"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)XXVНачался разъѣздъ. Генералъ повезъ опять Анну Васильевну въ своей коляскѣ. Ѳома Богдановичъ подхватилъ Дарью Павловну и двухъ другихъ дамъ и отправился съ ними въ большомъ открытомъ четверомѣстномъ ландо. Галечка, въ ожиданіи шарабана и Любови Петровны, не выходившей еще изъ церкви, стояла на паперти, окруженная гостями. И посмотрѣли бы вы, читатель, съ какимъ скромнымъ достоинствомъ, съ какою приличною самоувѣренностію обращалась она въ нимъ, какъ умѣла она каждому сказать привѣтливое слово, и сколько было оттѣнковъ въ ея голосѣ, въ ея улыбкѣ, смотря по тому, говорила-ли она съ почтенною дамой, съ застѣнчивымъ офицеромъ или съ нашимъ братомъ шалуномъ! Обожатель ея Жабинъ исправлялъ при ней должность адъютанта икраснѣлъ каждый разъ, какъ она, случайно или намѣренно, подымала на него свои черные, умные глазки. Онъ ужасно суетился, ловилъ каждаго изъ товарищей, выходившихъ изъ церкви, и передавалъ приглашеніе "mademoiselle Anna" приходить, по возвращеніи въ домъ, пить шоколадъ на ея половину, причемъ наставнически поучалъ каждаго, что отказываться нельзя, что не придти въ Галечкѣ было бы высшею неучтивостію. — Ну и ступай самъ, пей шоколатину, бузиной запивай, а мы не пойдемъ! злобно отрѣзалъ ему Саша Рындинъ, который, по обыкновенію, собиралъ вокругъ себя охотниковъ играть въ войну и понималъ приглашеніе Галечки, какъ личную для себя обиду. И онъ увелъ своихъ сторонниковъ подальше отъ соблазна Галечкинаго приглашенія. Лишь самые юнѣйшіе, въ томъ числѣ Лева и пріятель его Опицкій, не пошли за прочими, узнавъ отъ самой Галечки, что шоколатъ будетъ очень сладокъ и что они получатъ его каждый по двѣ чашки. — Tu viendras aussi, Basile? обратилась Галечка въ Васѣ, который тѣмъ временемъ, безучастный во всему, что шумѣло и двигалось вокругъ него, стоялъ рядомъ со мною на паперти, глядя въ даль глубоко задумчивыми глазами. — Куда это? спросила подошедшая въ намъ Любовь Петровна. Она не менѣе сына казалась задумчива и блѣдна. Галечка объяснила. — A меня примешь? спросила мать Васи. — О, ma cousine, вскликнула Галечка, обнимая ее, — vous me rendez tout а fait heureuse! — Такъ поѣдемъ скорѣе, Вася; ты могъ бы съ Борисомъ сѣсть въ намъ въ шарабанъ, онъ четверомѣстный… — Merci, maman… Онъ подошелъ къ ней, — она закинула ему руку за шею и прижалась лицомъ въ его лицу; не разставайся никогда со мною! точно хотѣло сказать это ея внезапное, страстное какое-то движеніе… Я побѣжалъ отыскивать замѣшкавшійся шарабанъ. Въ него запряжена была пара старыхъ, когда-то весьма цѣнныхъ, сѣрыхъ лошадей въ англійскихъ шорахъ; Любовь Петровна сама ими правила. Мы усѣлись вчетверомъ, — Вася впереди, рядомъ съ матерью, я съ Галечкой на заднемъ сидѣньи. Трухачевъ и еще какіе-то два гусара скакали верхами по обѣимъ сторонамъ экипажа и занимали пріятнымъ разговоромъ нашихъ дамъ до самаго пріѣзда въ домъ. — Забѣги, Боря, къ папа, узнай, какъ ему, шепнулъ мнѣ Вася на крыльцѣ. Любовь Петровна оперлась на его руку, и они поднялись по лѣстницѣ. Я обогналъ ихъ и побѣжалъ къ Герасиму Ивановичу. Онъ только-что заснулъ. Савелій сказалъ мнѣ, что онъ съ самаго утра находился въ особенно хорошемъ расположеніи духа и все толковалъ, нельзя-ли бы ему было поѣхать къ обѣднѣ. Савелій отговорилъ его лишь тѣмъ, что барыня разсердятся-молъ на меня за то, что я привезъ васъ въ церковь, потому тамъ духота и вѣтеръ сквозной… — Съ часу на часъ акуратнѣй себя чувствуютъ, слава