Книга седьмая

(1 , 1) Когда, после еды, уже [были] убраны первые блюда, и унесенное сменяют очень маленькие бокалы, Претекстат говорит: "Пища, когда ее принимают, обыкновенно делает [людей] молчаливыми, а питье - разговорчивыми. Но мы и среди питья молчим, словно такого рода пир обречен обходиться без серьезных и даже философских бесед".

(2) И [тогда] Симмах [спросил]: "Действительно ли ты, Веттий, считаешь так, что философии надлежит быть на пирах, а не располагаться в своих святилищах как некой взыскательной и весьма почтенной матери семейства и не путаться с Либером, товарищи которому - буйства, так как ей самой свойственна такая скромность, что не допускает в храм ее отдохновения не только бесстыдства слов, но даже [бесстыдства] мыслей? (3) Пусть нас поучит хотя бы чужеземное наставление и воспитание, почерпнутое у парфян, которые обыкновенно приходят на пиры вместе с наложницами, [а] не с супругами, так как одних [считается приличным] и повсюду водить, и даже развлекаться [с ними], других [же] ради защиты [их] целомудрия подобает видеть только уединенными дома. (4) Неужели бы я посчитал, что философию нужно вести [туда], куда стыдилось заходить [даже] риторическое искусство и общедоступное знание? Ведь греческий вития Исократ, который первым заставил слова, [бывшие] прежде вольно [расположенными], течь по правилам, отклонил просьбу, когда товарищи по пиру просили [его], чтобы он вынес на обозрение что-нибудь из родника своего красноречия. Он сказал: "Чего требует настоящее место и время, [в том] я не искусен; в чем [же] я искусен, [то] не подходит ни для настоящего места, ни для [теперешнего] времени"".

(5) К этим [словам] Евстафий [прибавил]: "Я одобряю твое высказывание, Симмах, в котором ты чтишь философию, которую считаешь величайшей [наукой], с таким благоговением, что думаешь, будто ей следует поклоняться только внутри ее святилища. Но если из-за этого она будет изгнана с пиров, [то] далеко отсюда уйдут и ее питомцы. Я говорю о порядочности и умеренности не менее, чем о благочестии вместе с трезвостью. Ибо о какой из них я бы сказал, что она менее уважаема, [чем другие]? Таким образом, получается, что удаление с такого рода сходок хора этих матрон предоставило бы свободу на пирах одним [лишь] сожительницам, то есть порокам и грехам.

(6) Но пусть не случится [и того], чтобы философия, которая в своих рассуждениях возвышенно вещает о застольных обычаях, сама убоялась пиров, как будто она не смогла бы на деле защитить то, о чем обыкновенно учит на словах, или не сумела соблюсти меру, границы которой она сама установила во всех делах человеческой жизни. Да ведь и не затем я приглашаю философию к столу, чтобы она сама себя умеряла, ибо ее наука - наставлять умеренности во всем.

(7) Итак, поскольку я располагаю как бы судейским решением в отношении тебя, [Симмах], и Веттия, именно я открываю двери столовых [комнат] для философии, но обещаю [при этом], что она будет среди [нас] такой, что не превзойдет меры в знакомом ей и ее спутникам управлении [пиром]".

(8) Тут Фурий сказал: "Так как наше поколение назвало тебя, Евстафий, единственным приверженцем философии, тебя просят, чтобы ты сам возвестил нам о правилах ведения [застолья], которые ты передаешь ей на пиру".

(9) И Евстафий [продолжил речь таким образом]: "Я думаю, что, во-первых, она намерена вместе с ними определить задатки присутствующих сотрапезников, и если обнаружит в пирующем товариществе многих сведущих [в ней людей] или, по крайней мере, ее почитателей, [то] позволит вести беседу о себе, потому что как немногие согласные буквы, рассеянные среди многих гласных, легко поддаются [произношению], так и немногие неопытные [в философии люди], веселящиеся в товариществе опытных [в философии людей], либо говорят согласно [с ними], если могут, либо пленяются [ей], слыша о такого рода предметах. (10) Если же многие [пирующие] чужды наставлениям этой науки, [то] она предпишет немногим мудрым, которые будут среди [них], скрыть ее, чтобы редкое благородство [этой науки] не оскорбляла весьма шумливая братия, но позволит, чтобы звучала дружеская болтовня ради большей части [присутствующих]. (11) И это - одна из доблестей философии, потому что философ временами не менее философствует в молчании, чем в разговоре, тогда как оратора хвалят не иначе как за говорливость. Следовательно, немногие ученые [люди], которые будут [на застолье], настолько вольются в сообщество необразованных товарищей при непотревоженном и покоящемся внутри них знании истины, что [у тех] исчезнет всякое подозрение о несоответствии [между ними].

(12) И неудивительно, если ученый [человек] сделает [то], что когда-то сделал Писистрат, правитель афинян. Так как он не получил от своих сыновей одобрения, подавая надлежащий совет, то поэтому был в ссоре с детьми, но когда узнал, что это стало причиной радости для соперников, ожидающих, что из-за этого раздора в доме правителя может произойти обновление [власти], сказал, созвав [всех] граждан, что он, конечно, рассердился на сыновей, не покоряющихся отцовской воле, но [что] потом ему [стало] очевидно то, что отцовскому добросердечию более соответствует, чтобы [он] сам согласился с мнением детей. Итак, пусть граждане знают, что потомство правителя единодушно с отцом. С помощью этой придумки он отнял надежду у покушающихся на покой правителя.

(13) Таким образом, во [всех] случаях жизни и особенно в пиршественном веселии нужно с совершенной безупречностью приводить к единому согласию все, что кажется несовместимым. Так, на пиршестве у Агафона, потому что он пригласил Сократа, Федра, Павсания, Эрисимаха, так, на том обеде, который Каллий дал ученейшим мужам, - я говорю о Хармаде, Анти - сфене и Гермогене и прочих им подобных - не слышалось ни одной речи, кроме философской. (14) Однако же на обедах [у] Алкиноя и Дидоны, располагающих почти исключительно к забавам, были поющие под кифару: на одном Иопад [1, 741], на другом - Фемий; и плясуны - мужчины присутствовали [на пиру] у Алкиноя; и Битий у Дидоны, черпающий вино таким образом, что [непрестанно] отпивал его [из бокала] из-за чрезмерного перелива. [И] если бы кто-нибудь или среди феаков, или у пунийцев перемешал вырвавшиеся [у него] речи о мудрости с пиршественными рассказами, разве бы он и не нарушил прелесть, присущую тем собраниям, и [не] вызвал бы вполне справедливо смех по отношению к себе? Итак, первым ее наставлением будет оценка сотрапезников.

(15) Затем, когда она увидит, что ей открывается случай [высказаться], она не станет среди кубков говорить о самых своих глубинных тайнах и не станет поднимать запутанные и мучительные вопросы, но [поднимет вопросы] именно полезные и притом легкие. (16) Ведь как среди тех, у кого род занятий - плясать на общих обедах, если кто-нибудь задирает товарищей, чтобы более успешно упражняться в беге или в кулачном бою, [то] его изгонят как никчемного при одобрении [всего] товарищества, так [и] способным следует философствовать за столом [только тогда], когда возможно, чтобы [надлежащую] меру [частей содержимого] в кратере с влагой, рожденной для веселья, создавала примесь не только Нимф, но также и Муз. (17) Ведь если, как [это] необходимо признать, на всякой сходке следует или молчать, или говорить, [то] давайте зададимся вопросом, молчание ли или подходящий разговор был бы приличен на пирах. Ибо если среди еды всегда следует молчать так, как молча судят члены ареопага в аттических Афинах, [то и] не нужно больше спрашивать, должно или нет философствовать за обедом. Но если пиры не будут безмолвными, [то] зачем запрещать достойный разговор, когда беседа допустима, так как слова веселят пирующих больше, чем сладость вина?

(18) В самом деле, если бы ты глубже вник в сокровенную мудрость Гомера, [то тебе стало бы ясно, что] тем смягчающим средством, которое Елена смешала с вином:

Скорбь отгонявшее зелье, забыть заставлявшее горе [Од. 4, 221], -

была не трава, не сок из Индии, но подходящий рассказ, который склонил к веселью гостя, забывшего о печали. (19) Ибо она в присутствии сына повествовала о славных деяниях Улисса:

Подвигов сколько муж могучий свершил и исполнил [Од. 4, 271 (242)]. {1}

{1 Из-за такого расхождения строк, указанных издателем (271) и в переводе А. П. Шуйского (242), привожу греческий текст: п?пн кб? ф?д’ ?сеое кб? ?флз кбсфес?т ?нЮс = сколько совершил и испытал могучий муж.}

Следовательно, она взбодрила душу сына описанием отцовской славы и его отдельных отважных свершений и, таким образом, была убеждена, что к вину было примешано средство против печали.

(20) Ты говоришь, зачем это философии? Напротив, нет ничего столь отвечающего мудрости, чем беседы [на пиршестве], учитывающие место и время, оценку персон, сделанную при обозрении [присутствующих]. (21) Ведь одних будут возбуждать приведенные примеры доблестей, других - "[примеры] благодеяний, некоторых - умеренности, так что даже [те], кто поступал иначе, услышав о такого рода [примерах], часто исправляются. (22) А философия будет таким образом принуждать безрассудных, опутанных пороками, если и это позволяет течение беседы на пиршествах, каким образом Либер принуждает [таких] жезлом с острием, скрытым под обвивающем [его] плющом, потому что она не настолько считает [себя] цензором на пиршестве, чтобы открыто обличать пороки [присутствующих]. (23) Однако подвластные им будут сопротивляться, и такое будет возмущение [у] пирующих, что кажется, будто они приглашены по предписанию такого рода:

...дела закончив, тело предайте

Неге, о мужи - бойцы, и назавтра сражения ждите [9, 157 - 158].

Или как Гомер короче и выразительнее сказал:

Ныне спешите обедать, а после начнем нападенье [Ил. 2, 381].

(24) Следовательно, если возник удобный случай для законного порицания, [то] философ выражает [его] так, чтобы оно было и скрытым, и успешно воздействовало. Что [же] удивительного [в том], если мудрец принудит безрассудных, как я сказал, - хотя иногда он порицает так, что порицаемый, [не подозревая этого], веселится - и покажет силу философии, не высказывающей ничего нескладного, не только в своих собеседованиях, но также и в расспросах? (25) Итак, пусть ее не чуждается ни одно достойное дело или служба, ни одна сходка. Она приноравливается [к ним] таким образом, что повсюду оказывается настолько необходимой, что ее отсутствие становится как бы непозволительным".

(2 , 1) И Авиен [на это] сказал: "Мне кажется, что ты вводишь две новые науки: [науку] расспрашивать и также, пожалуй, [науку] порицать, чтобы вызвать у тех, ради кого затевается разговор, настроение разного рода, так как за порицанием, даже справедливым, всегда следует печаль. Поэтому прошу [тебя], изложи более пространно в [дальнейшем] повествовании то, чего ты коснулся [лишь] слегка".

(2) "во-первых, я хочу, - говорит Евстафий, - чтобы ты понимал, что я сказал не о том порицании, которое имеет вид обвинения, но [о том], которое является подобием насмешки. Греки называют ее скоммой - [насмешкой], не менее, пожалуй, неприятной, чем обвинение, [в случае] если бы она прозвучала некстати; но мудрый выскажет ее таким образом, что она будет не лишена приятности.

(3) А относительно расспрашивания я бы ответил тебе прежде [всего следующее]: [тот], кто хочет быть приятным расспрашивающим, спрашивает о том, на что спрошенному легко отвечать, и [также о том], что, он знает, тот изучил благодаря усердным занятиям. (4) Ведь всякий, кого приглашают вынести свою ученость на [общее] обозрение, радуется, потому что никто не хочет скрывать [то], что он изучил, особенно если знание, которое он вместе с немногими [другими] благодаря прилежанию приобрел, ему было знакомым, а многим - неизвестным, как, [например, знания] из астрономии или диалектики и прочих подобных [наук]. Ибо кажется, что они обретают плод [своего] прилежания тогда, когда получают случай обнародовать [то], что они изучили, без признака бахвальства, которого лишен [тот], кто [сам] не навязывается, но [кого] приглашают, чтобы он поведал [о чем-нибудь]. (5) [И] напротив, появляется великое огорчение, если бы ты в присутствии многих [людей] спросил кого-нибудь [о том], чего не исследовала [даже] самая лучшая наука. Ведь [тогда] он вынужден или отрицать, что он [это] знает, каковое [обстоятельство] они считают крайним уроном [для их] уважения, или отвечать наобум и наудачу, чтобы вверить себя [случайным образом] истинному либо ложному исходу [ответа], откуда часто рождаются всходы невежества, а каждую свою такую постыдную неудачу [он] ставит в вину спрашивающему.

(6) И конечно, [те], кто прошел моря и земли, и радуются, когда их спрашивают о неизвестном многим положении земель или [о] морском заливе, и охотно отвечают, и описывают то словами, то [чертежной] палочкой [разные] места, считая достославным представить глазам других [то], что они видели сами.

(7) [А] что [же] полководцы или воины? Они постоянно горят желанием рассказать о своих подвигах и, однако, помалкивают из-за опасения [быть обвиненными] в самомнении. Разве они, если бы их пригласили поведать об этом, не посчитали бы [это] выплаченным им вознагражданием за труд, полагая наградой [себе] рассказ среди желающих [послушать о том], что они совершили? (8) Но этот род повествования настолько имеет какой-то привкус [собственного] прославления, что если бы случайно присутствовали завистники или соперники, то они заглушили бы шумом и, предлагая другие повествования, мешали бы рассказывать о том, что обыкновенно приносит похвалу рассказчику.

(9) Также весьма охотно вызывается рассказать о минувших опасностях и полностью прошедших бедах [тот], кто [их] уже пережил, но [другой], кого до сих пор хоть малость не отпускают [эти] самые [опасности и бедствия], дрожжит при воспоминании [о них] и страшится рассказывать. [И] потому Еврипид выразил [это так]:

Приятно воспомнить беды уже спасенному.

Ведь он вставил [слово] "спасенному с целью показать, что удовольствие от повествования начинается после окончания несчастий. И ваш поэт, вставляя [слово] "некогда", не говорит ничего дургого, кроме [того], что после пережитых несчастий, в будущем, воспоминание об оконченных трудах доставляет удовольствие:

Может быть, некогда нам будет радостно вспомнить и это [1, 203].

(10) Но я бы не стал отрицать, что есть виды бедствий, вспоминать которые, даже [уже] окончившиеся, не хочет [тот], кто [их] перенес, и, будучи спрошенным [о них], мучается не меньше, чем [тогда], когда он пребывал в самих несчастьях, как, [например, тот], кто испытал [побои] палачей и телесные пытки; как [тот], кто перенес тяжелые утраты [близких], или [тот], кому было сделано цензорское порицание. Поостерегись [их] спрашивать, чтобы не казалось, что ты принуждаешь [их вспоминать].

(11) Если ты можешь, [то] многократно побуждай к повествованию того, кто был благосклонно встречен при произнесении [его имени]; или [того], кто достойно и успешно исполнил обязанности посла; или [того], кто ласково и приветливо был принят повелителем; или если он только один из всего почти состава кораблей, захваченных морскими разбойниками, спасся благодаря либо сообразительности, либо силе, потому что даже [и] долгое повествование о таких событиях с трудом утоляет желание рассказчика.

(12) Радует, если бы ты предложил кому-нибудь рассказать о нежданном счастье его приятеля, в отношении чего [тот] сам [еще] не решил, говорить ли [ему об этом] или молчать то [ли] из-за боязни прослыть хвастуном, то [ли из-за боязни] вызвать зависть. (13) [Л того], кто наслаждается охотой, пусть спрашивают об обходе леса, об окружении логовищ, об исходе охоты. Если [на пиру] присутствует набожный человек, дай ему вдоволь порассуждать [о том], благодаря каким наблюдениям [примет] он получил бы поддержку богов, сколь велика для него польза от обрядов, и - так как [набожные] ценят тот род вероисповедния, что не молчит о благодеяниях божеств, - прибавь, поскольку [они сами] хотят [этого], что и они считаются приятелями богов.

(14) Если же [на пиру еще] и старик присутствует, у тебя есть случай, благодаря которому можно показать, что ты очень ему посодействовал, если спросил его даже [о том], что его совсем не касается. (15) Зная это, Гомер сделал [так], что Нестору предлагают одновременно какую - то кучу вопросов:

Нестор Нелид! Всю правду скажи, ничего не скрывая.

Как убит Агамемнон, широковластный владыка?

Где ж Менелай находился?

..............

Разве что в Аргосе не был... [Од. 3, 247 - 250 (247 - 249, 251)].

Столько поводов поговорить он собрал, задавая вопросы, чтобы удовлетворить зуд старческой [болтливости]. (16) И Вергилиев Эней, целиком отдавая себя, благодарного, [в распоряжение] Эвандра, предоставляет ему различные поводы [для] повествования. И ведь не о чем-то одном или другом он расспрашивает, но

...[обо всем] вопрошает весело, слышит

О старинных мужах преданья [славные] [8, 311 - 312].

И о сколь многом повествовал Эвандр, увлеченный умными вопросами".

(3 , 1) Говорящего это [Евстафия] поддержало одобрение всех [присутствующих]. Но затем Авиен добавил: "Всех вас, кто, ученейшие из ученейших, [здесь] присутствует, я просил бы [о том], чтобы из уважения к вам Евстафий вдохновился открыть [то], что он немного раньше сказал о скомме".

И так как все [его] к этому подстрекали, он начал сплетать [слова]: (2) "Кроме [слова] псогос, то есть обвинение, и кроме [слова] диаболэ, которое значит "поношение", есть у греков [еще] другие два слова - лойдориа и скомма, для которых я и латинских-[то] слов не нахожу, если бы [только] по случайности ты не сказал, что лёдория - это упрек и прямое посрамление; скомму же я почти бы назвал приукрашенной насмешкой, потому что она часто прикрывается лукавством и учтивостью, [так] что звучит одно, [а] ты понимаешь другое. (3) И однако, она не всегда доходит до язвительности, но иногда приятна и тем, по отношению к кому она высказывается. Этот род [насмешек] применяет больше всего мудрец или другой [какой-нибудь] учтивый [человек], особенно посреди еды и выпивки, когда легко вызвать вспышки гнева [у пирующих]. (4) Ведь как стоящего у обрыва сталкивает даже легкое прикосновение, так [и] даже маленькая обида приводит в неистовство или упившегося вином, или [только] подвыпившего. Итак, на пиршестве нужно предусмотрительно воздерживаться от скоммы, потому что она содержит в себе скрытую издевку. (5) Ведь насколько прочнее прилипают такие остроты, чем прямые лёдории, - подобно тому как угловатые крючки втыкаются крепче, чем прямые острия, - потому что остроты этого вида больше всего вызывают смех [у] присутствующих, который, словно [какой-то] род [общего] одобрения, усиливает обиду.

