"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)XIПрошло три недѣли, — цѣлая вѣчность. Жизнь въ Тихихъ Водахъ давно уже бѣжала по той "обыкновенной дорожкѣ", о которой я мечталъ съ такимъ удовольствіемъ, возвращаясь изъ Богдановскаго. Эта дорожка начинала теперь на мои глаза все болѣе и болѣе походить на длинный путь по степи, сухою осенью, когда хлѣбъ убранъ съ полей, низко сжатые стебли колоса печально желтѣютъ надъ сѣрою землей, и конца не видать пыльной, унылой дорогѣ. Время тащилось съ невыразимымъ однообразіемъ. Утромъ уроки, вечеромъ уроки; за обѣдомъ молчаніе и невеселыя лица. Батюшка все еще не возвращался изъ города и не писалъ ни строчки. Бѣдная maman проводила дни въ тревогѣ, тщетно ожидая его. Тетушка Фелисата Борисовна, вѣчно страдавшая какою-нибудь болѣстью, брюзжала подъ этимъ предлогомъ и шипѣла отъ ранняго утра до поздней ночи, и то-и-дѣло срывала чепчикъ съ сѣдой головы, съ тѣмъ же неизмѣннымъ восклицаніемъ: "Фу-ты, душно, смерть моя!" Въ тому же погода стояла пасмурная и дождливая, и m-r Керети началъ опять кашлять. Онъ не жаловался, какъ тетушка; но мы съ братомъ по цѣлымъ днямъ не смѣли подступиться въ нему, боясь, пуще всякихъ криковъ, его раздраженнаго, злобнаго молчанія. Нечего было думать о прежнихъ удовольствіяхъ, о прогулкахъ въ саду, кончавшихся обыкновенно тѣмъ, что заѣдемъ пить чай въ Галагаямъ. — Теперь даже и въ лѣсъ съ Сильвой не пускаютъ, не то что въ Богдановское! говорилъ печально Лева, — точно въ тюрьмѣ сидишь! Хоть бы голубушка Анна Васильевна къ намъ пріѣхала! "Съ Васей!" добавилъ я мысленно. Я каждый день думалъ о немъ. Всѣ остальныя воспоминанія послѣдней поѣздки нашей въ Богдановское какъ будто замерли въ моей памяти, лишь для того, чтобы дать мнѣ болѣе простора думать о моемъ новомъ пріятелѣ. Я припоминалъ всѣ подробности нашего знакомства, послѣднія слова, сказанныя имъ при прощаніи со мною, и говорилъ себѣ съ гордостью: "Онъ полюбилъ меня, онъ будетъ моимъ другомъ!" До этихъ поръ у меня не было друга въ томъ смыслѣ и въ томъ объемѣ, какіе мое воображеніе давало этому слову. Изъ сверстниковъ моихъ Саша Рындинъ былъ мнѣ всѣхъ болѣе близокъ, но между нами было такъ мало общаго. Онъ былъ воинъ отъ головы до ногъ, воспитывался отцомъ-воиномъ, читалъ однѣ военныя книги, мечталъ только о походахъ и битвахъ. Петя Золоторенко, тотъ ничего не читалъ и ни о чемъ не думалъ никогда, — съ нимъ мнѣ рѣшительно бывало скучно. Жабинъ былъ такъ надутъ, такъ самодоволенъ, такъ смѣшонъ со своимъ Озеровымъ и со своими вздыханіями. "Какъ выше, какъ лучше всѣхъ ихъ Вася!" думалъ я, стараясь воскресить въ памяти его милыя черты и досадуя, что какъ нарочно Саша и Жабинъ и цѣлая толпа непрошеныхъ лицъ представлялись мнѣ сами собою въ живыхъ и ясныхъ очертаніяхъ, между тѣмъ какъ я напрасно усиливался удержать вѣчно ускользающій предо мною образъ Васи. "Онъ будетъ настоящимъ моимъ другомъ", повторялъ я себѣ, когда бывало, уйдя въ садъ и не боясь зоркихъ взглядовъ Насти, — она въ послѣднее время какъ-то особенно насмѣшливо подглядывала за мною, — я ложился въ траву и глядѣлъ на проходящія тучки, какъ тогда съ нимъ въ Богдановскомъ: "ему можно все сказать, "всю душу" повѣрить, онъ не будетъ смѣяться надъ моими стихами; онъ, я вижу, тоже любитъ, что и я люблю, и ненавидитъ то же"… Фельзенъ и за нимъ Любовь Петровна невольно вспоминались мнѣ при этомъ, но я моталъ головой, по старой привычкѣ, чтобъ отогнать докучную мысль, и принимался опять думать о Васѣ. Между тѣмъ надежда скоро увидѣть его уменьшалась для меня съ каждымъ днемъ. Сношенія наши съ Богдановскимъ какъ будто совершенно прекратились. Матушка не сдержала обѣщанія, даннаго ею Ѳомѣ Богдановичу: ей было не до выѣздовъ. Дни проходили за днями; ни Анна Васильевна, ни Вася не пріѣзжали въ Тихія Воды. Изъ города наконецъ пришло письмо, но не отъ батюшки, а отъ его камердинера, и содержало невеселыя извѣстія: у батюшки открылась подагра. "Хоша господинъ докторъ", писалъ грамотѣй москвичъ-камердинеръ. "никакой въ томъ опасности не находятъ, а очень мучительно, потому главное безпокойно: у насъ въ донѣ передѣлка идетъ, стучатъ, и хоча баринъ въ верхнемъ этажѣ имѣютъ помѣщеніе. а въ нижнемъ этажѣ стукнутъ долотомъ въ стѣну, а у барина въ ногѣ отдаетъ…" Матушка перепугалась страшно. — Сестрица, я завтра въ городъ ѣду! сказала она. дочитавъ письмо и утирая слезы, которыя такъ и текли у нея по лицу. Тетушка Фелисата Борисовна тотчасъ же окрысилась и фыркнула въ отвѣтъ, что ни за что не