"Отпечатки" - читать интересную книгу автора (Коннолли Джозеф)

По сути дела, таков один из простейших приемов группового моделирования — а также любого «психологического» рома на. Запереть людей в замкнутом пространстве — и посмотреть, что получится. Так построены множество детективов — и в классическом их изводе все действующие лица в финале оказываются в замкнутом пространстве, в реальном времени наблюдают последние шаги следствия и выслушивают приговор. Так построены множество утопий: чтобы остров Утопия был прекрасен, ему необходимо быть островом, что бы там ни говорил Джон Донн; чтобы на Желтой Подводной Лодке все были Счастливы, она должна быть подводной лодкой. Отделенность — отдельность — от внешнего мира соблазняет простотой решения. Чтобы все было хорошо, нужно спрятаться. Чтобы спрятаться, нужно закрыть глаза. Спрятаться можно — если согласишься никого при этом не видеть. Ни единой живой души.

«Отпечатки» — страшный и простой роман о том, что утопия возможна лишь в том случае, если ее железной хваткой будет держать некая сознательная воля. Роман о том, что утопия выживает только при наличии диктатора. Что самые добрые люди с самыми благими намерениями, не делая опрометчивых шагов, никому не причиняя вреда, оставаясь лишь сами собой, — в рекордные сроки приводят в запустение самый прекрасный остров и в негодность — самую технически продвинутую подводную лодку. Что бы там ни говорил Джон Донн, человек в безопасности, только будучи островом. Предпочтительно — необитаемым. Двое — для гармонии уже чересчур. Толпа для гармонии — смертельна. В конце концов, с появлением второго человека перенаселение наступило даже в раю.

Максим Немцов, координатор серии

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В охристом полумраке самодельной обшитой досками спаленки Майка и Уны Киллери витал сладкий и тошнотворный душок, и он им нравился — вероятно, они даже нуждались в нем. Лишь когда друзья и соседи совали нос в дверь — Тедди и Джуди, например, или, может, Дороти (и крошка Мэри-Энн, она искренне его ненавидела, маленькая дурочка) — кто-нибудь высказывался по поводу синих и ленивых толстых языков пламени в основании восстановленной «Розовой керосиновой лампы Аладдина». Сами (особенно когда впереди маячила зима) Майк и Уна очень любили погрузиться в слегка головокружительную вялость, что обволакивала их шалью (и они укутывались в нее — уюта ради, а также прячась от неприятностей). Вам не кажется, что вы от нее заболеваете? — озабоченно спросил бы их кто-нибудь. И Майк ответил бы: нет. Или что от нее у вас ужаснейшая пульсирующая головная боль? И Майк с улыбкой воздел бы бровь и наклонился к Уне — а Уна, она тоже улыбнулась бы томно и сказала бы: нет.

