"Забытый вопрос" - читать интересную книгу автора (Маркевич Болеслав Михайлович)

X

— Борисъ! Боря! гдѣ ты? Ау! внезапно раздались невдалекѣ голоса, визжавшіе на всѣ лады, какъ септакордъ на разстроенномъ фортепіано.

Я откликнулся.

Шумная толпа дѣвочекъ и мальчиковъ выбѣжала мнѣ на встрѣчу изъ-за кустовъ. Чинная миссъ Пинкъ выступала за ними.

— А! вотъ онъ, вотъ онъ! Что ты пропалъ? Гдѣ ты былъ? Зачѣмъ ты одинъ? кричали они.

— Пойдемъ скорѣе, Боря, говорила Настя.- Maman насъ ждетъ; она сказала, мы сейчасъ домой поѣдемъ.

— Настенька, душенька, упроси твою maman остаться! обратилась въ ней Галечка, обнимая ее, и съ выраженіемъ приличной печали на лицѣ.

— Не уѣзжай отъ сихъ прекрасныхъ мѣстъ!… началъ импровизировать Жабинъ при сей вѣрной оказіи.

— Пожалуйста, безъ фамильярностей, m-r Жабинъ! воскликнула Настя, обидясь. — Какъ вы смѣете называть меня ты!

— Я не виноватъ, отвѣчалъ онъ, обидясь въ свою очередь, — что вы до сихъ поръ не знаете, что въ поэзіи всегда говорятъ ты!

И онъ, прищурясь, взглянулъ на невѣжду Настю сверху внизъ, точно съ высокаго дерева птица на темную букашку, ползущую въ травѣ.

Настя открыла было ротъ отвѣчать ему, но находчивая Галечка поцѣловала ее въ это время въ самыя губы. Настя разсмѣялась и только плечами пожала.

"Боже мой, какъ онъ смѣшонъ, этотъ Жабинъ, какія у него жалкія ребяческія чувства!" думалъ я, не подозрѣвая, что въ этомъ случаѣ я былъ гораздо смѣшнѣе и достойнѣе сожалѣнія Жабина. Я гордился въ сущности тѣми неребяческими ощущеніями, которыя въ то же время заставляли меня въ глубинѣ души стыдиться и краснѣть.

— A я игралъ въ чехарду и всѣхъ перескакалъ, а Піотра Золоторенка въ пьясекъ свалилъ, лепеталъ между тѣмъ Опицкій, скача козликомъ вокругъ меня. — Для чего, для чего ты не игралъ? приставалъ онъ. — Саша такій злобный былъ, что насъ мало играли!

— Какъ это Сашѣ не надоѣстъ эта вѣчная возня! фыркнулъ Жабинъ. — Все у него игры, да игры на умѣ! Пора бы, кажется, о чемъ-нибудь дѣльномъ подумать!

И онъ взглянулъ на Галечку. Эта фраза имѣла видимо цѣлью произвести на нее эффектъ. Но приличная Галечка едва улыбнулась. За то Опицкій вдругъ завозился на мѣстѣ, защелкалъ, затопоталъ. "У! у!" началъ онъ, указывая пальцемъ на Жабина, и запѣлъ, пристукивая въ ладъ ногами, на голосъ столь извѣстной въ то время мазурки Хлопицкаго, какія-то безтолковыя, полу-русскія, полу-польскія слова, что-то въ родѣ слѣдующаго:

Дѣвочки завизжали отъ смѣха.

— Что такое? что это значитъ? спрашивали онѣ, между тѣмъ какъ миссъ Пинкъ съ испугомъ обводила всѣхъ взглядомъ и махала руками, чтобъ Опицкій пересталъ.

— Презрѣнье — мой отвѣтъ на дерзкія слова! декламировалъ тѣмъ временемъ Жабинъ, величественно махая правою рукой. (У него готовы были стихи изъ Озерова на всѣ случаи жизни).

Опицкій, разумѣется, не понялъ и высунулъ ему языкъ.

Настя нетерпѣливо топнула ногой.

— Да пойдемте же, пойдемте скорѣе, mesdames! вѣдь намъ надо сейчасъ домой ѣхать!

— Прощай, Богдановское! заговорилъ вслѣдъ за ней печально и тихо Лева.

Со времени злополучнаго событія съ его панталонами, это было чуть-ли не первое выговоренное имъ слово. Благонравіе его доходило до умилительныхъ размѣровъ.

Матушка съ Анной Васильевной ждали насъ на террасѣ. — Ну, дѣти, сбирайтесь скорѣе, поздно, домой пора. Лева, ты поѣдешь съ М-r Керети, примолвила матушка, — ступай, онъ тебя ждетъ.

Лева заморгалъ глазами: онъ, видно было, хотѣлъ что-то сказать, но не рѣшился и только кинулся въ объятія Анны Васильевны, восклицая съ такимъ забавнымъ отчаяніемъ: прощайте, прощайте, Анна Васильевна! что всѣ невольно разсмѣялись.