останется одна въ деревнѣ. — Здѣсь тебя не то вылѣчить, завѣщанія-то тебѣ некому будетъ написать! (Она каждый день пугала матушку чаяніемъ своей близкой кончины.) Я поѣду съ тобою въ городъ. — A дѣтей кому я повѣрю? слабо возражала на это растерявшаяся матушка. — Футы, душно, смерть моя! закричала разгнѣванная тетушка, срывая чепчикъ съ головы. — Кому дѣтей повѣрить! Что же? прикажешь мнѣ изъ-за твоихъ дѣтей умирать безъ призрѣнія? Вези ихъ съ собой въ городъ! — Вы слышали, у насъ тамъ перестройка. Гдѣ мы тамъ всѣ помѣстимся? — Бери Настю, а мальчиковъ оставь съ французомъ. — Онъ боленъ, онъ того и гляди сляжетъ, говорила матушка въ раздумьи. — A я ему не лѣкарь! рѣзво отвѣчала Фелисата Борисовна. — Чьими молитвами сама живу, не знаю! И безъ дальнѣйшихъ объясненій ушла въ свою комнату и приказала укладываться немедленно. Она до самой ночи просидѣла на чемоданѣ, охая и шпыняя своихъ горничныхъ, которыхъ держала цѣлое стадо. Бѣдная матушка рѣшительно не знала, что дѣлать и на что рѣшиться. Молчаливо и грустно сидѣли мы вечеромъ за чаемъ, какъ вдругъ послышался подъ окнами стукъ подъѣзжавшаго экипажа и вслѣдъ затѣмъ въ столовую вошла совершенно неожиданно Анна Васильевна. Сердце у меня такъ и запрыгало. Я кинулся къ дверямъ. Но Анна Васильевна была одна. Ее встрѣтили громкими, радостными криками. — Добрый вечеръ, добрый вечеръ, милые вы мои, торопливо отвѣчала она, обнимая каждаго поочередно.- A не видала же я васъ, не видала дней столько, что и счетъ потеряла. Забыли, разлюбили вы насъ, Софья Михайловна. Ну, да Богъ вамъ проститъ! Вижу, живеньки вы, здоровы всѣ, я и тому рада… — A у васъ что дѣлается, Анна Васильевна? спросила maman. — A у насъ что? отвѣчала вздохнувъ ея пріятельница.- A у насъ все одно: была ярмарка, ярмарка и по сейчасъ: одинъ съ мѣста, другой на мѣсто. Сегодня я ужь не утерпѣла, Ѳомѣ Богданычу своему говорю: какъ себѣ хотишь, а я въ Тихія Воды поѣду, Софью Михайловну провѣдать. Взяла да и уѣхала, вотъ на-же имъ всѣмъ! домолвила она, засмѣявшись своимъ внезапнымъ добрымъ смѣхомъ, при которомъ какъ-то необыкновенно мило ежилось ея маленькое, худощавое и нѣсколько болѣзненное лицо. — И какъ хорошо сдѣлали! сказала матушка, цѣлуя ее:- а не то, я такъ бы и уѣхала, не простившись съ вами. — A куда это, куда? спросила съ безпокойствомъ Анна Васильевна. Maman передала ей про болѣзнь батюшки, про свое затрудненіе. — Ахъ, Боже мой миленькій! чего же вы затрудняетесь? Поѣзжайте завтра съ Настей и сестрицу забирайте съ собою, а Бориса и Леву я заберу… — Вы? добрая моя!… Матушка даже покраснѣла отъ удовольствія. Видно было, что эта мысль не приходила ей въ голову и что она очень обрадовалась предложенію своей пріятельницы. — A вы что думали? молвила смѣясь Анна Васильевна. — Заберу обоихъ и поѣдемъ, а вернетесь, представлю назадъ цѣлыхъ и здравыхъ… Какъ Вася мой будетъ радъ! обратилась она ко мнѣ:- онъ тебя очень полюбилъ, Боренька; когда уѣзжала я, прибѣжалъ ко мнѣ: тетушка, говоритъ, Бориса отъ меня поцѣлуйте покрѣпче. Я весь горѣлъ отъ радости. — Ты радъ, я знаю, шепнула мнѣ на ухо Настя, — faire le grand garèon въ Богдановскомъ… Гадкій! И она такъ больно ущипнула меня за локоть, что въ другое время я бы непремѣнно вскрикнулъ. Но я не чувствовалъ ни боли, ни упрековъ совѣсти въ эту минуту. Я думалъ только: "наконецъ-то судьба соединяетъ насъ; одну только ночь переспать, и мы будемъ вмѣстѣ съ Васей!" — И не думайте, не горюйте! говорила тѣмъ временемъ Анна Васильевна задумавшейся матушкѣ. — Завтра рано вмѣстѣ и выѣдемъ всѣ. Съ Богомъ поѣзжайте себѣ въ городъ, а я съ мальчуганами вашими до дому; въ одинъ часъ и поѣдемъ. Пошлите, прошу, сейчасъ въ Богдановское, чтобы меня сегодня не ожидали. Я у васъ ночую! заключила она рѣшительнымъ тономъ. Она, видимо, расхрабрилась, наша добрая Анна Васильевна, и очень выросла въ собственномъ мнѣніи съ тѣхъ поръ, какъ рѣшилась "взять да и уѣхать" отъ гостей своихъ. Лева ликовалъ и то-и-дѣло кидался обнимать старую свою пріятельницу-баловницу. Въ половинѣ десятаго его услали по обыкновенію спать. — Настя, Борисъ, и вамъ пора! сказала матушка. — Завтра надо подняться пораньше. Мы простились. Едва успѣлъ я ступить въ большую неосвѣщенную гостиную, по пути въ мою комнату, какъ услышалъ голосъ Анны Васильевны: — До смерти люблю вашего Бориса, говорила добрая женщина матушкѣ,- славный онъ у васъ такой… — Ахъ, добрая моя, поспѣшно заговорила за ней maman, — насчетъ Бориса у меня къ вамъ будетъ просьба. "О чемъ это?" подумалъ я съ удивленіемъ, безсознательно замедляя шаги. — Мг Керети боленъ, продолжала матушка. — Я не знаю право, какъ быть; нельзя и требовать теперь, чтобъ онъ вѣчно былъ при дѣтяхъ, а между тѣмъ я бы не желала, чтобы Борисъ, въ особенности, слишкомъ разсѣевался. У васъ всегда такая пропасть народу… — Какъ въ Ромнахъ на ярмаркѣ, домолвила съ какою-то покорностью и вздыхая, Анна Васильевна. — Знаю я, знаю; что будете съ моимъ Ѳомой дѣлать! — Впрочемъ насчетъ вашего Бориса не безпокойтесь. Я его съ французомъ наверху помѣщу, подлѣ Герасима Иваныча; тамъ они и будутъ жить рядомъ съ Васей, и учиться могутъ вмѣстѣ, изабавляться… Вотъ еще скажу вамъ, Софья Михайловна, золотой мальчикъ этотъ Вася Лубянскій! Я такъ рада, что привезу ему завтра товарища! A то вѣдь день цѣлешенькій одинъ съ отцомъ убогимъ… — A Любовь Петровна не съ мужемъ? живо спросила матушка. Анна Васильевна не сейчасъ отвѣчала. — Нѣтъ, наверху ей мѣста мало и встаетъ она поздно. Она внизу живетъ, въ павильонѣ… — Ну, и тѣмъ лучше! проговорила матушка такъ тихо, что я едва разслышалъ. Но пріятельница ея громко и вопросительно проговорила: — Тѣмъ лучше? Матушка, въ свою очередь, не торопилась отвѣчать. — Вы не смѣйтесь, добрая моя, начала она наконецъ, слегка заикаясь, — я это, думая о Борисѣ, сказала. — Какъ такъ о Борисѣ? переспросила опять сосѣдка съ явнымъ изумленіемъ. — Я буду откровенна съ вами, отвѣчала матушка. — Борису шестнадцатый годъ минулъ. Я знаю, я старалась такъ держать его, до сихъ поръ онъ ребенокъ. Но онъ мальчикъ пылкій, съ воображеніемъ; въ эти годы голова начинаетъ бродить… Чѣмъ дальше будетъ онъ отъ такой женщины, какъ Любовь Петровна, тѣмъ… — Что же вы объ ней думаете, Софья Михайловна? съ испугомъ въ голосѣ прервала ее Анна Васильевна, громко всплеснувъ руками. — Боже миленькій, что вы объ ней думаете? Сердце такъ и стучало у меня. "Стыдно подслушивать, уходи скорѣе!" шептала моя совѣсть, между тѣмъ какъ неодолимое любопытство приковывало ноги мои въ полу. — Я думаю, что мальчику вскружить голову не трудно, сказала матушка съ оживленіемъ, — а Любовь Петровна такъ привыкла кружить головы всѣмъ и каждому, что попадись ей Борисъ, она и его въ себя влюбитъ за неимѣніемъ лучшаго; я замѣтила тогда у васъ на именинахъ: ея глаза и не мальчика съ ума сведутъ! A я нахожу, рано ему еще о женщинахъ думать, моему Борису!… Я весь вспыхнулъ въ темномъ углу моемъ. "Maman все замѣтила!" едва не сорвалось у меня съ языка. Я прикусилъ его чуть не до крови и весь обратился въ слухъ. — Нѣтъ, отвѣчала сосѣдка, — Богъ знаетъ, что вы думаете, Софья Михайловна! Не возьметъ Любочка такого грѣха… Вѣдь Борису съ ея сыномъ одни годы! Да и не то, не то у нея теперь на думкѣ. Анна Васильевна пріостановилась. — Любочка несчастная женщина, повѣрьте! заключила она неожиданно и глубоко вздохнула. — Несчастная? — Боюсь я за нее, боюсь одного человѣка! продолжала вздыхать Анна Васильевна. — Кого же вы это боитесь? съ новымъ удивленіемъ спросила матушка. "Знаю!" воскликнулъ я внутренно. прежде чѣмъ Анна Васильевна успѣла произнести это ненавистное имя. — Баронъ Фельзенъ? Этотъ офицеръ, пріѣхавшій тогда съ генераломъ Рындинымъ? Развѣ они еще въ Богдановскомъ? — Генералъ давно уѣхалъ, а тотъ остался; третью недѣлю живетъ у насъ. Ѳома Богданычъ ни за что его отпустить не хочетъ; обвелъ онъ совсѣмъ моего стараго, нѣмецъ этотъ лукавый! A то еще сегодня мнѣ сказали, онъ и совсѣмъ у насъ останется; командиръ будетъ того эскадрона, что у насъ въ селѣ стоитъ. Гольдманъ нашъ, который теперь командуетъ, можетъ слышали? — въ майоры вышелъ… Не къ доброму это, Софья Михайловна, чуетъ мое серденько, не съ доброму!… — Сколько я могу судить о ней, сказала на это холодно матушка, — ни этотъ господинъ Фельзенъ, ни кто другой не можетъ быть для нея опасенъ. Мнѣ кажется, добрая моя, что у вашей племянницы сердце не изъ очень чувствительныхъ. — Ахъ, Софья Михайловна, что вы говорите! И странное волненіе зазвучало въ голосѣ Анны Васильевны. — Какъ можно сказать про женщину, что она никогда не полюбитъ!… Съ каждой можетъ случиться такое несчастіе, съ каждой!… — Несчастія можно, пожалуй, добиться, отвѣчала maman съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ, — да еще если будешь непремѣнно искать его. — Искать? Спаси Мати Пресвятая Богородица! И не ищите, само придетъ, само! захочетъ врагъ, вездѣ тебя найдетъ, отъ него не уйдешь никуда… — Отъ этого врага всегда можно уберечься, замѣтила матушка. — Не убережешься, Софья Михайловна, нѣтъ! Одинъ Богъ милосердый можетъ тебя спасти тогда, одинъ Богъ! — A разсудокъ намъ на что данъ, а долгъ?