"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)

XII

Максимъ разбудилъ насъ съ Керети часу въ восьмомъ. На дамской половинѣ, докладывалъ онъ, всѣ давно встали, завтракъ готовъ и лошадей запрягаютъ. Я быстро соскочилъ съ постели и съ радостнымъ чувствомъ принялся одѣваться. День стоялъ великолѣпный; въ растворенное окно, сквозь вѣтви моей старой липы, проникалъ въ комнату свѣжій, пахучій вѣтерокъ. Никогда, кажется, не чувствовалъ я себя такимъ бодрымъ, такимъ счастливымъ, какъ въ это утро. Печальный видъ матушки, которую мы застали съ Анной Васильевной, Настей и Левой въ столовой за завтракомъ, досадливо кольнулъ меня: онъ словно отзывался упрекомъ. "За что? думалъ я, — и изъ чего это, право, maman вѣчно безпокоится? вѣдь не на вѣкъ же мы разстаемся!" A тутъ еще Настя, подлѣ которой мнѣ пришлось сидѣть за столомъ, пристала во мнѣ:

— Ты такой противный и равнодушный, une figure endimanchée, quand maman est dans la peiue, — гадко смотрѣть на тебя.

— A ты завистливая дѣвчонка и больше ничего! отвѣчалъ я.

Настя посмотрѣла на меня совершенно озадаченная, на рѣсницахъ ея показались слезы, — она ужасно обидѣлась, но сдержалась и, повернувшись во мнѣ плечомъ, сказала только:

— Я на дерзости не отвѣчаю.

— Ну, конечно, вы царевна, въ родѣ друга вашего Галечки Галагай! отпустилъ я ей "шпильку".

Настя мигомъ обернулась; все лицо ея озарилось насмѣшкой, и, глядя мнѣ прямо въ глаза, сказала:

— A ты теперь насмѣхаешься надъ Галечкой, потому что ты…

Она не договорила.

— Потому что, что? переспросилъ я, чувствуя въ то же время, что краснѣю по уши.

— Я знаю, расхохоталась Настя и значительно качнула головой.

— Что ты знаешь?

— Не скажу!

"О, Боже мой, опять то же, encore cette femme! тоскливо шевельнулось во мнѣ,- и Настя, и maman, всѣ думаютъ, что я"…

Матушка между тѣмъ о чемъ-то шепотомъ переговаривала съ m-r Керети. "Обо мнѣ, навѣрное!" думалъ я, глядя на нихъ, и досада все болѣе и болѣе овладѣвала мною.

— Фу-ты, душно, смерть моя! влетѣла, запыхавшись, въ столовую тетушка Фелисата Борисовна и всѣмъ своимъ грузнымъ тѣломъ опустилась въ кресло. Она была одѣта совсѣмъ подорожному, въ какой-то, сверхъ платья, полумужской шинели въ рукава, съ огромнѣйшимъ мѣшкомъ въ рукѣ и краснымъ фуляромъ, пристегнутымъ сзади къ чепцу и развѣвавшимся по ея плечамъ.

— Пора бы, кажется, и ѣхать! воскликнула она. — А то отъ жары здѣсь умрешь!

— Вы бы манто скинули, кротко предложила ей матушка.

— Покорно благодарю, — это, чтобы мнѣ простудиться! фыркнула въ отвѣтъ тетушка.

— Да вѣдь вы еще не завтракали.

— Когда же это я такъ рано завтракаю! Успѣю въ каретѣ, запаслась про случай. И тетушка указала на свой мѣшокъ.

— Что же, мы готовы, сказала, вздохнувъ, maman.

— Съ Богомъ, съ Богомъ! заторопилась Анна Васильевна, все время до этого болтавшая съ Левой, къ обоюдному, какъ видимо было, удовольствію ихъ.

Всѣ встали, обернулись въ образу, помолились, потомъ опять сѣли и, поднявшись, перекрестились и направились въ переднюю. Тамъ уже возились, толкались и шмыгали люди съ подушками, мѣшками и всякимъ господскимъ добромъ.

— Фрося, Фро-о-ося? кричала Фелисата Борисовна, точно ее ножомъ рѣзали.

— A я туточки! отвѣчала ей, продираясь сквозь толпу, пятнадцатилѣтняя дѣвочка, младшая и любимѣйшая изъ горничныхъ тетушки.

— A ты, курносая, вѣчно фуляръ мой забудешь подать! Поди сейчасъ, отыщи!

