"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)



XVIII

Едва успѣли мы подняться на слѣдующій день, какъ Керети обратился ко мнѣ со строгимъ наставленіемъ: вчера-молъ проболтался весь день безъ дѣла и ему на глаза не показывался, et que cela ne peut pas aller comme cela, что порядокъ нашей жизни и занятій не долженъ измѣняться, потому что nous ne sommes plus à Tikvodé, mais à Bogdanovsk, — причемъ и самъ повинился въ томъ, что слишкомъ долго засидѣлся послѣ обѣда chez ce brave Opitski и легъ спать à une heure impossible grâce à cette satanée musique et tout le tremblement! Спалъ онъ плохо и прокашлялъ всю ночь, вслѣдствіе чего былъ раздражителенъ и придирчивъ. Напившись чаю, мы тотчасъ же принялись за латинскій языкъ. Латинскимъ языкомъ я занимался съ m-r Керети только лѣтомъ; въ городѣ ко мнѣ ходилъ очень хорошій учитель изъ гимназіи, а въ деревнѣ гувернеръ мой репетировалъ только со мною то, что было пройдено мною съ этимъ учителемъ зимой. Самъ онъ былъ не очень силенъ въ предметѣ, заставлялъ меня только переводить и не вдавался ни въ какія этимологическія и синтаксическія объясненія, но не могъ за то никакъ помириться съ моимъ латинскимъ произношеніемъ, требуя, чтобъ я читалъ comme cela s'écrit en franèais, то-есть, curriculum, напримѣръ, не курртулумъ, а "корриколомъ", gerundium не герундіумъ, а "жерондіомъ". Я, съ своей стороны, никакъ на это не соглашался и съ трудомъ удерживался отъ смѣха, когда самъ онъ принимался читать по-латыни своимъ носовымъ французскимъ произношеніемъ. Латинскій урокъ рѣдко поэтому проходилъ у насъ благополучно. На этотъ разъ. мы читали изъ Корнелія Непота Эпаминонда, котораго я твердо проштудировалъ еще зимой и переводилъ поэтому почти безъ запинки. На бѣду, въ этомъ жизнеописаніи воинственнаго Эпаминонда очень часто встрѣчаются слова bellum и gesta, и каждый разъ какъ встрѣчались они, Керети поправлялъ меня: "белломъ", "жеста", повторялъ онъ все съ большимъ и большимъ раздраженіемъ, — а я все упорнѣе отчеканивалъ каждый разъ: беллумъ, геста…

— Ah! Vous m'embêtez enfin avec vos bélloum et guèsta! вскрикнулъ онъ и, вырвавъ у меня изъ подъ носа книгу, швырнулъ ее со всего розмаха въ дальній уголъ комнаты.

Я взбѣсился въ свою очередь, вскочилъ и объявилъ ему, что я pour rien au monde не стану произносить какъ онъ, потому что я русскій, а не французъ, и что римляне, вѣрно, такъ смѣшно не говорили по-латыни, какъ французы говорятъ, а что онъ не смѣетъ за это me maltraiter comme cela, потому что я son élève et pas son esclave, и что этого ни родители мои никогда ему не дозволятъ, ни я самъ, потому что я уже не ребенокъ, не Лева, котораго онъ можетъ на колѣни ставить… Я былъ очень доволенъ мужествомъ, съ какимъ произнесена была мною эта рѣчь, и тѣмъ впечатлѣніемъ, какое она, видимо, произвела на моего Керети: онъ затихъ весь и слушалъ меня, не прерывая.

— Est ce votre nouvel ami, ce jeune homme qui passé pour un prodige, язвительно спросилъ онъ меня, когда я кончилъ, — qui vous pousse à la révolte?

— Mon bon sens, monsieur, me pouse à comprendre où finit le droit et où commence l'injustice! отпустилъ я ему въ отвѣтъ эту гремучую фразу, Богъ знаетъ какъ попавшую мнѣ на языкъ, но о которой я потомъ долго вспоминалъ съ чувствомъ великаго самодовольства.

Мой почтенный наставникъ поднялъ на меня глаза и усмѣхнулся. Такая фраза моя должна была ему понравиться, и я увѣренъ, что онъ въ эту минуту думалъ: comme c'est franèais ce qu'il vient de me dire là!