… На этомъ словѣ разговоръ оборвался. Я не смѣлъ дышать. На каминѣ, надъ самымъ моимъ ухомъ, часы загремѣли вдругъ безконечную арію. Когда послѣдній звукъ ихъ смолкъ подъ высокимъ потолкомъ гостиной, я услыхалъ опять голосъ Анны Васильевны. Она говорила про Любовь Петровну. — … Съ самаго дѣтства не было ей доли; только родилась она живая да веселая; тѣмъ только, можетъ, и спасла себя отъ отчаянія. Родные ея богатые люди были, да отецъ ея все разорилъ; какъ умеръ, семейство оставилъ большое и почти-что нищее. Мать ея хворая была и хмурая такая, говорятъ, что не давай Боже! Изъ княжескаго рода шла; къ бѣдности привыкнуть не могла никакъ. Дѣтей своихъ она, Богъ ее знаетъ, не любила, или характеръ у нея такой ужь несграбный былъ, только Любочка разсказывала мнѣ, что мать ее къ себѣ почти на глаза не пускала. Такъ и росла она до шестнадцати годовъ, одна, безъ ласки, безъ совѣта, — сестры ея раньше замужъ повыходили. A выросла она красота малеванная, головонька умная, ловкая да быстрая… — Да, я ее помню въ Петербургѣ, примолвила матушка, — когда они только-что пріѣхали, послѣ свадьбы, изъ Москвы. Лубянскій привозилъ ее тогда ко мнѣ. Бѣдняжка! онъ былъ влюбленъ въ нее какъ сумасшедшій! — И Герасиму Иванычу не вышла доля на этомъ свѣтѣ! печально сказала, на это Анна Васильевна. — Не умѣлъ онъ, не умѣлъ привлечь къ себѣ жены. За него Любочка противъ воли пошла. — Да, это мнѣ говорили; но отъ чего такъ, скажите? Онъ въ то время молодъ былъ и собой очень не дуренъ, человѣкъ всегда былъ умный… — И служилъ хорошо, и съ состояніемъ человѣкъ, досказала Анна Васильевна, — любая дѣвушка пошла бы за него съ радостью, Софья Михайловна. A она изъ-за того чуть очей своихъ не выплакала… — Не нравился-ли ей кто-нибудь другой? — Было и этого, пожалуй. Студіозусъ былъ одинъ, противъ окошка ея жилъ, подъ самою крышей; сама мнѣ сказывала, — изъ слуховаго окна въ зрительную трубу все выглядывалъ на нее, и на скрыпицѣ самыя жалостныя пѣсни игралъ… Матушка разразилась громкимъ хохотомъ; да и я едва успѣлъ зажать ротъ обѣими руками, такъ забавно проговорила все это наша милая Анна Васильевна. — Студентъ, зрительная труба, жалобныя пѣсни! да развѣ все это серьезно? вѣдь это все пустое ребячество, добрая моя! сказала матушка, продолжая смѣяться. — Можно-ли изъ-за этого глаза выплакать? — То-то оно и есть, что было то все ребячество глупое, да Герасимъ Иванычъ не умѣлъ понять того; — сгоралъ ужь онъ слишкомъ по ней. Вы, можетъ, не знаете, Софья Михайловна, какъ онъ на ней женился. Былъ онъ въ Москвѣ проѣздомъ. Въ церкви Божіей увидалъ ее въ первый разъ. A только увидалъ, такъ и врѣзался, взгорѣлъ какъ копна отъ грозы. Въ домъ въ нимъ въ первый разъ пріѣхалъ — свататься. До того времени не бывалъ въ домѣ никогда. Мать Любочкина, пустая голова, прости Господи, на первомъ же этомъ разу слово ему дала. Призвала Любочку и говоритъ: благодари меня, я тебѣ жениха нашла; такъ та и упала, чувствъ лишилась. Мать свою, знаете, она пуще грѣха смертнаго боялась; изъ рукъ ея мужа принять — лучше бы, говоритъ меня, живую въ землю зарыли… Ну, а можетъ и то, что она ни говори, скрипачъ-то этотъ музыкой своею серденько ея молодое итронулъ тогда… Что за разумъ бываетъ у насъ въ молодые глупые годы! примолвила Анна Васильевна съ какимъ-то болѣзненнымъ вздохомъ. — Только мать на своемъ поставила, проклятіемъ ей пригрозила и за Герасима Иваныча просватала, да сама же, съ сердцовъ, али съ дурости своей, сама ему про студента и открыла. На его счастье, Ѳома Богданычъ въ ту пору въ Москвѣ былъ, ѣздилъ шерсть продавать; а то бы онъ, Герасимъ Иванычъ, музыканта бы зарѣзалъ!… — Что вы? воскликнула матушка. — Онъ такъ ревнивъ былъ? — A вы что думали? Загубилъ онъ этимъ самимъ все свое счастіе! Какъ еще женихомъ былъ, запугалъ онъ до смерти бѣдную Любочку, запугалъ своею ревностью… и ласками своими запугалъ потомъ, примолвила Анна Васильевна, понижая голосъ. — Такая ужь, знаете, кровь въ жилахъ его текла, Софья Михайловна; они свой родъ отъ старыхъ казаковъ ведутъ, — пропадай моя голова, да и шабашъ!