— A на що жь мини шукаты, когда жь вы іого на очипокъ соби начѣпили? отвѣчала балованная дѣвочка, закрывая рукавомъ свои сверкающіе зубы, чтобы не прыснуть отъ смѣха.

Не она, такъ всѣ остальные тутъ бывшіе громко расхохотались, даже Анна Васильевна, видимо побаивавшаяся тетушки и осторожно избѣгавшая разговоровъ съ нею. Фелисата Борисовна быстро закинула руку за голову, дернула платокъ, вырвавъ вмѣстѣ съ нимъ кусокъ изъ своего кисейнаго чепца, и, раздраженная общимъ смѣхомъ, тутъ же наложила на Фросю опалу, приказавъ ей оставаться въ Тихихъ Водахъ подъ строгимъ присмотромъ ключницы Мавры Ивановны, а вмѣсто Фроси ѣхать съ нею въ городъ толстой Хиврѣ, съ тѣмъ только, чтобы толстая Хивря отнюдь не смѣла въ городѣ ходилъ о босу ногу, какъ это она дѣлала постоянно въ деревнѣ, а непремѣнно взяла бы съ собой башмаки и чулки, давно ей купленные тетушкой, но и по сю пору лежащіе ненадѣванными въ сундукѣ Хиври. Толстая Хивря, очевидно обрадованная, кинулась со всѣхъ босыхъ ногъ своихъ за сундукомъ, въ которомъ хранились ея башмаки съ чулками, а тетушка, поймавъ за рукавъ Леву, хохотавшаго звончѣе всѣхъ присутствовавшихъ, прочла ему достодолжную нотацію, главный смыслъ которой заключался въ томъ, что она давно бы его, сквернаго мальчишку, высѣкла, не будь только его баловницъ, подъ которыми, разумѣется, слѣдовало понимать матушку и Анну Васильевну.

Бѣдная Анна Васильевна, встрѣтившись съ разгнѣваннымъ взглядомъ тетушки, ужасно струсила.

— A ну же, идемъ садиться, идемъ скорѣе! залепетала она, поблѣднѣвъ и дергая меня за куртку.

Лева вырвался изъ рукъ тетушки и въ одинъ скачокъ очутился въ двухмѣстной коляскѣ Анны Васильевны, первой поданной къ крыльцу.

Анна Васильевна даже перекрестилась, занявъ въ ней свое мѣсто, такъ рада она была, что ушла отъ тетушки. Я помѣстился рядомъ, а Лева между нами. М-r Керети слѣдовалъ въ брикѣ съ Сильвой и съ Максимычемъ на козлахъ. Грузная четверомѣстная наша карета шестерикомъ, съ матушкой, тетушкой, Настей и съ Хиврей на запяткахъ, догоняла насъ съ трудомъ, тяжело качаясь съ боку на бокъ на огромныхъ своихъ рессорахъ.

На пятой верстѣ, у креста, поставленнаго на перекресткѣ трехъ шляховъ, экипажи остановились. Всѣ изъ нихъ вышли, кромѣ Фелисаты Борисовны, изнемогавшей отъ жары и скинувшей съ себя не только уже шинель, но и чепчикъ.

— Умираю, смерть моя! громко охала она въ своемъ углу, обмахиваясь большою вѣтвью, которую откуда-то успѣла ей добыть толстая Хивря, пока матушка, вся въ слезахъ, обнимала и благословляла насъ съ братомъ.

— Помни, что ты не ребенокъ, Борисъ, да и не взрослый тоже, и веди себя какъ слѣдуетъ порядочному мальчику въ твои годы, чтобы мнѣ съ отцомъ твоимъ не стыдно за тебя было, говорила она мнѣ, долго и нѣжно цѣлуя меня. — Обѣщай мнѣ, что когда увидимся, ты мнѣ все откровенно, какъ ты всегда это дѣлалъ до сихъ поръ, разскажешь про себя, все, что бы ни было съ тобою, хорошее и дурное, все. Обѣщаешь?

— Обѣщаю, maman, говорилъ я растроганный, цѣлуя ея руки, но не смѣя взглянуть ей въ лицо. "Помоги мнѣ только, Боже, сдержать обѣщаніе", думалъ я, хотя въ эту минуту твердо былъ увѣренъ, что ничего не сдѣлаю такого, что пришлось бы мнѣ потомъ скрывать отъ матушки. Но я припомнилъ вчерашнія ея слова Аннѣ Васильевнѣ. Если вдругъ ей захочется "влюбить меня въ себя", мнѣ быть тогда и какъ это разсказать потомъ maman?