Но сейчас у них никого. По крайней мере, в глубине, ближе к задам их замысловато вырезанной кроличьей норы комнаток и кривых коридоров. Потому что, о да, — Майк был совершенно уверен, что кто-то вполне может околачиваться в гостиной в этот самый миг (часто они так и делали, если по правде, потому что, несмотря на их разговоры, просто удивительно, сколько здешних обитателей было искренне очаровано этим драгоценным кусочком старой доброй Англии, запаянным в янтаре). Тедди, я знаю, все это кажется таким домашним — говорит, хотел бы, чтоб его комнаты были такими же. И Джон, старина Джон — Джон и эта его вертихвостка, Фрэнки, да? Ну — если речь о Джоне, «прикован» — не слишком сильно сказано. Поначалу-то нет — но видели бы вы его сейчас. И это взаимно, правда, потому что в последнее время я и впрямь начал жадно ловить каждое его слово — поскольку знаете что: он взаправду прошел, понимаете, Джон — он взаправду жил во время всего шоу. Нет, конечно, когда война кончилась, ему могло быть всего сколько?.. Никто, по-моему, точно не знает, сколько человеку лет (а не будешь ведь спрашивать, верно? Если человек сам не скажет, вы не спросите), но, допустим, ему лет шестьдесят пять, да? Что довольно близко к среднему по догадкам. Ну ладно, хорошо, — отнимем шестьдесят пять от, гм, — какой сейчас год? Две тысячи, э… ну ладно, короче, в любом случае суть более или менее в том, что он был ребенком, школьником, может, лет восьми или девяти, когда мы наконец поставили фрицев на колени (а это немногим меньше, чем возраст Мэри-Энн, я совершенно уверен — и всего на год больше, чем было бы нашему малышу Джереми, вот оно как. Сейчас. Да. Да. Седьмой день рождения в следующем месяце, двадцать третьего. Но он даже второго не встретил, малыш Джереми. Что ж. Вот так вот. Не могу). То, о чем я говорю, однако, не имеет, нет — с этим вообще ничего общего. Я это к тому, что, ну — вот вы помните себя восьмилетним, ведь правда? Детские воспоминания. И семилетним. Некоторые люди, говорят, помнят себя даже в три года. О себе я бы такого не сказал. Я довольно ярко помню все, начиная с — ну, лет шести или около того, да, точно. «Бэй Сити Роллерс», Гэри Глиттер, серебряный юбилей королевы[27] — такого рода кошмар. Боже правый — только представьте, что помнит Джон, — бомбы сыплются дождем и прочее (и думать не смейте, будто я его не спрашивал. Господи, в наши дни — Фрэнки может меня убить — я не оставлю беднягу в покое). В воспоминаниях есть кое-что интересное: вот вы послушайте. Сначала Джон сказал мне: нет, извини, Майк, — я бы с удовольствием помог, честно — облек бы плотью кой-какие вещи — но я ничегошеньки не помню, мне очень жаль, но увы. Столько лет прошло, у меня мозги виски заплыли: тебе от них никакого проку, старина (это он так говорил). Но потом — потом он пришел и увидел вещи, да? Один лишь взгляд на эти старые жестянки «Кросс и Блэквелл», которые я раздобыл, — в одной ревень, и еще бобы есть — все с такими крошечными, грубо отпечатанными этикетками (это из-за дефицита бумаги — я вам как-нибудь расскажу)… а потом, когда он увидел коробку яичного порошка — а рядом мутную бутылку рыбьего жира, о боже мой — воспоминания изверглись из него, практически эдакие стилизованные рвотные позывы — отложенная реакция, так он это сформулировал (ибо он подлинный джентльмен, наш Джон) на трудные времена, да, — а затем он расцвел такой теплой ностальгической улыбкой — приятно посмотреть, — и вдруг начал рассказывать о ярком летнем солнце на свежескошенной лужайке и о зубодробительном жженом сахаре, купленном на фартинг по драгоценным купонам его матери — и «Спам», и никаких бананов, и старый плакат «Копай для победы»[28] (который висел на каждом углу, сказал он как-то раз: мне пришлось обойтись репродукцией шестидесятых), и свистящие, грохочущие страшные передачи, когда после чая все собирались вокруг радиоприемника. Иногда его не остановить, нашего Джона, что — о, не могу выразить, как это великолепно. Однако он может внезапно опечалиться, понимаете? Как бы поникнуть слегка. И тогда он говорит: о господи, я говорю тебе, Майк, — я ощущаю себя таким ужасно старым… И тут обычно вмешивается Фрэнки, целует его в сияющую розовую лысину и говорит: да ладно, Джон, ради Христа, — давай лучше свалим из этого затхлого старого музея (без обид, Майк, — я ничего такого не имела в виду, Уна), возьмем тачку и завалимся куда-нибудь повеселиться, а? Вполне естественно в ее годы. Но все равно странно, правда? (Лично я считаю, что странно.) Ну, понимаете — что некоторым людям нравится в жизни. И что других оставляет совершенно равнодушными.

