"Геологическая поэма" - читать интересную книгу автора (Митыпов Владимир Гомбожапович)

9

Геолог во втором поколении, он даже предположительно не мыслил себя вне геологии, и ему казалось, что эта убежденность пребывала и пребывает в нем с первого дня сознательной жизни. В общем-то, так оно и было.

Мать свою, тоже геолога, Валентин помнил смутно — она погибла перед самой войной, когда ему едва исполнилось два года. Рос он в деревне, в многодетной семье отцовой сестры. О геологии, равно как и о матери, в ту пору получил он от тетки сведения хоть и краткие, зато сильные: «Понесло же Машку в эту распроклятую экспедицию! Бабское ль это дело! И сама, дура, пропала, и дите сиротой сделала!» В результате маленький Валя очень живо представлял себе такое: где-то в темном лесу живет огромная косматая «экспедиция» с кровавыми глазищами и когтистыми лапами, которая стережет какие-то камни и губит бедных мам. «Мама Вера, а экспедиция страшная, да?» — спрашивал он. Измученная оравой детей, а потому вечно сердитая «мама Вера» разражалась в адрес «распроклятой экспедиции», где «сплошное варначество» (тоже непонятное и жутковатое слово!), такими ругательствами, что у растерянного мальчика попеременно возникали желания то отыскать «экспедицию» и отмстить ей за маму, то никогда и близко не подходить к лесу, где обитает этот страшный зверь. Надо сказать, о лесе, а тем более о таинственной тайге, которая находится «там где-то», у Вали лет до десяти сохранялось довольно-таки смутное и неважное представление — деревня, где жила тетя, была расположена в безлесном краю, на юге Читинской области.

Отец пришел с фронта летом сорок пятого года и почти сразу же надолго уехал куда-то — все в ту же экспедицию, о которой Валя лишь теперь, из рассказов отца, получил более или менее верное представление. Проведывать сына Даниил Данилович наезжал только зимой, да и то очень ненадолго. Собственно, большой разницы между прошлой жизнью и настоящей Валя почти не ощущал: в войну отца не было с ним — и то же продолжалось и теперь; на фронте отец носил военный мундир — но и тут он ходил опять-таки в красивой форме с молоточками в петлицах (в те годы геологам это полагалось); на фронте он мог погибнуть — и в экспедиции, как полагал Валя, опасностей тоже хватало.

Весной сорок восьмого года, когда Валя закончил третий класс, отец забрал его к себе, в маленький таежный поселок, где базировалась его стационарная партия. И с этого времени до самого совершеннолетия Валя уже не знал иной жизни, кроме экспедиционной. Зимой он учился в поселковой школе-семилетке, а на лето уезжал с отцом в поле — на полевые поисково-съемочные работы. Отец брал с собой Валю вовсе не потому, что хотел во что бы то ни стало начать приобщение сына к миру геологической службы с самого нежного возраста, — Даниил Данилович оказался однолюбом и, даже пройдя войну, не забыл свою Машу и жениться вторично не пожелал. Волей-неволей пришлось ему всю заботу о сыне взять на себя.

Когда партия заканчивала работу в одном районе, ее расформировывали и геологов переводили в другие места. Таких переездов на памяти Вали было три. За малым исключением, на новом месте все было таким же, как на старом, — те же деревянные дома, такие же буровые вышки, лошади и прежние заботы.

Надо сказать, Валя с самого начала геологический хлеб даром не ел. В том возрасте, когда другие ребята ездят в пионерские лагеря, он помогал водить по тайге вьючные караваны, кашеварил у костра, научившись обращаться с картой и компасом, мыл по ключам шлиховые пробы и выполнял различные коллекторские обязанности. Со временем работы, поручаемые ему, становились все более сложными и ответственными. Незаметно и как бы между делом Валя научился многому. К семнадцати годам он мог:

делать не слишком сложные поисковые и съемочные маршруты, описывать разрезы;

документировать и опробовать горные выработки;

толково выписать наряд вместо прораба;

при необходимости — работать на ключе за радиста и отпалить бурки за взрывника;

управлять трактором и автомашиной;

вьючить и ковать лошадей;

срубить в тайге зимовье;

добыть и освежевать зверя;

связать по всем правилам плот;

починить одежду, подбить сапоги, обсоюзить валенки;

испечь в полевых условиях хлеб;

вправлять вывихи и делать искусственное дыхание.