… — Послушайте, добрая моя, сказала матушка, — я помню, когда жила она въ Петербургѣ, я видѣла Любовь Петровну въ свѣтѣ. Она была очень въ модѣ, принимала весь городъ, кокетничала направо и налѣво; воля ваша, она нисколько не походила на запуганную женщину. — Скажите, спросила поспѣшно Анна Васильевна, — говорили про нее тогда что-нибудь такое нехорошее? — Нѣтъ, я не слыхала. Она слыла большою кокеткой, — и только. Женщины съ ней мало дружились, многія ей завидовали. Мужчины влюблялись въ нее толпой и говорили, что она холодная какъ ледъ. Мнѣ, признаюсь вамъ, во всемъ этомъ жалокъ былъ ея мужъ. Онъ видимо томился и страдалъ этою жизнью. Въ свѣтѣ на него никто не обращалъ вниманія; онъ былъ для всѣхъ мужъ красавицы Лубянской. Но меня, хотя и сама я была молода въ то время, что-то влекло къ нему, и я какъ-то всегда умѣла отыскивать его мрачную фигуру, вѣчно забившуюся въ уголъ и изъ-подъ темныхъ бровей сверкавшую большими грустными глазами. Этотъ человѣкъ былъ несчастливъ, — у него это было на лицѣ написано. — Не умѣлъ онъ, не умѣлъ; самъ сгубилъ счастье свое! повторила, вздыхая, Анна Васильевна. Какая разумная голова-то была, а все у него вкось да мимо попадало… Самъ вѣдь онъ хотѣлъ, самъ просилъ Любочку веселиться, повезъ ее въ этотъ свѣтъ вашъ столичный. На балы, да на театры эти пораструсилъ онъ въ пять годковъ всѣ тѣ гроши, что старый батька его — скупой былъ старый, — сорокъ лѣтъ по куточкамъ понапрятывалъ. A знаете ли, Софья Михайловна, каково ей жить было, Любочкѣ? Вы въ гостяхъ ее видали и говорите: не походила она на запуганную женщину. A какъ вернугся они домой изъ гостей, она такъ ужь и знаетъ, такъ и ждетъ. Войдетъ онъ въ ней въ спальню, сядетъ около постели: "Говори мнѣ, Любочка, не томи мою душу, кого ты любишь?" Она молчитъ: вѣдь и отвѣтовъ нѣтъ на такіе спросы! "Я знаю", говоритъ онъ опять, а самъ блѣдный, въ лицѣ измѣнится, — "знаю, говоритъ, меня ты не любишь и не любила никогда, — но не для всѣхъ же сердце твое плита могильная! Я все вижу, знаю, говоритъ, въ тебя влюбленъ вотъ тотъ-то, вотъ этотъ, — считать начнетъ, — говори, кого ты любишь, кого?" Глаза у него загорятся, дрожитъ самъ… Любочка сказывала, и страхъ, и жалость на него глядѣть! A захочетъ она оправдать себя, — и не давай Боже! Вскочитъ, какъ безумный сдѣлается. "Ты обманываешь меня, ты змѣя, кричитъ, изъ рукъ моихъ выскользнуть хочешь!" Другой разъ не выдержитъ она, заплачетъ. Онъ въ ноги ей повалится. "Скажи, говоритъ, что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать! стѣны развѣ головой ломать, чтобъ ты меня полюбила!" "Другая на моемъ мѣстѣ", говорила мнѣ не одинъ разъ Любочка, "другая бы году въ такомъ пеклѣ не прожила; а меня, говоритъ, счастливый характеръ мой спасалъ: утру слезы и на завтра опять танцовать ѣду". — Я говорю вамъ, у ней сердца нѣтъ! пылко воскликнула матушка. — Послушайте, Софья Михайловна, возразила такъ же живо ея пріятельница, — судите вы ее, какъ себѣ хотите, а я вамъ по истинѣ скажу: Герасимъ Иванычъ мнѣ по мужу племянникъ родной и жалѣю я его, такъ жалѣю; что и словъ сказать не найду, а только и Любочку я не могу винить! Сами вы сказали, нехорошаго про нее ничего не слышали. Долгъ свой она исполняла. A въ чувствахъ нашихъ одинъ Богъ милосердный судья. — Я ее и не виню, но, по всему, что сами же вы разсказываете, нельзя однако думать, чтобъ она страдала избыткомъ этихъ чувствъ, замѣтила насмѣшливо матушка. — Любочка сама знаетъ, сама мнѣ признавалась, поспѣшила отвѣчать Анна Васильевна, — когда, говоритъ, это безуміе у него проходило, что можно было съ нимъ тихо говорить, я ему не разъ предлагала: "послушайте, чего вы хотите отъ меня? Я никого не люблю и вамъ покорна: другаго и требовать отъ меня нельзя; только той любви, которой вы хотите, я и не пойму никогда; видно ужь уродилась я на свѣтѣ такая непонятная. Гдѣ же мнѣ взять для васъ того, въ чемъ Богомъ мнѣ отказано? Вы говорите, мучитесь черезъ меня. Можетъ, это и правда; не знаю изъ-за чего, а вижу только, что изъ-за этого и я покою не имѣю. Позвольте мнѣ уѣхать къ сестрѣ къ Рындиной; безъ меня вамъ, Богъ дастъ, полегчитъ. Вы, можетъ, еще найдете себѣ счастье; вы забудете меня, а можетъ, — что вѣдь придумала! — можетъ, говоритъ, еще найдете себѣ женщину, которая полюбитъ васъ такъ, какъ вы себѣ желаете, а какъ я не умѣю любить ни васъ, и никого на свѣтѣ"… Такъ нѣтъ, не соглашался онъ. Упадетъ въ кресло, закроетъ лицо руками: "нѣтъ, говоритъ, разстаться съ тобой я не могу! видно доля моя ужь такая несчастливая, — пропадать безнадежно у твоихъ ногъ!"