Боже мой. Откуда это все только взялось? Я ни о чем таком и говорить-то не собирался. Потому что я не про Джона и не про войну хотел поговорить — нет, я хотел поговорить об Уне, о моей Уне. Я, собственно, хотел сказать (ах да, я вспомнил, как мы забрели в эти дебри), что кто-нибудь вечно болтается по дому (я это называю домом), потому что, ну, думаю, теперь ясно — просто здесь так заведено: проходишь мимо и заскакиваешь. Так это работает. И это накладывает отпечаток. Так особенно. Но, очевидно, бывают минуты, разве нет, когда тебе нужна капелька уединения (вполне естественно), и в этом смысле наш дом имеет преимущество над всеми прочими, нереставрированными пространствами, понимаете? Сказать вам, что мы делаем? Мы просто вешаем эмалированную табличку на двери спальни: я нашел ее на Портобелло-роуд.[29] Она гласит синим по лимонному: «Извините, мы закрыты — не продаем даже чай „Лайонз“.[30] Мы откроемся в…» А под надписью, видите, такой как бы циферблатик, нужно только подкрутить стрелки на нужное время. Прекрасно в своей простоте (не то что в наши дни). На самом деле, может, она и послевоенная, эта табличка (парень, у которого я ее купил, считал, что она 1950 года — быть может, конца сороковых), но все равно сокровище, как по-вашему? Мы ее обожаем. В общем — теперь люди знают, понимаете, что надо держаться чуточку на расстоянии, когда висит табличка чая «Лайонз». Конечно, потом все над нами подшучивают, ну разумеется: ну как, вам понравился чай? Освежающая чашечка, не правда ли?.. И все в таком духе (хуже всех Джуди). Но на такие шутки отвечаешь добродушно, да? Надо признать: на том и основывается наука ладить с людьми.