(6) Лёдория же есть, [например, высказывание] такого рода: "Разве ты опозорен, потому что торговал соленой рыбой?" А скомма, о которой мы часто говорили, что это - скрытое посрамление, [например], такова: "Мы помним [время], когда ты утирал нос рукой". Ведь хотя здесь и там сказано об одном и том же, лёдория, однако, означает то, что [некто] был открыто подвергнут укоризне и упрекам; [а] скомма - то, что [он] иносказательно [подвергся упрекам]. (7) Октавий, который считался по рождению благородным, говорит читающему [вслух] Цицерону: "Не слышу я [того], что ты говоришь". [На это] он ответил: "Определенно у тебя очень дырявые уши". Это сказано ему потому, что согласно происхождению Октавия называли ливийцем; у [ливийцев же] существует обычай прокалывать ухо. (8) И тому же [самому] Цицерону, так как он не пускал на сиденье Лаберия, говоря: "Я пустил бы тебя, если бы мы не сидели в тесноте", - тот язвительный мим отвечает: "Да и то, [ведь] тебе привычно сидеть на двух стульях", - делая такому [великому] мужу упрек в шаткости [его] верности. Впрочем, и [то], что Цицерон сказал: "Если бы мы не сидели в тесноте", - было скоммой, [направленной] против Гая Цезаря, который столь многих [людей] без разбора назначал в сенат, что их не могли вместить четырнадцать скамей. {2} (9) Итак, от такого рода [насмешек], которые полны поношений, мудрецу нужно воздерживаться всегда, прочим [же людям] - на пиру.

{2 Этот сюжет (эпизод) повторяют параграфы второй книги (2. 3, 10-11). Четырнадцать рядов — скамьи, которые отводились в театре всадникам-(? сенаторам).}

(10) [Но] есть другие скоммы, менее колкие, словно укус беззубого зверя, как, [например, та, которую] Туллий высказал в отношении консула, который исполнял [свою] консульскую должность только один день: "Обычно бывают жрецы диальные, [но] теперь у нас есть [еще и] консулы дневальные". {3} И о нем же [добавил]: "Наш консул - [из всех] самый бодрствующий: он в свое консульство [ни одного] сна не увидел". {4} И ему же, укоряющему [его], потому что он к этому консулу не пришел, говорит: "Я шел, да ночь мне помешала". {5} (11) Эти и подобные [им насмешки] содержат больше изящной шутливости, меньше язвительности, чем, [например, шутки] о некоторых телесных недостатках, вызывающие или небольшое огорчение, или [совсем] никакого, как, [например], если бы ты говорил о чьей - нибудь лысине или о носе, либо искривленной осанке, либо Сократовой сутулости. Ведь насколько [все] это относится к маленьким неприятностям, настолько [же -] к очень легким огорчениям.

{3 Раньше эта шутка приписывалась М. Отацилию Пифолаю (см. 2. 2, 13 и примеч. 7).}

{4 См. 2.3, 6 и примеч. 10 к этому месту.}

{5 См. 2. 3, 5.}

(12) Напротив, попрек в потере глаза не обходится без возникновения раздражения [у окривевшего]. Ибо царь Антигон казнил Теокрита Хиосского, которого [прежде] поклялся пощадить, из-за [такой] скоммы, высказанной [Теокритом] о нем. Ведь когда он, вроде как подлежащий наказанию, был доставлен к Антигону [и] когда предстал пред его очами, ответил друзьям, утешающим его и сулящим надежду [на спасение]: "Знать, вы говорите мне о несбыточной надежде на здоровье". Но Антиох - [то] был лишен одного глаза, и [поэтому] неприятная такая шутка некстати лишила балагура света [дня]. (13) И не стал бы я отрицать, что даже философы иногда прибегали к этому роду скоммы, чтобы выразить свое негодование. Ибо когда вольноотпущенник царя, недавно возвысившийся благодаря вновь нажитому богатству, собрал философов на пир и, подшучивая над их пустячными изысканиями, сказал, что он желает знать, почему из черных и белых бобов получается приправа одного цвета, философ Аридик, досадуя [на его слова], ответил: "[Лучше] ты разъясни нам, почему [это] и от белых и от черных плетей появляются одинаковые рубцы".

(14) Есть скоммы, которые внешне имеют вид порицания, но между тем не задевают слышащих [их], в то время как они же изводят, если бы [их] высказывали виновному, как, напротив, есть [и такие], которые имеют вид похвалы, а душа слышащего [их] наполняется обидой. (15) Сначала я хочу сказать о первом роде [скомм]. Луцилий lt;...gt; Квинт, претор, недавно возвратился из провинции, не разоренной благодаря [его] высочайшей бескорыстности [при исполнении] должности претора, чему бы ты изумился, [учитывая] времена Домициана. Так как он, будучи больным, говорил другу, что у него холодные руки, тот, сияя улыбкой, замечал: "Но ведь ты совсем недавно погрел их на [управлении] провинцией". Квинт рассмеялся и был позабавлен [этими словами]; ибо [он был] совершенно свободен от подозрений в хищениях. Напротив, если бы это сказали знающему за собой дурное и вспоминающему о своих хищениях, [то] услышанное [его] бы раздосадовало. (16) Сократ шутил, [а] не насмехался, вызывая Критобула, юношу известной красоты, на сравнение [его] наружности [со своей]. {6} Определенно [и ты бы шутил], если бы говорил несметно богатому мужу: "Ты должен пригласить к себе своих заимодавцев"; или если [бы ты говорил] чересчур щепетильному [человеку]: "Тебе благодарны [все] блудницы, потому что ты награждал их с' непременной щедростью". И тот и другой [при этом] повеселятся, зная, что эти слова не тяготят их совесть.

{6 См.: Ксенофонт. Пир, 5 II Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. М., 1993.}

(17) С другой стороны, есть [такие скоммы], которые подтрунивают под видом похвалы, немного раньше я выделил [их]. Ведь если я скажу весьма робкому человеку: "Ты сравним с Ахиллом или Геркулесом"; или известному [своей] несправедливостью мужу: "Я предпочитаю тебя Аристиду в том что касается справедливости", - [то], без сомнения, и тот и другой звучащие похвалой слова отнесет к намеку на порицание.

(18) Одни и те же скоммы могут одних и тех же [людей] то веселить, то обижать в зависимости от различия присутствующих лиц. Есть ведь [насмешки], которые мы охотно могли бы выслушать, если бы их бросили нам в присутствии друзей, но мы не желали бы, чтобы какая - нибудь скомма высказывалась о нас, когда присутствуют жена, либо родители, либо учителя, если бы только [это] случайно не была такая [скомма], которую охотно приняла бы их [взыскательная] оценка; (19) как, [например], если бы кто-нибудь подшучивал над юношей в присутствии родителей или учителей, что он может помешаться из-за непрерывного бодрствования и ночного чтения; или в присутствии жены - что он поступал бы глупо, считая себя преданным жене и не усматривая какой-либо прелести [в других] лицах. Ведь такие [шутки] наполняют весельем и тех, о ком их высказывают, и присутствующих.

(20) Способствует скомме и положение высказывающего [ее], когда он находится в тех же самых обстоятельствах, [например], если [один] бедняк осмеивает другого за бедность; если [один], рожденный в безвестности, [вышучивает другого], рожденного в безвестности. Ведь тарсиец Амфий, так как сделался из садовника вельможей и сказал что-то о [своем] друге, вроде как безродном, потом еще и прибавил: "Но и мы из тех же [самых] семян", - и [тем] в равной мере всех развеселил.

(21) Однако [и] упомянутые откровенные скоммы наполняют веселием того, о ком они высказываются, если бы ты, [например], порицал отважного мужа словно расточающего свое здоровье и готового умереть за других; или если бы ты упрекал щедрого [человека], потому что он расходует свое имущество, меньше заботясь о себе, чем о других. Таким образом и Диоген обычно хвалил своего наставника Антисфена Киника, как бы порицая [его]. "Именно он, - заявлял [Диоген], - сделал меня из богатого нищим и заставил обитать в [тесной] бочке вместо просторного дома". Впрочем, он сказал это лучше, чем если бы сказал [так]: "Я благодарен ему, потому что именно он сделал [меня] философом и человеком совершенной добродетели".

(22) Итак, хотя у скоммы одно имя, действия ее различны. Потому у лакедемонян среди прочих установлений правильной жизни Ликургом был введен также такой род упражнений, чтобы юноши учились и [сами] высказывать скоммы без язвительности, и от других переносить остроты по отношению к себе, и если кто-нибудь из них впадал в негодование из-за такого рода острословия, [то] ему не позволялось в дальнейшем высказывать [скоммы] о другом [человеке].

(23) Следовательно, мой Авиен, так как ты видишь - ибо нужно наставлять тебя с молодости, которая настолько восприимчива, что [быстро] схватывает подлежащее изучению, - так как ты видишь, я говорю, что весь род скомм является двойственным, я советую: возреживайся - ка ты от этого рода острословия на пирах, на которых веселье подстерегает гнев, и лучше или предлагай обычные для пира вопросы, или сам [их] распутывай. (24) Этот род [застольных вопросов] древние не считали столь [уж] пустячным, [так] что и Аристотель кое-что об [этом] самом написал, и Плутарх, и ваш Апулей, и не следовало бы пренебрегать тем, о чем столько философствующих проявило заботу".

(4 , 1) И [тут] Претекстат [сказал]: "Почему этот род вопросов предлагается только молодому [поколению], хотя он приличествует и этому [нашему] стариковскому возрасту? Так что, давайте все, кто [здесь] присутствует, поболтаем на [этой] пирушке о чем-нибудь [для нее] подходящем, и не только о еде, но если [случится, то] и о природе тела или о [чем-нибудь] другом, особенно в присутствии нашего Дисария, чье искусство и науку можно отнести в большей [части] к этому роду вопросов, и бросим жребий, если угодно, чтобы каждый по порядку предлагал вопрос, какой он считает нужным разъяснить".

(2) Здесь все согласились предоставить вступительное слово Претекста - ту, упрашивая, чтобы, так как он сам [первый] начал, для [всех] остальных был установлен пример этого [рода застольных] вопросов согласно направлению обсуждения.

(3) Тогда он говорит: "Я спрашиваю, какая пища из двух является более легкой для переваривания: простая или разнообразная, потому что мы видим, что многие выбирают последнюю [и лишь] некоторые - первую. И есть [еще] при этом высокомерная, и непримиримая, и как бы хвастающая умеренность; [а] желание [поесть], напротив, хочет казаться привлекательным и обходительным. Следовательно, так как одна является взыскательной, [а] другое неразборчивым, я хотел бы узнать, что [из них] более подходяще для сохранения здоровья. И [для этого] не нужно долго искать толкователя, так как [среди нас] присутствует Дисарий, который понимает [в том], что пригодно для человеческих тел, не меньше, чем сама природа, творец и кормилица этого устройства. Итак, мне хочется, чтобы ты, [Дисарий], сказал, что советует врачебная наука по поводу того, о чем спрашивают".

(4) "Если бы со мной, - говорит Дисарий, - по этому вопросу советовался кто-нибудь из толпы несведущих [людей, то] я, чтобы наставить его, ограничился бы указанием на домашних животных - простые души больше пленяются примерами, чем умозаключениями, - которые гораздо здоровее людей, так как им дается простая и однообразная пища, [да] и среди [них] самих болезни охватывают тех, которым, чтобы они сделались упитанными, скармливают приготовленные и разнообразные кусочки [пищи] с какими-нибудь приправами. (5) И впредь он не сомневался бы [в том], после того как заметил бы здоровье, обычное для животных, употребляющих простую пищу, что и среди них же болеют [те], которые получают корм разнообразного состава, потому что установлено, что этот род [животных] страдает несварением [желудка] не столько от обилия корма, сколько от [его] разнообразия. (6) Может быть, я [еще] более убедил бы его [в этом] с помощью другого примера, чтобы он увидел, что ни один из врачей при лечении больных никогда не был столь дерзко небрежным, чтобы давать испытывающему лихорадку разнообразную, а не простую пищу. И притом установлено, сколь легкой для переваривания является однородная пища, что ему [и] подходит, особенно когда [его] природные силы ослаблены. (7) И третий пример помог бы [его убедить, а именно тот], что разнообразия пищи нужно избегать так, как обычно избегают разнообразного вина. Ведь кто бы сомневался, что тот, кто употребляет различные вина, впадает в быстрое опьянение, еще не выпивши [обычно] потребляемого количества.

(8) С тобой же, Веттий, кому единственному удалось овладеть вершинами всех наук, следует толковать, не столько используя примеры, сколько используя рассуждения, которые невозможно от тебя утаить, [хотя] бы я помалкивал о них.

(9) Несварения [желудка] случаются либо из-за качества [желудочного] сока, в который низвергается пища, [в случае] если бы она не соответствовала влаге, которая заполнила тело, либо из-за обилия самой пищи, когда природных сил [тела] не хватает на то, чтобы все, сложенное [в желудке], переварить. И, во-первых, давайте посмотрим на качество [желудочного] сока.

(10) [Тот], кто принимает простую пищу, легко узнает, какой сок или вредит, или помогает его телу, так как [этому] учит опыт. Ведь он и не сомневается, обладателем качеств какой пищи он стал, потому что принимал [только] одну [пищу]. И бывает, что легко устраняется вред, причина которого понятна. (11) [Тот] же, кто питается разнообразной едой, получает различные качества из-за многообразия соков [пищи]; и жидкости, рождающиеся из разнообразия вещества [пищи], не согласуются [между собой] и не создают разжиженной и чистой крови, в которую они превращаются вследствие деятельности печени, и переходят в сосуды непереработанными. Отсюда - источник болезней, которые рождаются из-за несогласованности противодействующих жидкостей. {7}

{7 Дисарий придерживается гуморальной (umoris — жидкость) теории происхождения болезней.}

(12) Далее, так как не у всего, что имеется для еды, одна природа, не все [и] одинаково переваривается: одно [переваривается] быстрее, другое - медленнее; и, таким образом, случается, что нарушается порядок последующих разделений [пищи]. (13) Ибо у пищи не одно разделение - чтобы она питала тело, она претерпевает четыре разделения, из которых одно знают все, даже тупые, [а] другие постигает более сложное рассуждение. Чтобы это стало ясным для всех, мне нужно несколько подробнее рассказать [о] причине [этого].

(14) У нас есть четыре способности, которые приняли [на себя] управление питанием; одна из них называется спускающей, которая тянет вниз приготовленное съестное с помощью челюстей. Ведь как [иначе] она проталкивала бы столь густое вещество через теснины глотки, если бы его не поглощала более потаенная сила природы? (15) Но для того чтобы поглощенное не проходило бы, не задерживаясь, через все тело по пронизывающим [его] отверстиям, вплоть до низа, и [не] извергалось бы таким, каким было принято, но ожидало бы необходимого для здоровья действия разделения, существует вторая способность, которую греки называют удерживающей, потому что она - держательница [поглощенного]. (16) Третья [способность], потому что она изменяет пищу из одного в другое, назвается изменяющей. Ей угождают все [другие способности], потому что именно она отвечает за разделение [пищи].

(17) У живота же есть отверстия, из которых [одно], расположенное вверху, принимает проглоченное и складывает в мешок живота. Это - желудок, который заслуживает название отца семейства, как бы единолично управляющего всем живым существом, ибо, если он заболевает, жизнь находится в опасности вследствие нарушения хода пищи; ему, словно бы обладающему разумом, природа предписала желать или не желать. Спущенное же ниже внедряется в прилегающие кишки, и [уже] оттуда имеется путь для извергаемого. (18) Итак, в животе совершается первое разделение [пищи] благодаря изменяющей способности, обращающей в сок все, что было воспринято, осадок которого - это отбросы, которые выпадают, когда нижнее отверстие [живота] через посредство кишок отдает [их], и [это] извержение обеспечивается действием четвертой способности, имя которой - извергающая.

(19) После того как пища преобразуется в сок, тут уж наступает работа печени. Печень же - это сгущенная кровь и обладает природным теплом потому, что превращает в кровь произведенный [из пищи] сок, и как первым разделением пищи является [ее] обращение в сок, так вторым - превращение сока в кровь. (20) Тепло печени распределяет его по трубочкам сосудов для направления во все свои части, та часть [сока], которая самая холодная из [всего] разделенного, переливается в селезенку, которая сама настолько является обиталищем холода, насколько печень - жара. (21) Ведь потому все правые части [тела] более сильные, а левые - более слабые, что первыми управляет тепло собственной плоти, последние [же] ослабляются от прикосновения холода, охватывающего расположенное слева.

(22) А в сосудах и жилах, которые суть вместилища крови и духа, совершается третье разделение [пищи]. Ибо они некоторым образом очищают воспринятую кровь, и [то], что в ней есть водянистого, сосуды переливают в [мочевой] пузырь, светлую же, и чистую, и питательную кровь они доставляют отдельным частям всего тела, и получается так, что хотя пищу принимает только живот, его пропитание, рассеянное через все в совокупности проходы частей [тела], питает также кости, и костный мозг, и ногти, и волосы. (23) И это есть четвертое разделение [пищи], которое совершается в отдельных частях [тела], в то время как [то], что дано каждой части, становится питанием для [этой] самой части. И все же у этой, столько раз очищенной [пищи] имеются свои отбросы, которые, когда все части [тела] находятся в свойственном [им] состоянии здоровья, проходят через потаенные отверстия; (24) если же каким-нибудь образом [какая - нибудь] часть тела заболела, [то] в [нее] саму, так сказать более ослабленную, попадает то остаточное, что мы назвали отбросами, и отсюда появляются причины болезней, которые врачи обыкновенно называют отеками. (25) Ведь если количество [этого] остаточного сока становится избыточным, [то] его отталкивает от себя та часть тела, которая вполне здорова, и он, без сомнения, стекает в ослабевшую [часть], которая не имеет сил [его] отталкивать, и чужой [сок] растягивает [то] место, в которое он попал, и отсюда порождаются боли. Итак, это является тройной причиной либо подагры, либо какой угодно [другой] болезни из-за скопления [сока], то есть: множество влаги, крепость части [тела], отталкивающей от себя [влагу], и ослабленность [другой части], принимающей [ее].