После окончания семилетки он вознамерился было поступать в горный техникум — почему-то именно в Алданский, хотя такой же техникум можно было найти и поближе, — но отец смотрел на дальнейшее образование Вали иначе: десятилетка, а затем — горный институт. Валя спорить не стал, и жизнь продолжалась по-прежнему. В их поселке средней школы не было, поэтому три оставшиеся зимы Валя проучился в школе-интернате райцентра.

Он заканчивал девятый класс, когда отца перевели работать в город — в новообразованную экспедицию. И вот тут Валя впервые в серьезном вопросе выказал самостоятельность и твердость характера — он наотрез отказался уехать до окончания средней школы. Собственно, школа-то тут была почти ни при чем — в партии, с которой он проработал минувшее лето, его, при тогдашней нехватке кадров, считали вполне серьезным исполнителем, хоть и внештатным. Он ухитрялся раз в месяц вырываться домой на несколько дней, чтобы помочь своим в обработке и оформлении материалов, затратил на это целиком зимние и весенние каникулы и собирался работать там и дальше, вплоть до поступления в вуз. Даниил Данилович не настаивал и уехал один.

Встретились отец с сыном почти через полтора года, когда Валя, получив аттестат зрелости и проработав в поле половину лета, впервые в жизни приехал в город. Он намеревался лететь поступать в Москву, и никуда иначе. Отец отнесся к этому сдержанно.

«Так-таки в саму Москву? — Даниил Данилович старался быть осторожным: за время, что они не виделись, Валя сильно вытянулся, говорил неустоявшимся басом, а возрастное самолюбие так и было написано на его лице. — Конечно, смотри сам. Но в нашем деле, видишь ли, многое зависит от того, где ты собираешься работать потом, после окончания. Одно дело, если ты изберешь себе, скажем, Кольский полуостров, Урал или Русскую платформу. Тогда, конечно, езжай на запад… А если же ты намерен трудиться в Сибири, то… Сложилось такое понятие — «сибирская школа геологов», это выпускники, в основном, сибирских вузов. Прежде всего, Томска и Иркутска… Сибирская школа весьма сильна, друг мой, пользуется немалым авторитетом, признанием… Тут есть свои киты, корифеи… Мирового, надо сказать, класса… Так что… Я говорю это не потому, что сам кончил в свое время в Иркутске… дело не в этом, ты понимаешь… Но может, ты просто хочешь пожить эти годы в Москве? Что ж, Москва — это, конечно, Москва, но… прежде всего — дело. Москва стоит уже восемьсот лет, и никуда она не денется. Еще успеешь за свою жизнь насмотреться на нее, и в театрах там побываешь, и в Третьяковке… Все успеется, у тебя вся жизнь впереди».

Отец был прав, и после некоторого колебания Валя избрал Иркутск.

То, что происходило в ближайшие месяцы после этого, отложилось в памяти в виде чего-то невыразимо пестрого и сумбурного. Если попытаться выразить все одним словом, то словом этим было бы «новизна». Началась она с того, что, отправляясь в Иркутск, Валя впервые в жизни сел на поезд. Теснота и бестолковщина общего вагона; надоедливый перестук под полом; железный гул мостов, всякий раз жутковато возникающий как бы во внезапно разверзшейся пустоте; ругань и кипенье толп на перронах; вваливающиеся в переполненный вагон все новые и новые пассажиры, распаренные, бесцеремонно пихающиеся узлами и чемоданами; неотвязный, ни на что другое не похожий вагонный запах… — с первого раза все это было слишком уж непривычным для парня, не знавшего в жизни ничего иного, кроме степенного таежного малолюдья и чистейшего тамошнего воздуха. Валентин чувствовал себя обескураженным: столько, понимаете ли, слышать с самого детства об этой самой железной дороге, представлять себе с некоторым даже душевным трепетом свою первую поездку по ней — и вот на тебе!..

