"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)XIIIГерасимъ Ивановичъ спалъ въ своемъ креслѣ. "Анна Васильевна только-что къ нему заходила, сказалъ мнѣ Вася, и ушла къ дочери." Вася повелъ меня въ свой пріютъ, какъ онъ называлъ очень милую съ ковромъ комнатку, въ которой когда-то спала Галечка, переведенная теперь, по случаю пріѣзда Лубянскихъ, въ другую часть того же этажа. Онъ передалъ мнѣ, что отецъ его обыкновенно засыпаетъ по нѣскольку разъ въ день, за то ночи проводитъ почти безъ сна, сидя одинъ, въ потьмахъ, у открытаго окна. "Онъ сердится, говорилъ Вася, когда Савелій или я входимъ къ нему въ это время. Но вѣдь нельзя же оставить его совсѣмъ одного, и мы поэтому чередуемся съ Савеліемъ и еще другимъ человѣкомъ, который при папа. Я дежурю въ своей комнатѣ отъ девяти часовъ до двѣнадцати, потомъ приходитъ мнѣ на смѣну Савелій и сидитъ здѣсь до двухъ, а потомъ тотъ человѣкъ до зари; на зарѣ папа всегда заснетъ, и это его лучшій сонъ. — И это все ты такъ устроилъ? спросилъ я. — A то это же? отвѣчалъ онъ улыбаясь. — Нѣтъ, я думалъ… твоя мама… — Мама… да… пробормоталъ Вася, и онъ торопливо провелъ рукой по лицу. — Она обыкновенно приходитъ сюда утромъ, послѣ завтрака…. — Ты только тогда ее и видишь? — Она живетъ тамъ, въ павильонѣ. Вася указалъ въ окно по направленію сада, — обѣдаетъ она внизу со всѣми, а я здѣсь, и вечеромъ также здѣсь, внизъ я почти никогда не схожу… A много ты стиховъ сочинилъ за все это время? спросилъ онъ меня вдругъ, очевидно желая заговорить о другомъ. — Нѣтъ, я ничего не сочинялъ, такъ скучно было. Мнѣ очень хотѣлось тебя видѣть, Вася. — Спасибо тебѣ, Боря, ты добрый. Со мною не весело, какъ съ другими, я это знаю, а вотъ ты полюбилъ меня… — И еще какъ! Мнѣ кажется, что я съ тобой друженъ отъ самой колыбели. Отчего это такъ бываетъ, что сразу увидишь, и вдругъ полюбишь? Вася улыбнулся. — Пословица говоритъ: рыбакъ рыбака видятъ издалека. Ну, и хорошіе люди тоже, должно-быть, узнаютъ другъ друга… — A развѣ хорошій человѣкъ, прервалъ я его, — непремѣнно долженъ полюбить такого же хорошаго? Развѣ такъ не можетъ случиться, что просто полюбишь, самъ не зная за что? — И что тогда? спросилъ неожиданно Вася. — Что? не знаю… промолвилъ я, озадаченный такимъ вопросомъ. — Я думаю, сказалъ онъ, съ внезапнымъ волненіемъ въ голосѣ,- что отъ этого можетъ произойти много нехорошаго… — Отчего нехорошаго, Вася? — Надо имѣть волю надъ собой, продолжалъ онъ, не отвѣчая на вопросъ мой:- прежде чѣмъ полюбить, надо знать, что дѣлаешь… — Да развѣ можно сказать себѣ: вотъ этого я полюблю, а вотъ этого нѣтъ? опровергалъ я его. Это невольно дѣлается. Вася помолчалъ. — A какъ бы ты поступилъ въ такомъ случаѣ, напримѣръ? молвилъ онъ затѣмъ, пристально глядя на меня своими большими, темно-синими глазами. — Мы вотъ такъ съ тобой, положимъ, подружились, что любимъ другъ друга какъ братья. И вотъ ты встрѣчаешь другаго мальчика, который тебѣ вдругъ понравится. Я, твой другъ, это вижу. И не я, а положимъ отецъ твой и мать, которые гораздо для тебя дороже, видятъ это и говорятъ тебѣ: Боря, тотъ, кто тебѣ нравится, не стоитъ, чтобы ты его любилъ; но еслибъ онъ и стоилъ, знай, что если ты его полюбишь, мы будемъ несчастливы, очень, на вѣки несчастливы! Говори, что бы ты сдѣлалъ тогда? — Я постарался бы не полюбить его, Вася; уходилъ бы отъ него, старался бы