Царицѣ Небесной! молвилъ старый слуга и перекрестился. — Главное потому — покой душевный себѣ имѣютъ, примолвилъ онъ, поглаживая свои бѣлые волосы и глядя умиленнымъ взглядомъ на мирно покоившагося въ своемъ глубокомъ креслѣ барина. — Такъ я пойду, Савелій, сказалъ я. — Съ Богомъ идите себѣ, Борисъ Михайлычъ, и Василью Герасимычу скажите, чтобъ безпокоиться не изволили, потому чего еще надо!.. У Галечки, на широкомъ балконѣ ея гостиной, съ котораго виднѣлось безпредѣльное пространство лѣсовъ, полей и деревень, исчезавшихъ въ зелени вишневыхъ садовъ, — веселое молодое общество сидѣло вокругъ стола, за которымъ миссъ Пинкъ, засуча рукава, разливала большою ложкой въ чашки шоколатъ, кипѣвшій въ большой серебряной кастрюлѣ. Жадно слѣдили дѣти за ея проворными, бѣлыми руками, еще жаднѣе принимались они за горячее лакомство, — и не мало было тутъ обожженныхъ губъ и громкаго смѣху, и улыбающихся ртовъ съ проступавшими въ то же время отъ боли крупными слезами на глазахъ… Любовь Петровна была тутъ же; она стояла, опершись обоими локтями на перила балкона, вся погруженная, казалось, въ созерцаніе живописной окрестности, разстилавшейся предъ нею. Вася сидѣлъ неподалеку отъ нея и также безмолвно глядѣлъ въ ту же сторону, сквозь дѣтскій визгъ и гамъ звенѣлъ доносимый урывками вѣтромъ звукъ отдаленнаго колокольчика. Я передалъ Васѣ о его отцѣ. Онъ молча поднялъ на меня глаза и молча пожалъ мнѣ руку. Онъ былъ, видимо, занятъ какою-то упорною, неотвязною мыслью, и слова не шли ему на языкъ. А звонъ колокольчика становился все явственнѣе. Изъ-за лѣсу, въ самой дали, выѣхалъ какой-то экипажъ и помчался по большому шляху. Не сюда… Но, нѣтъ, — вотъ онъ повернулъ вправо, поворотилъ за околицу ближняго хутора и несется прямо на насъ. Кто это? видны только четыре лошадиныя морды и мѣрно топочущія ноги, изъ-подъ которыхъ густыми, круглыми клубами бьетъ во всѣ стороны сѣрая пыль… Любовь Петровна словно еще ближе прильнула въ периламъ… экипажъ ужъ въѣзжалъ на красный дворъ и огибалъ огороженный среди его кругъ, на которомъ гоняли жеребцовъ Ѳомы Богдановича… Это была неуклюжая, на высокихъ рессорахъ бричка, а въ ней сидѣлъ такой же неуклюжій сосѣдъ-помѣщикъ, въ какой-то допотопной камлотовой шинели, въ синихъ очкахъ и въ кожаной фуражкѣ съ огромнымъ козырькомъ, — нѣкое подобіе почтенной тетушки моей Фелисаты Борисовны въ мужскомъ родѣ… Любовь Петровна отдѣлилась отъ балкона и разомъ опустилась на стоявшій позади ея стулъ. — Ахъ! слабо вскрикнула она въ то же время. — Что съ вами, maman? обернулся въ ней Вася. — Ничего, мой другъ, ничего! засмѣялась она, — я уронила платокъ… Онъ тамъ повисъ… — Гдѣ, гдѣ? закричали Лева съ товарищами, подбѣгая и перевѣшиваясь черезъ перила. Отъ земли вплоть до самаго балкона поднималась рѣшетка изъ тонкихъ жердей переплетомъ, по которой зеленой стѣной стлались густо и широко розросшіяся лозы дикаго виноградника. Тонкій, обшитый широкимъ кружевомъ платовъ Любови Петровны зацѣпился за сучекъ на половинѣ стѣны, такъ что до него нельзя было достать рукой ни съ верху, ни съ земли. — Вотъ тебѣ и разъ! воскликнулъ Жабинъ, преглупо разставивъ руки. — Онъ точно дразнится, засмѣялся Лева, болтая ногами и кивая свѣсившеюся за балконъ головой на платокъ, который, дѣйствительно, словно дразня зрителей, развѣвался по вѣтру, не отрываясь отъ сучка. — Вы бы лучше побѣжали внизъ, — тамъ у садовника есть лѣстница, — замѣтила, взглянувъ на Жабина недовольными глазами, Галечка. — Шестомъ можно, пробормоталъ онъ, растерявшись, — такъ боялся онъ Галечку. — Чтобы платокъ разорвать? не глядя болѣе на него и приподнявъ свои узенькія плечи, промолвила она. — Я сейчасъ достану, сказалъ я, направляясь къ двери. Вася побѣжалъ за мною. — Гайда-гопъ! раздался вдругъ за нами пронзительный дѣтскій голосъ. Мы невольно обернулись на-ходу… Маленькій Опицкій, перекинувъ ноги за балконъ, спускался, какъ бѣлка, внизъ по виноградной стѣнѣ. Раздался общій крикъ ужаса.