Нетерпѣливые возгласы тетушки изъ кареты положили конецъ нашимъ прощаніямъ. Всѣ размѣстились опять по своимъ мѣстамъ, лошади тронули, и экипажи наши разъѣхались въ разныя стороны. Долго еще слѣдилъ я за матушкиною колымагой, подымавшей за собою цѣлыя облака пыли, пока не исчезла она за первыми хатами казеннаго села, на которое круто заворачивала дорога въ К. Веселое настроеніе мое исчезло, и я не открывалъ рта до самаго Богдановскаго. Анна Васильевна не докучала мнѣ никакими вопросами и только изрѣдка вопросительно поглядывала на меня. Одинъ Лева, по обыкновенію, трещалъ какъ стрекоза, прерывая свою болтовню лишь для того, чтобы кидаться на шею своей "баловницѣ", выражая ей напередъ восторгъ свой за всѣ радости, которыя ему сулило житье у нея: Анна Васильевна выпросила у матушки позволенія помѣстить его съ собою въ собственной спальнѣ и отпускать къ Керети только на уроки, — выше этого счастья Лева не могъ и придумать ничего.

На большихъ часахъ Богдановскаго дома колоколъ мѣрно отбивалъ двѣнадцать ударовъ въ то самое время, когда мы выѣзжали на красный дворъ. Посреди его стояло нѣсколько человѣкъ, внимательно слѣдившихъ за прыжками и вольтами статнаго сѣраго коня, на которомъ крѣпко и красиво сидѣлъ всадникъ въ бѣломъ кителѣ и какой-то вычурной, не русской формы, красной, шитой золотымъ снуркомъ фуражкѣ, молодецки надвинутой прямымъ козырькомъ на правый глазъ. Всадникъ былъ баронъ Фельзенъ. Онъ весело перекидывался словами съ Ѳомой Богдановичемъ, Булкенфрессомъ и старикомъ Золоторенкомъ, составлявшими группу его зрителей. Грохотъ коляски нашей, переѣзжавшей мостикъ предъ службами, услыхалъ онъ первый. Круто, однимъ поворотомъ руки, обернулъ онъ въ ту же минуту лошадь вправо и далъ шпоры. Мигомъ взвился вонь на заднихъ ногахъ и съ страшною лансадой перелетѣлъ черезъ перила, отдѣлявшія красный дворъ отъ проѣзжей дороги. Кучеръ нашъ невольно осадилъ своихъ лошадей; съ балкона послышался чей-то пронзительный испуганный возгласъ. Но Фельзенъ на своемъ фыркавшемъ въ бѣлой пѣнѣ конѣ стоялъ уже у нашего экипажа, съ вычурною почтительностью склонивъ голову предъ Анной Васильевной и держа на отлетѣ въ рукѣ свою красную фуражку.

— Не пужайсь, не пужайсь, Ганночка! кричалъ Ѳома Богдановичъ, бѣгомъ направляясь съ женѣ, поспѣшно вылѣзавшей съ нами изъ коляски, между тѣмъ какъ Фельзенъ, не теряя времени, скакалъ къ крыльцу. Надъ нимъ, на широкомъ балконѣ, заставленномъ померанцовыми деревьями и цвѣтами, бѣлѣли женскія платья. Галечка и Любовь Петровна, — кто изъ нихъ крикнулъ, догадаться было не трудно. Когда я подходилъ къ дому, ко мнѣ донесся обрывокъ фразы:

— … sachez bien que je tiens aujourd'hui à la vie, madame, говорилъ снизу Фельзенъ, закинувъ голову назадъ и улыбаясь своею заискивающею и острою улыбкой.

— Ah! je l'avous, vous m'avez fait une peur atroce! отвѣчала ему съ балкона Любовь Петровна, смѣясь громкимъ, но принужденнымъ, какъ мнѣ казалось, смѣхомъ.

Галечки на балконѣ уже не было. Она бѣжала съ лѣстницы навстрѣчу матери и, будто разсчитавъ каждый шагъ свой, у самаго порога низко наклонилась предъ ней, почтительно цѣлуя ея руку, между тѣмъ какъ Любовь Петровна весело кричала ей съ балкона:

— И не стыдно, вамъ, тетушка, такъ пропадать!

На насъ съ Левой она не обратила никакого вниманія.