Несколько лет спустя кто-то из однокурсников рассказывал, выдавая себя за очевидца, как во время прокладки линии Тайшет — Лена в глухую до того таежную деревню прибыл первый поезд. Взглянуть на небывалое сбежались со всех окрестностей. Толпа окружила паровоз, ахала, дивилась. И тогда машинист, решив пошутить, вдруг гаркнул сверху: «Берегись, разворачиваться буду!» — и люди в ужасе так и брызнули кто куда… Студенты, разумеется, смеялись, и Валентин за компанию, хотя уж ему-то смеяться было совсем ни к чему…

Глубокой ночью он сидел у окна. Не спалось. В душной полутьме похрапывали, сопели и бормотали сонные пассажиры. Огненными шнурами струились за окном паровозные искры. «Станция Слюдянка!» — крикнули из громыхающего тамбура. Паровоз приветственно загудел.

Дождавшись остановки, Валентин спрыгнул на землю, но не в сторону вокзала, а в противоположную, куда сошли перед ним двое железнодорожников. Где-то, казалось, совсем рядом жарким живым существом дышал паровоз. С подножек соседних вагонов, невидимые во мраке, соскакивали тоже. Закуривали, переговаривались. Валентин стоял, привыкая к темноте. Низко по-над путями тускло светились оранжевые огоньки, вереницей уходя вправо и влево — в ночь, в неизвестность. Далеко впереди и позади яркими звездами — красными, зелеными — пылали сигналы семафоров. Все вокруг было чуждое, таинственное. Валентин зябко поеживался. Только теперь начинал он по-настоящему осознавать, сколь далеко заехал от дома, от привычных троп, от знакомых хребтов и речек. На душе сделалось тревожно и пустовато — как бы продуло внутри холодноватым ветром. «Гля, Байкал!» — изумленно проговорили над головой. «О-о!» — вскричал где-то паровоз. «Где, где?» — отозвался сонный голос. Мигом встрепенувшись, Валентин стал вглядываться и увидел… Редкие огоньки вдали змеились, отражаясь в незримой воде, — и больше ничего. Неужто сам Байкал? Всего-то? Ан нет — почти физически ощущалось в темноте присутствие какой-то огромной массы, был почти виден в черноте ночи еще более черный лаковый блеск бескрайней водной поверхности. Широчайшей прохладой и свежестью дышало в лицо, в распахнутую грудь. Заревел передохнувший паровоз. Зеленая звезда, вспыхнувшая впереди вместо красной, открыла путь на Иркутск…

От вокзала до университета Валентин решил идти пешком. Адрес был известен: Вузовская набережная. Возможно, добираться трамваями, которые останавливались тут же, перед вокзалом, было б куда удобнее, однако, только что отведав железной дороги, Валя не рискнул тотчас сводить знакомство с еще одним видом транспорта, да еще не зная всех тонкостей езды на трамвае. И вообще, сколько там до него, до университета этого? Ну, допустим, километров десять. Пустяковое дело — часа полтора хода в хорошем темпе. И в том, куда идти, он также решил целиком положиться на себя. Бывалый полевик, опытный маршрутчик, он не уронит своего достоинства перед этими горожанами и дорогу отыщет сам. Рассудил: Вузовская набережная — это, стало быть, на берегу, причем конечно же Ангары, что значительно упрощало поиски. В тайге ведь как положено? Если ты заблудился, все время иди вниз по течению вод — в конце концов выйдешь к большой реке, а уж там рано или поздно встретишь людей. Следуя этому испытанному таежному правилу, он вполне самостоятельно вышел к Ангарскому мосту и, оглядев берега, наметил группу солидных зданий на противоположной стороне, вправо от моста. Перейдя через реку, он двинулся по набережной. Было, к счастью, еще очень рано, прохожие почти не попадались, и Валентин мог беспрепятственно глазеть на фасады, не боясь, что его осмеют деревенщиной.

