"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)

XVII

У дверей нашего съ Керети апартамента ждалъ меня Максимычъ, сидя на стулѣ, вынесенномъ имъ въ корридоръ и клюя носомъ на этомъ стулѣ. Онъ сіялъ какъ мѣсяцъ огромною своею лысиной, на которую плашмя падалъ свѣтъ нагорѣвшаго сальнаго огарка въ мѣдномъ шандалѣ, стоявшемъ на окнѣ прямо противъ него. Онъ проснулся, едва я подошелъ.

— Что это ты, Максимычъ?

— A что я?

— Отчего ты здѣсь, а не въ комнатѣ?

— A вотъ войдите, — сами увидите и услышите!

Я отворилъ дверь и, дѣйствительно, увидѣлъ и услышалъ: увидѣлъ большой свѣтъ, бившій изъ оконъ большой залы, на которую выходили наши комнаты, услышалъ звукъ фортепіано и чей-то голосъ, звучный и нѣжный, заканчивавшій какую-то блестящую итальянскую арію.

— Il chante délicieusement, ce diable d'officier! встрѣтилъ меня съ этими словами Керети; онъ стоялъ у открытаго окна со шляпой на головѣ и съ сигарой въ зубахъ. Je vous attendais pour descendre. Dormez, mon cher ami, — si vous pouvez, промолвилъ онъ съ какимъ-то преувеличеннымъ смѣхомъ.

И онъ, посвистывая и слегка покачиваясь, вышелъ изъ комнаты.

— Больно ужь веселы, пробурчалъ, вслѣдъ ему Максимычъ.

— Давно вернулся? спросилъ я.

— A вотъ сейчасъ.

— Какъ, и Лева также?

— Такъ я ихъ тамъ и оставлю! сердито отвѣчалъ мой старикъ. — Я Льва Михайлыча безъ себя не отпустилъ и въ девятомъ часу доставилъ ихъ оттуда обратно и сдалъ на руки горничной здѣшней. Спятъ давно.

— A m-r Керети остался?

— Остался французъ съ полякомъ за русское здоровье венгерское тянуть, язвительно сострилъ Максимычъ.

Старикъ Олицкій, старый офицеръ Наполеоновскихъ войскъ, и не менѣе самого его старое вытравное его венгерское пользовались, дѣйствительно, большимъ расположеніемъ моего гувернера. Максимычъ, ходившій еще въ двѣнадцатомъ году на француза и ляха, почиталъ своимъ долгомъ видѣть врага въ каждомъ иноязычникѣ или чужеземцѣ "въ намъ прешедшемъ за порогъ"; самъ же онъ въ сущности ни малѣйшей злобы въ нимъ, какъ и ни въ кому на свѣтѣ, не питалъ, и за вѣчно болѣвшимъ Керети ухаживалъ, хотя не пропускалъ при этомъ ни единаго случая отпустить на его счетъ какую-нибудь колкость. Ненавидѣлъ Максимычъ лишь одно на свѣтѣ, это — вино: оно когда-то чуть не стоило ему жизни. Получивъ "чистую" послѣ Турецкой войны, онъ возвращался зимой въ себѣ на родину, въ Черниговскую губернію. Гдѣ-то на постояломъ дворѣ, позднимъ вечеромъ, Максимычъ выпилъ лишній стаканъ и "подъ куражемъ" затѣялъ драку съ хозяиномъ. Его вытолкали за двери. "А мнѣ наплевать", сказалъ себѣ старый солдатъ: ночь была морозная, но лунная и тихая, — и онъ бодро отправился въ путь. Но винные пары одолѣли его; не пройдя и двухъ верстъ, онъ повалился посередь дороги, окончательно опьянѣвъ, и заснулъ какъ убитый. Онъ бы, вѣроятно, никогда и не проснулся, еслибы на него чуть не наѣхала кибитка моего отца, ѣхавшаго тѣмъ временемъ изъ К. въ деревню. Максимыча подняли, оттерли, уложили въ кибитку и привезли въ Тихія Воды. Онъ отдѣлался двумя отвалившимися у него пальцами на лѣвой ногѣ, да однимъ на правой, — и съ тѣхъ поръ уже не разставался съ нами. Предъ отцомъ моимъ онъ благоговѣлъ, матушку называлъ не иначе какъ "святою", а все семейство наше "благословеннымъ". Въ бывшемъ съ нимъ случаѣ онъ видѣлъ "попущеніе Божіе за мерзость прегрѣшеній своихъ", проводилъ все свободное время за чтеніемъ "божественныхъ" книгъ и до смерти надоѣдалъ всей дворнѣ ежедневною проповѣдью и бранчивыми выходками противъ пьянства и пьяныхъ.