— Nous reprendrons notre besogne quand vous serez plus calme, сказалъ, онъ почти ласково, — vous pouvez disposer de votre temps jusqu'à après déjeuner.

Я съ достоинствомъ отвѣсилъ ему сухой, но учтивый поклонъ и отправился къ Васѣ, "ce jeune homme qui passe pour un prodige", какъ называлъ его, невѣдомо почему, мой горячій французъ.

У Лубянскихъ все обстояло, какъ слѣдуетъ. Герасимъ Ивановичъ спалъ своимъ первымъ утреннимъ сномъ; ночь онъ, по обыкновенію, провелъ сидя въ своемъ креслѣ и глядя въ окно; Вася сидѣлъ въ своей комнатѣ и читалъ Бантыша-Каменскаго. Я поспѣшилъ передать ему о моей перемолвкѣ съ Керети изъ-за bellum и gesta и о моемъ торжествѣ въ этомъ дѣлѣ. Онъ слушалъ меня улыбаясь; но я не безъ досады долженъ былъ замѣтить, что это торжество мое не возбуждало въ немъ никакой особенной радости, что онъ даже съ большимъ равнодушіемъ относился къ нему. Вмѣсто какого-нибудь слова поощренія, похвалы за мое "мужество въ неравномъ бою", какъ представлялась мнѣ моя сцена съ m-r Керети, — чего я непремѣнно ожидалъ отъ него, — онъ вдругъ предложилъ прочесть мнѣ вслухъ интересное мѣсто изъ исторіи Малороссіи.

— Читай, уныло отвѣчалъ я ему.

Вася перевернулъ страницу лежавшей предъ нимъ книги и сталъ читать описаніе битвы и побѣды Хмельницкаго при Желтыхъ Водахъ.

Тяжело и дубовато показалось мнѣ это описаніе, но самый предметъ его интересовалъ меня, и по мѣрѣ чтенія воображеніе мое мало-по-малу стало разыгрываться. Я вспоминалъ высокій курганъ въ нашемъ степу, ту "казацвую могилу", о которой ходило такъ много суевѣрныхъ слуховъ и всякихъ разсказовъ среди нашихъ крестьянъ; вспоминалъ, какъ однажды старый дидъ, что сидѣлъ у насъ на пасѣкѣ и кормилъ насъ всегда съ Левой такимъ чуднымъ липовымъ медомъ, говорилъ мнѣ, что въ Тихихъ Водахъ "когдась ще за Ляхивъ", много побито было душъ христіанскихъ, что много "арматы казацьвой заховано въ тій могилѣ", а съ нею много "шаблей", сѣделъ и сбруи конской серебряно-и-златокованныхъ, много червонцевъ, таляровъ нѣмецкихъ и камней самоцвѣтныхъ, потому что тогда "казаки билися съ ляхами за вѣру истинную, и казаки всю Польшу зруиновали и много понабрали добра у католиковъ и съ тимъ добромъ до дому іихали. A іихали они, да горйлки старой зъ панскихъ погребовъ позабранной съ собою пивсотни бочекъ на пивсотни парахъ воливъ везли. И съ тій горилки, бисовой дочки, и смерть имъ пришла". Стали казаки обозомъ у самаго нашего става, напились той горилки и залегли спать. А жидъ проклятый навелъ на нихъ ночью враговъ. И стали ихъ рѣзать сонныхъ ляхи, а кого не перерѣзали, того въ ставъ вогнали и тамъ потопили… Вспоминался мнѣ весь почернѣлый отъ времени прадѣдовскій портретъ, что всегда, сколько я себя помнилъ, висѣлъ тамъ, въ Тихихъ Водахъ, на стѣнѣ моей спальни; вспомнился этотъ смуглый, суровый круглостриженный и усатый, съ тройнымъ подбородкомъ и какимъ-то страннымъ, не то недописаннымъ художникомъ, не то отрубленнымъ, дѣйствительно, ухомъ, ликъ предка, котораго, какъ я слышалъ отъ батюшки, тотъ самый Богданъ Хмельницкій, о комъ читалъ теперь Вася, послалъ посломъ съ двумя товарищами къ польскому королю за миромъ; миръ былъ заключенъ, а пословъ король Янъ-Казиміръ пожаловалъ въ шляхетство, — и съ тѣхъ поръ, говорилъ батюшка, идетъ нашъ дворянскій родъ… И мнѣ представлялась кровавая отчаянная сшибка на этомъ самомъ, знакомомъ мнѣ, степу, близъ того высокаго кургана, не въ Желтыхъ, а въ Тихихъ Водахъ, не ночью, когда бѣдныхъ казаковъ перерѣзали сонными у става, а при свѣтѣ яркаго солнца, весной, когда изумрудною зеленью покрыта земля, — и вотъ на вороныхъ коняхъ, попирая эту яркую зелень серебряными подковами, летятъ смѣлые всадники съ развѣвающимися по вѣтру рукавами, въ кунтушахъ, какіе я видѣлъ однажды въ Кіевѣ на городскомъ парадѣ въ день Крещенія [2], и машутъ они кривыми саблями, и вьются надъ ихъ головами бѣлыя перья, и врубаются они въ тѣсный рядъ чумацкихъ телѣгъ, за которыми въ черныхъ смушковымъ шапкахъ, въ широкихъ, измаранныхъ дегтемъ, шараварахъ, засѣли почернѣлые, усатые и дюжіе, какъ портретъ моего предка, казаки и палятъ оттуда изъ длинныхъ рушницъ… Врубаются свѣтлые кунтуши и бѣлыя перья въ эту густую и измаранную толпу, летятъ съ плечъ усатыя головы, валятся съ головъ смушковыя шапки, "смерть пришла" казакамъ… Но вотъ изъ-за "могилы", изъ-за того высокаго кургана вылетаетъ съ булавой въ рукѣ и въ зеленомъ кафтанѣ самъ онъ, самъ гетманъ Хмельницкій, — я почему-то никакъ себѣ его представить иначе не могъ какъ въ зеленомъ кафтанѣ, такомъ, какой обыкновенно носилъ Богунъ Ѳомы Богдановича, и съ такимъ же толстымъ лицомъ какъ у него, — на дикой, страшно ржущей и все давящей подъ собою степной лошади, и за нимъ вся "армата казацькая"… И въ одинъ мигъ все перемѣняется, и князь Іеремія Вишневецкій, — какъ двѣ капли воды похожій на старика Опицкаго, — и съ нимъ всѣ кунтуши и перья, преслѣдуемые черною тучей казаковъ, исчезаютъ за нашимъ домомъ, изъ-за котораго только слышатся мѣрные бумъ, бумъ какой-то большой пушки, о которой только-что прочелъ что-то Вася въ Бантышѣ-Каменскомъ…

И чтеніе его, и мои фантазіи на тему казацкихъ войнъ прерваны были Савеліемъ, который вошелъ доложить, что Герасимъ Ивановичъ проснулись и завтракъ поданъ.

Больной былъ тревоженъ, — приближалось время обычнаго утренняго ему визита Любови Петровны, — онъ почти ничего не ѣлъ за завтракомъ, глядѣлъ на дверь и прислушивался, выражая неудовольствіе нетерпѣливымъ движеніемъ головы, когда Вася или я говорили слишкомъ громко. Но красавица заставляла себя ждать. Вошла Анна Васильевна и, поздоровавшись съ Лубянскимъ, тотчасъ же обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:- не помѣшала-ли мнѣ вчера музыка спать? Я не хотѣлъ лгать и сказалъ только, что слушалъ съ большимъ удовольствіемъ, какъ пѣла Дарья Павловна, и что это нисколько не помѣшало мнѣ затѣмъ отлично выспаться. Анна Васильевна взглянула на меня съ какою-то особенною ласковостью; — вѣрно въ благодарность за то, что я не произнесъ имени барона Фельзена, сказалъ я себѣ.

— A все-жь Софья Михайловна не скажетъ мнѣ спасибо за то, что ты у меня не можешь засыпать въ свои часы, сказала она. — Да и французу твоему тоже нездорово. Надо будетъ васъ перевести въ другія комнаты… Только не знаю… тамъ тебѣ отъ Васи далеко будетъ, черезъ весь домъ придется проходить…

— Нѣтъ, ради Бога, милая, добрая Анна Васильевна, умолялъ я ее, — оставьте меня тамъ, гдѣ теперь! Клянусъ вамъ…

— Въ чемъ это вы такъ горячо клянетесь, молодой человѣкъ? послышался за мною женскій голосъ. И, не ожидая моего отвѣта, Любовь Петровна прошла мимо, задѣвъ меня слегка рукавомъ своего широкаго распашнаго капота съ большими турецкими узорами. Она благоухала, какъ всегда, какимъ-то особенно тонкимъ запахомъ раздушеннаго бѣлья, — какъ Киприда, когда она съ Олимпа сходила къ смертнымъ, подумалъ я, припоминая мѣсто изъ Иліады, которую m-r Керети давалъ мнѣ читать къ переводѣ madame Dacier…

— Здравствуй, Вася, говорила она, поднося ему свою руку къ губамъ. Bonjour, mon ami!

И она перенесла эту нѣжную, длинную руку въ приподнявшуюся съ колѣнъ, дрожавшую и тянувшуюся къ ней руку мужа — и слегка прикоснулась губами къ его лбу.

Онъ жадно припалъ къ ней устами и такъ и замеръ.

Она тихо высвободила свою руку и сѣла рядомъ съ его кресломъ.

"Ну, гляди на меня, любуйся, будь счастливъ", казалось, говорило ея блѣдное, томное и нѣсколько усталое лицо.

И онъ глядѣлъ на нее во всѣ глаза, любовался ею и былъ безконечно счастливъ. Грудь его высоко подымалась, въ складкахъ рта играла несказанно нѣжная, мягкая улыбка…

— Папа аккуратно принимаетъ свое лѣкарство? спросила она Васю.

— Онъ давно ничего не принимаетъ, отвѣчалъ тотъ; — докторъ, когда былъ здѣсь въ послѣдній разъ, сказалъ, что это совершенно безполезно теперь.

— Это вашими молитвами, тетушка, сказала она, улыбаясь, Аннѣ Васильевнѣ,- онъ удивительно поправился съ тѣхъ поръ, какъ мы здѣсь.

— A ты… какъ… Лю-бочка? все глядя на нее, проговорилъ больной, и въ его глубокихъ глазахъ сказывалось все наслажденіе, какое испытывалъ онъ, что могъ произнести это слово "Любочка"…

Она взглянула на него съ удивленною усмѣшкой.

— Я ничего, отвѣчала она.

— Ты такая… блѣд-ная, проговорилъ онъ опять, и брови его озабоченно сдвинулись.

— Я плохо спала нынче и полѣнилась утромъ взять мою ванну. Vous en voyez les conséquences sur ma vieille figure, засмѣялась она ему въ отвѣтъ.

— Да и поздно же мы вчера сидѣли! воскликнула Анна Васильевна, — не годится такъ дѣлать, я всегда говорю. Ужь это мой Ѳома Богданычъ съ своей музыкой.

— A что твой Ѳома Богданнчъ съ своею музыкой? неожиданно выбѣгая изъ Васиной комнаты, заегозилъ самъ онъ, уперши, какъ говорится, руки въ боки и глаза въ потолки, въ двухъ шагахъ отъ жены и ожидая въ такомъ положеніи ея отвѣта.

— A то, старый мій, съ ласковымъ упрекомъ сказала она, — что отъ того самаго у насъ никому въ домѣ сна нѣтъ…

— A отъ-же того самаго и нема бильше! прервалъ ее съ какимъ-то отчаяннымъ жестомъ Ѳома Богдановичъ.

— Ахъ, Боже мой, миленькій! перепуганнымъ голосомъ воскликнула Анна Васильевна, — что тамъ еще случилось?

Ѳома Богдановичъ вытащилъ изъ кармана своихъ панталонъ какое-то письмо и, протягивая его, но не давая въ руки женѣ,

— Читать умѣешь? спросилъ онъ.

— Да ну же!..