Здание, которое соответствовало его представлению об университете, обнаружилось довольно скоро. Оно стояло в глубине двора, отгороженное от улицы железной оградой в виде частокола из копий былинного облика. Подъезд, украшенный фигурными столбиками, черные с золотом вывески по обеим сторонам больших дверей, пять этажей, высокие окна, асфальтовый двор без соринки и много-много красивой зелени — нет, паря, это великолепие могло быть только университетом, и ничем иным! Пытаясь прочесть, что написано на тех блестящих черных досках, Валентин ненароком нажал на ограду, и она вдруг легко, беззвучно подалась — это была створка ворот. Чуть поколебавшись, он проскользнул в образовавшуюся щель. Но не успел он сделать и десяти шагов, как грянул окрик: «Эй, тебе чего? Ты куда?» Валентин мигом обернулся — позади, выйдя из не замеченной им сторожки, стояла толстая женщина в наброшенном на плечи ватнике. Она что-то торопливо дожевывала, и эти движущиеся челюсти придавали ей вид, не обещающий ничего доброго. «Да я только поглядеть…» — начал Валентин. «Я те погляжу!» — багровея, взвизгнула женщина. Валя бочком-бочком начал отступать, пытаясь в то же время внести ясность: «Там что-то написано… прочитать хотел…» — «А вот счас узнаешь! Счас тебе прочитают!» — неожиданно проворно она подскочила к воротам с очевидным намерением накрепко запереть их. Западня! Ловушка! Ни в чем себя виноватым Валентин не чувствовал, но уж какое тут благоразумие — повинуясь одному лишь инстинкту, он с кошачьей ловкостью перемахнул через жуткие острия копий и чесанул во все лопатки по пустынной набережной. Отдалясь, рискнул оглянуться — у злополучных ворот стояли двое: та женщина и с ней кто-то еще в зеленой одежде. Они глядели ему вслед и о чем-то меж собой толковали. Преследовать, по-видимому, не намеревались — наверно, сообразили, что подозрительный малый для шпиона или взломщика касс все же жидковат.

Университет же отыскался всего через десяток домов — вгорячах Валентин едва не проскочил мимо. Краснокирпичный, снаружи он выглядел не столь красивым, как здание, бдительно охраняемое толстой женщиной и острыми копьями, да и внутри был мрачноват, особенно поначалу. Должно было пройти немало времени, прежде чем он стал для Валентина одним из лучших мест на земле…

Поскольку вузовских общежитий Валя отродясь не видывал, да и вообще не был избалован жильем, то усмотреть что-то особенное в помещении, куда его поселили, он никак не мог. Поселили — ну и ладно, большое спасибо. А между тем общежитие помещалось в бывшей церквушке, ныне, впрочем, до неузнаваемости разгороженной внутри на этажи и комнаты, отличавшиеся вместимостью чрезвычайной. И все же неуловимая, но повсюду разлитая торжественная мрачность, как и почти двухметровой толщины стены, продолжали упорно напоминать о том, что здание-то изначально было посвящено богу. Однако сменяющие друг друга поколения проказливых студентов думали об этом менее всего. И уж тем паче — абитуриенты, озабоченные единственно лишь вступительными экзаменами.

Даниил Данилович говорил о вузе, как о деле уже решенном, — он невольно мыслил категориями начала тридцатых годов, когда поступал и учился сам. Конечно, он слышал, что есть ныне такие понятия — «конкурс», «проходной балл», но как-то не придавал им должного значения. А между тем именно «проходной балл», словно шлагбаум, лег поперек Валиной дороги в вуз после того, как он вполне заслуженно схватил на вступительных экзаменах две тройки — по иностранному языку и сочинению. Что до иностранного, то его вины тут почти и не было — получилось так, что в школах, где он учился, почему-то не оказывалось преподавателя этого предмета, и немецкий язык он изучал только два последних года — в девятом и десятом классах. А вот в оплошке с сочинением Валя был виноват сам. Правда, сказался еще, наверное, и невысокий уровень подготовки в сельских школах по сравнению с городскими. Но как бы то ни было, Вале уже можно было укладывать чемодан и брать курс обратно на свои родные шурфы и канавы, если бы он случайно не встретил знакомого геолога из местного академического института. Геолог этот, кандидат наук, занимался какими-то специальными тематическими исследованиями и не раз бывал в партии, где работал Валентин. «Экая хреновина с морковиной! — заявил он, выслушав Валю. — Так мы пробросаемся ценнейшими кадрами. Куда только декан смотрит? Ты подожди уезжать денек-другой, а я буду действовать». Валя, который с юной категоричностью положил себе добиваться всего и всегда в жизни только самостоятельно и только честно, усмотрел в данном предложении столь ненавидимые им все эти «вась-вась» и «я тебе — ты мне», а посему гордо отказался. Однако «академик» без труда переубедил его, доказав в два счета, что существующая система приема в вузы — слепая игра случая и что сегодня, чего доброго, даже сам Александр Евгеньевич Ферсман запросто мог бы срезаться на вступительных экзаменах.