… — Что же тутъ было хорошаго съ ея стороны? воскликнула опять maman. — Это значило подливать масла въ огонь! Но заступница Любови Петровны продолжала, не отвѣчая на это замѣчаніе: — Видитъ Любочка, точно тоскуетъ онъ, мучится, все держитъ въ головѣ своей, что должно-быть она къ кому-нибудь питаетъ страсть. Вотъ она ему разъ: "Герасимъ Иванычъ, говоритъ, вы человѣкъ служащій, занятой, вамъ за мною скучно въ общество ѣздить. Хотите, я перестану бывать въ свѣтѣ, скажусь больной, не буду ни души принимать"? Не согласился онъ и на это. — "Я, говоритъ, жертвъ отъ тебя не приму; что тебѣ за радость жить съ глазу на глазъ со мной? Я, говоритъ, и такъ уже загубилъ твою молодость". Что съ нимъ дѣлать?… Такъ не одинъ годъ прошелъ. Дѣлался онъ, знаете, все хмурѣе и хмурѣе. Любочка и рѣшилась. Стала просить его, что ей ужъ давно на Украину хочется поглядѣть. что это за Ѵкраина такая, что имѣніе у него тамъ хорошее, а они живутъ въ Петербургѣ, да дѣла свои только поразстроили. Тамъ, говорятъ, и воздухъ хорошъ; Вася нашъ тамъ здоровенькій будетъ. А Васѣ тогда шестой годъ пошелъ. и все хворый былъ онъ въ нашемъ Петербургѣ. Внялъ наконецъ, почуялъ Герасимъ Иванычъ, а самого-то его давно тянуло въ родную сторону; они тогда и пріѣхали къ себѣ въ село, Горки прозывается; вотъ что теперь Романенковское, отъ васъ верстъ двадцать будетъ, — тогда оно Герасима Иваныча было. Тутъ я съ Любочкой и познакомилась. Годъ цѣлый прожили мы тогда съ ними. — Скажите, спросила maman, — не сошлись они тогда, не пересталъ онъ ревновать? — Да къ кому было ревновать ему здѣсь? Къ моему старому развѣ? Ей, знаете, здѣсь и было одно утѣшеніе, что пріѣдетъ Ѳома Богданычъ, посмѣшитъ ее. Въ Богдановское Любочка не любила ѣздить. "У васъ, говорила, шумно, дядюшка, а я одного покоя ищу". — Это должно было нравиться Лубянскому, замѣтила опять матушка. — Нравиться? Она здѣсь съ тоски помирала. Развѣ онъ этого не видалъ, не понималъ развѣ, что не для нашей, по правдѣ сказать, глухой стороны родилась она такою красавицей и разумницей? Сами знаете, Софья Михайловна, каково, послѣ столичнаго свѣта, можетъ показаться наше житье деревенское! Матушка тихо вздохнула. Она, вѣрно, вспомнила про молчаливыя батюшкины прогулки изъ угла въ уголъ большой залы… — Съ сосѣдями они знакомства не вели, продолжала Анна Васильевна. — Сынъ ея маленькій былъ, нѣмка-нянька не отходила отъ него, съ усердіемъ была женщина; Любочкѣ и заняться нечѣмъ было; тѣмъ только и убивала время, что лежитъ себѣ на диванѣ, книжки читаетъ, что привезла изъ Петербурга. Герасимъ Иванычъ тоже весь Божій день сидитъ одинъ въ кабинетѣ; а выйдетъ — молчитъ, очей не подымаетъ, точно какъ бы совѣстно ему на жену глядѣть… A какъ пришла еще осень, тяжко загудѣли вѣтры въ степу! Домъ у нихъ, знаете, большой былъ, старый — старый; за Разумовскаго еще дѣдъ Герасима Иваныча строилъ. Сидимъ мы другой разъ съ Любочкой, пообѣдавши, вдвоемъ; такой страхъ заберетъ, скажу вамъ, такъ тяжко подѣлается, какъ передъ часомъ смертнымъ. Гудитъ вѣтеръ, мететъ подъ окномъ, съ крыши черепицу рветъ, въ трубахъ будто младенца малюсенькаго рѣжутъ, воетъ… A то еще двери супротивъ тебя сами собой вдругъ какъ отворятся! A у нихъ, знаете, залъ древній былъ, высокій, а въ немъ темь и мракъ, какъ въ криницѣ,- да вдругъ какъ рявкнетъ тамъ, какъ зазвенитъ стекломъ разбитымъ, — и вихремъ у насъ заразъ всѣ свѣчи загаситъ. Родилась я, знаете, такая глупая, пужливая, зачураюсь со всей силы другой разъ!… A Любочка только смѣется бывало! Наконецъ уже Ѳома Богданычъ уговорилъ ихъ переѣхать на зиму въ Богдановское. — И не жаловалась она никогда на эту жизнь, скажите? — Видно не знаете вы ея, Софья Михайловна! Любочка умирать будетъ, не пожалуется. Сама она, по своей охотѣ, не уѣхала бы отсюда никогда. Герасимъ Иванычъ пожелалъ Горки продать, съ долгами расквитаться хотѣлъ. Любочка долго его даже отговаривала, да давалъ ему Романенко хорошую цѣну, онъ и продалъ; тогда они и поѣхали назадъ. — Странная она женщина, воля ваша! медленно проговорила матушка. — Это точно, скажу, странная она, странная! сказала Анна Васильевна, помолчавъ; — ее даже другой разъ понять трудно. A повѣрьте, только лукавства нѣтъ въ ней ни на грошъ. Особливо тогда, какъ молоденькая она была, что на думкѣ, что на сердцѣ, то у нея и на языкѣ бывало. По второму разу, какъ познакомились мы, поразсказала она уже мнѣ всю жизнь свою, съ дѣтства малаго. Признаюсь вамъ, Софья Михайловна, заворожила она меня совсѣмъ тогда; какъ дочь родную полюбила я ее. A съ другаго боку, знаете, посмотрю на Герасима Иваныча, ажъ въ груди защемитъ. Такъ задаромъ, часто думаю, у обоихъ счастье пропадаетъ. Попробую, думаю, допытать у нея тихимъ разговоромъ: чѣмъ обиженной она себя отъ мужа