"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)

XV

Я остался одинъ, недовольный собою, недовольный и тѣмъ, какъ отзывался командоръ о "моемъ съ Васей врагѣ". Командоръ его самъ не любитъ, не скрываетъ этого, а между тѣмъ говоритъ, что женщины должны его любить, что онъ имѣетъ все, чтобъ имъ нравиться. "И ничего съ этимъ не подѣлаешь", говорилъ онъ. — Мать Васи, значитъ, должна, не можетъ его не полюбить, этого дерзкаго нѣмца, который смѣлъ мнѣ тогда прямо въ лицо сказать, что я самъ "влюбленъ" въ нее!… О, это ужасно!… Правду говорила вчера Анна Васильевна: она несчастная женщина! говорилъ я себѣ вздыхая, а онъ… Но тутъ же, во всемъ очарованіи своемъ, представилась мнѣ Любовь Петровна, такъ, какъ я видѣлъ ее два часа тому назадъ, проходящую по галлереѣ, въ бѣломъ платьѣ, съ букетомъ яркихъ розъ въ рукѣ… Нѣтъ счастливѣе его на свѣтѣ! подумалъ я и, опустивъ голову, пошелъ прямо по аллеѣ, безъ цѣли и съ какою-то разомъ охватившею меня тоской.

Аллея привела меня къ террасѣ, а на террассѣ сидѣли всѣ: и она въ своемъ бѣломъ платьѣ и пунцовыхъ лентахъ, и Анна Васильевна съ мужемъ, и Галечка за самоваромъ, и Фельзенъ, и еще разные офицеры и дамы. Я такъ и обомлѣлъ.

Миссъ Пинкъ увидѣла меня первая.

— О, mister Boris, mister Boris! указывала она на меня, смѣясь.

— A ходи-ко сюда, ходи!

И Ѳома Богдановичъ кинулся ко мнѣ, чтобъ я не ушелъ.

— Я и не знала, что вы здѣсь, сказала мнѣ, точно не видала меня утромъ, Галечка, когда отецъ ея чуть не за шиворотъ притащилъ меня въ столу, на которомъ она разливала чай.

— A ты къ "губернаторшѣ" не заходилъ-съ почтеніемъ? съ хохотомъ говорилъ Ѳома Богдановичъ, щекоча меня подъ мышки.

— Не удостоилъ, язвительно отвѣчала за меня Галечка.

— Я все былъ съ Васей, пробормоталъ я въ извиненіе.

— Et comment se porte, monsieur, mon file? обратилась ко мнѣ Любовь Петровна, обмакивая сухарикъ въ чашку, которую держала въ рукѣ.

— Trèsbien, madame, отвѣчалъ я не совсѣмъ твердымъ голосомъ. Онъ гуляетъ въ саду….

— Съ Герасимомъ Иванычемъ? договорила Анна Васильевна.

— Cela s'entend! промолвилъ, взглянувъ на Любовь Петровну, Фельзенъ.

"Тебѣ какое дѣло! онъ тысячу разъ лучше тебя!" едва удержался я крикнуть ему, такъ противенъ онъ былъ мнѣ въ своей красной фуражкѣ, съ своею нахальною улыбкой.

— Vous disiez donc? кивнула ему Любовь Петровна, приглашая его продолжать прерванный моимъ появленіемъ разсказъ.

— Я ему и говорю, послушно началъ тотчасъ же Фельзенъ, — ничего изъ этого, любезный другъ, не выйдетъ. Отецъ ея никогда на это не согласится; онъ скорѣе лишитъ ея наслѣдства, а она слишкомъ умна, чтобы выйти безъ приданаго за человѣка, живущаго однимъ жалованьемъ. — Мнѣ ея приданаго не нужно, увѣрялъ онъ, а она на все будетъ согласна, я знаю, она меня любитъ. — Любитъ, пока дѣло не дойдетъ до жертвъ; повѣрь, я петербургскихъ барышень знаю!…

— Онѣ тамъ не понимаютъ, что такое значитъ настоящее чувство! хихикнула и тотчасъ же затѣмъ вздохнула одна изъ бывшихъ тутъ — молодая, кругленькая и румянная барыня. — О, какъ вы правы! примолвила она, одобрительно взглянувъ на разсказчика.

Онъ даже не повернулъ головы на ея одобреніе и продолжалъ, постукивая своими шпорами:

— Такъ и вышло. Онъ просилъ ея руки у отца, — тотъ отказалъ ему начисто и въ тотъ же день увезъ дочь въ Пятигорскъ. Онъ поскакалъ за ними. Было-ли тамъ у него съ ней свиданіе, и гдѣ, и какъ, и что сказала она ему — я не знаю. Я былъ уже въ то время въ Дагестанѣ. Но, къ сожалѣнію, по печальному исходу этой исторіи видно, что онъ не достигъ желаемаго. Въ экспедиціи получаю письмо, въ которомъ между прочимъ говорилось, что Лучинцевъ, какъ я уже вамъ сказалъ, въ одно прекрасное утро застрѣлился…

— Ну, а она что послѣ этого? съ тревогой спросила румяная дама. ~

— A она послѣ этого, хладнокровно молвилъ Фельзенъ, — уѣхала съ отцомъ въ Петербургь и черезъ полгода, кажется, вышла за мужъ за князя Телепнева. Мнѣ писали на дняхъ, что она благополучно разрѣшилась третьимъ сынкомъ.

— Безстыдница! воскликнула дама.

— Ничего не безстыдница! отвѣчалъ онъ ей, все такъ же не глядя на нее. Бракъ княжны съ бѣднымъ Лучинцевымъ не принесъ бы счастія ни ему, ни ей.

— Отчего это, отчего, докажите! горячилась румяная дама, зарумянившись еще сильнѣе отъ волненія и, надо полагать, отъ досады за то, что рѣшительно не глядѣлъ на нее, провинціалку, этотъ курляндскій баронъ, который такъ хорошо знаетъ петербургскихъ барышень.

— A потому, доказывалъ курляндскій баронъ, — что это былъ неровный бракъ, то, что справедливо называется une mésalliance.

— Потому что она знатна и богата, уже кричала его собесѣдница, — а онъ только умный, честный и благородный; вы не допускаете, чтобы между ними могъ произойти союзъ сердецъ! Можетъ-быть это и такъ по вашимъ петербургскимъ понятіямъ!…

— Это по понятіямъ всего думающаго міра такъ, возразилъ Фельзенъ, — только не въ томъ… Онъ видимо искалъ, какъ бы это ей сказать помягче, — не въ томъ, конечно, казенномъ смыслѣ, какой вы придаете моимъ словамъ. Здѣсь вопросъ не въ бѣдности и богатствѣ, знатности и незнатности, а въ томъ, что дѣйствительно полный союзъ сердецъ, какъ вы изволили прекрасно выразиться, не возможенъ тамъ, гдѣ нѣтъ между союзниками правильнаго созвучія, какъ въ музыкальномъ аккордѣ…

— Это уже что-то туманно, колко замѣтила на это дама, приподнявъ свои полныя плечи.

— Это всякому и не дается понять, сказалъ безцеремонно баронъ Фельзенъ, тотчасъ же впрочемъ любезно примолвилъ:- но я говорю съ умными женщинами, которыя, смѣю надѣяться, не откажутся понимать, онъ слегка наклонилъ голову по направленію румяной дамы и тотчасъ же перевелъ глаза на Любовь Петровну, которая уныло слушала его, опершись прелестною головой на руку, и тихою улыбкой отвѣчала на его взглядъ.

— Правильнаго созвучія, какъ я говорю, — продолжалъ онъ доказывать между тѣмъ, — не можетъ быть тамъ, гдѣ инструменты не настроены по одному камертону, а слѣдовательно чѣмъ менѣе будетъ равенства въ условіяхъ, представляемыхъ каждымъ изъ соединяющихся, тѣмъ натуральнѣе слѣдуетъ ожидать, что аккордъ, производимый ими, будетъ нестерпимо фальшивъ. Вообразите себѣ, напримѣръ, дѣвушку хорошаго общества, вышедшую замужъ за русскаго купца-бородача…

— Но вашъ Лучинцевъ, сами вы разсказывали, былъ человѣкъ съ образованіемъ, а не кацапъ, какъ называютъ у насъ вашихъ бородачей, возражала румяная барыня, прищуривая глазки, съ очевиднымъ намѣреніемъ изобразить на своемъ лицѣ, что она дѣйствительно умная женщина.

— Да, но все же это не былъ мужъ для княжны Китти. Начиная уже съ того, что онъ былъ человѣкъ средней руки, воспитанный первоначально на скудныя средства, одолженный всѣмъ, до чего онъ дошелъ, одному себѣ…

— И вы это ему въ упрекъ ставите? Прелестно! воскликнула дама.

— Я ставлю ему это въ величайшую похвалу, еще спокойнѣе отвѣчалъ ей Фельзенъ, — и за это справедливая судьба наградила его по достоинству. Тридцати съ чѣмъ-то лѣтъ онъ уже былъ давно полковникомъ генеральнаго штаба, съ Георгіемъ, на отличномъ счету на Кавказѣ и въ Петербургѣ; ему несомнѣнно предстояла блестящая карьера.

— Такъ, позволь тебя спросить, однако, баронъ, вмѣшался въ разговоръ одинъ изъ офицеровъ, однополчанъ его, — чѣмъ былъ партія Лучинцевъ для этой княжны?

— A тѣмъ, любезный Трухачевъ, съ снисходительною улыбкой и легкимъ движеніемъ плеча отвѣчалъ ему тотъ, — что есть, какъ тебѣ извѣстно, городъ Петербургъ, а въ немъ, какъ вездѣ въ большихъ городахъ, извѣстное число лицъ, составляющихъ такъ-называемый свѣтъ, общество, le monde, — называй какъ хочешь, — и что этотъ мондъ имѣетъ свои, произвольные и своеобразные, законы, которыхъ мы съ тобой не передѣлаемъ. Въ силу этихъ законовъ, которые я, вмѣстѣ съ тобою, готовъ сейчасъ же назвать безсмысленными, безправыми, безнравственными, все, что хочешъ, но которымъ тѣмъ не менѣе всѣ подчиняются, — служебное положеніе Лучинцева, дослужись онъ хоть до военнаго министра, не давало бы ему еще права почитать себя своимъ въ томъ кругу, къ которому княжна Китти принадлежала съ дѣтства. Введенный въ него своею женой, онъ долго былъ бы тамъ на положеніи

какъ сказалъ Лермонтовъ.

— Пушкинъ, скромно поправилъ кто-то изъ офицеровъ.

— Все равно; я такъ часто слышалъ эти стихи отъ самого Лермонтова, что думалъ они его. При такихъ условіяхъ Лучинцеву, а слѣдовательно за него и женѣ его пришлось бы на первыхъ порахъ выдержать отъ этихъ "свѣтилъ" такъ много разныхъ, болѣе или менѣе чувствительныхъ, уколовъ и оскорбленьицъ, что это одно служило бы съ перваго же начала препятствіемъ стройному аккорду изъ супружескаго счастія. Vous voyez que j'en reviens toujours à la musique, madame, добавилъ, смѣясь, Фельзенъ по адресу Любовь Петровны.

— Je vous approuve et vous prierai à cette occasion de m'en faire plus tard, сказала она, внимательно и, какъ можно было замѣтить, одобрительно продолжая его слушать.