— Какъ же вы теперича почивать станете, Борисъ Михайлычъ? спрашивалъ онъ, злобно кивая на раскрытое окно, откуда неслись новые звуки, звуки Ланнерова вальса, разыгрываемаго Булкенфрессомъ.

— Ничего, попробую, отвѣчалъ я, хотя въ томъ расположеніи духа, въ которомъ я вышелъ отъ Васи, мнѣ все это было также мало по сердцу, какъ и самому Максимычу.

— И это подъ самый праздникъ, подъ самое воскресенье! ворчалъ старикъ. — Священника, вишь, благочинный что-ли потребовалъ, вечерни не служили, такъ это они вмѣсто вечерни всякую музыку заиграли! A еще благочестивыми господами прозываются! Помяни Господи Царя Давида и всю кротость его. Согрѣшишь съ ними только, ей-Богу!…

— Полно браниться, Максимычъ, я спать хочу.

— Такъ и съ Богомъ, да ангелу своему получше помолиться не забудьте на сонъ грядущій, потому на новосельѣ, да еще при такомъ соблазнѣ… Я вамъ ширмы въ кроваткѣ поставилъ, чтобы, по крайности, свѣтомъ въ глаза вамъ не било. На окнахъ, гляди, ни сторки, ни занавѣси; а то хотите, — я старое одѣяло захватилъ съ вещами на всякъ случай, — можно завѣсить?

— Не нужно, Максимычъ; — и я невольно засмѣялся, вообразивъ себѣ, какъ расхохотались бы тамъ, внизу, этому старому моему одѣялу, навѣшенному на окно.

Я раздѣлся и легъ. Но помолиться получше моему ангелу мнѣ не удалось: да какъ и молиться-то было подъ звуки Pesther-Walzer?

Максимычъ ушелъ. и я остался одинъ за ширмами, въ новой необлежанной постели, не находя привычныхъ мнѣ ямочекъ и не зная, какъ умоститься въ ней половчѣе. A тутъ еще все этотъ Pesther-Walzer, что такъ поджигательно умѣлъ всегда разыгрывать Булкенфрессъ и такъ звучно долеталъ теперь до моего слуха, несмотря на то, что Максимычъ позаботился закрыть окно на всѣ задвижки! Не спалось мнѣ, а спать хотѣлось, хотя бы для того, чтобы не думать о "глупости", которую отпустилъ я Васѣ…

Но вотъ и вальсъ замолкъ, и ничего уже не слышно, кромѣ глухаго говора и гула шаговъ по паркету. Ужь не расходятся ли всѣ? Нѣтъ, — опять зазвучало фортепіано, играютъ ритурнель какого-то романса, и тотъ же голосъ, звучный и нѣжный, звенитъ за стекломъ моего закрытаго окна, словно просится онъ, во мнѣ, словно хочетъ новымъ соблазномъ смутить мою душу. Правъ былъ старикъ Максимычъ…

— Это Фельзенъ поетъ, ce diable d'officier, какъ вѣрно назвалъ его m-r Керети, — настоящій демонъ, Сатана Вельзевуловичъ, говорю я себѣ, прибирая въ головѣ все, что могло бы растравить во мнѣ злое чувство къ нему, все, что могло бы дать мнѣ силу противостоять искушенію, пытаясь зажать уши, запрятать голову между двухъ подушекъ. Но очаровательный голосъ проникаетъ и туда, подъ горячую подушку, звенитъ и сквозь зажатыя уши….

И, спустившись съ кровати, я натянулъ на себя умывальный халатъ и о босу-ногу отправился къ окну. Отворить его? A какъ увидятъ меня снизу въ этомъ нарядѣ? Окна моей комнаты выходятъ какъ разъ противъ фортепіано, вокругъ котораго, какъ я успѣлъ уже разсмотрѣть, сгруппировалось все общество. A не отворить, словъ не услышишь: какъ же это слушать безъ словъ? тѣмъ болѣе, что это уже не итальянскія, а русскія слова. Какъ быть? Нельзя-ли подальше, въ комнатѣ Керети? Прекрасно! оказывается, что она въ одно окно, и на немъ занавѣска, — можно его отворить осторожно на половинку и умоститься за занавѣской такъ, что никто не увидитъ моего халата, да и не догадается о моемъ присутствіи…

И вотъ я сижу, гляжу и слушаю, какъ изъ ложи въ театрѣ. A Фельзенъ поетъ:

О, какая это восхитительная музыка и какъ онъ это восхитительно поетъ! какой полный, свѣжій звукъ! Какъ искусно и выразительно замедлилась, какъ нѣжно протянулась и задрожала бархатная нота на словѣ "лазурныя"!… У нея лазурныя очи… Опять она! Онъ поетъ теперь, какъ тогда говорилъ, для нея одной! И она слушаетъ его теперь, какъ и тогда слушала, опершись прелестною головкой на руку, съ глубокимъ вниманіемъ, съ какою-то томною радостью на блѣдномъ лицѣ. Она сидитъ поодаль, на диванѣ у стѣны, между тѣмъ какъ Дарья Павловна облокотилась обѣими руками на фортепіано, прямо противъ поющаго, и глядитъ на него такъ, будто вотъ-вотъ и прыгнетъ сейчасъ ему въ отврытый ротъ. Ѳома Богдановичъ словно маятникъ раскачивается на мѣстѣ: онъ вполнѣ счастливъ, и мнѣ не видно, но, я увѣренъ, — плачетъ отъ умиленія сердечнаго. Анну Васильевну совсѣмъ затерли обсѣвшіе вокругъ нея гости. Что-то она, бѣдная, чувствуетъ въ эту минуту, скребетъ-ли все у нея на душѣ за "Любочку", или забыла она "думку гадати" про нее, да про нѣмца лукаваго, и все готова ему простить, какъ и я простилъ, за его голосъ, за этотъ всеподкупающій голосъ!…

поетъ Фельзенъ, кончая высокою, сильною грудною нотой, наполнившею всю залу своимъ могучимъ и чистымъ звукомъ. Онъ смолкъ. Понесся новый оглушительный гулъ возгласовъ, рукоплесканій. Болѣе всѣхъ тормошится Дарья Павловна: она кинулась въ Фельзену, схватила его руку обѣими своими руками и, приподымая свои круглыя плечи, откидываетъ назадъ голову, чтобы ближе взглянуть ему въ лицо, и лепечетъ что-то быстро, оживленно, восторженно, Фельзенъ только улыбается и кланяется и, видимо, старается скорѣе уйти отъ нея, — но она не выпускаетъ его руки изъ своихъ и продолжаетъ болтать; ея черные глаза такъ и горятъ, а бѣлые зубы то-и-дѣло сверкаютъ изъ-подъ ея большихъ, полныхъ губъ, словно готовится она загрызть счастливаго пѣвца въ избытвѣ своего восторга, Но вотъ поручикъ Трухачевъ еще разъ является на помощь товарищу: онъ подходитъ къ Дарьѣ Павловнѣ и передаетъ ей какую-то просьбу, — о ней говорятъ его умоляющій видъ, его почтительно изогнувшаяся спина и выразительныя движенія его рукъ, — онъ то простираетъ ихъ въ румяной дамѣ, то прижимаетъ въ собственному сердцу. Дарья Павловна не согласна исполнить просьбу Трухачева: она самымъ рѣшительнымъ образомъ мотаетъ головой и машетъ руками. Фельзенъ свободенъ — и спѣшитъ, осторожно скользя между наставленными стульями, скрыться подалѣе отъ всякихъ изъявленій и рукожатій, несущихся къ нему на встрѣчу. Трухачевъ, съ своей стороны, не унываетъ, — онъ мигомъ собралъ вокругъ себя всѣхъ своихъ товарищей, — и уже цѣлая толпа обступаетъ румяную даму, цѣлая толпа въ эполетахъ движетъ руками, то вскидывая ими къ ней, то нажимая ихъ въ мундирнымъ пуговицамъ, со стороны сердца. Уже явственно слышатся и голоса, сливающіеся въ выраженіи одного общаго желанія:- изъ Москаля изъ Москаля-Чаривника!

— Такъ, такъ, изъ Москаля! кричитъ во всю глотку Ѳома Богдановичъ, и принимается, въ общей потѣхѣ, приплясывать и притопывать посередь залы:

подпѣваетъ при этомъ онъ, подмигивая и дѣлая ручкой Дарьѣ Павловнѣ. Румяная дама не упорствуетъ долѣе, — она хохочетъ и направляется въ фортепіано. Булкенфрессъ, поправивъ очки на носу, прелюдируетъ, каррикатурно барабаня въ басу, и Дарья Павловна поетъ любимую во всей нашей сторонѣ пѣсенку изъ Москаля-Чаривника

Трухачевъ держитъ обѣ руки на отлетѣ и бьетъ ладонями по воздуху тактъ:

подхватываетъ онъ, молодецки махнувъ товарищамъ, и куплетъ заканчивается уже хоромъ. Дарьѣ Павловнѣ стоитъ только начать, а тамъ ее отъ фортепіано не оттащишь; это всѣ знаютъ. За первымъ куплетомъ идетъ второй, третій, за пѣснью новая пѣсня. Дарья Павловна поетъ пріятнымъ, мягкимъ голосомъ и почти исключительно однѣ малорусскія пѣсни, которыя передаетъ она съ большимъ мастерствомъ, со всею задушевностью и простодушіемъ народнаго украинскаго напѣва. Слушаешь Дарью Павловну, — и словно не она поетъ, а какая-нибудь черноокая дивчиночка, стерегущая своихъ овечекъ подъ жидкою тѣнью вербы, или свѣжая молодица за веретеномъ, на порогѣ хаты, въ тотъ часъ, когда вечерніе лучи льются золотымъ дождемъ на нее, и на ея бѣлую хату, и на яблоню, повисшую надъ ними шатромъ, и на жмурящагося на солнцѣ пѣгаго барбоса, единственнаго слушателя свѣжей пѣвуньи… Всѣ столпились вокругъ Дарьи Павловны. Анна Васильевна пыталась было отвлечь на минуту Ѳому Богдановича; ей, видимо, хотѣлось передать что-то ему, но онъ только рукой ей махнулъ, — вздоръ-молъ! Это она обо мнѣ безпокоится, милая, — безпокоится, что вся эта музыка и шумъ мнѣ спать не дадутъ;- она нѣсколько разъ подымала глаза на наши окна, но я погасилъ свѣчу для большей предосторожности, — снизу ничего у насъ увидѣть нельзя, — и вопросительно переводила ихъ на Керети. Керети понялъ, но остался глухъ, какъ и Ѳома Богданычъ. — Не безпокойтесь, онъ спитъ какъ убитый, il dort comme une souche, говорила въ отвѣтъ ей его улыбка, при чемъ, для скорѣйшаго объясненія, онъ поднесъ руку въ щекѣ и закрылъ на мгновеніе глаза. Почтенному наставнику моему, очевидно, нисколько не хочется покинуть веселое общество, въ особенности только-что вошедшую въ залу миссъ Пинкъ, для того, чтобы бѣжать на верхъ справиться, спитъ или не спитъ ce polisson de Boris. Онъ преудобно усѣлся подлѣ молодой англичанки, и то сіяющее отъ удовольствія, то одолѣваемое смѣхомъ лицо ея свидѣтельствуетъ, что "вытравное" старика Опицкаго имѣетъ способность удвоивать любезность ея собесѣдника.

Баронъ Фельзенъ воспользовался удобною минутой и подсѣлъ къ дивану, на которомъ помѣщалась Любовь Петровна. Что говоритъ онъ ей, — что отвѣчаетъ она ему? Сначала веселые оба, выраженіе ихъ лицъ измѣняется постепенно: она перестала улыбаться, голова ея склонилась, глаза ея видимо избѣгаютъ встрѣчи съ его глазами; рѣчь его, напротивъ, становится оживленнѣе, настойчивѣе, судя по его взволнованнымъ движеніямъ, не смотря на его замѣтное стараніе сдержать себя, на его опасеніе быть подслушаннымъ, — онъ постоянно оглядывается, онъ, кажется, болѣе всего боится близкаго сосѣдства Анны Васильевны. Но Анна Васильевна, случайно или нарочно, сѣла въ нимъ спиной и слушаетъ, какъ и другіе, Дарью Павловну, — ему нечего опасаться, и онъ уже весь отдается говорящему въ немъ чувству, губы его запекаются отъ волненія, — онъ постоянно отираетъ ихъ платкомъ, — онъ все ближе наклоняется къ ней, и рука его, показалось мнѣ, хочетъ дотронуться до ея руки. Она быстро отдернула эту руку, — безъ перчатки, я это замѣтилъ, — и съ испугомъ взглянула на него; она заговорила въ свою очередь, но слова ея не убѣждаютъ его; видно, онъ слушаетъ ее нетерпѣливо, съ язвительною улыбкой, онъ постоянно прерываетъ ее.