(26) Так как мы объявили, что в теле совершаются четыре разделения [пищи], из которых одно исходит из другого, и если предшествующему [разделению что-нибудь] мешает, [то] не происходит [и] никакого последующего действия, давайте целенаправленно возвратимся к тому первому разделению, которое совершается в животе, и [тогда] откроется, какое препятствие [разделению пищи] возникает из-за разнообразного питания.

(27) Ведь у разнородной пищи - разная природа, и есть [такая пища], которая разделяется быстрее, есть [и такая], которая - медленнее. Когда, следовательно, первое разделение превращает [пищу] в сок, [то], что было превращено [в сок] раньше, пока другое очень медленно превращается, скисает, потому что все воспринятое [животом] обращается [в сок] не одновременно; и это также мы часто чувствуем при отрыжке. (28) Как влажные дрова, которые, когда [их] охватывает огонь, выделяют из себя пар, так и то другое, у которого медленное разделение, тоже, когда подступает природный огонь, испускает пар, пока очень медленно переваривается, при этом не исчезает и ощущение вырывающегося наружу [воздуха].

(29) Простая же пища не имеет противодействующей задержки, пока она [вся] одновременно обращается в простой сок, и никакое [ее] разделение не нарушается, пока все [разделения] не наступают [сами по] себе согласно установленной размеренности перемен.

(30) Но если кто-нибудь не считает достойным - потому что [нет] ничего более нетерпеливого, чем невежество, - слушать эти доводы, полагая, что разделению пищи препятствует исчключительно [ее] количество, и не хочет рассуждать о [ее] качестве, [то] даже [и] в этом [случае ему] открывается, что причиной болезней [является] разнообразное питание. (31) Ведь разнообразные блюда получают разные приправы, которые вызывают [большую] прожорливость, чем [это] необходимо природе, и отсюда бывает нагромождение [съеденного], так как из-за зуда желания набирают [себе] очень обильно или, по крайней мере, от каждого [блюда] понемногу. (32) Отсюда Сократ обыкновенно советовал избегать тех кушаний и напитков, которые вызывают желание [есть] сверх утоления жажды и голода. И притом еще разнообразие пищи отвергается из-за того, что оно наполнено удовольствием, которого следует остерегаться занятым и ученым [людям]. Да и что столь противоположно друг другу, сколь [противоположны] доблесть и наслаждение? (33) Но я даю [только] пример для рассуждения, чтобы не казалось, будто я осуждаю этот самый пир, на котором мы находимся, потому что он все же разнообразен [едой], хотя является умеренным [в питье]".

(5 , 1) Несмотря на [то, что] это, при благосклонном одобрении, понравилось Претекстату и остальным, Евангел воскликнул: "Ничто так недостойно терпеть, как [то], что греческая болтовня пленяет наши уши, и мы вынуждены соглашаться с гладкими выражениями, захваченные плавностью речи, которая, чтобы добиться доверия, действует на слушателей тиранически. (2) И так как мы не считаем [себя] равными [Дисарию] в этих лабиринтах речи, давай, Веттий, уговорим Евстафия сообщить нам противоположные допущения в споре, которые могут быть высказаны в защиту разнообразной пищи, чтобы враждебная речь подчинилась его оружию, и грек перехватил бы у грека эти рукоплескания, словно бы ворон ворону глаз выклевал".

(3) И [тут] Симмах [говорит]: "Очень [уж] язвительно потребовал ты, Евангел, увлекательного дела. Ведь [мы], со своей стороны, [должны, конечно], дерзать, [чтобы] дело, которое принесло бы полезное развлечение, было раскрыто так обстоятельно и изящно; но мы не должны добиваться этого, как бы подсиживая даровитых [людей] и испытывая ненависть к славным сочинениям. (4) Не отрицаю, что и я тоже мог бы спеть нечто наподобие палинодии. Есть ведь риторическая игра, где общие положения толкуются в ту или другую сторону путем чередования [речей] отыскивающих [доводы]. Но так как о греческих изобретениях, [которые] однажды перешли от греков к другим [народам], лучше повествуют [они сами], мы все просим тебя, Евстафий, чтобы, столкнув мысли и доводы Дисария с противоположными, ты восстановил в целостности утраченную красоту пиров".

(5) Тот, долго отклоняя от себя [это] поручение, когда [все же] уступил уговорам стольких убеждающих [его] знаменитостей, идти наперекор которым не следовало, сказал: "Я собираюсь объявить войну двум мне самым дружественным [особам] - Дисарию и воздержанности, но так как вашей волей, словно постановлением претора, [мне] дарована свобода выбора, я объявлю [себя], потому что [это] необходимо, заступником обжорства.

(6) Вначале ум нашего Дисария почти пленил нас примерами, больше замечательными, чем достоверными, как [это] будет показано. Ведь он утверждает, что домашние животные пользуются простой пищей, и потому здоровье у них нарушается труднее, чем у людей. Но я докажу, что и то и другое ложно. (7) Ибо и не простое у бессловесных животных питание, и не более далеки болезни от них, чем от нас. [Об этом] особенно свидетельствует разнотравье лугов, на которых пасутся [стада] и на которых находятся равномерно горькие и сладкие травы; одни, напитанные теплым соком, другие - холодным, [так] что никакая кухня не может приготовить столько [всего] разнообразного, сколько разнообразия в травах произвела природа. (8) Всем известен Эвполид, имевший [признание] среди сочинителей древней комедии. В пьесе, которая озаглавлена "Козы", он выводит коз, гордящихся изобилием их пищи:

(9) Кормимся мы кустарником всем: и сосны, и падуба с арбутом, -

Нежные побеги отгрызая; кроме них же, молочай,

И ракитник, также еще шалфей душистый и тис многолистиый,

И маслину, ясень, фисташник, елку и дуб, и вереск, и плющ,

Иву, кист и бук, палинур, коровяк, тимьян,чабрец, асфодель.

Неужели это вам представляется простой пищей, когда перечисляется столько либо деревьев, либо кустарников, не менее различных соком, чем именем?

(10) [В том] же, что болезни охватывают людей не легче, чем домашних животных, меня поддерживает свидетель Гомер, который сообщает, что чума началась с домашних животных, когда болезнь, прежде чем она смогла проникнуть в людей, обрушилась на более легко охватываемый [ею] скот. (11) Да и краткость жизни служит знаком [того], какая [большая] слабость [здоровья] у бессловесных животных. Притом как можно сравнивать годы [жизни] человека [с годами жизни] тех, знакомство с которыми бывает у нас [лишь] при [их] использовании? Если бы только ты не обратился к тому сказочному, что говорят о воронах и воронах. Но мы видим, что они зарятся па всякую падаль и высматривают всяческие семена, отыскивают плоды деревьев. Так что прожорливость их [ничуть] не меньше [того], что слухи разносят о[их] долголетии.

(12) Второй [его] пример, если я хорошо помню, [тот], что врачи обыкновенно подают больным простую пищу, [а] не разнородную. Хотя вы даете ее, как я думаю, не как более легкую для разделения, но как менее желаемую, чтобы ослабить желание есть из-за неприязни к однообразному питанию, потому что вроде как из-за слабости [больному] не хватает природной силы для переваривания многого. Поэтому если бы кто-нибудь из больных очень сильно просил даже [этой] самой простой [пищи], вы отбираете [се] у [него], все еще желающего [есть]. Потому вам для [осуществления] такого замысла требуется [уже] не качество [пищи], а [ее] мера.

(13) [В том], что ты, [Дисарий], советуешь отвергнуть разнообразие в еде, как [и] в питье, заключается [какая-то] скрытая уловка, потому что [то и другое] прикрывается взаимным сходством. Но [ведь] одна сущность у питья [и] совсем другая - у пищи. Кто же когда-нибудь, съевши много, тронулся умом, что случается при выпивке? (14) Наполнивший пищей желудок или живот отягощается, налившийся вином делается подобным безумному, я думаю, потому, что густое вещество пищи, остающейся в одном месте, ожидает осуществления разделения, и лишь после него, измельченное, едва заметно спускается в части [тела]; питье, как сущность более легкая, вскоре устремляется вверх и поражает мозг, который размещен в верхушке [головы], вследствие рассеивания горячего испарения. (15) И потому избегают разных вин, чтобы то, что является быстродействующим на голову, не нанесло ущерба [этому] обиталищу рассудительности сколь внезапным, столь [и] разнородным жаром. [И в том], что нужно так же опасаться разнообразия пищи, не убеждает ни одно сравнение, ни одно рассуждение.

(16) В том же рассуждении, [Дисарий], в котором ты, благодаря прекрасной и разносторонней речи, растолковал порядок разделений [пищи], все то, что сказано о природе человеческого тела, нисколько и не мешает изложению вопроса, и красиво сказано, не отрицаю. С тем только я не согласен, будто различные соки, ты говоришь, возникшие от разнообразия пищи, несовместимы с телами, так как сами тела составлены из противоположных качеств. (17) Мы состоим из теплого и холодного, из сухого и влажного. Но простая пища выделяет из себя сок одного качества. Притом мы знаем, что подобное вскармливается подобным. [Тогда] скажи, прошу, чем питаются три других качества тела? (18) Но [тому], что отдельное [качество] захватывает для себя свое подобие, - свидетель Эмпедокл, который пишет:

Сладкое к сладкому, горькое к горькому стало стремиться.

Кислое с кислым сошлось, теплота с теплотой сочеталась . {8}

{8 Перевод Я. М. Боровского. См.: Плутарх. Застольные беседы, 4, 663.}

(19) Впрочем, я часто слышу [и] тебя, [Дисарий], с восхищением передающего слова твоего Гиппократа: "Если бы человек был [нечто] одно, [то] он не болел бы; но он болеет, следовательно, он не является [чем-то] одним". {9} Итак, если человек - не одно, [то он и] не должен однообразно питаться.

{9 Гиппократ . О природе человека, 2. Я перевел точно по тексту, приводимому Макробием (или издателем). Принятый сейчас текст отличается, видимо, от того, что приводит Макробий, второй частью фразы. Это следует из переводов В. И. Руднева (см.: Гиппократ. Этика и общая медицина. СПб., 2001. С. 127) и А. В. Лебедева (см.: Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Ч. 1. С. 563).}

(20) Ведь и бог, устроитель всего, пожелал, чтобы воздух, которым мы окружены и дышим, имел не простое качество, так что он или всегда холоден, или [всегда] нагрет, и не к постоянной сухости он его приговорил, потому что не мог питать одним качеством [вохдуха] нас, составленных из четырех перемешанных [качеств]. Поэтому он сделал весну теплой и влажной; лето является сухим и теплым; осень - сухой и холодной; зима является влажной и равным образом холодной. (21) Так и начала, которые суть наши первоисточники, и сами из различного состоят и нас [из него] питают. Является ведь огонь теплым и сухим; воздух - влажным и теплым; вода, соответственно, - влажной, но холодной; земля - холодная и, равно, сухая. Почему тогда ты, [Дисарий], толкаешь нас к однообразной пище, хотя ни в нас, ни вокруг нас, ни в том, из чего мы состоим, нет единообразного?

(22) То же, что пища в желудке скисает или иногда парит, ты хочешь приписать [ее] разнообразию и, чтобы мы [этому] поверили, вещаешь, должно быть, что тот, кто пользуется разнообразной пищей, либо всегда это испытывает, либо тот, кто принимает простую пищу никогда [этого] не испытывает Пели же и [тот], кто наслаждается богатым столом, не считает это недугом, и [тот], кто ораничивает себя однородной пищей, часто претерпевает [это же самое], чего ты не одобряешь, [то] почему ты приписываешь это [скисание и парение пищи ее] разнообразию, а не исключительно перееданию? Ведь и прожорливый испытывает муку несварения от простой [пищи], и умеренный при разнообразной [пище] наслаждается благополучием [хорошего] пищеварения. (23) Но, ты скажешь, сама неумеренность рождается из разнообразия пищи, так как вкус возбуждает и подстрекает к принятию большего [количества пищи], чем необходимо. (24) Опять я возвращаюсь к тому, о чем я уже сказал, что несварение [желудка] происходит от [несоблюдения] меры [в еде, а] не от [ее] качества. Меру же [даже] и в отношении сицилийских или азий - ских кушаний соблюдает [тот], кто владеет собой, переходит [ее] не владеющий собой, если даже питается одними оливками или овощами. И тот богатый, если он придерживался умеренности, настолько полон здоровья, насколько нездоровым становится тот, для кого пища - одна соль, если бы он с жадностью набрасывался на это самое.

(25) Наконец, если разнообразие в том, что мы принимаем [внутрь], ты считаешь вредом, [то] почему лекарства [в виде] питья, которые вы вливаете в человеческие внутренности через рот, вы составляете, смешав столь противоположные и противодействующие [вещества]? (26) К соку мака вы примешиваете молочай, мандрагору и другие травы, вызывающие озноб, сочетаете [это] с перцем, но не отказываетесь и от причудливой [животной] плоти, вкладывая в бокал яички бобров и ядовитые тела гадюк, к которым примешиваете [все], чем ни кормит Индия, что ни привозится из трав, которыми плодовит Крит. (27) Итак, хотя для охраны жизни лекарства делают то, что [и] пища, поскольку те ее возвращают, эта поддерживает, почему для них ты стараешься приготовить разнообразие, [а] ее приговариваешь к скудости однообразия?

(28) После всего [этого] ты, [Дисарий], набрасываешься на удовольствие со [всей] строгостью возвышенной речи, так как наслаждение всегда враждебно доблести и, презрев умеренность, впадает в излишество. Впрочем, чего достигает сам оставивший [себя] без еды и питья, кроме изнуряющего голода и жажды? [Он достигает того], что от того и другого получает удовольствие. Следовательно, наслаждение, скорее [всего], не по самому своему понятию является порочным, но в зависимости от способа осуществления становится либо нравственным, либо порицаемым. (29) Недостаточно, если удовольствие [только] оправдывают и совсем не хвалят. Ибо пища, которую вкушают с наслаждением и проглатывают с желанием, поглощается животом с великой жаждой. И пока [он] страстно наслаждается, быстро се переваривает, чего таким же образом не случается с пищей, которую отправляют [в живот] без всякого желания. Зачем же ты клянешь разнообразие [пищи] словно путь к обжорству, хотя здоровье человека - [это] полниться желаниями, при участии которых он слабеет и приближается к гибели? (30) Ведь как кормчие пролетают по морю при попутном ветре, даже если бы он был слишком сильным, убавляя паруса до очень малого размера, и [таким образом] сдерживают [его] порыв, когда он очень сильный, но утихнувший [ветер вновь] подняться заставить не могут, так и желание, когда оно возбуждается и нарастает, сдерживается кормилом разума, [а] если оно однажды ослабевает, живое существо погибает.

(31) Итак, если мы живем благодаря пище, а пищу выбирает исключительно желание, то при мысли о разнообразии [пищи] нам нужно постараться, чтобы оно всегда возбуждалось, так как наготове разум, которым оно удерживается в границах умеренности. (32) Однако [вроде] бы вы упомянули, что я присутствую на приятном пиршестве, [а] не на тягостном; [да] и не настолько я допускаю разнообразие [пищи], чтобы одобрять роскошь, когда требуют летом снега, а зимой роз, и обходят все потаенные места лесов, и бороздят чужеземные моря, между тем стараются больше ради бахвальства, чем использования. Так вот [и] получается, что все же именно роскошь является нравственным недугом, тогда как соблюдаемая умеренность не подрывает здоровья вкушающих [разнообразную еду]".

(33) Любезно выслушав это, Дисарий говорит: "Ты, Евстафий, предан диалектике, я - врачеванию. [А тому], кто захочет выбрать, [чему] должно следовать, опыт посоветует применение и научит [тому], что более полезно здоровью".

(6 , 1) После этого Флавиан [заметил]: "И других вот врачей [я] слышал, всегда говорящих то самое, что вино нужно относить к теплому [веществу]; да и Евстафий ныне, так как касался причин пьянства, упомянул о жаре вина. Однако мне, часто обдумывающему это с [самим] собой, показалось, что природа вина ближе холоду, чем теплу, и я выношу на [ваше] обозрение [то], что склоняет меня к обсуждению этого, чтобы у вас было мнение относительно моей оценки.

(2) Вино, поскольку [этому] соответствует мое мнение, является как холодным по природе, так [и] бывает восприимчивым к теплу или даже желающим [его], когда приближено к [чему-нибудь] теплому. Ведь и железо при осязании бывает холодным:

медь холодную стиснул зубами [Ил. 5, 7 (75)],

но если оно выносится на солнце, то нагревается, и тепло - пришелец вытесняет [его] природный холод. Давайте исследуем, убедит ли [нас] рассуждение, что это так.

(3) Вино либо попадает во внутренности при питии, либо прикладывается [к телу вместе с] припарками с целью поухаживать за внешностью. Когда его наливают на кожу, [от того], что оно является холодным, не отпираются и врачи, однако во внутренностях они объявляют [его] горячим, потому что оно спускается [уже] не таким, но нагревается, смешавшись с теплым [внутри]. (4) Я хочу, чтобы они определенно ответили, зачем бы им подносить больному вино при истощении желудка ради восстановления сил посредством [его] стяжения, если бы оно своим холодом не укрепляло истощенное и [не] стягивало расслабленное? И так как при истощенном желудке, как я сказал, они не применяют ничего теплого, чтобы до крайности не возросло [его] истощение, они не удерживают [больного] от питья вина, превращая благодаря такому лечению изнеможение в крепость [тела].

(5) Я дам [и] другой пример проникающего в вино тепла. Ведь в случае если кто-нибудь, не зная, выпьет волчий корень, я не отрицаю, что он обыкновенно лечится поглощением большого количества неразбавленного вина, ибо оно, влитое во внутренности, притягивает к себе тепло и уже как бы горячее противодействует холодной отраве. Если же волчий корень сам дается для питья, будучи растертым с вином, [то] выпивающего [его уже] не спасает от смерти никакое лечение, (6) ибо тогда вино, холодное по природе, из-за его смешения [с волчьим корнем] увеличивает холод отравы и уже не нагревается во внутренностях [человека], потому что оно проникает в плоть не свободным, а смешанным с другим и даже превращенным в другое.

(7) Да и изнуренным чрезмерной потливостью или послаблением живота они дают вино, чтобы при той и другой болезни оно сдерживало выделения. Страдающего бессонницей врачи натирают холодным: то соком мака, то мандрагорой или [тому] подобным, среди чего есть и вино. Ведь с помощью вина обычно восстанавливается сон, что является свидетельством именно [его] врожденного холода. (8) Далее, все теплое возбуждает Венеру, и взращивает семя, и благоприятствует размножению; выпив же много неразбавленного вина, мужчины становятся в соитии очень ленивыми, да и [семя] сеют непригодное для зачатия, потому что излишество вина как холодною делает семя худосочным и слабым.