его забыть… — А! вотъ видишь, вотъ видишь! прервалъ меня съ торжествомъ Вася. — Ты бы не захотѣлъ видѣть несчастными близкихъ тебѣ и постарался бы заглушить въ себѣ то чувство, отъ котораго могло бы придти это несчастіе? Такъ вѣдь, такъ? — Такъ, Вася, но заглушить, какъ ты говоришь, мое чувство, не думать о немъ, я не знаю, успѣлъ-ли бы я. — Успѣлъ бы, еслибы захотѣлъ, лишь была бы твердая воля. A главное то, что ты бы поступилъ такъ, какъ тебѣ слѣдовало, какъ тебѣ Богъ велѣлъ. Не правда-ли? — Конечно! — Ты былъ бы самъ, можетъ-быть, немножко несчастливъ, за то спасъ бы отъ большаго несчастія тѣхъ, кто тебѣ долженъ быть всего дороже на свѣтѣ!.. Я не отвѣчалъ Васѣ и молча глядѣлъ на него. Мнѣ вдругъ сдѣлалось очень, очень тяжело на сердцѣ. Я хорошо понималъ, о чемъ, о комъ онъ думалъ, говоря о "большомъ несчастіи"… Самъ онъ съ мигающими глазами всталъ, откинулъ обѣими руками назадъ свои длинные волосы, заглянулъ въ комнату отца и, возвращаясь на мѣсто: — Такъ вотъ видишь. Борисъ, сказалъ онъ, улыбаясь. — что ты, можетъ-быть, очень неосторожно поступилъ, полюбивъ меня такъ сразу, "самъ не зная за что." Можетъ-быть, я совсѣмъ не достоинъ, чтобы ты меня любилъ?…. — Нѣтъ, пожалуйста, не говори ты мнѣ этого! воскликнулъ я, кидаясь обнимать его. — Я знаю, какой ты отличный!… — И ошибаешься! сказалъ онъ. — Совсѣмъ не "отличный!" Развѣ такіе должны быть отличные люди?… Я прощать не умѣю, неожиданно, глухо примолвилъ онъ. Слова эти какъ бы противъ его воли сорвались у него съ языка; онъ вдругъ поблѣднѣлъ, опустилъ голову и принялся искать чего-то глазами на коврѣ. Я задумался тоже: мнѣ не случалось до сихъ поръ слышать подобныя рѣчи, — онѣ поражали меня, и тоскливо, — а вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы унижая меня своимъ превосходствомъ надъ моими мелкими, ребяческими ощущеніями, звучало для меня это скорбное, зрѣлое чувство… — Ты совсѣмъ какъ Онъ поднялъ голову и усмѣхнулся. — Да я и не маленькій, отвѣчалъ онъ. Мнѣ на дняхъ шестнадцать лѣтъ минетъ: я совсѣмъ не почитаю себя за ребенка. — Вотъ и мнѣ шестнадцатый годъ, только я самъ чувствую, что я предъ тобою какъ малое дитя… — A у тебя развѣ это есть на рукахъ? отвѣчалъ мнѣ онъ, указывая на комнату. изъ которой довольно явственно слышался храпъ его спящаго отца. Ты счастливъ, оттого ты и дитя, Борисъ, — дай Богъ тебѣ никогда не знать… Онъ не докончилъ, прошелся еще разъ по комнатѣ и сѣлъ прямо противъ меня. — Послушай, сказалъ онъ, взявъ меня за обѣ руки. — Я теперь безъ шутокъ говорю тебѣ: не привязывайся тыочень ко мнѣ. — Ты не хочешь! чуть не плача вскрикнулъ я. — Шш… папа разбудишь! Я радъ, напротивъ, я тебѣ благодаренъ, и не пустое слово я говорю тебѣ этимъ. У меня до сихъ поръ не было ни единаго друга, товарища, даже просто сверстника, съ которымъ я бы могъ поговорить, обмѣняться мыслью. A вѣчно, вѣчно быть одному, вѣчно носить свою мысль въ себѣ — ты не знаешь, какъ это бываетъ иногда тяжело, Борисъ. Но стыдно только о себѣ думать. Я уже говорилъ тебѣ, со мною не весело, отъ меня не жди того же, что отъ Саши Рындина или отъ другихъ твоихъ товарищей: ты самъ видѣлъ, я никакихъ игръ не знаю. У меня какія забавы — всѣ тутъ вотъ. Тебѣ это или наскучитъ, Боря, и ты станешь отдаляться отъ меня? а это мнѣ будетъ больно, потому что я привяжусь къ тебѣ,- или… — Или что? нетерпѣливо допрашивалъ я, видя, что онъ какъ бы не рѣшается договаривать. — Или самъ ты перемѣнишься, Борисъ… Онъ пожалъ мнѣ руки и съ какою-то родительскою нѣжностью взглянулъ мнѣ въ лицо. — Ты вернешься домой не тотъ. какимъ сюда пріѣхалъ… A что скажетъ на это твоя мать? — Развѣ я ее меньше буду любить оттого, что сдѣлался твоимъ другомъ? — Боже сохрани! возразилъ живо Вася. — Но если ты желаешь быть мнѣ искреннимъ другомъ, ты захочешь понимать меня, думать заодно со мною, ты станешь размышлять, ты увидишь, можетъ-быть, ты узнаешь многое, отъ чего ты будешь страдать и оскорбляться, и перестанешь быть тѣмъ, чѣмъ ты былъ до сихъ поръ, потому что я знаю, тетушка Анна Васильевна мнѣ еще сейчасъ говорила, у тебя сострадательное сердце и не глупая головушка. Къ чему же тебѣ страдать чужимъ горемъ? Да къ чему тебѣ и знать… Ахъ, Борисъ, право, заключилъ странный мальчикъ, — напрасно, напрасно отпустили тебя сюда! — Нѣтъ, не напрасно! возражалъ я, — потому что горе вдвоемъ легче сносить, это всѣмъ извѣстно. Ну, я и возьму половину твоего горя!… — О, о, какой ты отважный! улыбнулся Вася. — Только горю моему не поможетъ то, что ты, бѣлый голубокъ, замараешь въ немъ крылья. Мрачное, почти злое выраженіе исказило мгновенно лицо Васи. Я никогда бы не повѣрилъ, что оно могло быть способно на такое выраженіе. Тутъ только понялъ я, что хотѣлъ онъ сказать, говоря, что не умѣетъ прощать… — Онъ думаетъ, что у меня бѣлыя крылья, а я, я… И почти съ ужасомъ вспомнилъ я въ эту минуту смущеніе, какое производила во мнѣ красота его матери… Герасимъ Ивановичъ все не просыпался, и мы проговорили съ Васей вплоть до самаго обѣда. Онъ разсказалъ мнѣ, какъ, почти тому три года, пораженъ былъ ударомъ его отецъ. Это было зимой въ Петербургѣ. Васѣ шелъ тринадцатый годъ. Отецъ очень занимался имъ, самъ давалъ ему уроки. Комната его была смежна съ кабинетомъ Герасима Ивановича. Однажды вечеромъ отецъ его и мать уѣхали куда-то на балъ. Вася легъ въ постель, но долго уснуть не могъ; онъ съ вечера готовилъ математическую задачу назавтра и такъ и легъ, не добившись рѣшенія ея, — это его мучило и мѣшало спать. Вдругъ онъ услышалъ шумъ отворяющейся двери въ кабинетъ и чьи-то голоса. Хорошо, ступай! говорилъ его отецъ. Дверь опять затворилась. Кто-то скорыми шагами зашагалъ по коврамъ. — Ты вернулся, папа? спросилъ Вася изъ своей комнаты. Отвѣта не было. Черезъ нѣсколько времени мальчикъ опять рѣшился спросить: Папа, это ты? Но тутъ произошло что-то ужасное: какой-то грохотъ и хрипъ, отъ чего "я весь оледенѣлъ"; говорилъ Вася, "и думалъ, что умираю". Наконецъ онъ вскочилъ и кинулся въ кабинетъ. Одна свѣча горѣла тамъ на каминѣ, и Вася съ перваго раза не могъ понять, что случилось. Отца его не было! Только оглядѣвшись увидѣлъ онъ его въ дальнемъ углу, за письменнымъ столомъ. Бѣдный отецъ его лежалъ на полу недвижно, и густая, темная кровь текла у него по щекѣ: онъ наткнулся, падая, на уголъ тумбы съ какимъ-то бюстомъ, который вмѣстѣ съ нимъ и повалился. Отчаянный крикъ мальчика поднялъ весь домъ на ноги. Бросились за докторомъ; съ счастію, онъ жилъ не далеко и былъ дома. A то Савелій самъ, ремесломъ фельдшеръ, непремѣнно хотѣлъ пустить кровь своему барину — и убилъ бы его на мѣстѣ, объяснялъ Васѣ прибѣжавшій докторъ, который объявилъ, что это нервный ударъ. — "Папа перенесли на диванъ", продолжалъ Вася, "стали вокругъ него возиться… Я и разсказать тебѣ не могу, что со мною тутъ было: я ничего не видѣлъ, не слышалъ… Помню только, что я кидался, рыдая, съ людямъ и умолялъ: мамашу, мамашу скорѣе"! За нею поѣхали. — Какъ она испугалась, я думаю! сказалъ я. — Да… Я помню, какъ она вошла въ комнату, вся въ цвѣтахъ, жемчуги на шеѣ, въ такомъ прекрасномъ розовомъ платьѣ, взглянула на папа и вскрикнула… — Она очень плакала, Вася?