— Счастливыя мы съ вами, Дарья Павловна, что живемъ себѣ по простотѣ въ нашемъ степу и никогда того большаго круга надутыхъ пановъ не видали! обратилась полунасмѣшливо, полугрустно Анна Васильевна къ сосѣдкѣ своей, румяной дамѣ.

По лицу Галечки пробѣжало неудовольствіе: слова матери ей, очевидно, не понравились. Она еще одобрительнѣе и сочувственнѣе, чѣмъ Любовь Петровна, казалось, внимала разсужденіямъ господина барона фонъ-Фельзена.

— A я все же не пойму, ей-Богу, отвѣтила Дарья Павловна, — на что имъ былъ бы нуженъ этотъ надутый свѣтъ и что имъ было бы глядѣть на него!

— Взаимная любовь такое блаженство, примолвила чувствительная дама, подымая глаза къ небу, на которомъ уже загорѣлась первая звѣздочка, — что она бѣжитъ отъ людей, а не ищетъ ихъ!

— Совершенно справедливо! съ легкимъ поклономъ сказалъ ей на это Фельвенъ, — но тутъ-то именно, въ этомъ одиночествѣ вдвоемъ, изолированные отъ людей, они еще болѣе, чѣмъ живя въ обществѣ, должны были бы придти къ сознанію, что "ихъ двое, а не пара", какъ сказалъ кто-то.

— Ну, извините, это уже басни! воскликнула по простотѣ, какъ выражалась Анна Васильевна, румяная и вспыльчивая Дарья Павловна.

Злобнымъ огнемъ сверкнули мгновенно глаза Фельзена, но онъ сдержался, погладилъ усы и спокойно, улыбаясь, отвѣчалъ ей медово-сладкимъ голосомъ:

— Басни для тѣхъ, кто никогда не имѣлъ случая изучать исторію…

— Mais continuez donc! капризно-повелительнымъ тономъ крикнула на него Любовь Петровна, стуча ложечкой по ceребряному подносу, какъ бы для того, чтобы Дарья Павловна не успѣла, въ свою очередь, сказать какую-нибудь колкость Фельзену.

— При этомъ безпрестанномъ соприкосновеніи двухъ натуръ, развившихся въ атмосферахъ совершенно различныхъ, должны были бы неизбѣжно происходить между ними непрестанныя недоразумѣнія, чтобы не сказать больше. На Кавказѣ, княжна Китти, подъ впечатлѣніемъ той дивной природы, чувства свободы, которою она тамъ относительно пользовалась, вдали отъ обычныхъ вліяній, могла увлечься Лучинцевымъ, его военною репутаціей, видѣть въ немъ героя, и дѣйствительно даже полюбить его. Онъ, понятно, полюбилъ ее страстно: это была первая такого рода женщина, съ которою онъ встрѣчался… Но перенесенные на положительную почву Петербурга, женатые, для обоихъ ихъ декорація страшно перемѣнилась бы. Разность ихъ взглядовъ, вкусовъ, привычекъ, — замѣтьте, привычекъ, такъ какъ въ жизни онѣ играютъ чуть не первостепенную роль, — сказывалась бы имъ каждый день, и съ каждымъ днемъ переносилась бы все тяжелѣ каждымъ изъ нихъ. Серьезные, положительные интересы, которымъ служилъ Лучинцевъ и которые, натурально, остались бы ему дороги, были бы совершенно непонятны для его жены и казались бы ей сухою, скучною прозой, отвлекающею его отъ исключительнаго міра любви, въ которомъ она мечтала бы жить, рѣшаясь идти за него замужъ. Съ другой стороны, неизысканность его манеръ, непривычка къ легкому, гостинному обмѣну мысли, пренебреженіе къ извѣстнымъ пріемамъ, незнаніе многихъ маленькихъ вещей, по которымъ узнается человѣкъ родившійся въ свѣтѣ,- все это говорило бы ей постоянно о недостаткахъ его воспитанія, о мѣщанской, на ея глаза, средѣ, изъ которой она подняла ее до себя… Она уже одного того не могла бы простить мужу, примолвилъ тономъ насмѣшки Фельзенъ, что онъ по-французски говоритъ съ грѣхомъ пополамъ и за столомъ ѣстъ съ ножа, вспоминая, что въ Англіи за такое ужасное преступленіе ее бы съ нимъ ни въ какой фешіонабельный домъ не пустили. Лучинцевъ, съ своей стороны, когда бы прошли первые порывы страсти, все болѣе и болѣе томился бы тѣмъ, что онъ называлъ бы фривольностью своей жены, разочаровывался бы, не найдя въ ней качествъ того дѣйствительно нѣсколько мѣщанскаго идеала женщины, который могъ быть доступенъ его пониманію. Въ немъ недовольно сильно была развита эстетическая сторона, чтобъ онъ могъ простить ей недостатокъ этихъ качествъ за то изящество, которое такая женщина, какъ княжна Китти, внесла бы въ его жизнь…

— A по-вашему, позвольте освѣдомиться, мѣщанскій идеалъ, чтобы женщина была вѣрная жена и добрая мать? спросила его Дарья Павловна, со всею, повидимому, ядовитостью, на какую она только была способна.

— A хотя бы и такъ! возразилъ, нисколько не смущаясь, Фельзенъ. — Вѣрная супруга и добродѣтельная мать — это, конечно, достопохвально и притомъ очень не сложно, и даже весьма выгодно, потому что даетъ такой барынѣ право быть безгранично довольной собою и безконечно нетерпимой къ другимъ. Но вообразите себѣ, еслибы съ тѣхъ поръ, какъ міръ стоитъ, всѣ женщины до одной были бы ничѣмъ инымъ, какъ только вѣрными женами и хорошими матерями? Вѣдь люди въ своемъ развитіи не ушли бы дальше птицъ, потому что и канарейка прекраснѣйшая супруга, и курица образцовѣйшая мать!…

Всѣ разсмѣялись. Ѳома Богдановичъ, въ продолженіе всего этого разговора спавшій безмятежнѣйшимъ образомъ на стулѣ, за которымъ я стоялъ, внезапно встрепенулся и чихнулъ на весь садъ.