Ну в общем, так. Единственный минус керосиновой лампы (верный старина Аладдин — с него-то мы и начали разговор) — это… ну, если честно, их два, два минуса. Во-первых, она греет воздух только вокруг головы — с полом вообще дела иметь не желает. Так что хотя в самой спальне довольно уютно в общем и целом — в конце-то концов, всего девять на двенадцать (стандарт для тех времен) — я не отрицаю, однако нельзя замолчать тот факт, что она окружена — по крайней мере с трех сторон — огромными, голыми, высоченными пространствами, и, несмотря на затемнение и все остальное, сквозняки, которые свищут под переборками, в состоянии изрезать ваши лодыжки в клочья, говорю я вам здесь и сейчас; и особенно когда вы находитесь в ситуации снятия одежд, если вы меня понимаете. Вы точно заметите, когда ваши босые ноги коснутся линолеума. Так вот, это один минус. Другой состоит в том, что до того, как мы раздобыли лампу, мы синхронно ныряли под одеяла и страстно прижимались друг к другу, я и Уна, в унисон с-с-стуча двумя наборами челюстей — звучит, словно хор кастаньет (это было забавно и даже в некотором роде эротично, в таком немного ребяческом роде), к тому же это было так аутентично, понимаете: говорю же — очень возбуждало само по себе. Потому что во время войны, видите ли, мужчина и его жена рано отправлялись спать, дабы насладиться прелестями супружеского ложа, кои, по правде, оставались одними из весьма немногих доступных им развлечений, в самые темные дни — шторы затемнения закрывали вас (так что никто не орал в окно: «Эй, вы, — живо выключите свет!») и, конечно, это было бесплатно, не так ли? Даже никаких купонов не требовалось. Так что обниматься и греться друг о друга на скрипучей кровати из дерева и металла, на которой кучей навалены недошитые покрывала из лоскутков и, может быть, коврик из обрезков шерстяных одеял, или даже пальто-другое, — вот примерно так люди тогда и перебивались. Беда в ней, понимаете, опять в старой лампе Аладдина; я вам говорю, вы под ней просто жаритесь, когда она работает, и поэтому тут же начинаете сбрасывать одеяла, и… ну не знаю, просто это, по-моему, неправильно: не аутентично как-то (противоречит духу сохранения достоверности). Так что теперь мы просто уменьшаем огонь до минимума так, что, сказать по правде, от него остается только неизбежная и очень важная вонь… а потом просто зажигаем свечи. Обычные бежевые хозяйственные свечи, разумеется, — ну, иногда еще ночник включаем сверх того. Их по-прежнему продают связками на многих уличных рынках — в тех лавках, что еще торгуют традиционными кухонными товарами, вроде оцинкованных ведер с выемкой, в которой надо хорошенько потрепать и повертеть мокрую старую веревочную швабру, прежде чем хорошенько прополоскать весь пол, после того как его усердно мылили и скребли. Кстати, у нас такое есть; мы храним его в шкафчике, который я как-то раз соорудил из пары старых досок от лесов. Еще там лежит щетка «Юбанк» для чистки ковров 1934 года выпуска, зеленый жестяной совок, щетка (из настоящей щетины) и обрезки белья, которыми мы стираем пыль. Уна говорит, все это работает очень хорошо — как, разумеется, и должно быть, не так ли? Для целого поколения, которому повезло меньше, чем нам. Еще она говорит, если честно, что это безумство — ходить в правительственные магазины излишков и покупать эти наборы белья лишь для того, чтобы взять фестонные ножницы и превратить их в тряпки для пыли (потому что настолько далеко я не захожу — на самом деле я его не ношу: во всем надо знать меру, понимаете ли. Я не псих. Сам я ношу нормальные практичные трусы) — и да, признаю, тут она во многом права… но послушайте, оно почти ничего не стоит и действительно добавляет небольшой, но очень важный штришок. Понимаете — такие, может, незначительные детали, они либо важны для вас, либо нет: полагаю, вы знаете, какой точки зрения придерживаюсь я. Ах да — кстати: в этом нашем шкафчике, да? Еще я достал коробку плавких предохранителей с такими большими кремовыми фарфоровыми штучками, похожими на фортепианные клавиши, их можно вытащить, намотать на клеммы проволоку нужной толщины (три сорта на выбор) и огромный желто-зеленый эмалированный газовый счетчик со множеством всяких циферблатов, словно командный пункт подводной лодки. Принимает старые пенсы. Ничего, конечно, никуда не присоединено, должен добавить — все удобства уже любезно предоставлены нашим благородным покровителем, — но я вам говорю: вы со скрипом открываете этот шкафчик и видите все эти вещи, и вдыхаете смесь ароматов керосина, и шариков от моли, и свечного воска, и ДДТ, и говорю вам — они переносят вас в прошлое, увлекают прочь. Это и впрямь порой довольно странно, потому что, разумеется, военных лет нет в моей памяти, разумеется, нет — и все же в подобные секунды я словно заново переживаю чье-то давно ушедшее прошлое, именно так и не иначе (и уж конечно намного ярче, чем то, что взаправду относится к моему детству, потому что ничто из семидесятых не было для меня особенным. Не было тогда и не является сейчас).

Простите. Опять отвлекся. Просто здесь все так ловко увязано, понимаете — все имеет свое логичное место в естественном ходе вещей, совсем как в старые времена. Когда день тек за днем, и не надо было каждый свой шаг планировать, а затем осмысливать.

Еще кое-что насчет этих свечей. Только что вспомнил. Наверное, память подстегнуло мимолетное явление Уны в очаровательной ночнушке со складочками и розовым бантиком на круглом отложном воротничке — она спешила в постель, поскольку холод уже кусается. Однажды, довольно рано — кстати, вскоре после того, как мне пришла в голову идея со свечами, — я пришел в спальню, ну, не знаю… может, быстрее, чем она ожидала, и, ну… (о боже, знаете, — понятия не имею, почему вам рассказываю, честно, не знаю… наверное, это просто в своем роде естественное продолжение почти навязчивой открытости, царящей здесь, — здесь, да, и вокруг нас)… ну, в общем — Уна уже забралась под одеяло, видите ли, она лежала спиной ко мне и лицом к стене — и под одеялом было много, гм… шевелений, скажем так: люпиново-розовое стеганое покрывало подвергалось опасности уползти и слететь на пол. Ритмичные хрипы полнейшего неверия, кои издавала кровать, очень быстро обрели подпевки в моем исполнении. Я сначала подумал, может, мне уйти. А потом подумал: нет — нет-нет, здесь, в этом месте, Уна и я — близость, вот главное, верно? Поэтому я совершенно не должен оставаться один-одинешенек. Так что я осторожно положил на место все покрывала (она еще не знала, что я здесь, понимаете — вполне объяснимо в подобных обстоятельствах: она, несомненно, была уже на полпути в прекрасные дали), и вдруг увидел ее задранную фланелетовую ночнушку и крепко зажатую в напряженных пальцах одну из наших доселе белых и невинных, совершенно безукоризненных хозяйственных свечей. Возможно, голос мой был слишком строг, когда я довольно холодно произнес: пожалуйста, Уна, — не останавливайся (?). Она дернулась и вздрогнула, как электрический кролик, — я решил, возможно, ошибочно, что при звуке моего голоса, — а затем спокойно поймала меня на слове: добрых три минуты я стоял там, дрожа, как осина, в лаймово-зеленой пижаме, ощущая себя весьма избыточным, если учесть ее потребности, — а между тем все совершенно вышло из-под контроля и очень медленно пошло на убыль.