… Онъ моргнулъ глазами и медленно проговорилъ: — Она упала на стулъ и сказала: этого еще недоставало!… Потомъ расплакалась… — Ей, должно-быть, было это очень больно, повѣрь, Вася! — Я и вѣрю! отвѣчалъ онъ, строго взглянувъ на меня своимъ недѣтскимъ взглядомъ. — Вы послѣ этого уѣхали за границу? поспѣшилъ я его спросить. — Да, переѣзжали изъ города въ городъ, долго жили въ Гейдельбергѣ, въ Боннѣ, потомъ въ Швейцаріи. Медленно поправлялся папа. Ужасно то, что сознаніе очень скоро въ немъ вернулось, а бѣдное его тѣло все оставалось мертвымъ. Я очень скоро сталъ понимать его по глазамъ; ты самъ видишь, какіе они у него живые, говорящіе… Какъ ему надоѣдали доктора, еслибы ты зналъ! Ты вообрази, въ каждомъ городѣ новыя лица, новыя консультаціи — и все при немъ, какъ будто онъ въ самомъ дѣлѣ былъ мертвый. Сколько разъ я просилъ ихъ, говорилъ имъ, что онъ все слышитъ и понимаетъ. Они улыбались, не вѣрили, пошепчутъ между собой, а потомъ опять начнутъ громко… И чего-чего они ему ни предписывали! При мама онъ принималъ ихъ лѣкарство, а нѣтъ ея — онъ велитъ вылить стклянку за окно. Наконецъ въ Вѣнѣ, одинъ старикъ-докторъ, очень добрый человѣкъ, очень полюбившій насъ съ папа, сказалъ напрямикъ, что никакихъ лѣкарствъ не нужно, что вылѣчить его могутъ только три вещи, которыя онъ и проситъ maman не забывать, — взялъ перо и написалъ большими буквами, по-нѣмецки: время, чистый воздухъ и покой. Она тогда рѣшилась вернуться въ Россію, на югъ, и мы поѣхали прямо изъ Вѣны въ К., посовѣтоваться еще съ тамошними медиками. Они сказали maman, что совершенно согласны съ рецептомъ вѣнскаго ихъ собрата. Въ К. мы застали дядю Рындина и вмѣстѣ съ нимъ пріѣхали сюда. — И въ самомъ дѣлѣ, какъ поправился отецъ твой здѣсь! Въ три недѣли, а какъ уже замѣтно! Лицо Вася тотчасъ же повеселѣло, и онъ сообщилъ мнѣ, что на дняхъ посѣтилъ больнаго докторъ изъ штаба генерала Рындина, видѣвшій его въ К.: онъ былъ пораженъ замѣченною имъ перемѣной въ лучшему и очень обнадеживалъ Васю. — Я и самъ это вижу, говорилъ онъ. — Ахъ! промолвилъ онъ вдругъ, еслибы только папа согласился не сидѣть вѣчно у этого окна! — Не все ли равно, гдѣ ему сидѣть, лишь бы воздуху ему побольше? Вася не отвѣчалъ, и я только потомъ сообразилъ, что окно, о которомъ онъ говорилъ, выходило прямо насупротивъ павильона, занимаемаго Любовь Петровной. — Ты однако продолжалъ учиться за границей, Вася? допрашивалъ я его. — Только по-русски кто же могъ тебя тамъ учить? — Никто. Самъ я старался не забыть, много читалъ, мама выписывала мнѣ русскія книги. A по остальному меня готовилъ въ гимназію учитель, котораго ко мнѣ взяли въ Боннѣ, теологъ тамошняго университета, очень ученый; онъ съ нами ѣздилъ, только заболѣлъ въ Вѣнѣ и тамъ остался. Я надѣюсь, онъ пріѣдетъ скоро сюда, а то одному мнѣ успѣвать гораздо труднѣе. A что мнѣ другое дѣлать, примолвилъ онъ, слегка вздохнувъ, — какъ не учиться, когда я перестану быть полезнымъ |
||
|