"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)XXXVIВъ корридорѣ послышались опять шаги и голоса, или, вѣрнѣе, гудящій какъ дудка шепотъ, которымъ Ѳома Богдановичъ считалъ нужнымъ говорить съ утра; онъ велъ кого-то и горячо благодарилъ его: — И не скажу вамъ, просто, якъ одолжили вы насъ пріѣздомъ своимъ; добре зналъ я, что не оставите вы насъ однихъ въ горѣ… И обрадуются же вамъ всѣ мои дамы. Тутъ онѣ всѣ, тутъ, у Герасима, говорилъ онъ у двери нашей комнаты. — Людвигъ Антоновичъ, ходите вы прямо до нихъ и кажите имъ, можетъ, лучше недужнаго одного себѣ оставить, такъ, можетъ, онѣ выйдутъ… Погодите, погодите, я самъ съ вами, перебилъ онъ себя и торопливо промолвилъ еще кому-то:- A милости просимъ васъ, зайдите пока сюда, въ эту горницу… Дверь изъ корридора отворилась, — и въ эту дверь вошелъ баронъ Фельзенъ. Съ перваго же взгляда можно было прочесть на его лицѣ,что это былъ человѣкъ, которому выпала тяжелая обязанность и который рѣшился стойко, чего бы это ему ни стоило, выполнить ее до конца. Командоръ не ошибался, — онъ пріѣхалъ въ Богдановское по первому приглашенію хозяина, — для того ли, чтобы никто не могъ подумать, что онъ "сблудилъ — и въ кусты", или потому, что тутъ была любимая женщина, которая, по его мнѣнію, могла нуждаться въ его защитѣ,- какъ бы то ни было, но онъ, очевидно было, пріѣхалъ потому, что почиталъ это своимъ долгомъ… Холодно, сдержанно и подозрительно глядѣли его темные глаза, искусственная улыбка блуждала подъ его красиво приподнятыми вверхъ усами… — Извините за нескромность, господа, промолвилъ онъ, учтиво кланяясь намъ, — я никакъ не ожидалъ попасть такъ нечаянно… Онъ обрѣзалъ вдругъ на атомъ словѣ, встрѣтившись глазами съ глазами Васи, и остановился на полпути, какъ бы выжидая. Вася стоялъ у окна на противоположномъ концѣ комнаты и, глубоко задумчивый и недвижный, глядѣлъ въ это окно въ продолженіе всей болтовни Ѳомы Богдановича въ корридорѣ; онъ ничего не слышалъ, даже когда скрипнула дверь и вошелъ въ нее гусаръ, — онъ обернулся лишь на неожиданный звукъ этого голоса, этого ненавистнаго голоса… Онъ обернулся и уставился на Фельзена, какъ бы не вѣря самому себѣ. Его пронимала дрожь, зубы его застучали слышно… Онъ рванулся съ мѣста, пробѣжалъ два шага — и не могъ, — ноги его подкашивались. Онъ ухватился обѣими руками за конторку письменнаго стола, стоявшаго поперекъ комнаты. — Уходите прочь! едва переводя дыханіе, проговорилъ онъ. Фельзенъ закусилъ губу и такъ же сдержанно и холодно повелъ на него взглядомъ. — Что это значитъ? спросилъ онъ и глянулъ на меня, какъ бы призывая меня въ свидѣтели и судьи. — Вася, ради Бога!… попытался я остановить его. Но онъ перебилъ меня. — Уходите! я не хочу… Я васъ ненавижу! крикнулъ онъ Фельзену. Лицо барона передернуло, но мгновенно вспыхнувшій на немъ гнѣвъ смѣнило тотчасъ же выраженіе искренняго состраданія. — Вашъ пріятель боленъ, у него начинается горячка, обернулся онъ опять ко мнѣ,- вы бы позвали доктора изъ той комнаты. — Если вы не уйдете, я васъ убью! И Вася схватилъ со стола тяжелую фаянсовую песочницу и поднялъ ее съ размаха надъ головой своей. — Что ты дѣлаешь! бросился я къ Васѣ съ такимъ перепугомъ, что на крикъ мой изо всѣхъ дверей выбѣжали такъ же перепуганные Ѳома Богдановичъ, Максимычъ, Анна Васильевна, командоръ… Но я не успѣлъ остановить удара: песочница съ грохотомъ ударилась о стѣну, — осколки ея и песокъ обрызгали Фельзена какъ дождемъ. — Всему есть мѣра! вскрикнулъ онъ и шагнулъ впередъ… — Ну, это шутишь, баронъ! мгновенно очутился между ними маіоръ Гольдманъ. — Пойдемъ-ка лучше отсюда, тутъ рядомъ у мальчика отецъ умираетъ!… И онъ направился къ двери, приглашая его строгимъ взглядомъ слѣдовать за нимъ. Фельзенъ опустилъ глаза, повелъ плечомъ — и безмолвно вышелъ. — A чи ты сказився (съ ума сошелъ)? подбѣжалъ къ Васѣ разгнѣваннымъ пѣтухомъ Ѳома Богдановичъ. — Въ моемъ домѣ? Моего гостя?… Да что-жь ты думаешь, что я, Ѳома Галагай, пущу, чтобъ у меня… — A ты, Ѳома Галагай, коли не хотишь ты сироту обидѣть, такъ выслухай меня напередки! взмолилась Анна Васильевна, прежде чѣмъ успѣлъ вымолвить слово Вася, — и уцѣпилась обѣими руками за шею мужа. При словѣ "сирота" весь гнѣвъ слетѣлъ мгновенно съ раскраснѣвшихся ланитъ Ѳомы Богдановича; онъ опустилъ глаза разомъ и разомъ же поднялъ ихъ на Васю съ какимъ-то трогательнымъ замѣшательствомъ. — Ну, а кажи-жь ты мнѣ, прошу тебя, Василю, задрожавшимъ отъ волненія голосомъ заговорилъ онъ, — за что ты такъ взбунтовался на барона. на гостя моего?… — A ходимъ, ну, ходимъ, Ѳома, не допытывай его, самъ видишь, до сказовъ-ли ему теперь! торопилась увести его Анна Васильевна. — Отъ меня все узнаешь, почти на ухо ему промолвила она, и съ глубокою жалостью взглянувъ еще разъ на Васю:- дай ему воды напиться, шепнула она мнѣ, а если, не дай Боже, замѣтишь что худое, бѣги скорѣй до меня сказать… Она ушла, увлеуая за собою безпрекословно послушнаго и совершенно растерявшагося Ѳому Богдановича. Я поспѣшно налилъ въ большой богемскаго стекла стаканъ воды изъ такого же графина — они постоянно стояли у насъ на столикѣ за большимъ платянымъ шкафомъ, — и понесъ стаканъ Васѣ. Онъ опустился въ кресло у письменнаго стола, еще весь дрожа и блѣдный какъ смерть. Онъ жадно припалъ губами въ стакану и выпилъ до дна. Я принялъ его обратно изъ его обезсилѣвшей руки и отнесъ на мѣсто. Только въэту минуту я замѣтилъ, что мы остались въ комнатѣ не одни: у двери, которая вела въ комнату больнаго, какъ бы припирая собою эту дверь, стояла, прижавшись въ ней спиной, мать Васи. Недвижная какъ мраморъ, она глядѣла на сына съ выраженіемъ, въ которомъ ужасъ смѣшивался съ какою-то отчаянною рѣшимостію. "Я на все готова", казалось, говорила она. — Что съ тобою, что ты сдѣлалъ?… начала она. Я такъ и исчезъ въ креслѣ за платянымъ шкафомъ. "Боже мой, что же это будетъ!" съ трепетомъ ждалъ я… Вася поднялъ глаза, — и онъ только теперь увидалъ стоявшую противъ него мать. Кровь мгновенно прилила въ его лицу и такъ же быстро отступила. Онъ поднялся съ мѣста: — Пустите меня, я къ папа пойду! воскликнулъ онъ; въ его возбужденномъ воображеніи представлялось, какъ будто въ эту минуту мать загораждаетъ ему единственный путь, чрезъ который онъ могъ бы пройти въ отцу, — Я не мѣшаю тебѣ, промолвила Любовь Петровна, отодвигаясь отъ двери и садясь на близъ стоявшій стулъ, — только я прошу у тебя объясненія… И голосъ ея дрогнулъ. — Объясненія? безсознательно повторялъ Вася и такъ же безсознательно снова упалъ въ свое кресло. Взоръ его блуждалъ кругомъ, какъ будто ища какого-либо предмета, который могъ бы припомнить ему что-то ускользнувшее у него изъ памяти. — Да, — ты сейчасъ неслыханно оскорбилъ человѣка… Какъ отъ прикосновенія горячаго желѣза, вернулась вся память къ Васѣ отъ этого слова. Глаза его вспыхнули, и онъ, не давъ матери кончить… — Вашего любезнаго? поспѣшилъ онъ точно кинуть ей это ужасное слово. Какъ ни готова была она на все, но этого, видно, она не ожидала… Она приподнялась съ мѣста, качнулась и выпрямилась тутъ же… — Ты это смѣешь сказать мнѣ… мнѣ, твоей матери?… — Не матери… Вася злобно закачалъ головой, — не матери, повторилъ онъ, — а убійцѣ моего отца!… Она кинулась, внѣ себя, въ нему, схватила его за плечи и судорожно принялась трясти ихъ. — Понимаешь-ли ты, что говоришь, ты — безумный?… Ты обвиняешь меня въ преступленіи!… Что же, по-твоему, я отравила что-ли твоего отца?… — Безъ отравы, — хуже!.. отвѣчалъ Вася, отводя отъ себя ея руки. Она опустила ихъ внезапно внизъ, отошла отъ него на шагъ и глянула ему въ лицо испуганнымъ взглядомъ. — Ты бредишь, ты боленъ? вскрикнула она. — — Его никто не убивалъ! гнѣвно проговорила она;- онъ давно уже былъ приговоренъ… немного ранѣе или немного позже, онъ долженъ былъ этимъ кончилъ. — Немного ранѣе или позже! надрывающимъ голосомъ повторилъ за нею Вася… — И вы не могли подождать, — Вася не могъ докончить — и, опрокинувшись въ спинку кресла, зарыдалъ неудержимымъ рыданіемъ. Не ожидала, какъ видно, и этого, Любовь Петровна, — этого упрека, этого обличенія, этихъ безумныхъ сыновнихъ слезъ… Она растерянно оборотилась кругомъ и безсильно упала на кровать Васи, стоявшую рядомъ со шкафомъ, за которымъ я сидѣлъ, не смѣя двинуться; и мать, и сынъ словно забыли о присутствіи третьяго въ эту минуту… Любовь Петровна первая очнулась. Она не могла выдать себя сыну повинною головой. Она почитала себя правою, она, — я это понималъ чутьемъ, — кичилась сама предъ собой этою правотой своею… Не почиталъ-ли самъ я ее правою еще такъ недавно?… — Я не признаю тебя судьей надъ матерью! воскликнула она. — Отчета въ моемъ поведеніи я не обязана давать тебѣ. Положеніе твоего отца — и это, промолвила она сухо, конечно похвально, — глубоко огорчаетъ тебя, но вмѣстѣ съ тѣмъ и возбуждаетъ до забвенія всякихъ приличій… и всякой справедливости!… Ты видишь предъ собою только — Да, я помню, утеревъ свои слезы, прервалъ ее Вася, — мнѣ было десять лѣтъ тогда, а я какъ теперь помню… Папа — это было въ Петербургѣ, въ вашемъ будуарѣ,- поцѣловалъ вамъ разъ при мнѣ руку и сказалъ при этомъ — какъ теперь слышу: "знай, Любочка, что ты для меня сто разъ дороже жизни"… A вы, только онъ вышелъ, схватили стклянку съ духами и стали тереть ту руку, которую онъ цѣловалъ. И такое лицо у васъ было, что я, помню, убѣжалъ въ свою комнату и горько, горько заплакалъ… Я тогда еще понялъ, что — Я не могла его любить, — и Любовь Петровна вздрогнула всѣмъ тѣломъ, какъ будто все, что было для нея ненавистнаго въ ея прошедшемъ, воочію представало предъ ней въ эту минуту. — Я не могла, повторила она. — Онъ давилъ меня всю жизнь, какъ пудовая гиря!