"Гдѣ ей теперь! подумалъ я, она… Напрасно только maman безпокоилась насчетъ меня", примолвилъ я съ горечью, за которую тотчасъ же упрекнулъ себя.

Какъ за то радъ намъ былъ добрѣйшій Ѳома Богдановичъ! Лева успѣлъ уже ему все пересказать, и Ѳома Богдановичъ торопилъ людей устроить насъ такъ, какъ договорилась Анна Васильевна съ матушкой, то-есть Леву въ ея спальнѣ, а меня съ Керети — въ двухъ комнатахъ рядомъ съ Герасимомъ Ивановичемъ и Васей. Самъ онъ, взявъ меня за руку, потащилъ наверхъ, въ эти комнаты.

— Вася, гдѣ ты? кричалъ онъ еще съ лѣстницы,

— Здѣсь, дядя, послышался знакомый голосъ, и милая бѣлокурая голова свѣсилась съ перилъ наверху,

— A вотъ гляди, привезли еще плѣнника, чтобы тебѣ одному въ темницѣ не сидѣть! хохоталъ Ѳома Богдановичъ, уцѣпившись рукой за воротникъ моей куртки и едва успѣвая переступать со ступени на ступень своими коротенькими ножками.

Вася поспѣшно сбѣжалъ къ намъ на встрѣчу. Я повисъ ему на шеѣ.

Онъ былъ очень обрадованъ, узнавъ, что мы надолго пріѣхали въ Богдановское.

— Болѣзнь отца твоего не опасна? заботливо спросилъ онъ, когда я ему разсказалъ, какъ это все случилось.- A моему, ты знаешь, лучше! примолвилъ онъ, пожимая мою руку, которую не выпускалъ изъ своихъ.

— A вотъ сейчасъ побачимъ на него, сказалъ Ѳома Богдановичъ, добираясь до верхней ступеньки и садясь отдохнуть на лавку у стѣны, въ ожиданіи людей, тащившихъ наши чемоданы. Ступайте, ступайте, я живенько за вами.

Вася отворилъ дверь налѣво и повелъ меня по корридору, на который, какъ въ гостинницахъ, выходили съ обѣихъ сторонъ двери отдѣльныхъ жилыхъ покоевъ. Въ концѣ его, въ большой угольной комнатѣ, помѣщался отецъ Васи.

— A тутъ вотъ рядомъ мой пріютъ, говорилъ весело Вася, а напротивъ Савелій, а вотъ гдѣ, вѣроятно, ты съ своимъ гувернеромъ будете жить.

— Ахъ, это тѣ комнаты, что выходятъ окнами въ большую залу, — знаю!

— Да, кажется; я не бывалъ… Пойдемъ къ папа, пока ихъ отопрутъ и принесутъ ваши вещи.

Мы застали Герасима Ивановича въ креслѣ у большаго стола, на которомъ наложена была цѣлая груда Гревдоновскихъ женскихъ головокъ, литографированныхъ изображеній разныхъ историческихъ лицъ и сценъ и парижскихъ каррикатуръ. Старикъ Савелій отбиралъ ихъ по порядку одну за другою и тщательно укладывалъ подъ глаза барину. Больному, повидимому, очень нравилось это развлеченіе, и онъ такъ поглощенъ былъ имъ, что не замѣтилъ, какъ мы подошли въ самому его креслу. Онъ былъ гладко выбритъ, остриженъ и показался мнѣ очень помолодѣвшимъ, въ своемъ свѣжемъ бѣльѣ и свѣтлой лѣтней одеждѣ.

— Папа, посмотри, кого я тебѣ привелъ! молвилъ Вася, подходя къ нему и осторожно обнимая его.

Онъ меня тотчасъ же узналъ, улыбнулся, — не какъ тогда, въ саду, — улыбнулся какъ всѣ люди, и приподнялъ, къ немалому моему удивленію, свою правую руку.

— Вы очень поправились съ тѣхъ поръ. какъ я васъ не видалъ, сказалъ я, взявъ эту руку, которая далеко уже не была такая ледяная, какъ тогда.

— Это еще не все! воскликнулъ радостно Вася:- онъ заговоритъ сейчасъ!

Больной улыбнулся снова. губы его зашевелились, и онъ съ трудомъ, тихо и медленно, но такъ, что я явственно могъ разслышать, проговорилъ:

— Я очень радъ васъ видѣть…

— A я какъ радъ, что вамъ лучше. Герасимъ Иванычъ! васъ узнать нельзя!