считаетъ? Однако, какъ ни билась, нѣтъ, одно говоритъ: "ничего я противъ него не имѣю, онъ человѣкъ хорошій, я его уважаю". — Можетъ ты и уважаешь его, говорю я на то, только любви твоей, ласки къ нему я еще не видала; а вижу, что онъ изсохъ весь по тебѣ; это я вижу! — "Знаю, отвѣчаетъ, но я не могу, не могу, тетушка! Сколько разъ уговаривала я себя, по цѣлымъ ночамъ плакала, обѣты себѣ тайные давала… Я знаю, говоритъ. мнѣ слово сказать, улыбнуться ему стоитъ, — и онъ себя счастливѣе царя почитать будетъ… но я не могу, всѣмъ святымъ клянусь, — не могу! Только услышу, идетъ онъ изъ другой комнаты, и всѣ обѣты мои сгинули, пропали; языкъ мой сохнетъ, вся кровь отливаетъ къ сердцу. Когда онъ беретъ меня за руку, когда поцѣловать меня хочетъ, я чувствую. какъ вся я какъ ледъ становлюсь, и онъ точно тогда прижимаетъ къ груди своей мраморную плиту, какую кладутъ на могилы"… И повѣрите мнѣ, Софья Михайловна, разсказываетъ это мнѣ она, а сама вся блѣдная, блѣдная… Богъ его знаетъ, какъ онъ ей такое чувство внушилъ! губы у ней даже какъ холстъ бѣлыя сдѣлаются… Такъ, признаюсь, жаль мнѣ ее станетъ… — Послушай, говорю, Любочка, ни винить, ни хвалить я теоя не могу: не суди, да не осужденъ будешь. A только говори мнѣ по чистой совѣсти: ты не жалѣешь-ли кого, не гадаешь-ли по комъ думки? — "По комъ же это мнѣ думку гадать, тетушка?" передразниваетъ она меня; смѣялась она всегда моимъ хохлацкимъ словамъ, промолвила, засмѣявшись, Анна Васильевна. — Да вѣдь, говорю, ты сама мнѣ призналась, за тобой много мужчинъ пропадало? Смѣется. — Любили они тебя? — "Не знаю, говоритъ; одинъ офицеръ обѣщался застрѣлиться изъ любви ко мнѣ, только живъ и посейчасъ." — Нѣтъ, говорю, ты не шали, Любочка; я не шутя спрашиваю: изъ этихъ мужчинъ всѣхъ, что за тобой пропадали, сама ты никого не полюбила? "Тетушка, говоритъ она мнѣ на это, и за обѣ руки взяла, — замѣтили вы, что я никогда перчатокъ не сымаю?" — Вижу; это у васъ, вѣрно, такая мода въ Петербургѣ. — "Нѣтъ, говоритъ, я не изъ моды, а изъ-за того, чтобы ничьи мужскія губы не касались моей голой руки… Когда сниму перчатки, будетъ значитъ, что я кого-нибудь полюбила!… Только не знаю, говоритъ, когда это случится, — а до сихъ поръ всѣ мужчины для меня то же, что Герасимъ Иванычъ"… И сама опять вся застынетъ, вся блѣдная сдѣлается… — A въ кокетствѣ своемъ признавалась она вамъ, Анна Васильевна? — Сколько разъ признавалась! "Безъ этого, говоритъ, въ свѣтѣ веселиться нельзя, а мнѣ веселиться надо было, мнѣ это одно и оставалось въ жизни, тетушка!" И такая она чудная, право! "Бывало, сказываетъ, на балу, когда все это разгорится, музыка такъ и заливается, а ловкій кавалеръ, да еще влюбленный въ тебя, уноситъ тебя по залѣ,- я часто, говоритъ, думала: сегодня ночью — Послушайте, Анна Васильевна, сказала матушка, — можетъ быть племянникъ вашъ и виноватъ, виноватъ уже во всякомъ случаѣ въ томъ, что увлекся страстью къ существу, которое его не любило и любить не могло. За то же онъ по винѣ и наказанъ: въ сорокъ лѣтъ человѣкъ безъ ногъ и безъ языка! Но — Боже ты мой! со слезами въ голосѣ отвѣчала на это Анна Васильевна, какъ бы глубоко взволнованная этимъ замѣчаніемъ. — Нѣтъ, я такъ думаю, злодѣя на свѣтѣ, чтобы взглянулъ на Герасима Иваныча и не пожалѣлъ бы его… Конечно, примолвила она, запинаясь и вздыхая, — можетъ не безъ грѣха и Любочка… За то можетъ Богъ и наказалъ ее теперь этимъ… барономъ нѣмецкимъ. — Да скажите, пожалуйста, спросила maman, — что васъ такъ пугаетъ этотъ баронъ? — A то пугаетъ, Софья Михайловна, что чуетъ сердце мое, — не добрымъ это кончится! — Вы думаете она перчатки скинетъ? сказала матушка и засмѣялась. — Ахъ, не смѣйтесь, Софья Михайловна, тревожно заговорила Анна Васильевна, — не смѣйтесь! Право, говорю вамъ, боюсь я за нее. Большаго свѣта вашего я не знаю, вѣкъ свой на Украйнѣ прожила, а людей я видала. Повѣрьте мнѣ, хитрый это человѣкъ и прожженный, и всю эту женскую науку какъ по книгамъ прошелъ. Отъ Любочки, знаете, у насъ тамъ всѣ безъ ума сдѣлались. Ну, офицерство-то наше, доморощенное, тѣ, по простотѣ, курятъ ей, да финтятъ съ утра до вечера. Смотришь, одного она обсмѣяла, другаго обсмѣяла, — такъ они другъ за дружкой и отъѣзжаютъ. Со стороны смотрѣть даже на это весело. A онъ, нѣтъ, онъ другую политику держитъ. Съ хитрости другой разъ день цѣлый къ ней не подходитъ, а все видитъ, слѣдитъ за ней. Съ Ѳомой Богданычемъ начнутъ они о пѣніи, или что тамъ другое говорятъ, и онъ будто этимъ разговоромъ занятъ, руками