- Vous tuez vous! взвизгнула миссъ Пинкъ, ухватываясь въ перепугѣ за перила, между тѣмъ какъ Любовь Петровна, закрывъ лицо руками, вскакивала съ своего мѣста. Отъ балкона до земли было нѣсколько саженей. Хрупкія жерди такъ и гнулись, такъ и трещали подъ ногами отчаяннаго мальчика; тонкія лозы и листья сыпались, отодранные, смятые его руками; онъ могъ сто разъ оборваться, упасть, расшибиться до смерти, — а онъ еще припѣвалъ какую-то пѣсенку. Онъ уже спустился въ уровень зацѣпившагося платка, онъ уже протягивалъ къ нему руку, какъ вдругъ послышался рѣзкій и сухой трескъ, вся стѣна зелени дрогнула, будто собираясь рухнуть разомъ, — подъ ногой Опицкаго обломилась жердь… — Finished! гробовымъ шопотомъ проговорила миссъ Пинкъ, откидываясь назадъ всѣмъ тѣломъ. Къ счастію, все не было кончено. Мальчикъ удержался невредимъ, уцѣпясь за какую-то крѣпкую, длинную лозу, попавшуюся ему подъ руки, и, не теряя ни минуты присутствія духа, ловко сдернулъ зубами платокъ съ сучка и быстро полѣзъ тѣмъ же путемъ назадъ къ балкону. — Внизъ, внизъ! кричала ему на всѣхъ языкахъ миссъ Пинкъ, отчаянно стуча руками по желѣзу перилъ. Но Опицкій, не слушая ея, продолжалъ свою безстрашную прогулку по трещавшимъ жердямъ. — Платки ваши, платки скорѣе! быстро проговорила находчивая англичанка, обращаясь въ присутствовавшимъ и топая ногой въ нетерпѣливой тревогѣ. Она живо связала платки наши узлами, велѣла намъ всѣмъ вмѣстѣ крѣпко держать конецъ этой импровизированной ею веревки, а другой конецъ кинула подъ руки Опицкаго. Но онъ не воспользовался ею, — онъ и безъ нея долѣзалъ уже до перилъ и затѣмъ благополучно спустился обратно на балконъ. Еще весь дрожа отъ напряженія и тяжело дыша сквозь зубы, стискивавшіе платокъ Любовь Петровны, онъ подбѣжалъ въ ней — она стояла, ухватившись за плечо сына, все еще съ зажмуренными отъ страха глазами, — и, съ какою-то рыцарскою удалью расшаркиваясь и подавая ей платокъ, проговорилъ своимъ тоненькимъ голоскомъ: — Tout pour les dames! Всѣ въ одинъ голосъ закричали: браво! Любовь Петровна схватила его за голову — и вдругъ заплакала… Миссъ Пинкъ подошла въ нему, взяла за руку и, крѣпко пожавъ ее, сказала: — You are a gentleman! Только Галечка улыбалась все тою же своего невозмутимою улыбкой, да поэтъ Жабинъ, скрестивъ руки на груди, спросилъ, медленно роняя слова, точно гроши въ церковную кружку: — Откуда это у него берется? — Ужь, конечно, не у тебя выучился! отвѣчалъ я ему съ сердцемъ: терпѣть я не могъ его важности. — Вы могли бы убиться, миленькій! говорила тѣмъ временемъ сквозь слезы Любовь Петровна: она все еще не могла успокоиться… — Messieurs et mesdames, предложила находчивая Галечка, — хотите играть au fou? (Она полагала что "au — Давайте лучше въ фофаны, возразила бѣлесоватая и худая, съ острыми и красными какъ морковь локтями, барышня, петербургская институтка, лѣтъ 16-ти, недавно вернувшаяся къ родителямъ въ наши края и которую почему-то называли Angèle. Настоящее имя ея было Анисья, а на ангела