(9) И также очевиднейшее подтверждение моей оценки дает то, что с пьяными случается то же [самое], что и со слишком озябшими, ибо они становятся дрожащими, оцепеневшими, бледными, и их члены и части [тела] сотрясаются толчками прерывистого дыхания. Одна и та же [бывает] у тех и других вялость тела и косноязычие. Также у многих, как от сильного холода, так [и] от излишнего вина, случается та болезнь, которую греки называют паралич. (10) Посмотрите также, какие виды лечения применяются к пьяным. Разве не велят [им] ложиться под многие покрывала, чтобы подкрепить ослабевшее тепло [тела]? И не ведут [ли] их в горячие купальни? Не поднимают [ли] у них тепло тела согреванием из мазей? (11) Наконец, [одни из тех], кто часто бывает пьяным, быстро стареют, другие прежде наступления соответствующего возраста отмечены или лысиной, или сединой, которые происходят исключительно от недостатка тепла [в теле].

(12) [А] что холоднее уксуса, который является испорченным вином? Ведь только он [один] из всех [видов] влаги неистово подавляет возрастающее пламя, когда он с помощью своего холода побеждает жар [этой] стихии. (13) И мимо того я не прохожу, что из древесных плодов холоднее те, чей сок подобен вкусу вина, как, [например], либо обыкновенные яблоки, либо гранаты, либо плоды айвы, которые Катон назвает котонами.

(14) Я захотел сказать о том, что часто волновало и будоражило меня, рассуждающего с [самим] собой, потому, что пожелал вынести на обозрение [то], что, я считаю, нужно знать о вине. Впрочем, я не пренебрегаю [и] необходимым мне советом, ибо я обращаюсь к тебе, Дисарий, чтобы ты завершил [то], что, представляется мне, нужно исследовать. (15) Помню, читал я у греческого философа - если не ошибаюсь, это был Аристотель - в книге "О пьянстве", которую он сочинил, что [молодые] женщины редко впадают в пьянство, часто - старухи; но о причине этой частоты и этой редкости [пьянства] он [ничего] не прибавил. И так как этот вопрос целиком относится к природе тел, знать которую - обязанность твоего, [Дисарий], и старания, и рода занятий, я хочу, чтобы ты открыл причины [этого] явления, о котором он сказал в связи с предметом [своего] размышления, если ты, конечно, согласен с философом".

(16) Тогда тот [ответил]: "Правильно и об этом [говорит] Аристотель, и о прочем. И не могу я не согласиться с мужем, с открытиями которого согласна и сама природа. Женщины, говорит он, редко пьянствует, часто - старухи. Это мнение наполнено двойным смыслом, и один вытекает из другого. Ибо, как только мы узнаем, что он защищает женщин от [обвинений в] пьянстве, мы тотчас понимаем, что он последовательно подвергает такому [обвинению] старух. Ведь женское тело и тело старушечье наделены противоположной природой. (17) У женщины очень влажное тело. Это подтверждает и нежность кожи, и [ее] гладкость, особенно - постоянные очищения, посредством истечения избавляющие тело от влаги. Поэтому выпитое вино, попадая в столь обильную влажность, теряет свою силу и становится весьма разбавленным и с трудом поражает обиталище ума, потому что его крепость ослабела. (18) Но [еще] и то суждение помогает истине, что женское тело, подверженное частым очищениям, пронизано многими отверстиями, чтобы быть открытым для прохода влаги и предоставлять [ей] пути, истекающей при выходе выделений; через эти отверстия быстро происходит испарение вина.

(19) Напротив, у старух тело сухое, что показывает грубость и морщинистость кожи. Откуда этот возраст и для наклонов очень затруднителен, что [также] является признаком сухости [тела]. Внутри их вино не испытывает противодействия враждебной влаги, со [всей] своей нетронутой силой держится за сухое тело и вскоре овладевает местами, которые позволяют человеку быть рассудительным. (20) Нет никакого сомнения [в том], что тела старух являются также плотными, и потому в очень плотных членах [их тела] закрываются даже сами естественные проходы, и когда вино поглощено, [его уже] не затрагивает никакое испарение, оно [все] целиком поднимается к самому обиталищу ума. (21) Тут случатся [то], что и здоровые старики страдают бедами пьяных: дрожанием членов [тела], косноязычием, болтливостью, вспышками гнева, - [всему], чему столь подвержены пьяные юноши, подвержены и трезвые старики. Итак, если они испытывают легкое воздействие вина, [то] они не получают эти беды [пьяных вновь], но [лишь] усиливают [те], которыми они были уже [давно] охвачены с учетом [их] возраста".

(7 , 1) После того как все одобрили рассуждение Дисария, Симмах прибавил: "Насколько представлены все доказательства редкости женского пьянства, которые нашел Дисарий, настолько же пропушено им одно [доказательство], что из-за чрезмерного холода, который есть в их теле, выпитое вино охлаждается и так ослабевает, что его сила, которая хиреет, не в состоянии вызвать [в теле] никакого тепла, от которого возникает опьянение".

(2) По [поводу] этого Хор [сказал]: "Право, Симмах, ты ошибочно думаешь, что природа женщин является холодной; если ты пожелаешь, я легко докажу, что она горячее мужской [природы].

(3) Природная влага в теле, когда возраст минует детство, делается более плотной и способствует росту волос. Потому тогда и лобок, и щеки, и другие части тела покрываются [пушком]. Но в женском теле из-за тепла, иссушающего эту влагу, получается недостаток волос, и потому тело сохраняет постоянную гладкость и нежность. (4) И является в [женщинах] этим [самым] признаком тепла избыток крови, природа которой - жар. Он отводится посредством частых очищений, чтобы не сжег тело, если бы охватил [его]. Так кто может назвать [их] холодными, когда они полны тепла, потому что они полны крови?

(5) Затем, хотя в нашем веке [уже] не существует никакого обычая сжигания скончавшихся людей, однако чтение [книг] учит, что в то время, когда считалось, что огнем воздается честь мертвым, если случалось сжигать совместно много тел, [то] исполнители похорон обыкновенно прибавляли к десяти телам мужчин по одному женскому [телу], и с помощью [этого] одного [тела, уже] по [самой своей] природе как бы пламенного и потому быстрого - рящего, пылали [и] другие [тела].

(6) Таким образом, и древним было известно о теплоте женщин. И так как тепло всегда служит причиной порождения, я не умолчу [и] о том, что девочки потому быстрее становятся способными к деторождению, чем мальчики, что бывают многократно теплее. Ведь и согласно общему праву, двенадцать лет у девочки и четырнадцать у мальчика определяют возраст созревания. (7) Что еще? Разве мы не видим, что женщины, когда сильный холод, довольствуются незначительной одеждой и не закутываются во множество покрывал так, как обыкновенно [закутываются] мужчины, надо думать, благодаря [их] природному теплу, противодействующему холоду, который приносит воздух?"

(8) На это Симмах, улыбаясь, отвечает: "Наш Хор искусно пытается казаться оратором из кинической [среды], который направляет на [доказательство] противоположного [те] соображения, с помощью которых можно доказать холодную [природу] женского тела. Ведь [то], что они не покрыты волосами, как мужчины, является недостатком тепла. Ибо тепло есть [то], что создает волосы, откуда и у скопцов они отсутствуют, чья природа - ни один [человек] не отрицал бы [этого] - холоднее, чем у мужчин. Да и в человеческом теле [волосами] покрываются те части, в которых присутствует больше тепла. Гладким же женское тело является, будучи как бы уилотненным [его] природным холодом, ибо плотность следует за холодом, [а] гладкость - за плотностью. (9) А [то], что они часто очищаются, - это признак не избыточной, но дурной жидкости. Ибо [то], что извергается, является непереваренным и сырым, и истекает словно [нечто] нездоровое, и не имеет обиталища, но изгоняется природой наподобие вредного и более холодного. Это [мнение] весьма одобряют, потому что женщинам случается также мерзнуть, когда они очищаются, откуда считают, что вытекает нечто холодное и [оно] не остается для уничтожения в том же [самом] живом теле, так сказать, из-за недостатка тепла.

(10) [То], что женское тело радовало горячих мужчин, было [следствием] не [его] теплоты, но [самой] плоти, пышной и подобной маслу, потому что им [самим этого] не досталось из-за теплоты [их природы]. (11) [Л то], что они вскоре понуждаются [природой] к деторождению, является [свойством] не [их] сильной теплоты, но [их] более слабой природы, [наподобие того] как мягкие плоды созревают быстрее, твердые - позднее. Но если ты хочешь понять истинное значение тепла при деторождении, [то] обрати внимание на то, что мужчины гораздо дольше сохраняются для деторождения, чем женщины для родов, и пусть это будет тебе несомненным доказательством либо холода, либо тепла у того или другого пола. Ведь одна и та же способность быстрее уничтожается в более холодном теле, дольше сохраняется в более теплом. (12) [И то], что они терпеливее мужчин переносят холодный водух, обусловливает этот [их] собственный холод: ведь подобное радуется подобному. И холод потому не заставляет дрожать их тело, что действует привычка [к их] природе, которую они получили очень холодной.

(13) Но об этом пусть каждый судит отдельно, как пожелает. Я же стою перед выбором задать вопрос, и [о том], что я считаю достойным знать, я спрашиваю у того же [самого] Дисария, моего друга, безмерно приятного и весьма ученого как в отношении [всего] прочего, так и в отношении того, [о чем я хочу спросить].

(14) Недавно был я в своей тускуланской [усадьбе], когда [там] собирали созревший виноград для ежегодного празднества. [При этом] случалось видеть, что рабы, смешавшись с селянами, черпают сусло либо из выжимок, либо из [него], самого по себе текущего, и, однако, опьянению не поддаются. [И] особенно я изумлялся этому в отношении тех [рабов], которых, я знал, толкает к безрассудству [даже] небольшое количество вина. [Так вот], я спрашиваю, какое мнение о сусле допускает, что [от него] бывает или небольшое опьянение, или [вообще не бывает] никакого?"

(15) [В ответ] на это Дисарий [говорит]: "Все сладкое быстро насыщает и не поддерживает к себе длительного влечения, а на место удовлетворения приходит отвращение. Ведь вино является сладким, когда оно молодое; когда оно созревает, становится скорее приятным, чем сладким. (16) Свидетелем, что у этих двух вещей есть различие, определенно является Гомер, который пишет:

Медом сладким еще и вином [их поила ] приятным [Од. 20, 69], -

ибо ои назвал мед сладким, а вино приятным. Таким образом, сусло, когда оно еще и не является приятным, но только лишь сладким, не допускает из-за некоторого отвращения, чтобы его выпивали столько, сколько было бы достаточно для опьянения. (17) [И еще] я прибавляю другое, [то], что, согласно мнению природоведения, сладость до того препятствует опьянению, что врачи вызывают рвоту у тех, кто выпивает большое количество вина, опасное [для жизни], и после рвоты подносят [им] хлеб, намазанный медом, против паров вина, которые остались в жилах, и таким образом сладость защищает человека от зла пьянства. Следовательно, потому [и] не опьяняет сусло, в котором находится только сладость.

(18) Но из [этого] надежного мнения исходит и то, что сусло, [будучи] из смеси воздуха и воды, является тяжелым и благодаря своему весу быстро опускается в кишки и вытекает, не остается в местах, подверженных опьянению, но, спустившись, оно, без сомнения, сохраняет в человеке оба свойства своей природы, из которых одно находится в воздухе, другое - в сущности воды. (19) Однако воздух - то, как бы равно тяжеловесный [в смеси с водой], опускается в нижние [места тела], а природа воды не только сама [по себе] не толкает к безрассудству, но и, если и засела где - нибудь в человеке сила вина, ослабляет ее и уничтожает. (20) [О том] же, что вода находится в сусле, утверждают хотя бы на основании того, что оно, когда стареет, делается меньше по объему, по сильнее по крепости, потому что после испарения воды, которой оно смягчалось, остается только одна природа вина вместе с ее неограниченной крепостью, не смягченной какой-либо примесью удаленной влаги".

(8 , 1) После этого Фурий Альбин [говорит]: "Я тоже, ради личного участия, не оставлю непотревоженным нашего Дисария. Скажи - ка, я прошу, какая причина делает затруднительным для переваривания рубленое [мясо] - оно, названное "нарубленным" от [слова] "нарубка", удержало потом [это] имя, которое имеет ныне, при утрате буквы "н", {10} - хотя столь тщательное измельчение много способствовало будущему перевариванию, и [все], что было у мяса неудобоваримого, оно уничтожало и создавало из его многих частей единое целое".

{10 В оригинале это выглядит таким образом: isicium (рубленое) ? insicium (нарубленное) ? insectio (нарубка).}

(2) И Дисарий [стал отвечать]: "Оттого этот род пищи с трудом переваривается, что ему заранее, о чем [и] ты думаешь, подготовлено переваривание. Ведь нежность [мяса], которую дает измельчение, делает [то], что [оно] втекает в жидкую пищу, которую находит в середине живота, и не задерживается у оболочки живота, от тепла которой успешно идет переваривание. (3) Так и [нечто], недавно измельченное и приготовленное [для варения], плавает, когда [его] босают в воду. Из этого, понимают, что [оно], проделывая то же [самое] во влаге живота, ускользает от неизбежности переваривания, и настолько переваривается там с запозданием, насколько медленнее приготовляется [то], что [размягчается] паром воды, чем [то], что размягчается огнем. Наконец, пока [оно] очень настойчиво измельчается, в него проникает много воздуха, который должен быть прежде использован в животе, чтобы лишь затем усваивалось [то], что осталось от уже чистого мяса".

(4) "Также [и] это мне не терпится узнать, - [вновь] говорит Фурий, - в чем причина [того], что иное мясо, очень толстое, переваривается легче, чем тонкое? Ведь хотя быстро варят куски говядины, при варении колючих рыб испытывают затруднения".

(5) "Что касается таких [кусков], - говорит Дисарий, - виновником этого является немеренная сила тепла в человеке, которая, если присваивает подходящее вещество, [то] страстно вступает [с ним] в схватку и быстро истребляет его в борьбе; измельченное [вещество] она то упускает как незаметное, то превращает скорее в прах, чем в сок, как, [например], огромные дубы превращаются в светящиеся огнем куски углей, [а] солома если попадает в огонь, [то] от нее вскоре остается [то], что представляется одним только пеплом. (6) Для тебя есть [еще] и такой сходный пример, что очень мощный жернов большие зерна перемалывает, те [же], которые маленькие, оставляет нетронутыми; ель или дуб вырывает сильный ветер, [а] камыш не ломает ни одна буря".

(7) И хотя Фурий, восхищенный умом повествующего, хотел спросить [еще] о многом, [вперед] устремился Цецина Альбин: "У меня тоже есть желание немного пообщаться со столь красноречивой ученостью Дисария. Скажи, прошу я тебя, какова причина [того], что горчица и перец, если они приложены к коже, вызывают [ее] повреждение и пронзают [отдельные] места, будучи же проглоченными, не наносят плоти живота никакого повреждения?"

(8) И Дисарий говорит: "И острые, и жгучие пряности изъязвляют поверхность [тела], к которой прикладываются, потому, что в их неослабленной силе, без смешивания с другим, они применяются во вред; но если они приняты в чрево, то сила их ослабляется приливом брюшной жидкости, вследствие чего они становятся очень разбавленными, [и] затем теплом живота превращаются в сок раньше, чем они могли бы навредить как неослабленные".

(9) [Тогда] Цецина [вновь] подбросил [вопрос]: "Пока мы говорим о тепле, вспоминается мне то, что я всегда считал достойным исследования, [а именно то], почему в Египте, который самый жаркий из других областей, вино рождается не теплого, но, я сказал бы, почти холодного свойства?"

(10) На это Дисарий [ответил]: "По опыту тебе, Альбин, известно, что воды, которые черпают или из глубоких колодцев, или из родников, парят зимой, летом становятся холодными. Это бывает не по [какой] иной причине, кроме [той], что холод, когда воздух, который течет вокруг нас, нагревается вследствие смены времен [года], опускается в глубины земли и воздействует на воды, источник которых находится в глубине; и напротив, когда воздух приносит зиму, тепло, уходя в нижние области [земли], производит испарение вод, зарождающихся в глубине. (11) Таким образом, то, что всюду чередовалось вследствие разнообразия времен [года], в Египте, воздух которого всегда горячий, является постоянным. Ведь холод, устремляясь в глубину [земли], внедряется в корни виноградных лоз и передает такое [же] свойство соку, рождающемуся из них. Потому вина жаркой области лишены тепла".

(12) "Наше обсуждение, - говорит Альбин, - посвященное [вопросу о] тепле, с трудом переходит к другим [вопросам]. Следовательно, скажи - ка, я прошу, почему [тот], кто входит в горячую воду, меньше обжигается, если он не двигается; но если он приводит воду в движение своими действиями, [то] чувствует очень большой жар, и столь часто она жжет сильнее, сколь часто ее вновь приводят в движение?"

(13) И Дисарий говорит: "Горячая [вода], которая прильнула к нашему телу, вскоре вызывает очень приятное ощущение или потому, что она привычна для кожи, или потому, что восприняла от нас холод; движение же постоянно направляет к телу [все] новую и новую воду, и постоянное обновление [воды] усиливает чувство жара, так как утрачивается привычка, о которой немного раньше мы сказали".

(14) "[Но] почему же [тогда], - вопрошает Альбин, - летом, когда теплый воздух движется порывами, он добавляет не тепла, а холода? Ведь и при этом по той же [самой] причине движение должно было бы увеличивать жар".

(15) "Не одна и та же сущность, - говорит Дисарий, - у тепла воды и воздуха. Ведь у той более плотное тело, а густое вещество, когда движется, своей совокупной силой охватывает поверхность, к которой оно придвигается; воздух вследствие движения рассеивается по ветру и, сделавшись более разреженным, становится по [своему] действию дуновением. Затем, как только дуновение удаляет то, что окружало нас, - а вокруг нас было тепло, - остается, следовательно, [то], что действие доставляет пришельца - ощущение холода, после того как посредством дуновения было удалено тепло".

(9 , 1) [Тут] Евангел прерывает продолжающееся обсуждение и говорит: "Я [тоже] потревожу нашего Дисария, даже если он будет удовлетворять спрашивающего теми своими маленькими и подобными капелькам ответами. (2) Скажи, Дисарий, почему [те], кто быстро кружится вокруг [себя], испытывают головокружение и темноту в глазах, потом [даже] падают, если продолжают [кружение], в то время как никакое другое движение тела не вызывает этого с неизбежностью?"