Общество окончательно развеселѣло. Сама Дарья Павловна отложила свою досаду на курляндскаго барона и пожелала еще послушать его "чудачествъ", причемъ въ невинности своей назвала его даже "краснобаемъ".

Онъ говорилъ, дѣйствительно, бойко и свободно, съ едва замѣтнымъ нѣмецкимъ акцентомъ, большимъ одушевленіемъ и необыкновенною разнообразностью оттѣнковъ въ интонаціи. Онъ, какъ Саша Рындинъ въ свайку играетъ, каждымъ своимъ словомъ бьетъ прямо въ кольцо, — пришло мнѣ въ голову это сравненіе, пока я не отрываясь слушалъ его, многаго еще не понимая тогда, негодуя на самоувѣренность и высокомѣріе, которыя такъ и прорывались въ немъ, какъ ни казался онъ любезнымъ и учтивымъ, и чувствуя инстинктомъ, что самое то, что онъ говорилъ, должно было оскорблять многихъ изъ его слушателей. Но онъ говорилъ все это такимъ скользящимъ тономъ, съ такою заманчивою живостью, что тѣ же слушатели, видимо, увлекались такъ же, какъ и я, этимъ его словомъ, которымъ онъ игралъ такъ легко и красиво, съ такою увѣренностью, что оно ему никогда не измѣнитъ, что оно всегда смягчитъ, заставитъ простить всякую рѣзвость въ его осужденіяхъ…

— Еслибъ отъ начала міра, говорилъ онъ, — женщины были бы только вѣрныя супруги и добродѣтельныя матери, намъ пришлось бы изъ человѣческой исторіи вычеркнуть лучшія ея страницы. Начать хоть бы съ того, что тогда не было бы для грековъ ни малѣйшей причины осаждать Трою, а еслибъ они Трою не осаждали, у нихъ не было бы Гомера, съ котораго, учили меня въ школѣ, начинается вся европейская культура… Все, чѣмъ люди теперь имѣютъ право гордиться, — мягкость нынѣшнихъ нравовъ, человѣчность, поэзія, искусство, — всѣмъ этимъ, несомнѣнно, мы въ наибольшей мѣрѣ одолжены вліянію женщинъ. Но это потому-ли, что вообще женщины всѣхъ вѣковъ и странъ были добродѣтельны и чадолюбивы? Мы имѣемъ право въ этомъ усомниться… Извѣстно, по крайней мѣрѣ, какія добродѣтельныя жены служили, напримѣръ, оригиналами для божественныхъ Мадоннъ Рафаэля… Мы знаемъ также, что пока, напримѣръ въ Германіи, были однѣ только добрыя жены и матери, это была невѣжественная страна, съ грубыми нравами, въ то самое время, когда рядомъ съ нею, не безукоризненныя, но очаровательныя женщины Франциска перваго, — безъ которыхъ, говорилъ этотъ историческій обожатель женщинъ, жизнь все равно, что годъ безъ весны, весна безъ розъ, — les précieuses de l'hôtel Rambouillet и фаворитки du grand roi готовили для Франціи то первостепенное положеніе, которое и до сихъ поръ признаетъ за нею просвѣщенный міръ… Въ той же Германіи умственное возрожденіе связывается съ исторіей извѣстныхъ въ началѣ нынѣшняго вѣка салоновъ Берлина и Дрездена, опять-таки съ именами умныхъ, образованныхъ, прелестныхъ женщинъ, съ вліяніемъ на великихъ писателей, поэтовъ, мыслителей того времени. Были-ли всѣ эти женщины хорошія жены и матери? Можетъ быть — да, можетъ быть — нѣтъ, — какое намъ до этого дѣло! Онѣ заслужили признательность послѣдующихъ поколѣній тѣмъ, что содѣйствовали движенію впередъ человѣческой мысли, вдохновляли лучшихъ ея представителей, поддерживали ихъ въ борьбѣ, отстраняли отъ нихъ удары судьбы или принимали ихъ на свою голову вмѣстѣ съ ними. Не будь ихъ, сколько бы духовныхъ потерь понесло человѣчество! Можно себѣ представить, еслибы, напримѣръ, Гете въ продолженіе всей своей жизни не зналъ другихъ женщинъ, кромѣ почтенной супруги своей, которая все свое время проводила на кухнѣ, а супруга называла не иначе какъ Herr Geheim-Rath?… Или, еслибъ авторъ Манфреда или Чайльдъ-Гарольда безпрекословно подчинялся ревнивымъ требованіямъ почтенной леди Байронъ и въ угоду ей прожилъ вѣкъ свой въ разоренномъ своемъ замкѣ, въ созерцаніи ея достоинствъ? Вѣдь, надо полагать, въ этихъ добродѣтельныхъ рамкахъ не созданы были бы ни Чайльдъ-Гаролъдъ, ни Манфредъ, ни Фаустъ, ни Эгмонтъ, ни Римскія элегіи… Спрашивается, вознаграждены-ли бы мы были за такой колоссальный пробѣлъ тѣмъ, что госпожа фонъ-Гете и леди Байронъ никогда, сколько намъ извѣстно, не измѣняли своимъ супругамъ и усердно нянчили своихъ дѣтей?… Я однако всѣмъ, кажется, надоѣлъ своею проповѣдью, — прервалъ себя Фельзенъ, окидывая взглядомъ безмолвно слушавшее его общество.

Но не то сказывали его глаза, недолго, но глубоко остановившіеся на Любовь Петровнѣ. "Что мнѣ до того, поймутъ или не поймутъ меня эти темные, невѣжественные люди, сказывали они, — я говорю для тебя, для тебя одной!"