походила она столько же, сколько патока на лунный свѣтъ. Опицкій подскочилъ въ молодой хозяйкѣ: — Давай, давай въ фофаны играть! — И я буду! подхватилъ Лева. — И я, и я! крикнула вся компанія. Перейдя съ балкона въ гостинную Галечки, всѣ усѣлись за большой круглый столъ. Галечка, усадивъ подлѣ себя съ одной стороны Васю, съ другой Опицкаго, взяла карты и, вытащивъ изъ нихъ осторожно фофана, быстро прикрыла его рукой и осторожно подсунула подъ коврикъ лампы, стоявшей на столѣ. Кто-то изъ мальчиковъ тутъ же потянулся съ дерзкимъ намѣреніемъ подглядѣть фофана, за что тотчасъ же и получилъ полновѣсный ударъ по пальцамъ отъ безпощадной миссъ Пинкъ. Карты были сданы, игра началась. Любовь Петровна одна осталась на балконѣ и, медленно опустившись въ кресло, подперла голову рукой, — и такъ, казалось, и замлѣла… — Браво, браво! раздался общій взрывъ восклицаній. Оказывалось, что всѣ играющіе вышли парами, кромѣ Опицкаго и Жабина. Одинъ изъ нихъ долженъ былъ остаться фофаномъ. Вся компанія приняла тотчасъ же живѣйшее участіе въ завязавшейся между ними игрѣ, повскакала съ мѣстъ, окружила ихъ. Звучный хохотъ, хлопанье въ ладоши подымались каждый разъ, какъ тотъ или другой вытаскивалъ не парную карту. Да и забавны же были они оба. Опицкій такъ фиглярилъ, съ такими уморительными ужимками скашивалъ глаза въ носу, мѣшалъ карты за спиной и подсовывалъ ихъ подъ руки Жабина на выборъ, а Жабинъ глядѣлъ на нихъ такъ мрачно, такъ ожесточенно вздыхалъ, прежде чѣмъ рѣшиться вытащить ту или другую карту, и такъ судорожно прикрывалъ ихъ своими крючковатыми пальцами, когда приходила его очередь предлагать ихъ сопернику, что сама строгая миссъ Пинкъ не могла удержаться отъ смѣха. Наконецъ фофаномъ остался Жабинъ. — Уррра! чепчикъ ему, колпакъ ночной! закричали мальчики, между тѣмъ какъ Жабинъ поводилъ глазами во всѣ стороны, аки левъ рыкаяй, а Опицкій скакалъ по стульямъ и пѣлъ во все горло: Миссъ Пинкъ бросилась было унимать его, но онъ вырвался у нея изъ рукъ, ринулся кубаремъ на диванъ и исчезъ подъ подушками, которыя съ невѣроятнымъ проворствомъ нагромоздилъ на себя въ одно мгновеніе. Не было никакого средства совладать съ "джентльменомъ". Англичанка только рукой махнула и принялась сооружать изъ большаго листа сахарной бумаги дурацкій колпакъ, который тутъ же и воздѣла на главу Жабина. Дѣвица Angèle такъ и покатилась. Очень смѣшливая была дѣвица! — Въ Петербургѣ воспитывались, въ театрѣ бывали, а туда же смѣетесь, будто никогда сахарной бумаги не видали! накинулся на нее разсвирѣпѣвшій Жабинъ. A тутъ еще, на его бѣду, широко растворились двери гостиной, — и въ нее ввалилась цѣлая толпа нашихъ сверстниковъ, съ Сашей Рындинымъ во главѣ. Съ новою, удвоенною силой раздался хохотъ. Жабинъ не выдержалъ — и съ досадой сорвалъ съ головы своей дурацкій свой колпапъ. — Не смѣйте приглашать меня на танцы сегодня вечеромъ! тотчасъ же и сказнила его за это Галечка. Съ приходомъ Саши карты были кинуты. Онъ горячился, чуть не кричалъ, жалуясь, что война не могла у нихъ состояться за малымъ числомъ играющихъ, что мы ему измѣнили и что съ нашей стороны "неблагородно", тѣмъ болѣе, что онъ съ нами со всѣми видится сегодня въ послѣдній разъ, потому что черезъ недѣлю его повезутъ въ корпусъ. Галечкѣ и ея подругамъ онъ едва поклонился, — онъ не любилъ и конфузился "мамзелевъ", — не обращая никакого вниманія на засверкавшіе взоры миссъ Пинкъ и на стиснувшіяся губы ея воспитанницы. — Ахъ, тетя, здравствуйте! сказалъ онъ, замѣтивъ наконецъ Любовь Петровну и идя на балконъ поцѣловать ея руку. — Прикажите, пожалуйста, Васѣ… онъ мнѣ двоюродный братъ, а хуже чужаго, право… — Что онъ тебѣ сдѣлалъ? спросила она съ улыбкой. — Да что онъ сюда забился, и Бориса держитъ, точно ихъ къ женскимъ юбкамъ пришили… Вѣдь это, просто, для мужчинъ стыдно, тетя!