Потом мы над этим смеялись. Ну ладно, хорошо: Уна потом смеялась (если по правде, то начала смеяться почти во время). Я лишь намекнул ей — поскольку временами просто необходимо вслух проговорить очевидное и добиться понимания, — что вряд ли именно это имели в виду сотрудники старой почтенной английской фирмы «Прайс и Ко», трудясь день и мочь в самый разгар бомбардировок Лондона, дабы каждый их соотечественник — например, чтобы похихикать над Джейн[31] в «Дейли Миррор» или осветить себе путь в убежище, — мог взять в руки эти тусклые свечи. Но она ничуть не раскаялась. Что ж — даже Уна несовершенна (хотя в последнее время, должен сказать, она стала намного управляемее: видимо, жизнь здесь, со мной, постепенно ее успокаивает). Она сказала, что никакие они не тусклые, напротив, ей они показались очень даже яркими. Она даже начала уверять меня, что подобные действия были в некотором роде аутентичными, изволите ли видеть. Сказала, что прочитала в ноябрьском выпуске «Домашнего журнала для женщин» за 1941 год (потому что да — я скупаю все старые журналы, которые нахожу), будто брать свечу в постель — это и экономично, и практично в столь тяжелые времена, и что свеча непременно придаст всему теплый розовый отблеск. Да, может быть, начал я, но они всего-навсего имели в виду, что ты должна ее зажечь, Уна! (Что, осмелюсь спросить, на нее нашло?) Другой раз, когда мне пришлось закрутить гайки, это когда я пришел в спальню однажды днем после чая (повесил табличку «Лайонз») для заранее запланированного сеанса (хотя, как я объяснил, и короткого — мне в тот вечер надо было переделать каталог всей моей Веры Линн,[32] как я сейчас вспоминаю) и там была она, распростертая на кровати, а на голову она натянула один из наших противогазов! Уна, сказал я — Уна, начал я (переминаясь с ноги на ногу — потому что, говорю же, пальцы и ступни легко могут примерзнуть к линолеуму), — ради Христа, что ты творишь? И она что-то протрубила — я так думаю, ответила (и одному богу, быть может, известно, что именно она сказала, — по мне, это походило на рев рожающей слонихи). Но по ее жестам было понятно, что она совершенно серьезна, и я подумал: ну ладно, я не ханжа, ради Христа, так что если это приятно женщине… но боже мой, говорю я вам, как сказал ей после: больше никогда! Слышишь? Я имею в виду — нет, понятно, Уна? Противогаз — это мера предосторожности, важный элемент средств защиты, а не — и ты должна это полностью сознавать, — инструмент для развлечений. В основном я возражал, если честно, не из-за латентной клаустрофобии или фетишизма как таковых, нет — просто всякий раз, когда она шевелила головой, этот огромный, длинный, жесткий, торчащий хобот поднимался и бил меня прямо в лицо — а когда я старался увернуться, клянусь, она поворачивала голову в другую сторону, и он со всей дури бил меня по носу. И притом я всю дорогу на ней скакал! Послушай, сказал я ей прямо, после: послушай, Уна, — слушай: если это наслаждение, то мне очень жаль, но я Джозеф Чемберлен!