— Вашу проповѣдь я понимаю такъ, заговорила опять Дарья Павловна, — что вы для женщины не признаете мы: супружескаго, ни материнскаго долга?

— A ты бы шла себѣ, Галечка, робко рѣшилась наконецъ проговорить Анна Васильевна, давно уже, съ тревогой въ глазахъ, слѣдившая за впечатлѣніемъ, какое производили на дочь слова "ехиднаго нѣмца, прости Господи!"

Галечка вспыхнула, взглянула на мать, но, не противорѣча, встала, поцѣловала ей руку и ушла въ сопровожденіи своей гувернантки. Черезъ нѣсколько минутъ я услышалъ, какъ надъ террасой, во второмъ этажѣ, щелкнула задвижка и отворилось настежъ одно изъ оконъ ея комнаты: она слушала оттуда…

— Я или очень дурно говорю по-русски, возражалъ тѣмъ временемъ Фельзенъ, — или вы на меня рѣшительно клевещете, сударыня. Ничего подобнаго я не говорилъ и въ мысли не имѣлъ. Ко всякому долгу я отношусь съ подобающимъ уваженіемъ, — но позволю себѣ думать, что призваніе женщины не можетъ быть опредѣляемо исключительно обязанностями: жены и матери. Женщина, — и голосъ его зазвучалъ звончѣе прежняго, — совершеннѣйшее созданіе Божіе; не даромъ, учитъ насъ Библія, является она послѣднею въ ряду Его твореній…

— Браво! воскликнулъ Трухачевъ.

Другіе офицеры подхватили и зааплодировали Фельзену.

— Умѣете подольститься! грозя ему пальцемъ, жеманно улыбалась Дарья Павловна.

— Ну-жь и командуютъ онѣ нами! отозвался Ѳома Богдановичъ, потирая себѣ шею:- нѣтъ, скажу вамъ, горше начальства бабьяго.

— A безъ нихъ было бы такъ горько, что и жить бы не стоило, сказалъ Фельвенъ съ легкимъ вздохомъ, какъ бы давая разумѣть, что онъ эту горечь испыталъ на самомъ себѣ. — Женщины вплетаютъ небесныя розы въ земную жизнь, сказалъ одинъ великій поэтъ *). И въ самомъ дѣлѣ, я обращаюсь сказалъ онъ улыбаясь, — во всѣмъ одного со мною пола лицамъ, здѣсь находящимся: пусть каждый припомнитъ изъ своего прошедшаго, кому въ жизни обязанъ онъ былъ своими лучшими, счастливѣйшими минутами, кому…..

*) Sie flechten und webeu

Himmliche Rosen in's irdiche Leben

Schiller. Würde der Frauen.

— Прекрасному полу! въ одинъ голосъ, не давъ ему кончить, прокричали офицеры.

— За компанію жидъ удавился, — пожалуй и я туда же, подтвердилъ и Ѳома Богдановичъ, молодецки махнувъ рукой л добродушно подмигивая Аннѣ Васильевнѣ.

— Изволите видѣть, какое единодушіе! весело молвилъ Фельзенъ румяной дамѣ. — Еслибъ я теперь обратился въ почтеннымъ моимъ товарищамъ съ новымъ, уже нескромнымъ вопросомъ: законно или незаконно достались имъ эти незабвенныя для нихъ минуты, — они, я полагаю, нѣсколько затруднились бы отвѣтомъ.

— Да, да, конечно! отозвались со смѣхомъ офицеры.

— Еще бы! засмѣялась и Дарья Павловна. — Имъ при дамахъ совѣстно было бы сказать правду.

— Оно и не нужно. Для насъ достаточно того факта, что каждый изъ здѣсь находящихся такъ или иначе обязанъ лучшими минутами, выпавшими ему на долю въ жизни, женщинѣ. Изъ такого общаго признанія мы имѣемъ полное право, слѣдовательно, вывести и такое общее заключеніе: счастіе въ этой жизни даетъ женщина.

— Съ этимъ мы спорить не станемъ, сказала предовольная Дарья Павловна.

— A если вы согласны съ этимъ первымъ положеніемъ, то должны согласиться и на послѣдующее. Если такимъ образомъ женщина можетъ давать счастье, то она и должна его давать.

— Такъ, вѣрно, такъ! подтвердили офицеры.

Я глядѣлъ на Любовь Петровну. Выраженіе ея лица становилось уже неуловимымъ въ тѣняхъ быстро наступавшаго вечера, но какъ будто, чтобы скрыть его еще болѣе отъ нескромнаго вниманія, она низко наклонила голову въ поясу и принялась расправлять свои ленты.

— И такъ, говорилъ торжествующій Фельзенъ, — давать счастіе — вотъ прямое, главное призваніе женщины, счастье во всемъ многообъемномъ значеніи этого слова…

— Чего бы ни стоило, значитъ, а подавай вамъ сладкаго блюда, перебила его Дарья Павловна съ хохотомъ, — а то и женщиной называться не смѣй!

— A такъ, такъ! поддакивалъ Ѳома Богдановичъ. — Якъ не верты, требо умерты. Давайте намъ счастіе! а не то грызьться будемъ!

— Дядюшка, не мѣшайте, спите! нетерпѣливо раздался голосъ Любовь Петровны.

Ѳома Богдановичъ послушно сложилъ руки на кругленькомъ животѣ и дѣйствительно тутъ же заснулъ опять.

— Позвольте однако, безъ шутокъ, снова начала неугомонная Дарья Павловна, — вѣдь это вамъ легко говорить, но потрудитесь объяснить, какъ это сдѣлать? Кому обязана женщина давать счастіе?… Вѣдь это нельзя такъ… Румяная барыня вдругъ почему-то сконфузилась. — И рада была бы иная… но не рѣшится…

— A почему это? какъ бы удивившись, спросилъ баронъ Фельзенъ;

— Вы сами должны понимать, женщина не можетъ…. Дарья Павловна все какъ будто не рѣшалась высказаться противъ своихъ прямыхъ обязанностей.