… — За это и заплачено ему сполна сегодня ночью! новымъ злобнымъ, больнымъ смѣхомъ отвѣчалъ на новую обиду оскорбленный сынъ. — A еслибъ это было и такъ! воскликнула Любовь Петровна. И, словно противъ ея воли, словно вырвавшись мятежно изъ-подъ сдерживавшихъ ихъ, опущенныхъ ея рѣсницъ, надменно и страстно засверкали ея темно-синіе глаза. — Еслибъ я, дѣйствительно, любила этого человѣка, котораго ты позволилъ себѣ отсюда гнать, — кто имѣетъ право запретить мнѣ любить его? Не ты-ли, осмѣливающійся говорить съ матерью такимъ дерзкимъ, такимъ ядовитымъ языкомъ? Не ты-ли прикажешь мнѣ отказаться отъ единственнаго счастія, какое мнѣ, можетъ быть, суждено на землѣ послѣ того, какъ въ счастіи отказали мнѣ и мужъ мой, и сынъ!… — Зачѣмъ отказываться? молвилъ Вася, опуская голову на руку, опиравшуюся о его колѣно:- сегодня одного похороните, завтра другаго…. и вы свободны!… Любовь Петровна шагнула впередъ въ сыну, наклоняясь кънему, и вспыхнула снова, и снова безсильно опустилась на первый попавшійся ей подъ руку стулъ. — Ты меня никогда не любилъ, Вася! тихо сказала она, закрывая глаза себѣ ладонью. — Я васъ не любилъ! съ мучительною тоской повторилъ онъ. Я за каждое ваше ласковое слово, за то только, чтобы вы посмотрѣли на меня такъ, какъ смотрятъ другія матери на своихъ дѣтей, я бы за это одно, кажется, съ радостію далъ бы себѣ пальцы отрѣзать!…. — А ты отъ меня не видалъ ласки, я на тебя никогда не смотрѣла, какъ смотрятъ другія матери, — ты можешь упрекнуть меня въ этомъ? горько вскрикнула Любовь Петровна, поднимая на него глаза съ дрожавшими на нихъ росинками слезъ. Онъ закачалъ головой. — Я вамъсказалъ, я съ десяти лѣтъ привыкъ все видѣть и понимать… Вы ласкали меня, вы были нѣжны…. но развѣ это то?… Вы точно купить меня хотѣли ласками, точно говорили: ты видишь, какая я добрая, нѣжная, — люби же меня, Вася, но люби одну меня, только меня! Вы не могли простить мнѣ, что я еще и Онъ закашлялся — и замолкъ. Любовь Петровна безмолвно слушала, безсознательно перебирая пальцами по спинкѣ стула, на которомъ она сидѣла бокомъ. — Для тебя — A — Какое дѣло! Она съ новымъ упрекомъ взглянула на него: она въ эту минуту готова была, казалось, кинуться ему на шею; но онъ не видѣлъ, — онъ сидѣлъ, опустивъ низко голову въ руки. — Другія матери, заговорилъ онъ опять, — онѣ умѣютъ жертвовать!… Ее всю покоробило точно… — Чѣмъ жертвовать? дрожащимъ голосомъ спросила она. — Всѣмъ! Онъ тихо развелъ руки. — И ты отъ меня этихъ жертвъ требуешь? — Развѣ можно требовать? Вася тихо и печально улыбнулся. — Развѣ можно требовать? повторилъ онъ, оживляясь. — Мать… та, которая любитъ…. приноситъ ихъ сама — и не думаетъ, что это жертвы… — Отдать все счастье моей жизни! съ новымъ страстнымъ увлеченіемъ перебила его Любовь Петровна. — Вы хотите счастія! И глаза мальчика строго