"Лорд и егерь" - читать интересную книгу автора (Зиник Зиновий)

7 Asylum

Туман рассеялся. Горизонт расчистился настолько, что, если залезть на крышу коттеджа, можно было различить деревянные вышки над угольными шахтами Кента — полное подобие вышек лагерных. Феликс полюбовался черемухой и лужайкой с дубом, лошадью, козой и курами, вздохнул и вновь приступил к чтению своих заметок переводчика в тетрадке полосатого переплета:

«Кто бы мог подумать, что, сидя в Лондоне на птичьих правах израильского перемещенного лица, придется переводить „Пир во время чумы“ Пушкина на английский? Ноги несли в джазовый клуб или в дансинг, желудок домогался индийского ресторана, глаза разбегались по порнографическим витринам Сохо, но ушедшая в пятки совесть заставляла просиживать сутки в библиотеке. Уклонение от перевода происходило разными путями: например — деланием вида, что накапливаешь словарный запас на будущее. Книжная полка в комнате стала постепенно загромождаться до предела „чумной“ библиотечкой: от Даниеля Дефо с его „Записками чумного года“ — вплоть до такого библиографического курьеза, как, скажем, роман, купленный на книжном развале в лавке старьевщика в Луишеме под названием „В квартале св. Павла“ Уильяма Харрисона Айнсворта (George Routledge and Sons, Ltd, London, 1841), написанный, в свою очередь, по следам истории (как сообщает сам автор романа в обстоятельном предисловии к своей эпике), изложенной в тонкой брошюре „Как противостоять чуме телом и духом“, авторство которой Уильям Харрисон Айнсворт приписывает все тому же Даниелю Дефо.

Конечно же, Дефо восхитителен в первую очередь подробностями и арифметикой чумных лет: сколько скончалось в мае, сколько в сентябре. Но гораздо более интригующе повторяются у Дефо некоторые мотивы, например, голизна, обнаженность, стриптиз осознанный и невольный во время чумы, фальшивые пророки, которые носились по Лондону в голом виде, оповещая о „разрушении Иерусалима“, могильщики, занимающиеся мародерством, так что трупы сваливались голыми в чумные ямы; догола раздетые развратники в последней уличной оргии пира во время чумы. Мотив голизны и конца света повторяется с такой настойчивостью, что начинает приобретать иной, метафизический смысл. Голизна как попытка человека вернуться в предысторическое, доцивилизованное состояние, вернуться к невинности райского бытия, которое отождествляется с голизной, не связанной с чувством стыда. Библейский стыд раздвоился на арабское чувство позора и еврейское чувство вины.

В ту эпоху они не стыдились открыто теологических мотивов и прямых метафизических дискуссий в прозе. Как трогателен спор Дефо-рассказчика, верящего в божественное провидение и исповедующего доктрину предопределенности, с его братом, не чуждым идее свободной воли, когда они выясняют вопрос: бежать от чумы, выбравшись всеми доступными способами за городские стены? или же в аллеях городского ада пить зараженное вино, не веря, что близка награда, и ждать того, что суждено; тем более, выбравшись за городские стены, нет никакой гарантии, что там не свирепствует чума, а тогда зачем рисковать жизнью, пытаясь выбраться за городские стены? а если там не свирепствует чума, то те, кто выбрался за городские стены, представляют такую опасность для окружающих, что их тут же отправят обратно, а тогда — стоила ли овчинка выделки, а игра — свеч?

Подобные дилеммы можно было услышать разве что триста лет спустя в Москве в эпоху массовой эмиграции: ехать или не ехать? То, что для Дефо конкретный, в своей насущности, теологический спор, для нас — уже метафора. Кто ощущает острей вину собственного существования: тот, кто бежал из тюрьмы, оставив своих товарищей на произвол судьбы, или тот, кто с тюрьмой смирился. Кто трус: тот, кто совершил самоубийство, или тот, кто упорствует, продолжая жить? Это уже ближе к пушкинскому: „Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья — бессмертья, может быть, залог“.

Откуда такие мотивы у Пушкина в 1830 году? Отчего он искал упоения в „аравийском урагане и дуновении чумы“? Письма Бенкендорфу той поры с просьбой о разрешении на переплавку бронзовой статуи императрицы, зеленеющей в подвале усадьбы будущего тестя, чтобы обеспечить приданое собственной жене; то есть ему приданое не нужно было, он был готов взять Наталью в жены и без приданого, но будущий тесть не соглашался выдать дочь без приданого, и поэтому приданое нужно было изобрести Пушкину (это как написать роман на другом языке, выдав его за перевод несуществующего оригинала) — но вся эта история с женитьбой и приданым в виде „бронзовой бабки“, все это — мотивы его „Дон Жуана“, а не „Пира во время чумы“. „Во время чумы“ — да, потому что из поместья в Болдино он не мог выехать из-за холерных карантинов, но где он нашел „пир“? Карантину он радовался, потому что холера снимала всякую ответственность за происходящее во внешнем мире, не надо возвращаться в Петербург, к невесте, к бронзовой императрице, деревянному императору, сплетням и будущей дуэли с Дантесом. Не в этой ли радости самовольного заточения и заключался пир? Однако и карантин как таковой был лишь фиктивной уловкой, потому что холера, как советская цензура, была уже в воздухе. А значит, он осознавал, что его побег из Петербурга в Болдино был совершенно фиктивен. И не он ли сам писал:

„Покамест полагали, что холера прилипчива, как чума, до тех пор карантины были зло необходимое. Но коль скоро стали замечать, что холера находится в воздухе, то карантины должны были тотчас быть уничтожены“.

Однако приравнивать атмосферу массовых доносов, как и эмиграцию, к чуме — значит заковать себя окончательно в карантин метафор. У Даниеля Дефо все конкретно: те, кто бежал из зачумленного Сити на юг Лондона, переплыв Темзу, умирали от голода в этих наиболее пустынных и лесистых пригородах Лондона, особенно вблизи Норвуда, Камберуэлла, Далича и Люссума, где никто, как видно, не осмеливался помочь бедным отчаявшимся беженцам в страхе перед заразой. Люссум — это, как известно, старое название Луишема. Лесистого и пустынного. Как лужайки Блэкхита. В то время как для нас, для Пушкина это все — лишь экзотические названия, романтическая пародия. Недаром там у пушкинского „Пира“ — подзаголовок: „Из Вильсоновской трагедии: The City of the Plague“. Скорее всего — одна из пародийных шуток, розыгрышей Пушкина, вроде „Песен западных славян“. Кстати, не забыть упомянуть, что оригинал рукописи „Пира во время чумы“ был утерян и найден лишь столетие спустя, в самые страшные, сталинские годы. Может быть, он никогда и не писал „Пира во время чумы“? Кто такой Вильсон? Почему мы о нем раньше не слышали? Кто бы мог подумать, что фамилия Вильсон станет вполне реальной? Надо спросить эту местную консультантку Мэри-Луизу Вильсон — не родственница ли она фиктивному автору „Пира во время чумы“ Джону Вильсону?»