— Нѣтъ, говори прежде — умѣешь читать?

— Ахъ, якій же ты нудный, Ѳома! уже засмѣялась Анна Васильевна, видя, что дѣло идетъ не "въ серьозъ".

— Читать умѣетъ, — самъ видѣлъ, какъ послѣ вѣнца въ книгѣ расписывалась! продолжалъ шутовство свое бѣдовый Ѳома Богдановичъ. — Хотѣлъ, чтобы сама похвалилась, — да не хотитъ, бо какъ коза упряма! Такъ на жь тебѣ, о, — читай!

Онъ сунулъ ей письмо и пошелъ здороваться со всѣми.

Анна Васильевна развернула письмо, взглянула съ нѣкоторымъ удивленіемъ на подпись и принялась читать его про себя. По мѣрѣ чтенія, лицо ея принимало все болѣе довольное, свѣтлое выраженіе. Окончивъ, она сжала письмо въ рукѣ и тотчасъ же обернулась ко мнѣ съ предложеніемъ идти съ нею къ Галечкѣ, у которой завтракаютъ Лева съ Керети; она, видимо, торопилась уйти.

— Чего же это, дядюшка, "нема у васъ бильше" теперь?передразнивая его, спросила небрежно веселымъ тономъ, зорко между тѣмъ слѣдившая за теткой, Любовь Петровна.

— A того нема, отвѣчалъ онъ, вздыхая, — что была у насъ душа общества, а теперь безъ души осталися…

— Что это значитъ? Мнѣ показалось, что голосъ Любови Петровны дрогнулъ, дѣлая этотъ вопросъ.

— A отъ — пишетъ, сказалъ, угрюмо качая головой, Ѳома Богдановичъ. — Ганнуся!…

Анна Васильевна уже уходила.

— Чего тебѣ? спросила она, не оборачиваясь.

— A куда ты?

— A на что я тебѣ?

— Давай писульку!

— Да некогда же мнѣ, возразила Анна Васильевна, спѣша въ двери и показывая этимъ, что ей не хотѣлось отдавать письма.

Ѳома Богдановичъ побѣжалъ за нею, схватилъ за руку и притащилъ въ средину комнаты.

— Давай мое добро! требовалъ онъ.

— A вотъ же не дамъ! пробовала она шутить. И какъ мало шло это ей, милой моей Аннѣ Васильевнѣ!

— Право, ma tante, все тѣмъ же неестественно небрежнымъ и преувеличенно веселымъ тономъ молвила Любовь Петровна, — еслибы мы всѣ здѣсь не видѣли, что это таинственное письмо передано было вамъ дядюшкой, можно было бы подумать, что это пишетъ кто-нибудь влюбленный въ васъ.

Анна Васильевна, къ удивленію моему, вдругъ перемѣнилась въ лицѣ, выпустила изъ рукъ письмо и опустилась въ ближайшее кресло, точно ноги подъ ней подкосились.

Ѳона Богдановичъ поднялъ письмо и усѣлся съ нимъ подлѣ племянницы.

— Кто же это вамъ пишетъ? спросила она.

— A нашъ гость дорогой, милый нашъ баронъ.

— А! какъ можно болѣе равнодушно промолвила Любовь Петровна. — И что же ему нужно? договорила она послѣ паузы и оперлась головой на руку, такъ что весь верхъ ея лица закрыла эта рука.

— A вотъ, слухайте.

Фельзенъ писалъ къ Ѳомѣ Богдановичу, что полученное имъ весьма важное для него извѣстіе требуетъ его немедленнаго отъѣзда въ К., и что онъ сейчасъ же отправляется въ полковой штабъ выправить себѣ отпускъ. Онъ никакъ не можетъ опредѣлить времени своего возвращенія, — и даже далеко не увѣренъ, придется-ли ему вернуться. Во всякомъ случаѣ для него теперь не можетъ быть рѣчи о командованіи эскадрономъ, расположеннымъ въ Богдановскомъ, и онъ, съ глубокою печалью, видитъ себя вынужденнымъ разстаться съ успѣвшимъ сдѣлаться ему уже столь близкимъ, — роднымъ, смѣетъ онъ сказать, — обществомъ любезнаго, радушнаго его хозяина и милѣйшихъ хозяекъ. Обо всемъ этомъ онъ надѣялся сообщить лично Ѳомѣ Богдановичу, но такъ какъ неожиданное извѣстіе пришло къ нему сегодня очень рано, на самой зарѣ, то онъ, съ одной стороны, чтобы не терять ни минуты дорогаго времени, съ другой, не желая тревожить сна Ѳомы Богдановича, рѣшился уѣхать, не простясь съ нимъ, не обнявши его предъ долгою, по всей вѣроятности, разлукой.