(3) На это Дисарий ответил: "Существует семь движений тела. Ибо оно или идет вперед, или уходит назад, или поворачивается направ и налево, или передвигается вверх и вниз, или вращается вокруг [оси]. (4) Из этих семи движений в божественных телах находится, я утверждаю, одно только круговое, которым движется небо, которым [движутся] звезды, которым движутся прочие первоначала. Земным существам в основном привычны названные шесть [движений], иногда присуще и седьмое [движение]. Но первые шесть [суть] как прямолинейные, так и безвредные. Седьмое, то есть [движение], которое создает круговращение, из-за частых поворотов сотрясает и закупоривает жидкостью головы железу души, которая доставляет душу к мозгу, так сказать, управляющему всеми ощущениями тела.

(5) Железа души есть то, что, обвивая мозг, доставляет силу отдельным чувствам. Она есть то, что дает крепость жилам и мышцам тела. Поэтому, сотрясаемая кружением и одновременно сдавленная болтающейся жидкостью, она бездействует и прекращает свою службу. (6) Отсюда у тех, кто вовлекается в кружение, слух притупляется, зрение слабеет; затем, так как жилы и мышцы не получают от нее, как бы изнемогающей, никакой силы, все тело, которое ими поддерживается и укрепляется, уже покинутое своими подпорками, катится к гибели.

(7) Но против всего этого тем, кто при таком движении часто вращается, помогает привычка, которую опыт объявил второй природой. Ибо железа души мозга, о которой немного раньше мы сказали, привыкшая к этому [состоянию], для нее уже не новому, не страшится этого [вида] движения и не прекращает своего служения [телу]. Потому для привычных [людей] даже такое воздействие является безвредным".

(8) "Напутано тут тобой, Дисарий, я думаю, и, если я правильно соображаю, теперь ты никак не вывернешься. Ведь и иных твоих товарищей по [врачебному] искусству я часто слушал, и тебя самого [слышал], говорящего, что в мозге не находится ощущение; что, как кости, как зубы, как волосы, так и мозг пребывает без ощущения. Истинно ли это, что вы обыкновенно говорите, или ты опревергаешь [это] как ложное?"

(9) "Истинно", - ответил тот.

"Так вот, теперь ты приперт [к стенке, - обрадовался Евангел]. - Как же я соглашусь с тобой, будто в человеке есть что-нибудь неощущающее, кроме волос, потому что [в этом] нелегко убедить? Впрочем, [ответь], почему все ощущения, [о чем] несколько раньше вы говорили, управляются мозгом, хотя, [как] ты сам признаешь, в мозге нет ощущения? Можно ли оправдать такое опасное противоречие или [такое] поразительное непостоянство вашей речи?"

(10) И Дисарий, улыбаясь, сказал: "Сети, в которых ты меня держишь, окутав, слишком редкие, чересчур широкоячеистые. Так вот, Евангел, ты увидишь, что я без труда вырвусь из них.

(11) Установление природы [таково], что чувствительностью не обладает или слишкое сухое, или чересчур сырое. Кости, зубы вместе с ногтями и волосами столь плотны вследствие чрезмерной сухости, что становятся непроницаемыми для воздействия души, которое доставляет ощущение. Жир, костная мякоть и мозг настолько пребывают в состоянии разжиженности, а также рыхлости, что то же самое воздействие, которое не принимает сухость, эта [вот] рыхлость не удерживает. (12) Поэтому ощущение не может находиться как в зубах, ногтях, костях и волосах, так и в жире, костной мякоти и мозге. И как стрижка волос нисколько не наносит боли, так будет отсутствовать всякое чувство боли, если режут зуб, или кость, либо жир, либо мозг, либо костную мякоть.

(13) Но мы видим, скажешь ты, что люди мучаются и болью зубов, и когда кости рассекаются с помощью [врачебных] приспособлений. Кто отпирается, что это верно? Впрочем, пусть режут кость; мучение причиняет оболочка, которая расположена у кости, в то время как претерпевает рассечение. Когда рука врача пронзает ее, кость вместе с костным мозгом, который она содержит, уже не чувствует рассечения, подобно волосам. И когда бывает зубная боль, испытывает [неприятное] ощущение не кость зуба, а мясо, которое окружает зуб. (14) Ведь и ноготь, насколько он выступает вне мяса вследствие роста, обрезается без [какого-либо] ощущения. [Тот же], который примыкает к мясу, уже создает боль, если его обрезают, не из-за его [собственного тела], но из-за тела его местонахождения, подобно тому как волос не испытывает боли, пока его срезают поверх [кожи]. Если [же] его вырывают, [то болезненное] ощущение он воспринимает от мяса, которое покидает. И мозг, при прикосновении к которому либо терзают человека, либо частенько [даже] губят [его], приносит [человеку] боль не в силу своей [собственной] чувствительности, но [из-за чувствительности] его покрова, то есть оболочки.

(15) Итак, мы сказали [о том], что бывает в человеке без ощущения, и было указано [то], какая причина это создает. Оставшаяся часть моего долга - [сказать] о том, почему мозг, хотя не имеет чувствительности, управляет ощущениями. Но если я смогу, коснусь того, что нуждается в разъяснении.

(16) Чувств, о которых мы говорим, пять: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание. Они существуют либо [как] телесные [чувства], либо в связи с телом и родственны одним бренным телам, ибо ощущение не присуще ни одному божественному телу, душа же сама божественнее всякого тела, даже если бы оно было божественным. Так вот, если достоинство божественных тел несовместимо с ощущением, свойственным [исключительно] тленным [телам], то душа гораздо более величественна, чем [то тело], которое нуждается в ощущении. (17) Но чтобы человек образовался и стал одушевленным живым существом, необходима душа, являющаяся светочем тела. Притом она светит в [своем] обиталище, а обиталище ее - в мозге, ибо шаровидная и спускающаяся к нам с высоты сущность завладела верхней шаровидной частью в человеке, и она обходилась без ощущения, которое не является необходимым для души. (18) Но так как [ощущение] необходимо живому существу, она помещает в полостях мозга железу души для своих действий. Природа этой железы души такова, что она и привносит ощущения [в тело], и управляет [ими].

(19) Итак, из этих полостей, которые наши древние называют чревом мозга, рождаются семь парных связок жил. Сочини для них [какое-нибудь] латинское название, какое ты сам захочешь. Мы же называем [это] парной связкой жил [тогда], когда две жилы вместе выходят и заканчиваются в определенном месте [тела]. (20) Так вот, семь парных связок жил, рождающихся из чрева мозга, исполняют назначение трубочек, ведущих чувствотворную железу души согласно природному установлению к некоторым своим местам, чтобы внедрить ощущение в близкие и далеко расположенные члены живого существа.

(21) Стало быть, первая парная связка таких жил достигает глаз и дает им познание образов и различение цветов; вторая парная связка внедряется в уши, благодаря ей они воспринимают звуки; третья соединяется с ноздрями, и возникает способность обоняния; четвертая завладевает небом, благодаря которому судят о вкусах; пятая своей силой наполняет все тело, ибо любая часть тела различает мягкое и колючее, холодное и горячее. (22) Шестая, идущая от мозга, добирается до желудка, которому весьма необходимо ощущение, чтобы домогаться [того], что отсутствует, выталкивать лишнее и умерять самого себя, [находясь] в воздержанном человеке. Седьмая парная связка жил внедряет ощущение в спинной мозг, который для живого существа является тем, чем для судна [является] киль; и он до того замечателен [своей] пользой и значителен, что назван врачами длинным мозгом.

(23) Затем из него, как из [головного] мозга, рождаются различные движения, служащие доблести посредством трех предустановлений души. Тремя же [предустаиовлениями души] являются [те], которые тело живого существа восприняло вследствие предусмотрительности души: чтобы жить, чтобы жить надлежащим образом и чтобы ему обеспечивалось бессмертие путем появления наследников. (24) Ради этих трех предустановлений, как я сказал, действие души передается по [всему] спинному мозгу. Ведь сердцу, и печени, и службе дыхания, каковое все относится к жизни, силы доставляются из позвоночных проходов, о которых я сказал. Так же жилам рук, ног или других частей [тела], посредством которых живут надлежащим образом, оттуда доставляется доблесть; и чтобы обеспечивать появление наследников, жилы из того же спинного мозга направляются к сраму и матке, чтобы те исполняли свое дело.

(25) Таким образом, ни одна часть тела человека не обходится без железы души, которая расположена в чреве мозга, и без помощи спинного мозга. Поэтому получается так, что ощущение все же исходит во все тело от мозга, хотя сам мозг лишен ощущения".

(26) "Прекрасно! - сказал Евангел. - Наш гречишка так пространно излагает нам вещи, скрытые в тайнике природы, что нам кажется, будто все то, что он описывает речью, мы видим глазами. (27) Но теперь я уступаю [слово] Евстафию, чьим случаем спросить я воспользовался".

[А] Евстафий [и говорит]: "Пусть либо Евсевий, либо другие, кто ни пожелает, возьмут [на себя] труд задать вопрос. Мы [уж] вступим потом, при полном утомлении [спрашивающих]".

(10 , 1) "Следовательно, - вступает Евсевий, - придется мне с тобой вести беседу, Дисарий, о [том] возрасте, в дверь которого мы оба почти уже стучимся. Когда Гомер называет стариков "с седыми висками" [Ил. 8, 518], я спрашиваю, согласно ли поэтическому обычаю он хочет по части обозначить всю голову, или по какому-нибудь [иному] основанию он обозначает седины преимущественно этой части головы?"

(2) И Дисарий [ответил]: "Божественный тот поэт и это [обозначил] мудро, как [и все] остальное. Ведь передняя часть головы более влажная, чем затылок, и оттуда обычно часто начинается седина".

"Но если передняя часть [головы] более влажная, - возражает тот, - почему [тут] образуется лысина, которая поражает [голову] исключительно из-за сухости [волос]?"

(3) "Возражение уместное, - говорит Дисарий, - однако смысл [этого вопроса] не является темным. Ведь природа создает передние части головы более редкими, чтобы через многочисленные проходы уходило [все], что было бы вокруг мозга излишним или парящим веянием. Откуда на высохших головах скончавшихся мы видим словно какие-то швы, которыми скрепляются - пусть мне позволят так сказать - полушария головы. Так вот, благодаря им эти проходы становятся, пожалуй, обширнее, способствуют замене влаги сухостью, и потому [люди] седеют медленес, но [и] лысины не лишаются".

(4) "Если, следовательно, сухость делает лысыми, а задние [части] головы являются более сухими, ты сказал, [то] почему мы никогда не видим лысого затылка?"

(5) Тот ответил: "Сухость бывает не из-за изъяна [плоти], но по природе. Потому затылки у всех [людей] сухие. Но лысина появляется из-за той сухости, которая поражает [голову] вследствие ненадлежащего устройства [волос] (греки обычно называют это худосочием). (6) Со временем волосы кудрявого [человека] медленно седеют, [но] быстро переходят в лысину, потому что так устроены, что находятся на более сухой голове. Напротив, [тс], у кого более редкие волосы, рано их не лишаются, так как [их] питает влага, которая называется флегма, но [зато] у них бывает ранняя седина. Ведь седые [волосы] потому белые, что соответствуют цвету влаги, которой питаются".

(7) "Если, таким образом, изобилие влаги окрашивает волосы стариков в седину, [то] почему старость принимает мнение о [своей] исключительной сухости?"

(8) "Потому, - говорит он, - что старость, так как из-за дряхления разрушено природное тепло, становится холодной, и от холода рождаются ледяные и излишние жидкости. Однако жизненная влага иссушена долговечностью [возраста]. Потому старость суха из-за недостатка природной влаги, [а] влажна вследствие обилия дурной [жидкости], возникшей от холода. (9) Отсюда бывает [то], что [этот] возраст особенно страдает от бессонницы, потому что сон, который больше всего случается из-за влажности [тела], рождается от природной [влаги], которой так много в младенчестве, являющемся влажным вследствие обилия не излишней, но природной влаги. (10) [Это] есть та же [самая] причина, которая не позволяет в детстве седеть, хотя оно является самым влажным [возрастом], потому что оно влажное не из-за холода, когда порождается флегма, но [потому что] питается названной природной и жизненной влагой. Та же влага, которая рождается или от холодного возраста [старости], или случайно образуется от какой угодно порчи [тела], является как излишней, так и вредной. (11) Мы видим ее в женщинах, угрожающей кончиной, если бы она не удалялась [из тела]. [Мы видим] ее в скопцах, приносящей слабость костям [ног]. Их кости, как бы всегда плавающие в излишней влаге, лишены природной крепости и потому легко искривляются, когда не могут нести вес вышерасположенного тела, подобно тому как камыш гнется [под] возложенной на него тяжестью".

(12) И Евсевий [вновь спросил]: "Так как рассуждение об излишней влаге занесло нас от старости вплоть до скопцов, скажи - ка, я прошу, почему у них настолько тонкий голос, что часто [даже] не знаешь, женщина ли говорит или скопец, в случае если бы ты [их] не видел?"

(13) Тот ответил, что это также порождает обилие излишней влаги: "Ибо именно она, делая артерию, через которую поднимается звук голоса, более толстой, сужает проход голоса, и потому и у женщин, и у скопцов голос тонкий. У мужчин [же], у которых прохождение голоса имеет свободный и широкий, вследствие [его] неповрежденности, проход, - грубый. (14) [То] же, что у скопцов и у женщин из-за равного холода рождается почти одинаковое обилие неблагоприятной влаги, ясно также оттого, что и то и другое тело часто делается толстым, по крайней мере, у того и другого [тела] почти сходно увеличиваются груди".

(11 , 1) Когда это было сказано, [и] так как очередность обязывала уже Сервия задавать вопрос, тот, стеснительный от природной скромности, покраснел вплоть до предательского румянца. (2) И [тогда] Дисарий [сказал]: "Ну же, Сервий, ученейший не только среди молодых, которые тебе сверстники, но также среди всех стариков, сделай мужественное лицо и, отбросив скромность, которую в тебе обнаруживает покрасневшее лицо, обсуди с нами без стеснения [то], что пришло бы [тебе на ум], когда бы ты имел намерение своими вопросами принести науке не меньше [плодов], чем если бы сам отвечал другим, задающим вопросы".

(3) И после того как он расшевелил [его], долгонько молчавшего, многократными уговорами, Сервий сказал: "Я прошу тебя, [Дисарий], чтобы ты сказал о том, что меня касается, [а именно] какова причина [того], что из-за душевного стыда возникает краснота тела?"

(4) И тот ответил: "[Наша] природа, когда нечто представляется ей требующим добродетельного стыда, наступая, настигает внутреннюю кровь, при движении и распространении которой пропитывается кожа, и отсюда рождается краска [стыда]. (5) Естествоведы также говорят, что природа [человека], охваченная стыдом, таким же образом набрасывает на себя словно бы покрывало из крови, каким образом, мы видим, краснеющий закрывает себе лицо руками. И не можешь ты сомневаться в этом, потому что краска [стыда] не имеет никакого другого [цвета], кроме цвета крови".

(6) [Но] Сервий прибавляет: "А почему краснеют [те], кто радуется?"

И Дисарий говорит: "Радость охватывает [нас] снаружи. К ней в бурном беге торопится [наша] природа, сопровождая которую как бы с ликованием, кровь пропитывает находящуюся в невредимости кожу, отчего и появляется подобный [ей] цвет [кожи].

(7) [А] он еще преподносит [вопрос]: "По какой причине, напротив, бледнеют [те], кто испытывает страх?"

"И это, - отвечает Дисарий, - не находится среди нераскрытого. Ведь природа [человека], когда нечто страшит [ее] снаружи, целиком погружается в глубину [тела], подобно тому как [и] мы также, когда боимся, ищем убежища и потаенные места. (8) Итак, она, целиком опускаясь, чтобы укрыться, увлекает вместе с собой [и] кровь, на которой ездит словно на колеснице.

Когда та опустилась, у кожи остается более светлая влага, и оттого [кожа] бледнеет. Притом испытывающие страх [еще] и дрожат, потому что бегущее внутрь [тела] мужество души покидает жилы, которыми поддерживается крепость [его] членов, и потому они трясутся от приступа страха. (9) Отсюда и послабление живота сопровождает страх, потому что мышцы, которые запирают выходы отбросов, покинутые мощью бегущей внутрь [тела] души, ослабляют скрепы, которыми отбросы сдерживаются вплоть до удобного случая извержения [из тела]".

После того как это было сказано, Сервий замолчал, почтительно соглашаясь. (12 , 1) Тогда вступает Авиен: "Так как очередность подводит меня к [тому], чтобы подобно [всем] задать вопрос, мне следует возвратить беседу к пиршеству, потому что [она] забрела уже очень далеко от застолья и перешла к [совсем] иным вопросам.

(2) Так как за столом часто подавалось засоленное мясо, которое мы называем лярдом, [то есть], как я думаю, как бы очень сухим, {11} я сам решился спросить у себя, по какой причине добавление соли сохраняет мясо для долговременного употребления. Хотя я могу размышлять об этом [сам] с собой, все же я очень хочу стать более уверенным [в своем понимании этого] с помощью того, кто исцеляет тела".

{11 Здесь представлено образование слова «сало» — laridum, которое Авиен образует из слов «очень» — large и «сухое» — aridum: large + aridum ? laridum.}

(3) И Дисарий [начал]: "Всякое тело по своей природе разложимо, и увядает, и легко распадается, если не удерживается какой-нибудь связью. Удерживается же оно, пока существует, душой при помощи взаимообмена воздуха, благодаря которому крепнут вместилища духа, постоянно насыщаясь [все] новым притоком дыхания. (4) С его прекращением члены [тела] увядают вследствие ухода души, и расстроенное тело уничтожается всей своей [собственной] тяжестью. Тогда также [и] кровь, которая столь долго обладала теплом и давала членам [тела] жизненную силу, с уходом тепла превратившись в сукровицу, не остается внутри сосудов, но выдавливается наружу, и таким образом, после ослабления дыхательных отверстий, вытекает содержащая осадок жидкость. (5) [Но] смешанная с телом соль препятствует [тому], чтобы это свершилось. Ведь ей свойственна сухая и теплая природа, и она благодаря теплу сокращает именно истечения тела; влагу же она либо ограничивает, либо поглощает благодаря сухости. [А то], что соль определенно ограничивает влагу, бывает легко узнать из того, что, если испечь два хлеба равной величины, один посоленный, другой без соли, то ты обнаружишь, что лишенный соли [хлеб] по весу более тяжелый; значит, в нем остается влага из-за нехватки соли".