даже машетъ это… A въ головѣ, видно, все она, все какъ бы за ней подсмотрѣть; нѣтъ-нѣтъ, — и сверкнетъ на нее очами… — A глаза у него хороши, замѣтила матушка. — Какъ у бѣса въ пеклѣ, прости Господи! съ негодованіемъ воскликнула Анна Васильевна. — Богъ знаетъ, что вы нашли въ нихъ хорошаго, Софья Михайловна. Лукавые, недобрые у него глаза, чтобъ имъ лихо было! "У ехиднаго князя Сатаны Вельзевуловича полымемъ горятъ очи змѣиныя", — пришли мнѣ на память слова изъ какой-то сказки Максимыча. Мнѣ вспомнился въ то же время тотъ взглядъ, которымъ глядѣлъ на меня Фельзенъ въ Богдановскомъ саду; дрожь пробѣжала у меня по тѣлу, и я съ невольнымъ страхомъ взглянулъ въ темный уголъ гостиной; точно онъ опять, этотъ змѣиный взглядъ, сверкнулъ тамъ въ колеблющейся мглѣ… Но въ столовой заговорили снова, и я опять весь обратился въ слухъ. — A Любочку и узнать нельзя теперь, молвила Анна Васильевна, — невеселая такая стала, все молчитъ, будто что тяжкое хоронитъ на сердцѣ. Куда это ея смѣлость, смѣхъ ея вольный дѣвался? И не пойму я ихъ, право: то какъ бы обиженная сидитъ она, будто гнѣвная, другой разъ на его разговоръ словомъ не отвѣтитъ, а то вдругъ, на себя не похожа станетъ, гордость свою позабудетъ, подниметъ на него очи такъ жалостно, точно какъ прощенія проситъ, точно чувствуетъ, что виновата противъ него. A чѣмъ это она можетъ виновата быть противъ этого нѣмца лукаваго, сами скажите, Софья Михайловна?… — Неужели, въ ея годы? начала было матушка и не договорила. — Мнѣ жаль ея сына! примолвила она, помолчавъ, и потомъ спросила: — а долго еще останутся они у васъ въ Богдановскомъ? — Любочка обѣщалась пожить съ нами. Герасиму Иванычу, слава Богу, будто полегче стало. Вотъ, Софья Михайловна, ѣздили по чужимъ сторонамъ, ничего не наѣздили. Давно бы къ намъ на Украйну. Нашъ воздухъ вольный, вылѣчитъ лучше всѣхъ тѣхъ микстуръ лядащихъ, что нѣмцы повыдумывали; это я вамъ истинную правду говорю, подтвердила Анна Васильевна.- Ѳому Богданыча, продолжала она, — Любочка просила опекуномъ къ Васѣ. Онъ и ея дѣлами управляетъ. — Какими дѣлами? сказала матушка:- у нея развѣ имѣніе какое-нибудь? — Она теперь сама съ состояніемъ, отвѣчала Анна Васильевна. — Герасимъ Иванычъ, когда Горки свои продалъ, скоро дотомъ, черезъ Ѳому Богданыча, купилъ въ Черниговской губерніи хорошее имѣніе, 800 душъ, и на ея имя записалъ. Старый мой за то ему часто выговаривалъ. Ты, говоритъ, сына своего обижаешь! A онъ отвѣчаетъ: не хочу, чтобы послѣ моей смерти Любочка отъ кого зависѣла, а сына она сама не обидитъ; я ее знаю… Новый бой часовъ на каминѣ покрылъ голосъ Анны Васильевны, и затѣмъ послышался въ столовой шумъ отодвигавшихся стульевъ. На цыпочкахъ, притаивъ дыханіе, выбрался я изъ гостиной. M-r Керети еще не спалъ. Онъ лежалъ въ постели съ любимою своею книгой: — Eh bien, ma foi, c'est ce qu'on а pu trouver de mieux dans l'occurence! отвѣчалъ онъ, къ немалому моему удивленію. Я думалъ, самолюбивый французъ непремѣнно обидится, что матушка не спросила предварительно его мнѣнія. —- Je ne serai pas faché de rire un peu avec ce diable de musicien, промолвилъ онъ, усмѣхнувшись. Ce diable de musicien означало на его языкѣ Булкенфресса, къ которому мой наставникъ питалъ нѣкоторую слабость. Пожелавъ ему доброй ночи, я улегся въ постель. Но уснуть я не могъ. Подслушанный мною разговоръ не выходилъ у меня изъ головы и глубоко волновалъ меня. Я снова припоминалъ все видѣнное и испытанное мною въ Богдановскомъ, и снова въ воображеніи моемъ загорались соблазнительные образы, шевелились новые смѣлые вопросы. Напрасно звучали мнѣ матушкины слова: "рано еще Борису о женщинахъ думать"; напрасно старался я забыть и повторялъ себѣ съ тоской: не хочу, не хочу я объ этомъ думать. Меня неотступно преслѣдовали, не давали мнѣ покоя слова Анны Васильевны, — изо всего разговора они болѣе всего поразили меня: "запугалъ онъ ее ревностью, запугалъ и ласками своими". Что же это за ласки были? тщетно добивался я отгадать, между тѣмъ какъ я весь горѣлъ и замиралъ, шепча эти слова, среди тишины ночи: "что за ласки такія, отъ которыхъ она стала какъ гробовая плита? Развѣ есть такія страшныя ласки?" — Finirez vous bientôt de vous tortiller là-bas? закричалъ на меня m-r Керети изъ-за растворенной двери своей комнаты и закашлялся своимъ надрывающимъ, чахоточнымъ кашлемъ. Яприжался подъ одѣяломъ; но блѣдные лучи зари уже играли на рамкѣ прадѣдовскаго портрета, когда я наконецъ заснулъ на моей сбившейся и горячей подушкѣ. |
||
|