И она снова опускаетъ голову, и ея бѣлая, длинная рука съ сверкающими на ней кольцами принимается съ какимъ-то судорожнымъ движеніемъ перебирать концы ея пунцовыхъ лентъ. — Ей жаль его, но она не можетъ, думаю я себѣ. — Она rose des Alpes, она никого полюбить не можетъ!… Все сумрачнѣе и злѣе становилось лицо Фельзена: я видѣлъ, какъ за какимъ-то ея словомъ онъ замолчалъ и закусилъ усы, какъ бы сдавливая въ себѣ порывъ клокотавшаго въ немъ гнѣва. И за этимъ, словно рѣшившись внезапно на послѣднее средство, онъ что-то коротко, отрывисто сказалъ ей. Это что-то, очевидно, смутило и оскорбило ее: гордымъ, упрекающимъ взглядомъ вскинула она на него; все лицо ея загорѣлось мгновенно, и, не отвѣчая ни слова, она только головой качнула. — Никогда, никогда! говорило ясно это движеніе. Онъ, весь блѣдный, всталъ, остановился предъ ней, началъ что-то говоритъ, жадно и пронзительно глядя на нее, будто снова хотѣлъ вызвать этотъ гордый взглядъ или склонить ее мольбой въ иному рѣшенію. Но онъ не успѣлъ, она не хотѣла или не могла рѣшиться взглянуть еще разъ на него, и еще разъ закачала головой. Онъ низко поклонился ей и отошелъ… Боже мой! сколько страданія сказалось вдругъ въ ея чертахъ, когда она взглянула ему вслѣдъ! — "Я все прощаю, вернись"! казалось мнѣ, сейчасъ сорвется у ней съ языка. Но она не вернула его, она откинулась на спинку дивана, — она такъ напоминала мнѣ Васю въ эту минуту, — и горько, горько усмѣхнулась, — потомъ приподнялась, — и тихо "съ покойнымъ, холоднымъ челомъ" подошла и сѣла подлѣ фортепіано. По другой сторонѣ его стоялъ Фельзенъ и не сводилъ глазъ съ Дарьи Павловны. Но румяной дамѣ было не до его взглядовъ; она и не видѣла ихъ; она уже все на свѣтѣ позабыла: эта жеманная, "mauvais genre", какъ я осмѣливался называть ее, Дарья Павловна — и пѣла какъ жаворонокъ въ небѣ, никого и ничего не замѣчая, полузакрывъ глаза, съ выраженіемъ безконечнаго счастія на лицѣ. Долго, внимательно глядѣла на нее Любовь Петровна и, вслѣдъ за послѣднею нотой ея пѣсни, подошла въ ней, обняла за шею и крѣпко поцѣловала ее. Дарья Павловна зардѣлась какъ маковъ цвѣтъ и низко присѣла предъ красавицей. Любовь Петровна повела взоромъ кругомъ себя, едва замѣтно зѣвнула, улыбнулась, поклонилась общимъ поклономъ всѣмъ, въ томъ числѣ и Фельзену, и, пожавъ мимоходомъ руку Анны Васильевны, вышла изъ залы.

Черезъ пять минутъ никого уже тамъ не оставалось, кромѣ Булкенфресса, собиравшаго свои ноты на фортепіано. Я направился въ своей постели, какъ вдругъ услыхалъ голоса. Любопытство снова потянуло меня въ окну.

— Was sucheri sie, Hochwohlgeborener? спрапшивалъ музыкантъ барона Фельзена, который искалъ чего-то по столамъ и кресламъ.

— Meine Peitsche… A, da iet sie! отвѣчалъ тотъ, показывая ему отысканный хлыстъ.

Онъ подошелъ въ нему и сказалъ нѣсколько словъ, которыхъ я не могъ разслышать. Лицо его было блѣдно, и какая-то желчная усмѣшка кривила его губы.

— Nicht moglich! съ громкимъ удивленіемъ воскликнулъ Булкенфрессъ.

— Sis sehen's morgen, отвѣчалъ небрежно офицеръ и, круто повернувъ на каблукахъ, быстрыми шагами пошелъ къ двери.

— Hören sie aber Mal, Herr Baron! закричалъ ему вслѣдъ музыкантъ и побѣжалъ за нимъ.

Они изчезли. Люди гасили лампы и свѣчи. Въ корридорѣ раздавались шаги возвращавшагося Керети. Я бросился въ постель и натянулъ себѣ одѣяло по самыя уши. Я ни о чемъ уже не думалъ, — сонъ клонилъ меня, — я чувствовалъ себя безмѣрно усталымъ и отъ прошедшей почти безсонной ночи въ Тихихъ Водахъ, и отъ всѣхъ новыхъ, разнородныхъ впечатлѣній этого перваго дня въ Богдановскомъ. Помню только, что, засыпая, мнѣ все слышался голосъ Васи: "напрасно, Борисъ, напрасно отпустили тебя сюда"…