Кто знает, высказал ли «академик» эти доводы и декану геологического факультета, но, видимо, аргументы у него были сильные, потому что Валю приняли кандидатом (по поводу этого двусмысленного звания язвительные однокурсники немало шутили потом), а через полгода, после первой зимней сессии, он стал уже полноправным студентом. Декану — если только у него и были вначале какие-то сомнения — раскаиваться потом в содеянном не пришлось — университет Валя закончил с отличием…

С грехом пополам став пусть не студентом, а всего только кандидатом, Валентин все же каким-то чудом получил место в общежитии — искони геологическом общежитии на Иерусалимской горке. Оно тоже когда-то было церковью, только более сумрачного, что ли, толка, а именно — кладбищенской церковью, где отпевали покойников. Самого кладбища уже давно не существовало — на его месте был разбит парк, однако позади общежития кое-где еще виднелись среди деревьев забытые надгробья минувших времен.

Вообще, власти небесные, видимо, относились вполне терпимо к хозяйничанью в их былых владениях беспокойной молодой публики — не так, как в случае с цирком. Это жизнерадостное и суетное учреждение неким попущением властей земных оказалось приютившимся под самым боком Крестовоздвиженской церкви, расположенной, кстати, неподалеку от геологического общежития. Подобное соседство не могло нравиться верующей части иркутского населения и, само собой, не одобрялось также служителями культа. Но божьи жернова, как говорится, мелют верно, и в одну прекрасную ночь деревянный шатер цирка в клубах черного дыма вознесся к небесам. Сам Валентин этого не видел, он был в поле, но знакомые студенты говорили, что веселый и стремительный пожар сопровождался довольным хихиканьем сбежавшихся отовсюду набожных старушек. К слову, близость церкви вносила дополнительное разнообразие в жизнь не одного поколения студентов-геологов. Насмешливые скептики и убежденные атеисты, они ватагами заявлялись иногда ко всенощной службе накануне пасхи или рождества, чтобы в потной и душной толчее вдоволь поглазеть на древние обряды. Случались и недоразумения. Одно из них в устных общежитских преданиях дожило до времен Валентина. Дело якобы было так. Однажды вечером геологи-пятикурсники, отмечавшие какое-то важное в их жизни событие, шумной компанией возвращались к себе. Ведущая к общежитию улица начиналась почти у церкви и, будучи одной из старейших в городе, представляла собой ряд одноэтажных деревянных домиков с заборами, тесовыми воротами и скамеечками возле них. Так вот, старушки, коротавшие вечер на этих скамеечках, увидели нечто странное. По улице гурьбой, со смехом и гомоном, прошли развеселые студенты. В середине, ведомый под руки, двигался почтенный старец, длиннобородый, в очках и шляпе, в глухом черном пальто. Старушек обуял ужас: «Господи, грех-то какой — студенты повели к себе батюшку!» Как и что именно предприняли бабуси, неизвестно, но ясно одно: действовали они проворно, потому что вскоре в общежитие влетел донельзя взволнованный ректор университета: «Где поп? Куда дели попа?» Ни о каком попе никто здесь, разумеется, ничего не знал. Но откуда-то из недр сумрачного здания доносился мощный гвалт — ректор ринулся на звук. Рванул дверь, и в глаза ему первым делом бросилась величественная борода профессора Оренбургского. Любимец студентов, палеонтолог с мировым именем, он был классическим представителем исчезающего племени ученых-чудаков, рассеянных, добрых и в высшей степени непрактичных в повседневной жизни. Сейчас он восседал во главе стола и вместе с без пяти минут горными инженерами самозабвенно распевал древнейшую песню российского студенчества, известную, должно быть, еще студенту Казанского университета Владимиру Ульянову:

Явившись первый раз в теперь уже свое законное общежитие и войдя в указанную комнату, Валентин невольно застыл у порога. За столом — это он понял сразу — сидели настоящие матерые студенты, а не какая-то там шантрапа из абитуры, которая совсем еще недавно кишмя кишела в коридорах и общежитиях университета. В комнате было неуютно, голо, на некоторых койках лежали одни лишь полосатые матрасы, на большинстве же не было даже их, а студенты меж тем, по-всему, чувствовали себя превосходно, по-хозяйски. На вошедшего юнца глянули мельком, вскользь и тотчас величественно забыли о нем. Они попивали вино из бутылок с неведомыми иностранными наклейками и играли в карты, причем не в известного всем «дурачка», а во что-то таинственное и, видимо, очень умственное, судя по то и дело раздающимся возгласам: «Семь в бубях!.. Вист! Пас!.. Ренонс… Сюркуп… Без унции!..»