— Грѣхъ-то большой грѣхъ, какимъ-то шепотомъ и въ то же время взволнованно, задвигавшись въ своемъ креслѣ, промолвила Анна Васильевна.

— Объ этомъ я, конечно, не осмѣлюсь препираться, пристально взглянувъ на нее и снисходительно улыбаясь, сказалъ Фельзенъ, — но вы мнѣ позволите по этому поводу припомнить вамъ только, почтеннѣйшая Анна Васильевна, тотъ великій авторитетъ, которымъ сказано было: много прощено ей будетъ, потому что она много любила.

— Спаситель… Уже ничѣмъ несдерживаемое выраженіе упрека послышалось въ голосѣ доброй женщины. — Спаситель прощалъ… Онъ не говорилъ: грѣши!…

Она не могла удержаться и сказала это помимо воли, и тотчасъ же смолкла милая Анна Васильевна, потому что, — я такъ хорошо понималъ, что происходило въ ней въ эту минуту, — онъ, конечно, "нѣмецъ лукавый" и Божественныя слова толкуетъ на соблазнъ, съ злою цѣлью, но все онъ человѣкъ, онъ ея гость, и она его вдругъ такъ обидѣла!…

Онъ не былъ обиженъ, но, къ удивленію моему, очевидно нѣсколько озадаченъ.

— Конечно… Я впрочемъ вовсе не хотѣлъ сказать этимъ… Онъ не докончилъ, какъ будто не находилъ удобнымъ вступать съ хозяйкой дома въ споръ по предмету, который она такъ близко принимаетъ къ сердцу.

Поручикъ Трухачевъ счелъ нужнымъ вступиться за товарища:

— Позвольте успокоить васъ, многоуважаемая Анна Васильевна. Я осмѣлюсь поручиться вамъ моею честью, что баронъ не имѣлъ и въ мысляхъ (Трухачевъ произносилъ "въ мысляхъ") намѣренія сказать что-либо такое, — онъ запнулся, — что-либо несогласное, такъ-сказать, съ свѣтскимъ приличіемъ. Онъ для этого, смѣю сказать, слишкомъ образованъ, и я позволю себѣ думать, что его слова коснулись вашего слуха въ превратномъ, если смѣю такъ выразиться, смыслѣ.

— Я ничего, я противъ барона не думала, оправдывалась, совсѣмъ уже растерянная, бѣдная хозяйка.

— A воля ваша, продолжалъ неумолимый поручикъ, — казните или милуйте, а я — и вотъ прочіе господа офицеры тоже, — мы вполнѣ, такъ-сказать, должны раздѣлять съ барономъ мнѣніе въ томъ, во-первыхъ, что той, и даже тому, — это я уже отъ себя, такъ-сказать, осмѣлюсь прибавить, Анна Васильевна, — кто много любилъ, много и прощено будетъ, а во-вторыхъ, что назначеніе женщины — это именно, какъ счастливо выразился баронъ, даровать счастіе. И это даже съ полною моею откровенностью могу прямо подтвердить примѣромъ и, не идя далеко, собственно даже настоящею минутой, которую я и прочіе господа офицеры можемъ почитать для себя, прямо скажу, вполнѣ счастливою. Теперь извольте сами судить, Анна Васильевна, кому же мы должны приписать это счастіе, какъ не восхитительнымъ дамамъ, которыя благоволятъ принимать насъ въ свое общество и предоставляютъ намъ случай къ разговору, который можно, безъ лести, почесть за самый пріятный, и даже во всѣхъ отношеніяхъ?

Эта восхитительная' рѣчь господина Трухачева, причемъ онъ даже всталъ и расшаркнулся, звякнувъ шпорами, имѣла огромный успѣхъ. Товарищи покрыли его рукоплесканіями, въ которымъ тотчасъ же присоединился и пробужденный ими Ѳома Богдановичъ.

— Браво, monsieur Трухачевъ! аплодировала ему Любовь Петровна, смѣявшаяся доупаду.

— Такимъ образомъ, усердно хохотала и Дарья Павловна, — обязанности наши въ нимъ эти господа опредѣлили. Интересно теперь узнать, чѣмъ они за это должны отдарить насъ?

— Вы поставили вопросъ, сударыня, совершенно правильный и логично истекающій изо всего, что было сказано здѣсь объ этомъ до сихъ поръ, поспѣшилъ отвѣчать баронъ Фельзенъ, видимо довольный случаю овладѣть снова разговоромъ. — Ясно, если женщина даетъ счастіе, она имѣетъ, въ свою очередь, полное право требовать его и для себя. Къ сожалѣнію, я долженъ признаться, что получить это желаемое, это столь законно ими желаемое и необходимое имъ счастіе представляется для огромнаго большинства женщинъ задачей почти неразрѣшимою.

— A почему? воскликнула Дарья Павловна, готовясь, повидимому, разразиться противъ всѣхъ этихъ гадкихъ мужчинъ, которые такъ много требуютъ, а съ своей стороны ничѣмъ женщинѣ пожертвовать не хотятъ.