Ладно. С удовольствием отмечу, что она оставила все эти глупости. Рядовой Джо,[33] разумеется, никуда не делся, это по-прежнему тянется… рассказать вам? Что ж, пожалуй, это довольно безобидно. В тех редких случаях, когда она курит «Бонд»… нет, подождите: сперва я должен рассказать про «Бонд» — про сигареты, да? Не про Бонд-стрит (нет, конечно). Понимаете, «Бонд» не бывает без фильтра, поэтому я вот что делаю: покупаю обычную современную пачку с двадцаткой и бритвенным лезвием срезаю все фильтры («Жилеттом» — осторожно разворачиваю синий конвертик, а парень на нем так и смотрит на меня), потом переношу сигареты в мягкую пачку военных времен, которая неожиданным бонусом досталась мне вместе с разрозненной коллекцией совершенно несъедобных, как выяснилось потом, шоколадок «Хёрши» и старых выпусков «Сатердэй Ивнинг Пост», принадлежавших раньше кому-то, кто уверял, что получил их десятилетиями раньше, когда ВВС Великобритании покидали Нортхолт:[34] можно сказать, довольно похоже на правду. Еще там было несколько пластинок «Риглиз» в невообразимом состоянии. Не важно. Ну вот. Она вытаскивает «Бонд» из мягкой пачки, играет с бронзовой «Зиппо» (обычно этим и ограничивается, она редко заходит так далеко, чтобы взаправду поджечь сигарету, потому что они ей не так уж и нравятся, если она будет с собой честна), а потом оглаживает новехонькую пару (хотя в действительности это каждый раз одна и та же пара — во всем этом присутствует сильный элемент игры, как вы, должно быть, уже начинаете догадываться) темно-коричневых чулок со швом и шепотом поверяет мне, как ее тайный дружок, красавчик-солдат, тыкался ей в шею и сунул пачку, едва они закончили извиваться на заднем сиденье джипа «виллис». «Вот умничка Джо», — говорила она. И я спорил с ней насчет этого «Джо», если честно. Если совсем честно, мне не слишком нравилась вообще вся ее маленькая пикантная фантазия, но этого «Джо» я по-настоящему не выносил.

— Но почему он должен быть Джо, Уна? Гм? В смысле, почему именно Джо? Это же так банально, а?

Уна лишь пожимала плечами и медлительно отвечала мне с американским, следует снисходительно предположить, акцентом, глубоко затягиваясь своим незажженным «Бондом»:

— Это его имя. Его зовут Джо Ясно? Что я могу сказать? Слышь, Майк, — хочешь завалиться в постель или как? Любовничек.

Боже, о боже: столько притворства. Необычно, не правда ли? Как некоторым людям необходимо прятаться в мир собственных грез. Может быть — кто знает? — когда мы занимались любовью и она была в подобном настроении… может, это о «Джо» она думала? Кто скажет, что творится в голове у взрослого человека, когда правят бал примитивные инстинкты? Что до меня, то в столь интимные минуты я полностью отдаюсь Уне, душой и телом. Я не отрицаю, что иногда «Сестры Эндрюс»[35] умудряются как-то подмигнуть мне из-под своих матросских шапочек (по-моему, вполне обычное дело), уверяю вас, на этом всё: должны быть обозначены границы, понимаете, — иначе потеряешь путь и обзор.