и тоскливо поднялись на мать. — Вы и взяли свое, Она вдругъ заплакала. — О, Вася… Вася, говорила она сквозь слезы, — вѣдь ты мнѣ сынъ, я носила тебя подъ сердцемъ…. и я такъ счастлива была твоимъ рожденіемъ! Я такъ долго надѣялась, — ты будешь для меня Она ошибалась: не вражда, а безконечное, невыносимое мученіе читалось на его лицѣ; мрачно опущенные глаза его тупо приподнялись на мать и снова опустились. Онъ не отвѣчалъ. — A ты подумай… И невыразимою лаской зазвучали глубокія ноты голоса Любови Петровны, — спроси себя самъ въ глубинѣ твоего сердца: возможно-ли это, чтобы сынъ ненавидѣлъ свою мать…. чтобъ онъ желалъ видѣть ее несчастною?.. Онъ уставился на нее тѣмъ же тупо допрашивавшимъ взглядамъ, — онъ не понималъ, о чемъ она ему говорила… — Другъ мой, продолжала она молящимъ, сладко-звучавшимъ голосомъ, — погоди осуждать…. не торопись ненавидѣть меня!… Время успокоитъ тебя…. освѣтитъ… Ты разсудишь, Вася, поймешь, что я родилась ни бездушною, ни порочною;- что жизнь, — безпощадная жизнь!.. Развѣ ты думаешь, мнѣ было жить легко?… думаешь, что… и теперь… я не страдала… не мучилась… не боролась?… О Вася, mon enfant chéri, roворила она, — неужели не придетъ это время, когда ты все поймешь… и сжалишься — и простишь… простишь И влажное лицо ея склонялось къ нему, и съ тревожнымъ, лихорадочнымъ ожиданіемъ заглядывала она ему въ глаза… Онъ слушалъ ее, — и все шире, болѣзненнѣе и грознѣй раскрывались его воспаленные зрачки… При послѣднихъ ея словахъ нервно стало подергивать его нижнюю губу, и яркія пятна снова выступили на его щекахъ. — Вы про кого это говорите? коротко отрѣзалъ онъ. Она пошатнулась всѣмъ тѣломъ назадъ: какъ карточный домикъ отъ дуновенія ребенка, разлетѣлось все зданіе ея призрачныхъ надеждъ отъ одного этого вопроса. Брови ея сдвинулись. и сомкнувшіяся губы приняли не то страдальческое, не то вызывающее выраженіе. — Простить! съ трудомъ пропуская слова сквозь зубы, заговорилъ Вася. — Кому? Вамъ?… Ему? Ему — съ какимъ-то скрежещущимъ смѣхомъ повторилъ онъ, — для кого вы забыли всякій стыдъ и долгъ вашъ…. потому это долгъ каждой матери, чтобы сыну ея никто не могъ въ глаза бросить, что у него безчестная мать!… A васъ сегодня три человѣка видѣли ночью, запершись съ этимъ И. страшный какъ привидѣніе, будто сразу выросшій отъ муки и негодованія, вскочилъ съ своего мѣста Вася. — Вы скажите ему, грохоталъ онъ сквозь кашель, душившій его, — что я ему не прощу никогда, никогда!… Скажите. чтобъ онъ меня избѣгалъ… скрывался… Я не ручаюсь… Я его убью… чѣмъ ни попало, палкой, камнемъ… Въ невыразимомъ испугѣ поднялась Любовь Петровна, — и отступила на шагъ, и безсознательно протянула руку впередъ, какъ бы для того, чтобы защититься отъ сына. Онъ, въ свою очередь, — его била лихорадка, и помутившіеся глаза блуждали какъ у безумнаго, — онъ, въ свою очередь, испугался этихъ, словно для преграды ему, протянутыхъ рукъ его матери. — Пустите, пустите меня! крикнулъ онъ какимъ-то ребяческимъ визгомъ. — Онъ еще не мертвъ, онъ живъ, папа!… Пустите меня къ нему!… И онъ со всѣхъ ногъ, оттолкнувъ ее, ринулся въ комнату отца… |
||
|