— Очень просто, не далъ сказать ей всего этого Фельзенъ:- чѣмъ выше и сложнѣе спросъ, тѣмъ труднѣе удовлетворить ему. Женщины одарены лучше насъ: онѣ чувствуютъ глубже, онѣ понимаютъ тоньше, онѣ воспринимаютъ живѣе. Всѣ эти высшіе дары направлены у нихъ почти исключительно къ одному помышленію, сосредоточены въ одномъ чувствѣ: это помышленіе, это чувство — любовь. Извѣстно, что если для насъ, по большей части, любовь есть прекрасный эпизодъ въ жизни; для женщинъ она все, она сама жизнь. Сосредоточивая всю себя на одномъ предметѣ, женщина пріобрѣтаетъ необыкновенную силу, полноту, всесторонность въ обладаніи имъ. Въ ея сердцѣ и воображеніи слагается цѣльное, готовое представленіе, пожертвовать которымъ она не согласится безъ тяжелой, безъ болѣзненной, часто отчаянной, иногда стоящей ей жизни, борьбы. Есть женщины, — какъ будто намѣренно медленнѣе, вдумчивѣе заговорилъ Фельзенъ, — которыя носятъ въ себѣ этотъ идеалъ такъ высоко, что онѣ даже заранѣе обрекаютъ себя на внутреннее отшельничество. Я знаю, думаютъ онѣ, что никто не въ состояніи подняться со мною до этой высоты, — и онѣ и не ищутъ. Онѣ проходятъ въ мірѣ, гордыя и повидимому спокойныя, съ холоднымъ челомъ и затаеннымъ пламенемъ въ груди, и, какъ альпійскія розы на неприступныхъ крутизнахъ своихъ, равнодушно смотрятъ на смѣльчаковъ, готовыхъ цѣной жизни заплатить за надежду подняться до нихъ. Но такихъ женщинъ немного…

Онъ остановился на минуту, но никто не воспользовался этимъ; всѣ слушали его съ напряженнымъ вниманіемъ.

— Вообще же, продолжалъ онъ, переходя опять въ свой обычный, живой и веселый тонъ, — женщина прямо, настойчиво требуетъ осуществленія своего идеала въ жизни. Ей недостаточно, чтобы мужчина ей нравился; недовольно, чтобъ онъ съ своей стороны любилъ ее, — она желаетъ, проситъ, требуетъ, чтобъ онъ любилъ ее извѣстнымъ ей образомъ, любилъ не такъ, какъ Богъ ему на душу положитъ, а соотвѣтственно тому, какъ процессъ любви сложился заранѣе въ головѣ ея, со всѣми его подробностями, изъ которыхъ каждая дорога ей до боли. Самый этотъ процессъ любви, его прелюдіи, все то, что польки такъ удачно называютъ романсованьемъ, для большей части женщинъ дороже, чѣмъ сама любовь. Въ воспоминаніяхъ самой счастливой изъ нихъ всегда останется извѣстная доля горечи, если на дѣлѣ все это произошло не такъ, какъ представлялось ей въ грезахъ первоначальной юности, если тотъ, кого любила она, не умѣлъ говорить ей тѣмъ же волшебно-сладкимъ голосомъ и тѣ же именно волшебно-сладкія рѣчи, которыя обѣщало ей на зарѣ жизни ея молодое пробуждавшееся чувство. A много-ли изъ насъ, по правдѣ сказать, примолвилъ засмѣявшись Фельзенъ, — способныхъ пѣть такимъ волшебнымъ голосомъ?..

— Вы первый! воскликнула неожиданно Дарья Павловна.

"Только бы и меня не вздумала Анна Васильевна отправить, какъ Галечку, отсюда", думалъ я, въ свою очередь желая все слушать и слушать его. Къ счастію, становилось уже довольно темно, и Аннѣ Васильевнѣ было трудно меня видѣть за померанцевымъ деревомъ, на кадкѣ котораго я умостился.

Баронъ Фельзенъ сложилъ руки на груди, à la turque, и отвѣсилъ преувеличенно низкій поклонъ очарованной имъ Дарьѣ Павловнѣ.

— Продолжайте, продолжайте! крикнула она ему въ отвѣтъ. — Я интересанка, даромъ комплиментовъ не дѣлаю.

Онъ повиновался.

— Не надо забывать при этомъ, что идеалъ любви у каждой женщины свой, особенный, и восходитъ по ступенямъ безконечной лѣстницы, начиная отъ печалованія русской бабы на то, что мужъ ея не бьетъ — значитъ не любитъ, и до тѣхъ метафизическихъ областей, добравшись до которыхъ романическая женщина, какъ героиня Бальзака въ его Le lys dans la vallée, напримѣръ, или Valérie госпожи Крюднеръ, отрицаетъ уже все тѣлесное, все земное и допускаетъ лишь какое-то непрерывное воздыханіе любви двухъ душъ, посредствомъ этой же любви рафинированныхъ до чистоты безплотныхъ небожителей. Извольте же найти среди насъ, субъектовъ, соотвѣтствующихъ каждой изъ этихъ ступеней разнообразнѣйшихъ, но равно настойчивыхъ, горячихъ и совершенно притомъ — не надо забывать этого, — законныхъ женскихъ требованій!…

— Ахъ, какъ онъ насъ знаетъ, какъ знаетъ! выражала Аннѣ Васильевнѣ свое восхищеніе румяная дама. — У каждой изъ насъ, — c'est vrai — свое особенное въ головѣ и въ сердцѣ. Не потрафить имъ намъ, никакъ не потрафить, съ комическою печалью приговаривала она.