Особенно запомнился Валентину один — в желто-коричневом клетчатом пиджаке из модной тогда «драп-дерюги», грубой волосатой материи вроде толстой мешковины. Физиономия у него была выразительно-простецкая, загорелая, массивные очки. Он мурлыкал мужественным басом:

Под игрока — с семака, под вистующего — с тузующего…

Валя не ошибся — это были студенты, правда, не геологи, а, кажется, историки или филологи (того, в «драп-дерюге», он не раз потом видел в университетской столовой). Они в тот же вечер или наутро куда-то таинственно исчезли и больше не появлялись. Почти две недели Валя жил едва ли ни один во всем общежитии только поздно по вечерам в гулкой пустоте дальних комнат возникали иногда голоса и шаги. А затем начали понемногу съезжаться его теперь уже сокурсники, уезжавшие домой после успешно сданных вступительных экзаменов. Все они, кроме двух-трех демобилизованных солдат, были такие же, как он сам, недавние десятиклассники. О будущей своей профессии имели довольно смутное представление, и Валя в разговорах с ними экспедиционную свою жизнь не вспоминал — удерживало напутствие отца. «Вот что еще учти, — говорил Даниил Данилович, провожая сына. — В прикладных вопросах геологии ты подкован не хуже иного выпускника техникума. Практик ты довольно приличный, а рядом с тобой будут учиться ребята, знающие о геологии лишь понаслышке. И я не хотел бы, чтоб ты стал бахвалиться перед ними опытом, осведомленностью — я-де то, я другое… Потом ты себе этого никогда не простишь. Самомнение и вообще-то качество дрянное, а в среде же геологов не уважается особенно… И помни, что по-настоящему ты, извини, пока неуч. Тебе еще только предстоит узнать, что такое петрография, тектоника, фациальный анализ, палеонтология, геохимия и… тьма других наук».

Справедливость отцовского наказа подтвердилась очень скоро. К тому времени первокурсники были уже водворены на свое законное место — в самую большую и самую странную комнату этого и вообще-то странного общежития. Располагалась она на самом верху здания, под бывшим церковным куполом, ныне замененным как бы крышей из застекленных рам — световым фонарем. Других окон в комнате, вмещающей двадцать восемь душ, не имелось. Справедливости ради, души эти, включая и Валю, были веселы, жизнерадостны и о лучшей участи не помышляли.