"На моемъ невеселомъ, испытанномъ всякими невзгодами пути", писалъ подъ конецъ Фельзенъ, "я нашелъ въ Богдановскомъ рай, изъ котораго изгоняетъ меня теперь вѣчно враждебная судьба… Что же дѣлать, — приходится стиснуть зубы и повиноваться. Я уношу изъ-подъ вашего крова единственно свѣтлыя воспоминанія моей жизни и вѣчно (насколько лишь моя жизнь можетъ разсчитывать на "вѣчность"), загадочно прибавлялъ онъ въ скобкахъ, "сохраню ихъ въ благодарномъ сердцѣ…"

— Ну, и поклонъ всѣмъ посылаетъ, передавалъ уже отъ себя Ѳома Богдановичъ, со слезами въ горлѣ,- всей вашей семьѣ, пишетъ, скажите, что никого ихъ не позабуду… A пишетъ-то какъ, Любовь Петровна, а? Вѣдь самъ Карамзинъ, какъ вы думаете, лучше его не написалъ бы, а ужь какой былъ большой сочинитель!

Ѳома Богдановичъ всхлипнулъ на этомъ послѣднемъ словѣ, такъ что можно было подумать, что онъ расчувствовался именно потому, что вспомнилъ, какой былъ большой сочинитель Карамзинъ, — и, нѣжно еще разъ взглянувъ на письмо Фельзена, вздохнулъ и засунулъ его опять въ карманъ своихъ панталонъ.

— И такъ это вдругъ! жаловался онъ. — Вчера еще такъ пѣлъ у насъ, и съ Дарьей Павловной колотился насчетъ женскаго полу, и все это такъ у него прекрасно и весело… И вдругъ сегодня — нѣтъ! Сиротами остались мы безъ него, Любовь Петровна… A почему онъ вамъ не говорилъ? спросилъ онъ ее торопливо.

Она отняла руку и взглянула на него какими-то ледяными глазами. Ни кровинки не было въ лицѣ ея.

— Что же могъ онъ мнѣ сказать?

— A насчетъ того, что ему за такая треба вышла покинуть насъ да ѣхать?

— Онъ, кажется, пишетъ, насмѣшливо отвѣчала она, — что получилъ какое-то извѣстіе сегодня рано, на зарѣ. Въ это время я сплю, дядюшка, и визитовъ не принимаю, а слѣдовательно баронъ Фельзенъ, еслибы даже и былъ намѣренъ me faire ses confidences, не нашелъ бы для этого случая. Онъ впрочемъ знаетъ, я думаю, что я вовсе не любопытна, промолвила она, привставая и протягивая снова руку мужу.

Больной задержалъ ее своими обѣими руками. "Погоди, еще на одно мгновеніе!" говорилъ его умоляющій взглядъ.

Она опять сѣла и улыбнулась ему, какъ улыбаются дѣтямъ, когда они просятъ о новой игрушкѣ.

— Барона Фельзена, надо думать, въ гвардію перевели, сказалъ я Ѳомѣ Богдановичу.

Любовь Петровна, съ измѣнившимся лицомъ, обернулась въ мою сторону и съ тѣмъ пчелинымъ выраженіемъ, которое я уже въ ней замѣтилъ разъ, въ первый день моей встрѣчи съ нею, спросила меня:

— A вы почему это можете знать, молодой человѣкъ?

Я рѣшительно не могъ говорить съ ней, не краснѣя по уши.

— Вчера, пробормоталъ я, — майоръ Гольдманъ говорилъ, что его должны скоро перевести.