Вася восторженно глядѣлъ на отца и на меня; мое непритворное удивленіе удостовѣряло его. что состояніе больнаго шло дѣйствительно несомнѣнно къ лучшему.

Но самъ больной вѣрилъ-ли своему выздоровленію, сознавалъ-ли онъ это несомнѣнное лучше, которому такъ радовался его сынъ? Едва-ли! Все та же унылая, безотрадная мысль. выраженіе которой такъ поразило меня при первой встрѣчѣ съ нимъ, горѣла все тѣмъ же неугасимымъ огнемъ въ глубокихъ впадинахъ его глазъ; онъ усиленно старался улыбаться, а эти темные глаза въ то же время какъ будто говорили мнѣ: "не вѣрю, я не вернусь къ жизни, — да и къ чему?…"

"О, Боже мой, думалъ я. какой онъ несчастный, безконечно несчастный человѣкъ! И къ чему онъ такъ добивался ея любви. къ чему пугалъ ее этими непонятными "ласками, отъ которыхъ она стыла какъ плита могильная?"

Я старался не глядѣть на Васю. словно онъ. могъ отгадать, что пробѣгало у меня въ мысли въ это время.

Ѳома Богдановичъ явился мнѣ на выручку. Онъ съ шумомъ влетѣлъ въ комнату, объявляя, что комната моя готова и Керети тоже, и что самъ французъ тутъ, и что онъ къ нему послалъ Булкенфресса, чтобы французу одному скучно не было, и что племянникъ его, Герасимъ Ивановичъ, совсѣмъ молодецъ, и что все отлично вообще, и Ганнуся такъ славно умомъ прикинула, выведя Софью Михайловну изъ затрудненія и привезя насъ въ Богдановское, что онъ отблагодаритъ ее тѣмъ, что на Успеніе дастъ всему сосѣдству балъ, на которомъ окончательно оправившійся Герасимъ Ивановичъ будетъ съ нимъ, Ѳомой Богдановичемъ, "откалывать гопака", Весь этотъ добродушный вздоръ сопровождался, по обыкновенію, хохотомъ, бѣганьемъ взадъ и впередъ по комнатѣ, щекотаніемъ собесѣдниковъ своихъ подъ мышки и всѣмъ этимъ гамомъ, который будто носилъ въ себѣ добрый помѣщикъ какъ табакерку съ музыкой, и безъ котораго онъ жить не могъ, какъ рыба безъ воды.

— A гарныя цацки прислалъ я тебѣ? спросилъ онъ вдругъ Герасима Ивановича, держась подъ бока отъ смѣху и указывая на попавшуюся ему на столѣ каррикатуру, изображавшую французскаго короля Луи-Филиппа въ видѣ груши.

Больной нѣсколько разъ качнулъ утвердительно головой.

— Ну вотъ, я радъ, и не скажу какъ радъ! Спасибо барону! Я ему все говорю: а чѣмъ бы это мнѣ моего недужнаго утѣшить? A онъ говоритъ: картинки покажите ему, у меня ихъ интересная коллекція. Вотъ и прислалъ; тутъ еще не все, обѣщалъ другую папку прислать.

Герасимъ Ивановичъ задвигался вдругъ тревожно въ своемъ креслѣ.

— Что, папа? подбѣжалъ къ нему Вася.

Больной зашевелилъ губами.

— Не надо! прошепталъ онъ.

— Чего не надо, папа?

Глаза указывали на эстампы, лежавшіе на столѣ, рука нетерпѣливо двигалась сверху внизъ…

— Унести ихъ прочь?

— Да! да! съ напряженіемъ, довольно громко произнесъ больной.

Ѳома Богдановичъ, открывъ ротъ, съ изумленіемъ глядѣлъ на эту сцену: онъ ничего не понималъ.

Вася съ замѣшательствомъ взглянулъ на дядю.

— Ему довольно, объяснилъ онъ, — онъ утомляется…

— A утомляется, такъ и не надо! воскликнулъ совершенно удовлетворенный Ѳома Богдановичъ. — Борисъ, бери это все, неся къ своему французу, пусть подивуется на своего короля, какая изъ него здоровая дуля вышла… A можетъ, онъ обидится? спросилъ онъ меня, — такъ ты ему не показывай.

— Нѣтъ, смѣясь отвѣчалъ я, собирая эстампы, — ему это, напротивъ, очень понравится: онъ Луи-Филиппа терпѣть не можетъ.