… A у насъ черезъ нихъ все тамъ разстроилось… — Я его не пришивала, ни Бориса тоже. Ихъ пригласила здѣшняя молодая хозяйка, и, если Саша позамялся: какъ же это, въ самомъ дѣлѣ, ему просить позволенія "у дѣвчонки!" Настолько былъ онъ воспитанъ однако, что понялъ, — нельзя было далѣе простирать неучтивость. — Mamzelle Галечка, промолвилъ онъ, быстрымъ шагомъ подходя къ ней и не подымая на нее глазъ, — вы отпустите Борю и Васю играть съ нами въ садъ? Она смѣрила его сначала съ ногъ до головы и затѣмъ насмѣшливо улыбнулась: — — C'est èa! подтвердила, одобрительно кивнувъ головой, миссъ Пинкъ, на эти слова, которыя едва-ли поняла она, а тонъ, съ которымъ они были сказаны. — Такъ пойдемте! Борисъ, Вася! крикнулъ намъ Рындинъ. — Куда это? спросилъ разсѣянно Вася. — Въ садъ, другъ мой, отвѣтила ему съ балкона Любовь Петровна: — сегодня не жарко, вы бы, въ самомъ дѣлѣ съ Борисомъ отправились… Саша былъ уже у дверей, — и вся компанія пріятелей, не исключая Жабина, двигалась за нимъ. — Tant mieux, ils sont trop bruyants! громко проговорила намъ вслѣдъ миссъ Пинкъ. Спустившись съ лѣстницы, всѣ побѣжали опрометью въ "крѣпость". Только мы съ Васей не поспѣшили за прочими. Онъ, попрежнему, былъ задумчивъ и разсѣянъ. Мы шли молча, рядомъ, не глядя другъ на друга. Вдругъ онъ остановился. — Борисъ, ты слышалъ… когда мы ѣхали въ церковь? — Что? — Вѣдь это про него говорили… — Да, слышалъ, печально отвѣтилъ я. Вася замолчалъ опять. — Галечка однако хорошо отдѣлала Сашу, началъ я. — Онъ ужасно неучтивый, Саша… — Какъ я ему завидую, еслибы ты зналъ! воскликнулъ вдругъ Вася. — Онъ такой живой, бодрый, — вотъ какъ и этотъ мальчикъ сейчасъ… Знаешь. что вѣдь онъ удивительный мальчикъ, этотъ Опицкій! Онъ чуть не убился — и изъ-за чего!… A я… на что я похожъ! какимъ-то надрывавшимся, чуть слышнымъ голосомъ проговорилъ Вася:- я точно старый человѣкъ… ни молодости, ни радости… все лишь одно, да одно въ головѣ… — Вася, полно, что это съ тобой сдѣлалось! заговорилъ было я. — Нѣтъ, Борисъ, право. съ натянутою улыбкой сказалъ онъ, — знаешь, что я часто думаю: еслибы не папа, лучшее, чего я могъ бы для себя желать, — это умереть… — Не смѣй. не смѣй и произносить этого слова! Какіе ужасы! закричалъ я, кидаясь къ нему, и притиснулъ голову его къ моей груди. — Ну, и не буду, высвобождаясь изъ моихъ объятій, сказалъ онъ. — Зачѣмъ ты такой вздоръ говоришь, Вася? — Ну, а ты прости великодушно, коли это вздоръ… Да, а гдѣ ты будешь обѣдать, Борисъ? спросилъ онъ, спѣша перемѣнить разговоръ. — Съ вами, какъ всегда. Вѣдь ты не оставишь Герасима Иваныча обѣдать одного. A этихъ большихъ столовъ внизу я терпѣть не могу. — Ну, и прекрасно! Онъ опять остановился; онъ успѣлъ уже перемочь свое уныніе, и лицо его глядѣло почти весело. — Какъ бы намъ теперь такъ сдѣлать, молвилъ онъ каррикатурнымъ шепотомъ, озираясь во всѣ стороны, — чтобы взять, да и тягу дать подальше отъ Сашиной войны? — Очень просто: свернемъ влѣво, а тамъ въ сиреневую аллею — и алонъ маширъ цу гаузъ. какъ говоритъ вашъ Савелій. — Алонъ маширъ! повторилъ Вася. Черезъ пять минутъ мы сидѣли, запершись, въ его комнатѣ и читали |
||
|