— Гольдманъ, а? Гольдманъ говорилъ тебѣ? набросился на меня Ѳома Богдановичъ.- A у меня, стараго дурня, и въ мысли не было его спытать. A вотъ мы сейчасъ Гольдмана за чупрыну, кажи, верста шляховая, всю правду про нашего барона…

И онъ со всѣхъ ногъ кинулся изъ комнаты. Безучастно и холодно глядѣли уже опять глаза Любови Петровны.

— Скажите пожалуста, обратилась она къ Аннѣ Васильевнѣ, которая, казалось, только теперь, когда мужъ ея вышелъ, начинала приходить въ себя, — чѣмъ это баронъ Фельзенъ такъ очаровалъ дядюшку?

— A все то же — пѣнье, отвѣчала та, слабо улыбаясь.

— C'est vrai il ne chante pas mal, проговорила красавица и вдругъ принялась смѣяться. — Но вѣдь дядюшка богатъ, сказала она, — пусть выпишетъ себѣ тенора изъ Италіи: тотъ отъ него, навѣрно, въ гвардію не уйдетъ… Такъ я говорю, monsieur Loubianski? обернулась она къ мужу съ этою внезапною, напускною — это всѣми чувствовалось, — веселостью.

— Д-да, Любочка, проговорилъ онъ, словно околдованный волшебствомъ ея взгляда, ея улыбки.

— Я не люблю, когда вы меня такъ называете. Помните какъ вы звали меня когда-то? Попробуйте сказать: mon Aimée chérie.

— Mon Ai…mée…ch…che… онъ не могъ дальше, и безцвѣтныя его губы искривились въ прежнюю уродливую улыбку… Любовь Петровна съ невольнымъ чувствомъ отвращенія откинула назадъ свою наклоненную къ нему голову.

Я взглянулъ на Васю. На рѣсницахъ его дрожали слезы. Недобрыми глазами глядѣлъ онъ на мать…

— A я пойду къ Галечкѣ. До свиданія, Герасимъ Иванычъ, сказала Анна Васильевна, подошла къ нему и, обнявъ. крѣпко поцѣловала его въ голову.

— И я съ вами, тетушка.

Любовь Петровна прижала свою руку въ губамъ мужа, улыбнулась ему и, какъ бы избѣгая встрѣтиться съ глазами сына, торопливо прошла мимо его, вслѣдъ за Анной Васильевной. Я пошелъ за ними.

— Скажите, пожалуста, тетушка, молвила въ корридорѣ красавица, — она меня не видѣла, — отчего это вы хотѣли держать въ тайнѣ письмо… этого офицера къ вашему мужу?|

— Ахъ, Любочка, отвѣчала съ замѣшательствомъ, остановясь на ходу, Анна Васильевна, — ты вѣдь знаешь… при Герасимѣ Иванычѣ…

— Что при Герасимѣ Иванычѣ? переспросила та гордымъ и холоднымъ тономъ.

— Я такъ боялась… что мой старый, — онъ, ты знаешь, у насъ какъ блажной, что взбредетъ на думку, то и говорить ему надо, — что сталъ бы онъ при Герасимѣ Иванычѣ свои балясы распускать про того барона, что онъ за тобою пропадаетъ и вотъ теперь, можетъ, уѣхалъ все изъ-за тебя же…

— Ну и пусть! Можетъ быть это и правда, — почемъ вы знаете? раздраженно отвѣтила на это мать Васи.

— Такъ вѣдь это и хорошо, если правда, Любочка! воскликнула Анна Васильевна. — Только ни хорошаго, ни дурнаго про такое, что при мужѣ твоемъ вѣдь не надо… вѣдь очень жестоко говорить, Любочка! промолвила она ласковымъ, почти молящимъ голосомъ. — Ты знаешь, вѣдь это его равно, что ножомъ рѣзать!…

— Такъ что же это, тетушка! воскликнула Любовь Петровна въ гнѣвномъ порывѣ, въ которомъ такъ и чуялись близкія, горячія слезы. — Это безуміе, эта безсмысленная ревность будетъ меня до гроба преслѣдовать?

И она побѣжала по корридору. Анна Васильевна едва поспѣвала за ней.