— О! скажите на милость, своего короля терпѣть не можетъ! И Ѳома Богдановичъ приподнялъ плечи съ негодованіемъ. — Я же вотъ правду всегда говорю, что французы самый лядащій народъ!… Ну, до свиданія! A гдѣ обѣдать будешь? спросилъ онъ меня.

Вася поспѣшилъ сообщить мнѣ, что онъ обѣдаетъ съ отцомъ въ его комнатѣ. Я отвѣчалъ Ѳомѣ Богдановичу, что если Герасимъ Ивановичъ позволитъ, то и я буду обѣдать съ ними.

— Да, да, закивалъ утвердительно больной.

— Ну, и славно, ну и хорошо! Втроемъ и будете! Собирай цацки, Борисъ, ходимъ до твоего француза!

Въ отведенномъ намъ покоѣ мы застали Максимыча, уже успѣвшаго разобрать и разложить наше добро по шкапамъ и столамъ, и Керети, весело болтавшаго съ пріятелемъ своимъ Булкенфрессомъ. Приходъ Ѳомы Богдановича, принесенныя мною каррикатуры еще увеличили эту веселость. Музыкантъ въ глаза подымалъ на смѣхъ своего Gutsbesitser'а, какъ называлъ онъ Ѳому Богдановича, который въ простодушіи своемъ и допустить не могъ, что онъ служитъ посмѣшищемъ человѣку, живущему у него на хлѣбахъ. Ѳома Богдановичъ плохо разумѣлъ по-французски, а объяснялся еще хуже; изъ этого проистекали презабавныя недоразумѣнія, выходившія еще смѣхотворнѣе въ переводѣ ихъ Булкенфрессомъ Керети, который только рукой отмахивался, повторяя: Mais finissez donc, vous allez me faire périre de rire! Онъ наконецъ замѣтилъ по моимъ глазамъ, что ему неприлично принимать участіе въ этомъ шутовствѣ, оскорбительномъ для человѣка, подъ кровомъ котораго мы находились.

— Voyons, finissez donc pour de bon! сказалъ онъ музыканту, — vous devenez inconvenant!

Булкенфрессъ глянулъ на меня изъ-подъ очковъ, сжалъ губы и смолкъ. A добрѣйшій хозяинъ, трепля его по плечу, поощрялъ его:

— Ай да нѣмецъ, — потѣшилъ! Съ нимъ со скуки не помрешь! Pas mourir triste avec lui! пояснилъ онъ Керети.

— Non, monsieur, non, jamais, отвѣчалъ ему тотъ, отворачиваясь, чтобы не расхохотаться снова.

Ѳома Богдановичъ ушелъ. а за нимъ Булкенфрессъ увелъ къ себѣ моего гувернера.

— Безпокойно имъ будетъ здѣсь, кивая во слѣдъ Керети головой, сказалъ мнѣ Максимычъ, едва остались мы съ нимъ вдвоемъ.

— A почему ты думаешь?

— Сами видите, окна-то куда выходятъ. Здѣсь по вечерамъ лясы да плясы, въ самой этой залѣ, значитъ, индѣ до пѣтуховъ; говорятъ, иной разъ всякая тутъ музыка бываетъ, пьютъ и играютъ, — вотъ этотъ самый музыкантъ исполняетъ, а съ нимъ и вся офицерія здѣшняя. Гдѣ же больному покой себѣ имѣть? Да и вамъ самимъ, Борисъ Михайловичъ, не знаю, какъ спать-то вамъ будетъ здѣсь.

— Э! еще какъ спать буду, Максимычъ!

— Ну, глядите, чтобы мнѣ завтра одѣяла съ васъ не тащить. Не ожидаю я здѣсь большаго покоя ни для кого, то-есть, примолвилъ мой дядька, морщась и шевеля плечами, что всегда означало въ немъ крайнее неудовольствіе. — Содомъ, какъ есть содомъ! подтвердилъ онъ, значительно взглянувъ на меня, — поживите, сами увидите, а не увидите, такъ это, значитъ, для васъ еще лучше.

"Максимычъ, подумалъ я, вѣрно что-нибудь слышалъ про этого противнаго барона и про…." Но мнѣ стыдно было разспрашивать моего старика. и я снова отправился къ Васѣ. "Когда я ее увижу, непремѣнно замѣчу, въ перчаткахъ она или нѣтъ", обѣщалъ я себѣ, припоминая опять то, что разсказывала вчера Анна Васильевна матушкѣ.