(6) "[Еще] я хочу, чтобы и это [вот] исследовал [дорогой] мой Дисарий: почему очищенное от осадка вино является более крепким, но очень ненадежным для хранения, и оно столь быстро возбуждает пьющего, сколь само легко портится, если бы его хранили?"

(7) "Есть такая причина [того], что оно быстро возбуждает [пьющего], - говорит Дисарий, - [а именно] потому, что оно настолько становится более проникающим в сосуды пьющего, насколько делается более жидким, так как [был] удален осадок. Легко же оно портится потому, что без какой-либо твердой основы оно отовсюду открывает себя для вредного воздействия. Ибо осадок - это как бы корень вина для его поддержки, и питания, и восстановления сил".

(8) "И об этом [тоже] я спрашиваю, - говорит Авиен, - почему осадок [у] всего, кроме меда, опускается вниз, [и] только мед выпускает осадок наверх?" На это Дисарий [ответил]: "Вещество осадка, как густое и землистое, превосходит весом прочие [разные] жидкости, меду же уступает. Поэтому в них он падает на дно, опускаясь под [собственной] тяжестью; в меде же он, как более легкий, вытесненный со [своего] места, выталкивается вверх".

(9) "Так как из того, что было сказано, навеваются сходного [же] рода вопросы, [скажи], Дисарий, почему мед и вино считаются наилучшими в столь разных возрастах: мед - самый свежий, вино - самое старое? Откуда существует и такое указание, которым пользуются лакомки, [а именно] чтобы удачно приготовить медовый напиток, нужно смешать новый гиметтский [мед] и строе фалернское [вино]".

(10) "[Так считают] вследствие того, - сказал тот, - что они различны по [своим] природным свойствам. Ведь природа вина является влажной, меда [же] - сухой. Если ты сомневаешься в моем высказывании, [то] рассмотри действия врачевания. Ведь [то], что нужно на теле увлажнить, омывают вином; [то], что нужно высушить, протирают медом. Итак, вследствие длительности времени, уносящей нечто из того и другого, вино делается более чистым, мед - более сухим; и мед так лишается сока, как вино освобождается от воды".

(11) "А то, что [сейчас] последует, не похоже на спрошенное [ранее. Так вот], почему если долго хранить полуполные сосуды вина и масла, вино весьма часто делается кислым, масло [же], напротив, приобретает более приятный вкус?"

(12) "И то и другое истинно, - отвечает Дисарий. - Ведь в то пустое [пространство], которое вверху свободно от жидкости, попадает воздух - пришелец, который вытягивает и впитывает некую тончайшую влагу. Когда она иссушена, вино, как бы лишенное сил, в зависимости от природных свойств - было оно слабым или крепким - делается из-за кислоты терпким или становится хуже от горечи. Масло же, после того как иссушена излишняя влага и удалена плесень, которая в ней скрывалась, приобретает небывалую приятность вкуса".

(13) Опять спрашивает Авиен: "Гесиод говорит [Труды и дни. 1, 366], что, когда добрались до середины бочки, [находящееся там] нужно сберегать и пользоваться для насыщения другими частями ее [содержимого], обозначая, без сомнения, [тем самым] наилучшее вино, которое содержалось в середине бочки. Но на опыте проверено, что в масле является наилучшим [то], что всплывает, в меде [же - то], что находится внизу. Итак, я спрашиваю, почему считают, что наилучшим является масло, которое находится наверху, вино, которое - в середине, мед, который - на дне?"

(14) И Дисарий, не замедлив, отвечает: "Мед, который является наилучшим, тяжелее остального. Таким образом, часть меда в сосуде, которая находится внизу, особенно превосходит по весу [остальное] и поэтому ценнее, чем всплывающая. Напротив, в сосуде с вином самая нижняя часть не только взбаламучена примесью осадка, но и хуже на вкус; верхнюю же часть портит соседство с воздухом, из-за примеси которого [вино] делается более разбавленным. Поэтому земледельцы, не удовлетворившись помещением бочек под навес, закапывали [их] и закрывали крышками, обмазанными снаружи [глиной], устраняя, насколько возможно, соприкосновение вина с воздухом, от которого оно столь явно портится, что с трудом сохраняется [даже] в полном и потому менее доступном для воздуха сосуде. (16) Определенно, если ты оттуда почерпнешь [вина] и освободишь место для примеси воздуха, [то] остальное, что осталось, все портится. Таким образом, средняя часть [вина], насколько она [далека] от границы той или другой [части], настолько [же] отдалена от [того и другого] вредного воздействия [и] не становится, так сказать, ни взбаламученной, ни разведенной".

(17) Авиен прибавил [еще вопрос]: "Почему одно и то же питье кажется голодному с меньшей примесью [воды], чем тому, кто принял пищу?"

И тот [говорит]: "Голод опустошает кишки, насыщение заполняет. Таким образом, когда питье втекает через пустоту внутри [тела], оно не очень разбавляется примесями, и потому что находит не расслабленные пищей кишки, ощущается более сильным чувством вкуса, проходя через пустоту".

(18) "Также [и] это мне знать необходимо, - говорит Авиен, - почему [тот], кто выпил, будучи голодным, немножко ослабляет голод; [тот] же, кто, испытывая жажду, принял пищу, не только не удовлетворяет жажду, но [еще] больше и больше разжигает желание пить?"

(19) "Причина [этого] известна, - говорит Дисарий. - Ведь именно жидкости ничто не препятствует, чтобы она, принятая [внутрь], текла по всем частям тела, куда бы ни направившись, и наполняла кишки, и потому голод, который создавал пустоту [в кишках], как бы уже не создает полной пустоты, так как принято вспоможение питья. Пища же, поскольку она более плотная и крупная, направляется в кишки лишь немного разжеванной. Потому она никаким вспоможествованием не облегчает жажду, которую испытал [человек]. Напротив, сколько бы ни досталось влаги извне, она [ее] поглощает, и отсюда возрастает се нехватка, которая называется жаждой".

(20) "И это [вот, также] мне неизвестное, - продолжает Авиен, - я не оставляю [без внимания, а именно] почему большее удовольствие бывает [тогда], когда питье утоляет жажду, чем [тогда], когда пища утоляет голод?"

И Дисарий [ответил]: "Это также вытекает из ранее сказанного. Ибо все поглощенное питье одновременно проникает во все тело и ощущение всех [его] частей производит одно величайшее и заметное наслаждение [от питья]. Пища же [из-за] трудной доставки [лишь] понемногу удовлетворяет [се] нехватку. Потому наслаждение [от] нее дробится на множество частей".

(21) "Это [вот] еще, если угодно, я добавляю к [уже] спрошенному, [а именно] почему пресыщение скорее наступает [у тех], кто глотает с большой жадностью, чем [у тех], кто съел то же [самое] весьма спокойно?"

"На это ответ краток, - говорит [Дисарий]. - Ведь когда [пищу] глотают жадно, тогда вместе со съедаемым [в тело] попадает много воздуха из-за разеваний рта и частого дыхания. Итак, когда воздух заполнил кишки, [человек] за [такое] поедание [пищи] расплачивается наступлением отвращения [к ней]".

(22) "Если я не в тягость тебе, Дисарий, [то] потерпи [меня], очень [уж] неумеренно болтающего из-за желания поучиться, и скажи - ка, прошу, почему достаточно горячую снедь мы легче сжимаем ртом, чем удерживаем рукой, и если что-нибудь [из] нее гораздо горячее, чем [то], что можно очень долго жевать, [то] мы тотчас [его] проглатываем, и однако живот [при этом] не обжигается?"

(23) И тот [сказал]: "Внутреннее тепло, которое находится в животе, так сказать, гораздо большее и более сильное, [оно] захватывает и ослабляет вследствие своей значительности [все] теплое, что принимает. Потому если бы ты поднес ко рту что-нибудь горячее, лучше не разевать [его], как кое - кто делает, чтобы не доставить жару сил новым вдохом, но немного сжать губы, чтобы больший жар, который еще и помогает рту из живота, захватил меньшее тепло. Рука же, чтобы [ей] было можно нести горячую вещь, не поддерживается никаким собственным теплом".

(24) "Уже давно, - [вновь] говорит Авиен, - я хочу узнать, почему вода, которая, покрывшись льдинками, достигает ледяного холода, менее вредна для питья, чем вода из самого растаявшего снега? Ибо мы знаем, сколько и сколько много вреда бывает из-за выпитой талой воды".

(25) И Дисарий [стал отвечать]: "Я [и сам еще] прибавлю кое-что к спрошенному тобой. Ведь вода из растаявшего снега, даже если бы [ее] нагревали на огне и пили теплой, так же вредна, как и если бы была выпита холодной. Итак, талая вода опасна не только из-за холода, но и по другой причине, которую будет приятно открыть, [прибегнув к] мнению Аристотеля, который в своих природоведческих исследованиях выдвигает эту [причину] и в этом [вот] смысле, если я не ошибаюсь, [ее] излагает. (26) Он говорит: "В целом вода содержит в себе часть тончайшего воздуха, вследствие чего она полезна для здоровья, содержит и землистый осадок, вследствие чего она становится [самой] плотной [сущностью] после земли. Когда же она схватывается [льдом], принуждаемая холодом и стужей воздуха, из нее посредством испарения необходимо как бы выжимается эта тончайшая воздушность, с удалением которой [вода] приходит к сгущению, так как в ней остается одна только земельная сущность. Это ясно потому, что после того как та же самая [заледеневшая] вода растаяла под солнечным теплом, ее объем оказывается меньше, чем был до того, как она затвердела. Отсутствует же [в ней то] исключительно полезное для здоровья, что истребило в воде испарение". (27) Итак, снег, который есть не что иное, как уплотнившаяся в воздухе вода, так как сгустился, потерял свою [воздушную] тонкость, и потому из-за питья этого растаявшего [снега] во внутренностях [человека] распространяются разные виды болезней".

(26) "Упомянутый [тобой] лед напомнил [мне] о давнишнем вопросе, который обычно привлекал меня, [а именно] почему вина либо редко замерзают, либо никогда [не замерзают], тогда как прочие жидкости по большей части обыкновенно уплотняются из-за чрезмерного холода? [Не] потому ли [это бывает], что вино содержит в себе какие-то частицы тепла, и вследствие этого обстоятельства - [а] не из-за цвета, как некоторые думают, - Гомер сказал '"багряным вином" [Ил. 1, 462]. Или есть какая - нибудь другая причина [этого]? Так как я ее не знаю, я хочу узнать".

(27) На это Дисарий [говорит]: "Да будет [так]! Допустим, что вина ограждаются [от замерзания] природным теплом. [Но] разве масло является менее нагретым [от природы] или имеет меньшую способность [к этому] среди [других] нагретых тел? И все же его сковывает стужа. Определенно, если ты считаешь, что труднее замерзает более теплое, [то этому] соответствовало [бы], чтобы и масло не твердело и чтобы более холодное легко уплотнял мороз. Однако уксус из всего является наиболее холодящим, и все же [его] никогда не сковывает [льдом] стужа.

(28) Таким образом, [не] является ли причиной очень быстрого уплотнения масла скорее [то], что оно довольно размягченное и густое? Ведь, кажется, легче застывает очень размягченное и густое. К вину же такая мягкость не имеет отношения, и оно гораздо более жидкое, чем масло; а уксус - и [вовсе] самый жидкий среди прочей влаги, и настолько более терпкий, что [даже] неприятен из-за [своей] кислоты, и никогда не затягивается льдом подобно морской воде, которая из-за своей горечи сама тоже является едкой. (31) Ведь [то], о чем, вопреки мнению почти всех, кто исследовал [это], писал составитель истории [народов] Геродот, [а именно] будто Боснорское море, которое он называет также Киммерийским, и все [то] море этих областей, которое называется Скифским, затвердевает [в] лед и застывает, следует опровергнуть. (32) Ибо [льдом] затягивается не морская вода, но замерзает поверхность моря, по которому плавают пресные воды, потому что в этих областях есть множество рек и болот, втекающих в сами моря, и [потому] па всем море морская вода кажется льдом, но [льдом], образованным из волн - пришельцев.

(33) Мы видим, что это бывает и в Понте, в котором несутся какие-то куски и, так сказать, ледяные глыбы, составленные из множества речных и болотных волн, которые как бы более размягченные, чем морская [волна], допускают замерзание. (34) Впрочем, в Понт втекает множество таких вод и вся его поверхность покрыта пресной влагой. Кроме того, [и] Саллюстий пишет: "Понтийское море более пресное, чем другие [моря]". Согласно также этому свидетельству, если ты бросишь в Понт либо солому, либо бревна, либо [еще] что-нибудь плавающее, [то все это] вынесется из Понта наружу в Пропонтиду и таким образом [попадет] в море, которое омывает побережье

Азии, хотя установлено, что морская вода втекает в Понт, [но] из Понта не вытекает. (35) Ведь проход, который только один [позволяет] переправлять в наши моря воды, принятые из Океана, находится в Гадитанском проливе, разделяющем Испанию и Африку. И без сомнения, именно течение [вод] вдоль испанского и галльского берега переносит [их] в Тирренское море, оттуда создает Адриатическое море, из которого [вода] направляется направо в Парфянское [море], налево - в Ионическое и прямо - в Эгейское и таким образом поступает в Понт.

(36) Так в чем же причина [того], что воды потоками вытекают из Понта, хотя Поит принимает извне втекающие воды? Впрочем, и та и другая причина установлена. Ибо вовне вытекает [вода с] поверхности Понта из-за [тех] обильных вод, которые, будучи пресными, вытекают из земли; внутрь же направляется течение нижних [вод]. (37) Откуда признано, что [все] плавающее, каковое, как я выше сказал, бросают в Понт, изгоняется вовне; но если бы упал [каменный] столб, [то] он возвышался [бы] внутри [вод Понта]. И многократно, согласно опыту, одобрено то, что нечто очень тяжелое на дне Пропонтиды загоняется в глубины Понта".

(38) "Прибавив [еще вот] это одно обращение [к тебе] за советом, я [уже] замолчу. [Скажи], почему все сладкое кажется гораздо слаще, когда оно холодное, чем [в том случае], если бы оно было теплым?"

Дисарий ответил: "Тепло сковывает чувства, и жар препятствует вкусовым ощущениям языка. Потому, вследствие наступившего прежде раздражения рта [теплом], исключается удовольствие [от сладкого]. Потому что только тогда, когда отсутствует вредное действие тепла, язык, благодаря неповрежденному чувству приятного, может вопринять сладость как свою награду. Кроме того, сладкий сок из-за тепла не без ущерба [для себя] проникает в полости кишок, и потому вред уменьшает наслаждение [сладким]".

(13 , 1) [Тут] поднялся Хор и говорит: "Хотя Авиен много спрашивал о питье и еде, но намеренно или по забывчивости, я не знаю, пропущено нечто весьма важное: почему голодные больше испытывают жажду, чем хотят есть. Объясни нам, Дисарий, это для всех, если желаешь".

(2) И тот говорит: "Ты, Хор, спросил об обстоятельстве, достойном разбора, но смысл которого ясен. Ведь хотя живое существо состоит из различных первоначал, из [всех] них, образующих тело, есть одно, которое ищет себе либо единственное, либо, помимо прочего, наиболее подходящее пропитание. Я говорю о тепле, которое заставляет служить себе жидкость. (3) В отношении самих четырех первоначал вне [человека] мы ясно видим, что ни вода, ни воздух, ни земля не требуют чего-либо, чтобы питаться или чтобы истребить, и не причиняют никакого вреда соседним или близлежащим к ним вещам. Только огонь вследствие постоянного желания питаться уничтожает [все], что ни настигает. (4) Понаблюдай и за детьми раннего возраста. Насколько [много] они потребляют пищи из-за [своей] безмерной теплоты! И, напротив, вспомни о стариках, что легко переносят голод, как бы истребив в самих [себе] тепло, которое обыкновенно возрождается при питании.

Впрочем, и средний возраст с желанием набрасывается на пищу, если увеличил в себе природное тепло благодаря многочисленным упражнениям. Давайте учтем и лишенных крови живых существ, которые не ищут никакой пищи из-за недостатка тепла.

(5) Итак, если тепло всегда пребывает в [состоянии] влечения [к пиите], а жидкость - это собственно пища тепла, то когда по причине телесного голода отыскивают нужное нам питание, прежде всего требует своего тепло. Приняв ее, тепло целиком возрождается и более терпеливо ждет плотной пищи".

(6) Когда это было сказано, Авиен поднял со стола кольцо, которое неожиданно спало у пего с мизинца правой руки, и так как присутствующие спросили [его], почему он предпочел надеть его на другую руку и палец, не предназначенные для его ношения, показал левую руку, сильно опухшую из-за раны. (7) Отсюда у Хора возник повод для вопроса, и он говорит: "Скажи, Дисарий, - ибо любое состояние тела доступно для понимания врача, а ты изучил [всю эту] науку даже более того, чем требует врачевание, - скажи, я говорю, почему, согласно общему убеждению, кольцо нужно надевать на палец, соседний с маленьким - его еще называют безымянным, - и преимущественно на левую руку?"

(8) И Дисарий [ответил]: "По этому самому вопросу дошло до нас из Египта некое мнение, в отношении которого я колебался, называть ли [его] вымыслом или истинным суждением. Но потом, посоветовавшись с книгами анатомов, я открыл истину, что некая жила, исходящая из сердца, идет дальше вплоть до пальца левой руки, ближашсго к маленькому, и там закапчивается, сплетаясь с другими жилами этого же пальца. И потому древние решили, чтобы кольцо словно венец охватывало палец".

(9) И [на это] Хор говорит: "[Это] истинно, Дисарий, [именно] таким образом, как ты говоришь, думают египятне, я и причины этого отыскал, когда увидел в храме, что их жрецы, которых называют прорицателями, вблизи изваяний богов намазывают этот палец в отдельности [от других] приготовленными благовониями, и о жиле, о которой уже было сказано, разузнал - [мне] рассказал [о ней] главный [из] них, и вдобавок [узнал] о числе, которое обозначается с помощью [этого] самого [пальца]. (10) Ведь этот палец, будучи согнутым, показывает число из шести [единиц], которое во всем является полным, совершенным и божественным. И он объявил многим, почему это число является полным. Я [же] теперь опускаю [это] как мало подходящее для нынешних бесед. Вот то, что я узнал в Египте, владеющем всеми божественными науками, почему по большей [части] кольцо надевают на этот палец".