До начала занятий оставалось два дня, когда Валя с товарищами, вернувшись после вылазки в город, увидели на одной из свободных еще коек незнакомого парня, завалившегося на одеяло прямо в чем был — в широком коричневом свитере, брезентовых брюках и грязнейших сапогах. Едва поздоровались, как парень тотчас сообщил, что чертовски устал — он буровой мастер, его еле-еле отпустили учиться — «адский труд!» — он приехал сюда прямо с буровой вышки, на машине, которая пошла за буровым раствором, и вообще он — «ты понял?» — весь буровой «от и до!» — в доказательство предъявлялись сапоги, густо заляпанные, как оказалось, именно буровым раствором. Что, замазал одеяло? Ерунда! В этой постели он так и так спать не будет — у него есть спальный мешок, вот он, видели? (Кое-кто из товарищей Валентина в самом деле впервые увидел спальный мешок.) «Я лично в такой постели спать не могу, совсем не могу — только в спальном мешке, привык в поле!..» Парень оказался словоохотливым. Прочно завладев вниманием, он в течение ближайшего часа вывалил на головы слушателей чудовищное количество штанг, обсадных труб, каких-то желонок, буровых станков и потрясающих эпизодов из буровой жизни. «Авария! Глубина семьсот метров! Кого ловить! — кричал он и обводил всех страшными глазами. — Начальство — ко мне! На цырлах! Спасай, только ты можешь!.. Спокойно! Никакой паники! Ты понял?.. Сделаю! Только спокойно. Пошел. Ночь — адская! Ветрюга — ха! Долото! Победитовые коронки! Нет, ты понял? Всем марш-марш — опасно! Я сам! Я один! Обсадную трубу — разбурить! К кошкиной маме! Долото — ха! Станок на полную мощу! Адский труд! Вышка вся — вот так, ходуном! Ты понял? А потом — р-раз и… суду все ясно! Начальство — ура-ура! Премия! Два оклада! Кого ловить! Неделю гуляем всей бригадой! От и до, ты понял? Потом — аврал, аврал, аврал! Погонные метры — ха! Керн — выход сто процентов, ты понял? Суду все ясно!..» Вчерашние десятиклассники, а также демобилизованные солдаты слушали, притаив дыхание. Парень производил сильное впечатление, и он сам это видел, поэтому воодушевлялся все более и более. Выяснилось, что его прошлая, добуровая, жизнь протекала в Феодосии и каким-то неуловимым образом оказывалась связанной с угрозыском. Это, разумеется, открывало широчайший простор для ярких воспоминаний. «Как вечер — я в приморском парке! — горячо излагал буровик. — Одет с иголочки. От и до! Мода! Подошва — каучук, три пальца толщина! Буги-вуги! Не придерешься! Ты понял? Кругом стиляги! Кадры! Музыка наяривает «Караван», ты понял? Эллингтон! Бэсаме муча! Суду все ясно! А у меня в заднем кармане — «Марголин»! Кого ловить!.. — Для пущей убедительности он звучно похлопал себя по соответствующему месту. — Нет, ты понял?» — «Не понял, — с полной серьезностью отозвался один из бывших солдат. — «Марголин» же — спортивный пистолет». — «Кого ловить! — вскричал буровик. — Видишь, свэтр на мне? Верблюжий, между прочим, на всякий случай! Специально для водолазов, ты понял? Особое задание, от и до! Адский труд!»

Буровик был действительно буровик. Без обмана. Может быть, даже мастак ликвидировать аварии в буровых скважинах. И его «свэтр», кажется, в самом деле был из верблюжьей шерсти (он его носил чуть ли не до дипломной практики). Что до «Марголина», то тут, как говорится, бог его знает. И однако ж на их курсе все пять лет, вплоть до самого выпуска, трепачей звали не иначе как «буровиками»…

В тот год в Иркутске осень стояла будто на заказ. Золото, ярчайшая голубизна, белейшие гряды облаков. В полдень солнечные лучи ослепительно дробились в волнах Ангары. На Вузовской набережной, в парке Парижской коммуны, на Иерусалимской горке сухо шелестели вороха опавшей листвы. Чудные стояли дни. Нескончаемые прохожие на улице Карла Маркса были светлы лицом, миролюбивы, деловиты без суеты. Глаза девушек… но Валентину было не до них. Он просто шатался по городу, переходя из улицы в улицу, заглядывал в магазины, торчал у витрин, листал разложенные на лотках книги. Ел мороженое — кстати, тоже впервые в жизни. Ему все больше нравилось здесь. Он начинал привыкать к большому городу. Переставал дичиться многолюдья. Научился правильно переходить улицы и даже, не краснея, спрашивать у прохожих, как, мол, пройти туда-то и туда-то.

Он вырос в убеждении, что геология — это «экспедиция». Собственно, в их местах так оно и было. Но вот на днях он слышал разговор однокурсников — тех, что в свое время закончили техникумы и успели поработать. Люди с опытом, они держались сплоченной кучкой и меж собой говорили всегда о чем-то таком, мало для остальных доступном. О чем-то неизвестном они толковали и на этот раз. Один из них — курсовая кличка Ржец — то и дело вкусно выговаривал: «Иргередмет… Сибгеолнеруд… Цветметразведка…» Как догадался Валентин, все это были названия геологических организаций, расположенных здесь же, в Иркутске. Они звучали таинственно и значительно. Это вам не какая-то просто «экспедиция». «Вы где работаете?» — «В Сибгеолнеруде!» Нет, ты понял? Кого ловить! Адский труд!.. Впереди распахивались черт знает какие дали. Валя отчаянно шагал по иркутским улицам, и земля весело вращалась у него под ногами, как глобус со всеми своими меридианами и параллелями…