шагами пошла по направленію своего павильона. Ѳома Богдановичъ растерянно поглядѣлъ ей вслѣдъ к обернулся на меня, — губы его дрожали… — A что ей до моей дочки? спросилъ онъ меня. Я ему откровенно передалъ, что Галечка сейчасъ очень оскорбила свою "кузину" своимъ колкимъ тономъ и даже руки ей не хотѣла дать. Бѣдный Галагай схватилъ себя за голову. — A щобъ тимъ всѣмъ бабамъ!… И чего тамъ Галечка сдурила?… A ты, Борисъ… И онъ снова, видимо, готовился допрашивать меня, и снова не докончилъ фразы, сообразивъ можетъ-быть, что неприлично ему требовать объясненій по такому щекотливому обстоятельству у мальчика, у ребенка, какимъ неизмѣнно пребывалъ я въ его глазахъ съ тѣхъ временъ, когда въ красной рубашкѣ бѣгалъ, переваливаясь, по тѣнистымъ аллеямъ Богдановскаго. Или, просто, добрѣйшему "старому Галагаю" не хотѣлось, претило узнать ближе то что-то Онъ съ обычнымъ ему въ такихъ трудныхъ случаяхъ движеніемъ, означавшимъ какъ-бы: "а пропадай же все!" — махнулъ рукой и побѣжалъ въ домъ. Я остался одинъ на террасѣ. Воздухъ посвѣжѣлъ, сквозь старыя липы пробивались солнечные лучи, рисуя странные узоры на желтомъ пескѣ аллей… Чѣмъ-то прощальнымъ вѣяло отъ этого осенняго дня, а на сердцѣ у меня было такъ тяжело… Мнѣ вспомнился тотъ день, когда, лежа на травѣ съ бѣднымъ Васей, я глядѣлъ на пробѣгавшія тучки и удивлялся, что мой новый товарищъ могъ думать о темной могилѣ среди лучезарнаго дня, когда все въ природѣ кругомъ было блескъ и очарованіе, и вся она будто дышала проникающимъ и нѣжнымъ запахомъ каприфолія и бѣлой акаціи… Какъ далекъ я былъ теперь отъ той минуты!… Знакомая читателямъ горничная Любови Петровны вышла тѣмъ временемъ изъ-за угла дома, и, увидѣвъ меня, подошла быстрыми шагами: — Докторъ не пріѣхалъ? торопливо спросила она. — A что? воскликнулъ я:- Любови Петровнѣ дурно? — Очень разстроились, хотятъ… — Людвигъ Антоновичъ тутъ, перебилъ я ее, — онъ сидитъ должно-быть у больнаго; я сейчасъ… — Нѣтъ, — До К. семьдесятъ пять верстъ, объяснилъ я ей, — когда же бы успѣлъ онъ пріѣхать!… Да нѣтъ же, вспомнилъ я вдругъ, — сегодня вторникъ… На прошлой недѣлѣ Вася писалъ ему пріѣхать ранѣе и именно сегодня… Онъ навѣрно будетъ!… Любовь Петровна хочетъ съ нимъ посовѣтоваться насчетъ себя?… — Нѣтъ, съ запинкой отвѣчала горничная, — онѣ бы желали знать… потому въ случаѣ… — Въ случаѣ смерти бѣднаго Герасима Ивановича? договорилъ я за нее. — Нѣтъ, напротивъ того… Я впрочемъ ничего не знаю, поспѣшила поправиться Прасковья Ильинишна. — Только ужь будьте такъ добры, миленькій баринъ, со столичнымъ своимъ жеманствомъ промолвила она, — не откажите прислать его къ намъ въ павильонъ, когда онъ тамъ — Да вотъ не онъ-ли ѣдетъ? сказалъ я, не обративъ въ этотъ мигъ особеннаго вниманія на ея слова и прислушиваясь къ еще слабо, но уже несомнѣнно доносившемуся до насъ звуку колокольчика. — Слышите, звенитъ? — Ну, и тѣмъ лучше, значитъ! Прасковья Ильинишна припрыгнула безъ всякой надобности и побѣжала восвояси. |
||
|