(11) Между тем Цецина Альбин говорит: "Если у вас будет желание, я вынесу на обозрение то же [самое], я вспомнил, что прочитал об этом у Атея Капитона, знатока жреческого права из первых. Так как он утверждал, что греховно запечатлевать изображения богов на кольцах, то не умолчал и [о том], почему кольцо носили на этом пальце или на этой руке. (12) Он говорит: "Предки повсюду носили с собой кольцо не [ради] украшения, а ради приложения печати. Откуда дозволялось иметь не более чем одно [кольцо], и это [касалось] свободного [человека], которому только и подобает верить, что подкрепляется [его] печатью. Потому рабы не имели права на кольцо. Изображение же запечатлевали на веществе кольца, бывшем или из железа, или из золота, и носили, как всякий хотел бы, на любой руке, на каком угодно пальце. (13) После этого, - продолжает он, - обычай роскошествующего века побудил [людей] вырезать печати на драгоценных самоцветах, и подражание всему этому вовсю будоражило [их], так что они хвалились величиной цены, за которую приобретались подлежащие резьбе камни. Поэтому, чтобы не сломать драгоценные камни из-за частых движений и назначения правой руки, кольца стали носить на левой, которая была более свободной.

(14) Избранный же на самой левой руке палец, - говорит он, - ближайший к самому маленькому, более, так сказать, чем другие, удобен, чтобы доверить ему драгоценное кольцо. Ведь большой палец, который получил [свое] имя оттого, что он сильный, и на левой [руке] он [тоже] не отдыхает и всегда находится в действии, откуда и у греков, - говорит [Атей], - он называется аитихейр, как бы "вторая рука". (15) Соседний же с большим пальцем казался неприкрытым и лишенным защиты одного прилегающего [пальца]. Ибо большой палец находится настолько ниже [его], что едва превышает его основание. Среднего и самого маленького [пальца] они избегали, - говорит он, - как неподходящих [для ношения кольца]: одного из-за великости, другого из-за малости. И [для этого] был избран [тот палец], который прикрывается и тем и другим [пальцем], и имеет меньше назначений, и потому больше приспособлен для сохранения кольца". (16) Это вот содержит [его] пояснение к жреческому [праву]. Пусть каждый, как он пожелает, следует либо этрусскому, либо египетскому мнению".

(17) Между тем Хор, вернувшись к обсуждению, говорит: "Ты знаешь, Дисарий, что во всей описи [моего] имущества у меня нет ничего, кроме этой одежды, которая меня покрывает. Откуда у меня и раба нет, и я не стремлюсь, чтобы он был, ибо я [сам] доставляю себе все [то] полезное, что должно служить живущему. (18) Итак, когда я недавно задержался в городе Остин, я долгонько отмывал свой загрязненный плащ в море и сушил на берегу под солнцем, и тем не менее после мытья на [нем] виднелись те же [самые] пятна грязи. И так как это дело меня изумило, случайно стоящий [рядом] моряк сказал [мне]: "Помой - ка свой плащ лучше в реке, если ты хочешь очистить [его] от пятен". Я повиновался, и узрел [свой плащ], вымытый пресной водой и высушенный, вернувшим себе [прежнее] великолепие, и вследствие этого я отыскиваю причину, почему пресная вода более пригодна для отмывания грязи, чем соленая?"

(19) "Уже давно, - говорит Дисарий, - этот вопрос был и поставлен, и решен Аристотелем. Ведь он считает, что морская вода гораздо плотнее, чем пресная. Ибо она является мутной, а пресная - чистой и прозрачной. Отсюда, говорит он, море весьма легко держит даже неумелых в плавании [людей], тогда как речная вода, так сказать, слабая и ничем не усиленная, тотчас расступается и пропускает вниз принятую тяжесть. (20) Итак, пресная вода, сказал он, как легкая по природе, очень быстро проникает в то, что нужно смыть, и, когда испаряется, уносит с собой пятна грязи. Морская же [вода] как более плотная и нелегко проникает [в ткань] при очищении, и, пока с трудом испаряется, уносит с собой немного пятен".

(21) И так как показалось, что Хор согласился с этим [объяснением], Ес - тафий говорит: "Не обманывай - ка ты, [Дисарий], прошу, легковерного, который доверил твоей добросовестности себя и свой вопрос. Ведь Аристотель рассуждал об этом, как [и] о некотором другом, скорее остроумно, чем правдиво. (22) Плотность же воды настолько не вредит отмыванию, что [те], кто хочет счистить [с одежды] какие-нибудь приправы, чтобы не делать этого очень [уж] медленно с помощью одной только воды, именно пресной, часто примешивают к ней золу или, если бы она отсутствовала, земляную пыль, чтобы [вода], сделавшись более плотной, быстрее смогла отмыть [пятна]. Таким образом, плотность морской воды нисколько не препятствует [стирке].

(23) И не потому она хуже отмывает, что является соленой. Ведь соленость должна была разъедать и как бы открывать проходы [ткани] и потому скорее исторгать то, что нужно отмыть. Впрочем, есть одна такая причина, почему морская вода не пригодна для отмывания [пятен, а именно] потому что она является жирной, как и сам Аристотель часто свидетельствовал, да и [сами] морские воды [этому] учат, в которых, [это] любой [хорошо] знает, находится нечто жирное. (24) И то [еще] является признаком жирности морской воды, что, когда ее брызгают на пламя, оно не столько гасится, сколько тотчас вспыхивает, так как жирная вода предоставляет питание огню.

(25) Наконец, давайте последуем за Гомером, который был исключительным знатоком природы. Ведь он выводит Навсикаю, дочь Алкиноя, моющей одежды не в море, а в реке, хотя она находилась у моря. Это самое место [у] Гомера учит нас, что к морской воде примешано нечто жирное.

(26) Ведь Улисс, так как он уже давно вышел из моря и стоял, пока обсыхало тело, обращается к служанкам Навсикаи:

Девушки, встаньте поодаль, чтоб вымыться [мог хорошо ] я;

Сам [я ] тину морскую [отмою и пену ] [Од. 6, 218 - 219].

После этого, так как сошел в реку,

Грязную пену морскую он стер с головы совершенно [Од. 6, 226].

(27) Ведь [этот] божественный пророк-[стихотворец], который во всем следовал природе, выразил [то], что обыкновенно бывает [у тех], кто выходит из моря, [в случае] если бы они стояли на солнце: вода-то быстро осушается солнцем, но на поверхности тела остается как бы какой-то пушок; это и есть жир морской воды, который один только мешает отмыванию [пятен].

(14 , 1) И потому что ты, освободившись от других, ненадолго предоставляешь себя в мое распоряжение, я спрашиваю - а только что у нас была беседа о воде, - почему в воде образы [предметов] кажутся больше, чем действительные [вещи]? Это же мы наблюдаем и у трактирщиков: большинство лакомств предстают в большем виде, чем [само их] тело, ибо мы видим в полных воды стеклянных бочонках и яйца больших окружностей, и печенку с более разбухшими волокнами, и луковицы с огромными прожилками. И [я спрашиваю], каким образом нам известно, что [мы] вполне [это] самое видим, потому что некоторые обычно не высказывают об этом ни истинного, ни [даже] подобного истинному [мнения]?"

(2) И Дисарий говорит: "Вода плотнее тонкого воздуха, и потому взор проникает в нее более медленно. Его острота видения, натолкнувшаяся [на сопротивление], отброшенная, разделяется и бежит назад к себе. Пока она, разделенная, идет назад, набегает на очертания отображения [предмета] уже не прямым наскоком, но со всех сторон, и получается так, что образ [вещи] кажется больше своего архетипа. Ведь и круг утреннего солнца является [нам] большим, чем обычно, потому что между нами и [им] самим располагается воздух, [все] еще с ночи росистый, и его образ увеличивается, так как [его] видят в условиях водяного отображения.

(3) Право, небесполезно всматривался в саму природу видения Эпикур, мнение которого по этому [вопросу], как я считаю, нельзя не одобрить, заранее соглашаясь с Демокритом, так как они придерживались одного мнения как в отношении прочих [вопросов], так и в отношении этого. (4) Итак, Эпикур считает, что от всех тел беспрерывным потоком струятся некоторые [их] отображения, и никогда не происходит [даже] такусенькой остановки [их], чтобы они не носились в полной пустоте, устойчивые в [своем] облике, сброшенные с тел [словно кожа], приемники которых находятся в наших глазах, и потому они прибегают к месту [своего] собственного восприятия, предназначенному для него природой. Вот об этом данный муж упоминает. Если ты против этого возражаешь, [то] я жду [того], что бы ты сообщил".

(5) [В ответ] на это Евстафий, улыбаясь, говорит: "На виду находится [то], что обмануло Эпикура. Ведь он отошел от истины, последовав примеру четырех чувств, потому что при восприятии звука, и вкуса, и запаха, а также при осязании от нас ничего не испускается, но, [напротив], мы извне воспринимаем [то], что возбуждало бы его ощущение. (6) Ибо и голос к ушам со стороны приходит, и дуновения в ноздри втекают, и на нёбо наносится [то], что рождает вкус и к нашей плоти приникает, ощущаемое посредством прикосновения. Отсюда он посчитал, что ничего из глаз наружу не исходит, но, [напротив], образы вещей приходят в глаза со стороны.

(7) Его мнению противится [то], что образ в зеркалах глядит на его созерцателя, обращенный [к нему лицом], хотя он должен показать, если только, возникнув от нас, отправляется прямым ходом, свою заднюю часть, когда он отделяется, чтобы левая [часть тела] видела левую, правая - правую. Ведь и актер снятую с себя личину видит с той [же] стороны, с какой надевает, значит, [видит] не [ее] наружность, а внутреннюю изнанку. (8) Еще я хотел бы спросить этого мужа, тогда ли образы отлетают от вещей, когда есть [тот], кто хочет [их] видеть, или и [тогда] повсюду мелькают отображения [вещей], когда [их] не наблюдает ни один [человек]? (9) [В случае] если он придерживается [того], что я назвал первым, я спрашиваю [его], по чьему повелению отображения [предметов] находятся в распоряжении смотрящего, и [еще спрашиваю, неужели] сколько раз кто [ни] захотел бы повернуть лицо, столько раз и они поворачиваются?

(10) Если он цепляется за второе [предположение], утверждая, что отображения всех вещей струятся вечным потоком, [то] я спрашиваю, как долго они остаются [внутренне] сцепленными, не будучи соединенными ради сохранения никакой связью? Или, если бы мы дозволили [им] сохраняться, [то] каким образом они будут удерживать какой-нибудь цвет, природа которого, хотя является бестелесной, все же никогда не может находиться вне тела? (11) Затем кто может соглашаться [с тем], что, как только бы ты направил глаза, [к ним] прибегают образы неба, моря, побережья, луга, кораблей, скота и бесчисленных сверх того вещей, которые мы видим, [лишь] бросив один взгляд, хотя зрачок, который имеет способность видеть, очень мал? И каким же образом видят целое войско? Собираются ли отображения, возникшие от отдельных воинов? И проникают [ли] в глаза смотрящего собранные таким образом столь многие тысячи [воинов]? (12) Но чего ради мы стараемся бичевать словами столь пустое мнение, хотя его ничтожность сама изобличает себя? Известно же, что образ приходит к нам вследствие такой [вот] причины.

(13) Врожденный свет из зрачка, на что бы ты его ни направил, устремляется по прямой линии. Это собственное истечение [из] глаз, если оно находит в окружающем нас воздухе свет, направляется по нему прямо, пока [не] натолкнется на тело. И если ты повернешь лицо, чтобы посмотреть вокруг, острота видения повсюду продвигается по прямой [линии]. Само же испускание [света], о котором мы сказали, что оно устремляется из наших глаз, начинаясь с узкого основания, делается в выси очень широким, подобно тому как лучи изображаются художником, потому - [то и] видит смотрящий глаз глубину неба через самое крошечное отверстие.

(14) Итак, для осуществления видения у нас есть три необходимых [условия]: свет, который мы испускаем из себя; и чтобы был светлым воздух, который находится [вокруг]; и тело, натолкнувшись па которое, порыв [света] прекращается. Если он продолжается дольше, [то], ослабнув, не удерживает прямого направления, но, разделяясь, растекается направо и налево. (15) Отсюда бывает [то], что, где бы ты ни находился на земле, тебе кажется, что ты видишь некую замкнутость неба, которую древние назвали горизонтом. Их поиск достоверно открыл, что прямо направленная от глаз острота [видения] смотрящих через равнину не простирается сверх ста восьмидесяти стадиев и оттуда уже поворачивает [назад. Слова] "через равнину" я прибавил потому, что с вершины мы зрим весьма далеко, поскольку и небо мы видим. (16) Следовательно, во всем круге горизонта центром является [тот], кто смотрит. И так как мы сказали, насколько от центра вплоть до границы круга простирается острота [видения], без сомнения, диаметр в горизонте круга бывает триста шестьдесят стадиев, и если [тот], кто рассматривает очень отдаленное, подходит [к нему] или, наоборот, отходит [от него], то повсюду будет видеть круг, надобный ему.

(17) Таким образом, как мы сказали, после того как свет, который продвигается от нас по свету воздуха, упадет на тело, исполняется действие видения. Но чтобы увиденную вещь можно было узнать, ощущение глаз передает увиденный образ разуму, и тот [его] узнает, призвав память. Следовательно, видеть свойственно глазам, судить - разуму. (18) Так как деятельность, которая завершает зрение [вплоть] до распознавания облика [вещи], является тройной: чувство, разум, память, - чувство перенаправляет увиденную вещь разуму, [а] тот припоминает [то], что было увидено.

(19) К тому же деятельность разума при разглядывании необходима, чтобы разум в одном ощущении видения нередко постигал также другое ощущение, так как [его] приносит память. Ведь если появляется огонь, [то] и до прикосновения разум знает, что он горяч. Если видим снег, [то] разум [сам] по себе постигает также ощущение холода. (20) Когда [же] он мешкает, зрение становится настолько несовершенным, что весло в воде кажется сломанным или увиденная издали башня представляется круглой, хотя является многоугольной, [это] создает нерадение разума, который, если бы он себя напряг, познал бы у башни углы и неповрежденность весла. (21) И он распознает все то, что дало академикам повод отвергать ощущения, хотя ощущения следует располагать среди самого надежного [знания], когда [их] сопровождает разум, которому, [впрочем], иногда [самому] недостает какого-нибудь ощущения для распознания образа.

(22) Ведь если издали рассматривать облик плода, который называется яблоком, [то] не для всякого это тотчас [же] является яблоком, ибо может быть сделано подобие яблока из какого-нибудь вещества. Таким образом, следует призвать другое чувство, [а именно] чтобы [об этом] судило обоняние. Однако [это подобие], помещенное среди кучи яблок, могло вобрать [в себя] испарение самого [их] запаха. Здесь уже нужно спросить осязание, которое может судить [о плоде] по весу. Но остается опасение, что [и оно] само ошибается, если обманывающий создатель [подобия] подобрал вещество, соответствующее весу плода. Тогда нужно прибегнуть к чувству вкуса. В случае если оно соответствует облику [плода], [то уже] нет никакого сомнения, что [это] - яблоко. (23) Таким образом доказывается [то], что надежность ощущений зависит от разума. Потому бог - творец поместил все чувства в голове, то есть вокруг обиталища разума".

(15 , 1) Эти слова встретили одобрение со стороны всех [присутствующих], настолько восхищенных основательностью речей [Евстафия], что даже самому Евангелу было недосадно засвидетельствовать [это]. Затем Дисарий прибавил: "Эти [ваши] одобрения призывают философию к тому, чтобы присваивать себе [право] рассуждать о чужом искусстве, из-за чего часто случались вопиющие ошибки. Как, [например], ваш Платон обрек себя на осмеяние потомков, когда не удержался от анатомических вопросов, которые принадлежат врачебному искусству. (2) Ведь он сказал, что разделены пути поглощения пищи и питья и что пища увлекается через пищевод, а питье через артерию, которая называется шейной, спускается по жилкам легких.

Удивительно или, скорее, огорчительно, что такой муж это и утверждал, и занес в книги. (3) Поэтому на него по праву набросился Эрасистрат, знаменитейший из древних врачей, говоря, что он распространил [нечто], далеко отстоящее [от того], как [это] понимает [врачебная] наука.

(4) Ведь существуют две трубки наподобие желобов, и они от зева рта направляются вниз, и через одну из них вводится и стекает в пищевод всякая еда и питье, из которого она переносится в желудок, называемый по-гречески хэ като койлиа, и там они обрабатываются и разделяются, и затем более сухие отходы из этого собираются в кишечнике, который по-гречески называется колон, (5) более же влажное через почки затягивается в [мочевой] пузырь. А через другую трубку из двух выше расположенных, которая по-гречески называется шейной артерией, перемещается воздух из выше [расположенного] рта в легкие, а оттуда обратно в рот и ноздри, и через нее же [самую] осуществляется движение голоса.

(6) И чтобы питье и более сухая пища, которым следует идти в пищевод, не попадали изо рта в ту трубку, через которую туда и обратно движется дыхание, и чтобы из-за этого препятствия [не] преграждался путь души, благодаря некоторому искусству и способности природы расположен язычок, как бы взаимный запор той и другой трубки, которые связаны между собой. (7) И этот язычок во время еды и питья закрывает, а также защищает шейную артерию, чтобы ничего из пищи или питься [не] попало в этот путь как бы бурлящей души; и кроме того, чтобы нисколько жидкости не протекало в легкие, так как сам рот присоединен к артерии.

(8) Эрасистрат [сказал] то, с чем соглашается, как я считаю, истинная наука. Ведь так как в желудок должна попасть не твердая от сухости пища, но смягченная [некоторой] мерой влаги, необходимо открыть для обеих один и тот же путь, чтобы в живот через пищевод попадала пища, смягченная питьем, и чтобы природа не иначе, а именно так складывала [в живот то], что было полезным для здоровья живого существа.

(9) Затем, хотя легкие являются плотными и гладкими, если в них попадает [что-нибудь] густое, [то] каким образом оно проникнет или может перенаправиться к месту пищеварения, так как известно, что если в легкие случайно попадает что-нибудь [хоть] немного плотное, увлекаемое вследствие сбивчивости дыхания, [то] тотчас начинается очень резкий кашель и другие [прочие] потрясения [тела] вплоть до нарушения здоровья? (10) А если бы в легкие естественный путь увлекал питье, [то] когда пьют поленту или когда глотают питье с примешанным [к нему] крупинками из чего - нибудь достаточно плотного, как бы легкие вынесли [это], приняв их [в себя]?

(11) Отсюда природой был предусмотрен язычок, который служит крышкой артерии, когда принимают пищу, чтобы через [нее] саму ничего не проскользнуло в легкие, в то время как вперемежку [с пищей] втягивается воздух. Так же и когда нужно издать [звуки] речи, [язычок] наклоняется для прикрытия пути в пищевод, чтобы сделать артерию открытой для голоса.