— A тотъ, кто не умѣетъ, какъ вы изволите выражаться, "потрафить" любимой женщинѣ, возразилъ съ одушевленіемъ Фельзенъ, — тотъ и не смѣй мечтать о счастіи, потому что онъ счастья не достоинъ. Тотъ не достоинъ счастія, кто не понимаетъ, что любовь иной женщины есть высшее блаженство, какое человѣку дано взять отъ земли, и что это блаженство даромъ не дается. Да и любитъ-ли дѣйствительно тотъ, кто претендуетъ обладать сердцемъ женщины, не давъ себѣ труда предварительно изучить ее, для кого такое изученіе не составляетъ уже само по себѣ невыразимую радость? Въ мірѣ знанія тотъ только награждается именемъ настоящаго ученаго, кто всѣмъ существомъ своимъ отдался своему предмету, кто благоговѣетъ предъ нимъ, видитъ въ немъ свою святыню и терпѣливо, шагъ за шагомъ, не останавливаясь ни передъ какимъ препятствіемъ, съ восторгомъ и трепетомъ проникаетъ наконецъ въ глубину его тайнъ. A сердце женщины развѣ не та же наука, — живая, увлекательная, всепоглощающая наука? Но въ томъ-то и дѣло, что положительные, такъ-называемые серьезные люди, какимъ былъ и бѣдный пріятель мой Лучинцевъ, pour en revenir à lui, не признаютъ ничего этого съ высоты своей положительности. Да и же могутъ они: они слишкомъ цѣльны, слишкомъ tout d'une pièce; имъ недостаетъ гибкости, у нихъ нѣтъ, если можно такъ выразиться, нравственнаго осязанія. Они понимаютъ любовь какъ какое-то органическое сліяніе двухъ существъ въ одно неразрывное цѣлое, но съ тѣмъ непремѣннымъ условіемъ, чтобъ оно приняло форму, краски и внутреннее содержаніе ихъ собственной индивидуальности, — другими словами, чтобъ это цѣлое было непремѣнно онъ, а не она. И это не потому, чтобъ они были деспоты, а потому что внутренній міръ женщины остается для нихъ вѣчно невѣдомою землей, что имъ никакъ не дается ключъ, отмыкающій этотъ очарованный замокъ. Они натягиваютъ на свой положительный аршинъ тончайшія фибры ощущеній, изъ которыхъ вся соткана женщина, и удивляются потомъ, и недоумѣваютъ, почему онѣ порываются подъ ихъ добросовѣстною, но грубою рукой. Они называютъ капризомъ, нервностью, фантазерствомъ то, что часто составляетъ всю сущность и всю прелесть женщины: ея впечатлительность и жадность въ впечатлѣніямъ, ея воображеніе, ея непрактичность, ея вѣчную заботу о прекрасномъ и отвращеніе во всему, что называется матеріальною стороной жизни… Они въ состояніи сто разъ на день, не вѣдая того, что творятъ, оскорбить внутреннее чувство женщины, потому что не имѣютъ понятія о всѣхъ деликатныхъ оттѣнкахъ, какими преисполнено это внутреннее женское чувство. Женщина испытываетъ эти оскорбленія въ безднѣ мелочей, о которыхъ не догадываются эти господа, потому что сами они не могутъ дощупаться до нихъ пальцами. Да что говорить о мелочахъ! Въ самой сущности отношеній большинства насъ грѣшныхъ къ любимой женщинѣ лежитъ зародышъ ближайшихъ недочетовъ для насъ и для нея, обыкновенно одно изъ двухъ: или, — и это чаще всего, — человѣкъ, добившись до обладанія женщины, связавъ законными узами жизнь ея со своею, полагаетъ дѣло свое конченнымъ и отлагаетъ всякое дальнѣйшее попеченіе о томъ, чтобы не дать остыть чувству, которое онъ имѣлъ счастье возбудить въ себѣ; чувство это перестаетъ быть для него нѣжнымъ растеніемъ, которое слѣдуетъ лелѣять и холить, и оберегать отъ холода, поддерживая въ немъ тотъ именно градусъ жара, что даетъ ему ростъ и цвѣтъ и живыя краски; оно, думаетъ онъ, должно, какъ береза въ лѣсу, само собой рости и покрываться листьями, не требуя отъ него болѣе никакого ухода… Или, совершено напротивъ, человѣкъ ненасытенъ въ наслажденіи этимъ чувствомъ, онъ требуетъ непрерывнаго его проявленія, его осязаемыхъ доказательствъ, онъ неустанно навязывается со своею страстію, не допускаетъ отдыха, подозрѣваетъ измѣну тамъ, гдѣ предметъ его обожанія, — вѣрнѣе сказать его несчастная жертва, — силится только на мгновеніе вздохнуть на свободѣ, онѣ запугиваетъ ее порывами безумной ревности, или мрачно молчитъ и страдаетъ и томитъ ее до самой смерти этимъ молчаніемъ своимъ и тоской. И Боже мой! воскликнулъ Фельзенъ, — сколько гибнетъ такимъ образомъ или вянетъ довременно прекрасныхъ женскихъ созданій — однѣ замороженныя холодомъ окружающей ихъ атмосферы, другія задыхаясь отъ закатнаго насилія, — онъ произнесъ это съ особымъ удареніемъ, — эгоистической страсти, относящейся въ нимъ, какъ въ рабынямъ, а не какъ въ свободно-чувствующимъ, свободно-любящимъ женщинамъ. A вы, сударыня, докончилъ онъ, обращаясь въ Дарьѣ Павловнѣ, тономъ шутливаго упрека, — вы даже не допускаете для нихъ мысли о какомъ-нибудь выходѣ изъ такого положенія!…

Что отвѣтила бы на это Дарья Павловна — осталось неизвѣстнымъ: она предупреждена была Любовью Петровной:

— Тетушка, здѣсь и темно, и сыро. Я ухожу.

Она поднялась вся вдругъ, и бѣлая, какъ чайка, въ своемъ кисейномъ платьѣ вспорхнула съ мѣста и исчезла за стеклянными дверьми большой залы. Все общество поднялось за нею. Ѳома Богдановичъ встрепенулся и загоготалъ тотчасъ же, всѣхъ допрашивая, не послать-ли за его пѣвчими. Но Дарья Павловна объявила ему, что баронъ обѣщалъ имъ пѣть, и что надо было бы послать не за пѣвчими, а за "музыкантомъ". Ѳома Богдановичъ немедленно побѣжалъ самъ отыскивать Булкенфресса.

Я ушелъ наверхъ, никѣмъ не замѣченный.