Галечка, съ выраженіемъ глубокаго сожалѣнія на лицѣ, и не отымая руки отъ Настиной таліи, стала упрашивать матушку остаться переночевать въ Богдановскомъ. Но ей отвѣчали, что "хорошенькаго понемножку, что въ Богдановскомъ насъ и безъ того слишкомъ балуютъ, что насъ къ завтраму ждутъ уроки" и пр.

Галечка не настаивала, наклонила голову и слегка вздохнула. И все это такъ мило, такъ прилично!

Не такъ легко было матушкѣ отдѣлаться отъ неотвязчивыхъ просьбъ Ѳомы Богдановича. Услыхавъ стукъ нашихъ экипажей у крыльца, онъ выскочилъ изъ-за картъ, поймалъ ее на лѣстницѣ и неотступно убѣждалъ остаться ночевать, а не ночевать, такъ ужинать, а не ужинать, такъ фейерверкъ посмотрѣть, ну, а не то, такъ хоть чай откушать по крайней мѣрѣ. Въ противномъ случаѣ онъ ногой не ступитъ въ Тихія Воды. И такъ уже Михайло Борисовичъ, то-есть батюшка, обижаетъ его очень, никогда у него не бываетъ, а между тѣмъ, кажется, всей губерніи извѣстно, какъ Ѳома Богдановичъ уважаетъ Михайла Борисовича и матушку и все наше семейство, и что грѣшно намъ обижать его, и что онъ велитъ лошадей нашихъ выпречь, кучеровъ въ ледникъ запретъ…

Матушка осталась непреклонною.

Ѳома Богдановичъ чуть не плакалъ, но дѣлать было нечего; притомъ его звали къ картамъ. Перецѣловавъ всѣхъ насъ по нѣскольку разъ и выторговавъ у матушки обѣщаніе пріѣхать въ слѣдующее воскресенье, онъ побѣжалъ отдать какое-то напутственное наставленіе нашимъ людямъ.

— Какъ я васъ понимаю! говорила въ это время бѣдная Анна Васильевна матушкѣ. — У меня такъ голова ломитъ, что я едва стою, а тутъ еще фейерверкъ предстоитъ!…

Матушка сидѣла уже въ каретѣ, какъ вдругъ съ крыльца сбѣжалъ весь запыхавшійся Вася.

Я очень обрадовался. Я уже было совсѣмъ потерялъ надежду увидѣть его еще разъ.

— Вы уѣзжаете? такъ скоро? Прощай, Борисъ; когда-же мы увидимся? говорилъ онъ, протягивая мнѣ руки.

— Я слышала, вы на все лѣто пріѣхали въ Богдановское, отвѣчала ему за меня матушка изъ кареты. — Надѣюсь, васъ отпустятъ въ Борису въ Тихія Воды?

— Ахъ! какъ бы я хотѣлъ, какъ бы я хотѣлъ! воскликнулъ онъ. — Только не знаю… Ты его видѣлъ, сказалъ онъ мнѣ, понижая голосъ. — Можно ли его оставить…

— Онъ не останется одинъ, возразилъ я, — Анна Васильевна, повѣрь, такъ будетъ за нимъ ходить…

— Конечно, тетушка Анна Васильевна… Онъ пріостановился… И maman тоже, поспѣшилъ онъ прибавить, взглянулъ на меня и слегка смѣшался. Я постараюсь, непремѣнно постараюсь пріѣхать; благодарю васъ за приглашеніе, сказалъ онъ, кланяясь матушкѣ. И, обнявъ меня:- я у тебя въ долгу, Борисъ, примолвилъ онъ мнѣ на ухо.

— За что въ долгу? спросилъ я его съ удивленіемъ.

— За него! Ты съ нимъ добрый такой былъ; я этого никогда не забуду.

Я кинулся ему на шею. Мы крѣпко, крѣпко поцѣловались.

— Какой онъ, сдается мнѣ, славный мальчикъ! сказала матушка, когда я усѣлся противъ нея, и карета наша тронулась. — И какъ онъ хорошъ собой! примолвила она, любуясь Васей.

Онъ стоялъ на крыльцѣ, тонкій и стройный какъ молодая верба. Вѣтеръ слегка раздувалъ его кудрявые волосы. Онъ тихо улыбался, провожая насъ глазами…

Мы выѣхали за ограду.

— Ты, кажется, Борисъ, очень подружился съ нимъ? начала матушка, когда Вася скрылся изъ виду.

— О да, maman! еслибы вы знали, какой онъ милый! Я и съ отцомъ его познакомился. Вотъ ужь можно сказать, несчастный человѣкъ, maman!

— Да, я его видѣла; мы въ нему ходили съ Анной Васильевной. Именно несчастный: въ его годы, въ такомъ положеніи! Я бы не узнала его. A онъ меня узналъ, въ моему удивленію.

— Вы вѣрно по глазамъ его это замѣтили, maman?… У него удивительные глаза. A вы были знакомы съ нимъ еще прежде?

— Я помню его еще молодымъ человѣкомъ, до его женитьбы, отвѣчала матушка и вздохнула слегка.