(12) Из опыта известно и то, что у тех, кто понемногу тянет питье, животы более влажные, так как дольше удерживается [та] влага, которая принята понемногу. Если же кто-нибудь пьет с большой жадностью, то влага [под действием] той же самой силы, с которой она втягивается, [быстро] проходит в [мочевой] пузырь, и из-за более сухой пищи переваривание совершается медленно. Но такого различия [в переваривании пищи] не возникло бы, если бы пути пищи и питья изначально были разделены. (13) Впрочем, вот что сказал поэт Алкей и [вот что] повсюду поют:

Влей ты в легкие хоть каплю вина!

Встала звезда в выси. {12}

{12 Алкей, 50 (347a). Перевод М. Л. Гаспарова с изменениями. См.: Эллинские поэты VIII—III вв. до н. э. М., 1999. С. 352. Перевод В. В. Вересаева в сравнении с переводом М. Л. Гаспарова и вовсе уж отклоняется от контекста Макробия: «Орошай вином желудок: совершило круг созвездье» (Эллинские поэты. М., 1963. С. 291, фрагм. 1).}

[Так] сказано потому, что легкие действительно любят влагу, но берут [ее столько], сколько им представляется необходимым. Ты видишь, что первому из всех философов было лучше воздержаться от незнакомого, чем распространять мало [ему] известное".

(14) При этих [словах Дисария] Евстафий, несколько возбудившись, говорит: "Не менее, чем ты, Дисарий, я внушал [это] философам, как [и] врачам. Но только мне кажется, что ты предаешь забвению утвержденное согласием человеческого рода и верное положение, что философия является искусством искусств и наукой наук. А ныне на [нее] саму бесчестным образом нападает врачевание, хотя философия считается весьма могущественной там, где рассуждает об умопостигаемой области, то есть о бестелесном; и туда она простирается, где трактует о природоведческих вопросах, то есть о божественных телах либо неба, либо звезд. (15) А врачевание - это последний отброс природоведческой части [философии], знание у которого связано с тленными и земными телами. Но почему я назвал [его] знанием, хотя в [нем] самом больше властвует предположение, чем знание? Оно, следовательно, высказывает предположения о нечистой плоти, [но] осмеливается мешать философии, толкующей с помощью надежного знания о бестелесном и поистине божественном. Но чтобы не казалось, что эта общая защита [философии] уклоняется от рассмотрения легких, узнай основания, которым [в этом вопросе] следовал величественный Платон.

(16) Язычок, о котором ты упоминаешь, есть изобретение природы для закрывания и открывания с определенной очередностью путей пищи и питья, чтобы одну послать в желудок, другое [же] принимают легкие. [И] не потому [они] разделены столь многими ходами и перемежаются щелями, чтобы имело выходы дыхание, которому хватило бы и скрытого испарения, но чтобы через них, если бы какая - нибудь пища попала в легкие, ее сок тотчас переходил к месту пищеварения. (17) Затем если по какой-нибудь случайности разорвана артерия, то питье не проглатывается, но как бы через трещину своим ходом выбрасывается мимо неповрежденного пищевода. Этого не происходило бы, если бы артерия не была путем влаги.

(18) Но известно [еще] и то, что [те], у кого больны легкие, сохнут при величайшей жажде. Этого не происходило бы, если бы легкие не были приемником питья. Ты видишь также то, что живые существа, у которых нет легких, не пьют. Ведь природа [не создает] ничего лишнего, [она] создала отдельные части [тела] для какого-нибудь служения жизни. Поэтому когда [какая - нибудь часть тела] отсутствует, то не требуется [и] ее применения.

(19) Подумай, [Дисарий], хотя бы о том, что лишним было бы использование [мочевого] пузыря, если бы желудок [совместно] принимал пищу и питье. Ведь [в этом случае] желудок [сам] способен передавать кишечнику отходы того и другого, которому он ныне передает отходы одной только пищи; и не нужно было бы [ему] различных путей, по которым они передавались бы порознь, но хватило бы одного [пути] для того и другого, переправляемого с одного и того же места. Но, таким образом, [мочевой] пузырь отдельно и кишечник отдельно служат благу [тела], потому что тому желудок передает [пищу, а мочевому] пузырю легкие [передают питье]. (20) И не следует проходить мимо того, что в моче, которая является отбросом питья, не отыскивается никакого следа пищи, да и не смешивается она ни с цветом, ни с запахом этих отбросов; потому что, если бы они в животе были вместе, какое-нибудь [да] свойство этих нечистот смешалось бы [с другим]. (21) И последнее, почему в животе никогда не укореняются камни, которые возникают в [мочевом] пузыре из питья, хотя, если только они образуются из питья, [то] и в животе также должны появляться, если живот является вместилищем питья?

(22) И прославленным поэтам известно, что питье стекает в легкие. Пишет ведь Эвполид в пьесе, которая озаглавлена "Льстецы":

Его принудил выпить чашу Протагор, чтоб он

Как пес имел бы легкие нечистые.

(23) И Эратосфен свидетельствует то же самое:

И вино глубоко льющий на легкие.

Также Еврипид является очевиднейшим сторонником этого мнения:

Вино протоки легких напитало.

(24) Следовательно, так как с [мнением] Платона согласуется знание телесного устройства и [согласны] весьма важные свидетели, разве не безумен [тот], кто бы высказался против [него]?"

(16 , 1) Между тем Евангел, ненавистник славы греков и насмешник, говорит: "Пусть - ка они сотворят то, что среди вас отвергается как проявление болтливости. Отчего же мне [тогда] не пожелать поскорее узнать от вас, если что-нибудь [в этом] понимает ваша мудрость, яйцо ли прежде существовало или курица?"

(2) "Ты думаешь, что издеваешься, - отвечает Дисарий. - И однако вопрос, который ты поставил, достоин и исследования, и познания. Считая для себя это шуткой из-за ничтожности предмета, ты спросил, что из двух появилось раньше, курица ли из яйца или яйцо из курицы. Но это следует отнести к столь серьезному [делу], что о нем необходимо, хотя и боязно, порассуждать. И я приведу [то], что, мне представляется, нужно сказать за и против [этого], оставляя [за] тобой [право] предпочесть [то], что [из] этого кажется [тебе] более верным.

(3) Если мы согласны, что все, что существует, некогда имело начало, то вправе считать, что природа прежде создала яйцо. Ведь всегда то, что начинается, до некоторых [пор] оказывается незавершенным и неразвитым и благодаря применению соответствующего искусства и времени развивается к совершенству. Итак, природа, создающая птицу, начинает с неразвитого зачатка и производит яйцо, в котором пока [еще] нет облика живого существа. Из него, когда действие понемногу достигает завершения, выходит птица в развитом виде. (4) Далее, [все], что природа наделила разнообразными украшениями, без сомнения, начинается с простого и становится столь разнообразным посредством продолжения развития. Следовательно, яйцо сотворено с виду простым и повсюду одинакового вида, но из него развивается пестрый наряд, составляющий облик птицы.

(5) Ведь каким образом прежде выделились первоначала и затем из смешения [их] были созданы остальные тела, таким же образом [прежде] нужно было сотворить семенные начала - если такой перевод [слов логой спер.ма - тикои] будет дозволен, - которые находятся в яйце как некие зародыши курицы. (6) И [весьма] кстати я сравнил яйцо с первоэлементами, из которых все возникает. Ибо в любом роде одушевленных [существ], которые рождаются после соития, ты найдешь, что у некоторых [из них] яйцо является первородным наподобие первоначала.

Так вот, одушевленные [существа] либо бегают, либо ползают, либо живут, плавая или летая. (7) Среди бегающих из яиц появляются ящерицы и им подобные; [те], которые ползают, изначально рождаются из яиц; из яиц выходят все летающие, исключая одно, которое имеет неясную природу, ибо летучая мышь летает на покрытых кожей крыльях, но не должна числится среди летающих, потому что ходит на четырех ногах, и рождает развившихся детенышей, и кормит молоком [того], кого рождает. Плавающие почти все появляются из своего рода яиц, а крокодил [выходит] даже из [такой] скорлупы, какая у [яиц] летающих.

(8) И чтобы не показалось, будто я чрезмерно возвысил яйцо словом "первоначало", спроси посвященных в таинства отца Либера, в которых яйцо чтят с таким благоговением, что оно вследствие округлого и почти шаровидного очертания, со всех сторон замкнутого и заключающего в себе жизнь, называется подобием мира, а по согласию всех [людей] установлено, что мир - это начало совокупности [всего].

(9) Пусть [теперь] выступит [тот], кто желает, чтобы первой была курица, и нападает на эти слова, чтобы утвердить [то], что он защищает. Яйцо принадлежит к тому, у чего нет ни начала, ни конца. Ведь начало есть семя, конец - сама образовавшаяся птица, яйцо же есть упорядочивание семени. Следовательно, так как семя принадлежит живому существу, а яйцо - семени, не может быть яйца до животного, как не может совершиться пищеварение прежде, чем существовал бы тот, кто ест. (10) И говорить, что яйцо создано раньше курицы, похоже на то, как если бы кто-нибудь сказал, что матка создана до женщины. И [тот], кто спрашивает: "Каким это образом курица могла существовать без яйца?" - подобен спрашивающему, по какому это соглашению люди были созданы раньше причинных [мест], от которых рождаются люди. Отсюда как неверно говорить, будто человек принадлежит семени, но [правильно говорить], что семя [принадлежит] человеку, так же не [верно говорить], будто курица [принадлежит яйцу], но [правильно говорить], что яйцо [принадлежит] курице.

(11) Затем если бы мы согласились [с тем], как [это] сказано с противоположной стороны, что существующее берет начало с какого-нибудь времени, [то, значит], природа сначала образовала отдельные завершенные живые существа, потом дала вечный закон, чтобы появление наследников продолжалось путем [их] рождения. (12) [О том] же, что [живые существа уже] при возникновении могли быть завершенными, ныне свидетельствуют уже немногие одушевленные существа, которые рождаются завершенными из земли и влаги, как, [например], мыши в Египте, как, [например], в других местах лягушки и змеи и [им] подобные. Яйца же никогда не производятся [на свет] из земли, потому что в них нет никакой законченности, но природа образует вполне завершенное, и они происходят [уже] от вполне законченного, подобно тому как от целого [происходят] части.

(13) И хотя я согласен, что яйца являются семенем птиц, давайте посмотрим, о чем свидетельствует философское определение семени, которое гласит следующее: семя есть порождающая сила, ведующая к сходству с тем, от кого оно бывает. Однако невозможно двигаться к сходству с тем, чего пока еще нет, подобно тому как и семя не изливается из того, что до сих пор не состоялось.

(14) Итак, мы думаем, что при первоначальном возникновении вещей вместе с прочими живыми существами, которые рождаются только от семени и относительно которых не сомневаются, что они были раньше, чем их семя, птицы также появились завершенными благодаря созидательнице - при - роде. Но так как способность порождения не была [изначально] определена для отдельных [видов живых существ], теперь [уже] от них [самих] возникают [разные] способы порождения, которые природа разнообразила в зависимости от различия одушевленных существ. [Теперь] ты, Евангел, имеешь [то], чего держаться в том и другом [случае], и, скрыв усмешку, давай обсудим вместе с тобой, за чем бы ты последовал".

(15) И Евангел [сказал]: "Так как из-за шуток бывает значительная несдержанность [в] разговоре, растолкуйте - ка вы мне, прошу, то, что долго меня занимало. Недавно мне с моего тибурского поля были доставлены вепри, которых лес даровал охотникам. И так как охота продолжалась долгонько, одни [кабаны] были принесены днем, другие - ночью. (16) [Те], которых принес день, сохранились с совершенно неиспорченным мясом; [те] же, которые были привезены в течение ночи при свете полной луны, протухли. В то время как известно, что [те], кто доставлял [их] на следующую ночь, воткнув в какую-нибудь часть [их] тела медное острие, доставляли вепрей с неиспорченным мясом. Таким образом, я спрашиваю, почему [тот] вред, который не принесли убитым животным лучи солнца, произвел лунный свет?"

(17) "Ответ [на] это легкий и простой, - говорит Дисарий. - Ведь никогда не бывает гниения чего-либо, если бы [в нем] не сошлись тепло и влага. Гниение же животных есть не что иное, как [такое явление], когда какое-то невидимое истечение растворяет в жидкость плотное мясо. (18) Но тепло, если бы оно было ограниченным и умеренным, питает влагу; если - неумеренным, [то] иссушает [ее] и уменьшает объем мяса. Таким образом, солнце в качестве очень большого тепла удаляет влагу из мертвых тел, [а] лунный свет, в котором присутствует не явное тепло, но незаметная теплота, [еще] больше распространяет влагу, и потому, так как приложено тепло и увеличена влажность [мяса], происходит гниение".

(19) Когда это было сказано, Евангел, гляда на Евстафия, произнес: "Если ты соглашаешься с высказанным рассуждением, [то] тебе надлежит подтвердить [это] кивком, либо, если есть [что-нибудь], что [тебя] раздражало бы, [то] хорошо бы поведать [об этом], потому что сила вашей речи воздействовала на меня и я слушаю вас, не затыкая ушей".

(20) "Все, - говорит Евстафий, - Дисарий сказал и дельно, и по правде. Но следует рассмотреть более точно то, величина ли тепла является причиной гниения, хотя говорит, что оно не случается при очень большом тепле и происходит при очень малом и умеренном. Ведь жар солнца, который безмерно горяч в пору лета, а зимой остывает, производит гниение мяса летом, [но] не зимой. (21) Таким образом, и луна не из-за очень слабого тепла распространяет влагу, но благодаря свету, который от нее истекает [и которому] присуща какая-то особенность, которую греки называют идиома, и какая-то природа, которая увлажняет тела и смачивает как бы незаметной росой. Смешанное с ним тепло, само [тоже] лунное, подвергает мясо, в которое оно надолго внедрилось, гниению.

(22) Ведь не все тепло одного качества и отличается от себе [подобного] не только тем, было оно большим или меньшим. Но очевидные вещи доказывают, что в огне присутствуют самые разные качества, не имеющие между собой ничего общего. (23) [Так], при переработке золота мастера не пользуются никаким [иным] огнем, кроме [огня] от соломы, потому что другие [виды огня] считаются негодными для производства этого вещества. Врачи для приготовления лекарств используют больше огонь от хвороста, чем от других поленьев. (24) [Те], кто озабочен плавкой и обработкой стекла, доставляют своему огню пищу от дерева, имя которому "тамариск". Жар от поленьев маслины, хотя является целительным для [человеческих] тел, губителен для [зданий] бань и по воздействию опасен, так как разрушает соединения мраморных [плит].

Итак, неудивительно, если вследствие особенности природы, которая присуща каждому из них, жар солнца сушит, а лунное [тепло] увлажняет. (25) Поэтому и кормилицы покрывают грудных детей пеленками, когда проходят под луной, чтобы лунный свет не увлажнил еще больше [детей], наполненных природной влагой в силу возраста, и как извиваются поленья с влажной зеленью, восприняв тепло, так и члены [детей] искривляет прибавление влаги. (26) Еще замечено то, что если кто-нибудь долго спал при луне, поднимается с болью и делается сродни нездоровому, угнетенный тяжестью влаги, которая просочилась и распространилась по всему его телу из-за особенности луны, которая, чтобы наполнить [влагой] тело, открывает и расширяет все его поры. (27) Отсюда Диана, которая является луной, называется Артемидой, как бы аэротемис, то есть "рассекающая воздух". Луциной ее называют роженицы, потому что ее особенное назначение - растягивать проходы [тела] и давать путь истечениям, что благоприятствует ускорению родов. (28) И это изящно выразил поэт Тимофей:

Чрез свет небесный созвездий,

Чрез родовспоможенье Селены.

(29) И [эта] особенность луны обнаруживается в отношении неодушевленного не менее, [чем живого]. Ибо деревья, которые срублены или уже при полной луне, или еще при возрастающей, являются непригодными для обработки как размягченные вследствие принятия влаги. И при сельских работах принято собирать зерно с полей только при убывающей луне, чтобы оно оставалось сухим. (30) Напротив, [то зерно], которое ты желаешь [иметь] увлажненным, ты станешь убирать при возрастающей луне. И деревья тебе будет удобнее сажать преимущественно тогда, когда она находится высоко над землей, потому что для увеличения стволов [деревьев] необходимо питание влагой.

(31) И сам воздух испытывает и передает особенность лунной влаги. Ведь когда луна полная или когда она нарождается - ибо и тогда она является полной, [но только] с [той] стороны, которой смотрит вверх, - воздух разлагается в дождь или, если он сухой, испускает из себя росу, откуда и лирик Алкман сказал, что роса - дитя воздуха и луны. (32) Таким образом, со всех сторон обосновано, что у лунного света есть [некая] особенная способность для увлажнения и разложения мяса, которую скорее постигает опыт, чем рассуждение.

(33) Впрочем, [то], что ты, Евангел, сказал о медном острие, если я не ошибаюсь, согласно моему предположению, не отклоняется от истины. Ибо есть у меди весьма едкая сила, которую врачи называют жгучей и прибавляют частички [этого вещества] к лекарствам, применяемым против опасности загнивания. Затем [те], кто пребывает в медных рудниках, всегда бывают здоровы глазами; и [у тех], у кого веки прежде были голыми, там они покрываются [ресницами]. Ведь блеск, который исходит от меди, попадая в глаза, истребляет и сушит то дурное, что вытекает [из глаз]. (34) Отсюда и Гомер, исследовавший эти вопросы, называет медь то крепкой, то блистающей. Аристотель же свидетельствует, что раны, которые бывают от медного острия, менее вредны, чем от железа, и легче залечиваются, потому что, говорит он, в меди находится какая-то лечащая и сушащая сила, которую она направляет в рану. Итак, по этой же самой причине [медь], воткнутая в тело животного, противодействует лунной влаге". {13} lt;...gt;

{13 «После [слова] “влаге”, — пишет издатель (р. 461), — в [рукописи] Ф [Matritensi Escorial пятнадцатого века] мы читаем: “Так и заканчивается во всех экземплярах, и не только отсутствует завершение этого вот обсуждения и застолья второго дня, но нет также [и] бесед остальных трех дней, как [это] обещано в предисловии”».

Нам кажется, что это замечание переписчика рукописей не вполне верное, так как точно обозначены три дня Сатурналий, а не два: первый день у Претекстата, второй день у Флавиана, третий день у Симмаха (см. 3. 19, 8).}