— Какъ онъ жену свою любитъ! воскликнулъ я невольно, подъ живымъ впечатлѣніемъ сцены въ саду.

— Ты почему знаешь? быстро спросила матушка.

Я покраснѣлъ до ушей и, запинаясь, принялся разсказывать объ эпизодѣ съ букетомъ. О Фельзенѣ я не упомянулъ ни единымъ словомъ.

A между тѣмъ я чувствовалъ такую жажду разсказать все, все матушкѣ; меня такъ терзала мысль, что въ первый разъ въ жизни я таюсь отъ нея. Но я не могъ рѣшительно не могъ! Да и тутъ же третьей была насмѣшница Настя; нѣтъ, я бы, кажется, скорѣе согласился умереть, чѣмъ сказать все.

Матушка молча слушала, пристально глядя на меня.

— Она очень красива! медленно проговорила она наконецъ.

— Кто, maman? спросилъ я, хоть очень хорошо понималъ, кто…

— Лубянская, Любовь Петровна, мать твоего пріятеля. Или она тебѣ не нравится?

— Нѣтъ, нравится, едва могъ я выговорить. "О, еслибъ я только смѣлъ сказать, въ чемъ меня обвиняютъ!" думалъ я съ тоской.

— Она удивительно хороша для своихъ лѣтъ, продолжала матушка.

— A она развѣ стара?

— Да, она тремя-четырьмя годами моложе меня, не болѣе: ей должно быть тридцать два-три года. A посмотрѣть на нее — молоденькая дѣвчонка.

— Я ее въ церкви за сестру Васи принялъ, maman.

— И не ты одинъ. На мать взрослаго сына она не похожа. Свѣжа, какъ въ семнадцать лѣтъ, весела, голосъ молодъ, готова до сихъ поръ глазки дѣлать встрѣчному и поперечному, сказала матушка какъ-то вскользь и слегка сжавъ брови.

— Maman, знаете что? заговорила неожиданно Настя, все время молчавшая до этого. — Я увѣрена, que cette dame дѣлала глазки Борѣ!

— Отъ чего ты увѣрена? живо обернулась на нее матушка.

— Потому что онъ былъ такой гадкій сегодня съ Галечкой. Вообразите себѣ, онъ хоть бы слово сказалъ ей во весь день!

— Ну, твоя Галечка, начала матушка и пріостановилась.- C'est une petite pécore! договорила она, засмѣявшись.

Настя открыла большіе удивленные глаза, вздохнула, прижалась въ уголъ кареты и тутъ же заснула крѣпкимъ сномъ. Матушка съ улыбкой взглянула на нее, потомъ на меня и, прислонясь головой къ другому углу:

— Такъ какъ же, Борисъ, сказала она насмѣшливо:- хороша по твоему Любовь Петровна?

То была, я помню, какая-то неизъяснимо сладкая для меня минута. Этою шуткой матушка какъ бы отпускала мнѣ тѣ вины, въ которыхъ я сознавался въ глубинѣ души.

— Да, maman, она хороша, только вы тысячу разъ лучше! воскликнулъ я, схватывая ея руку и покрывая ее поцѣлуями.

— Добрѣе, это еще пожалуй, — поправила меня матушка, улыбнулась еще разъ и закрыла глаза.

Въ каретѣ становилось темно. Солнце давно сѣло. Послѣдняя блѣдно-алая полоса свѣта потухала надъ самою землей; дальнія поля тонули въ синихъ тѣняхъ. Наступала ночь, тихая, звѣздная, южная ночь.

Я высунулъ голову въ окно и долго-долго глядѣлъ въ быстро убѣгавшую даль. "Богъ съ нимъ, съ Богдановскимъ!" рѣшилъ я вдругъ почему-то, потянувъ въ себя съ жадностью струю прохладнаго ночнаго воздуха. И вдругъ, — точно какая-то цѣлебная волна влилась мнѣ въ грудь, — куда дѣвались всѣ мои тревоги? Точно не я, а кто-то другой, чужой мнѣ, вынесъ весь этотъ полный волненій день, а я, я чувствовалъ себя все тѣмъ же беззаботнымъ и счастливымъ мальчикомъ, какимъ еще нынѣшнимъ утромъ ѣхалъ по той же дорогѣ изъ Тихихъ-Водъ въ Богдановское. Матушка. Настя были тутъ со мною; ихъ платья касались моихъ колѣней; при ясномъ мерцаніи звѣздъ я различалъ ихъ милыя лица. "Завтра", думалъ я, съ какимъ-то особенно пріятнымъ чувствомъ увѣренности, "завтра пріѣдетъ учитель математики изъ уѣзднаго училища; пойдутъ опять уроки, жизнь побѣжитъ "обыкновенною дорожкой!"

Богдановское съ его пѣвчими и гостями, шумъ праздника, возня товарищей, Галечка, Фельзенъ, Любовь Петровна, сосѣдъ мой за столомъ, — все это уже сливалось въ моей памяти въ одинъ смутный и будто бы давнишній сонъ…