В общем и целом, полагаю, я деликатный любовник. Прелюдия — то, что в наши дни изволят называть прелюдией — еще, разумеется, не была изобретена в тяжелую годину Британии, и я не могу выразить, какое это благословение. Не то что бы я полностью пренебрегаю, ну, знаете — любезностями пролога: я всегда чищу зубы «Зубной пастой Эутимол» (совершенно свежей — ее по-прежнему можно купить в аптеках «Бутс» в примерно оригинальном оформлении); щетка с настоящей барсучьей щетиной довольно неудобна, если честно, и я серьезно подумываю заменить ее вульгарным анахронизмом (ну просто потом целую вечность вынимаешь щетинки). Но что до собственно, понимаете — ну, акта? Будничная суть собственно половых сношений — ну, еще раз, наши предшественники военных лет все разложили по полочкам: разжевали. Так вот: в основном речь о мужской разрядке, не так ли? Это, я думаю, должно быть для всех очевидно. Так что весь этот бред — женщины втягивают щеки и тужатся получить оргазм, а мужчина тем временем стискивает зубы и едва не помирает к чертовой матери от своих красномордых попыток не… в общем, совершенно неестественно, я так считаю. Думаю, Уна теперь это понимает, так что в нашем случае процесс никогда надолго не затягивается: раз и готово, как правило. Что освобождает вам, не так ли, время для других занятий. Пока Уна принимает ванну, я частенько заполняю время походом в уборную. Разумеется, я вынужден иметь дело с устрашающим Жеребчиком — но послушайте, я не первый и не последний, в самом деле, кто понимает, что иногда такие вещи просто необходимо делать; иногда кто-то должен страдать ради своего искусства.

Когда Майк уходил, Уна сидела, подобрав ноги, на бежевой мокето-ледериновой софе и листала пожелтевшее «Женское царство». Она казалась вполне довольной, время от времени улыбалась некоторым до боли знакомым колкостям со старой записи «Итмы»[36] и неизбежно следующим за ними приглушенным взрывам веселья; позволительное отклонение, в конце концов рассудил Майк, — спрятать кассетный магнитофон за ажурной решеткой внутри выпуклого, эффектного корпуса давно покойного, но некогда величавого радиоприемника «Екко» (раздобыть лампы совершенно невозможно). На самом деле, эти старые кассеты — нет, послушайте, Майк вас надолго не задержит, он обещает, — когда-то они послужили неплохим источником дохода. Майк целыми днями, неделями рылся в самых потайных местах, какие только можно вообразить, искал забытые или чудные радиопередачи военных времен, потом очень дешево их размножил (нашел дядьку, который этим занимался) и привел в божеский вид для перепродажи. Ибо просто поразительно, хочет он вам сказать, как много нашлось любителей поностальгировать — всерьез, хоть и дилетантски: его размноженный на ротаторе каталог на пике продаж рассылался по трем сотням адресов с лишним (отчего-то Ноттингем оказался самым богатым и прибыльным рынком). А потом были репринты старых кулинарных книг военного времени — как измученной домохозяйке умудриться жалкой горсткой пищи накормить и насытить семью из четырех человек (и чтоб они при этом не переставали улыбаться). Все это невероятно хорошо продавалось, о да, — пока в дело не вмешались солидные парни. Внезапно появилось такое ощущение, будто все и каждый норовят хотя бы одной ногой хорошенько потоптаться в прошлом. «Би-би-си» словно в мгновение ока открыли свои несравненные архивы, думал Майк, и рынок наводнили кассеты и компакт-диски с записями абсолютно всего, что пережило полвека небрежения (коему не удалось все это полностью уничтожить). Переиздания кулинарных книг Маргарет Паттен одно время, не так уж давно, имели огромный успех; возможно, Майк ошибался, но он был почти уверен, что кто-то где-то даже дошел до того, что перепечатал небольшую брошюру за авторством Герт и Дейзи,[37] где в юмористической форме рассказывается о том, как соорудить что-нибудь приличное из скудных рационов. И все это в процветающие девяностые! (Кто бы мог поверить?) Сам Майк разрывался на части: он радовался, что может наконец прикупить так много хороших вещей (поскольку даже самый фанатичный пурист устает, знаете ли, от одних и тех же немногих речей Черчилля и редких песенок про синих птичек или соловьев, снова и снова). Но с другой стороны, это жестоко положило конец его собственному скромному пиратскому предприятию. Но — разве это не обычный ход вещей? Сперва поцелуй, затем пощечина: так чего жаловаться?

Майк натянул пеструю безрукавку поверх полосатой сине-белой рубашки без воротничка (одежда мертвеца, как однажды выразился Лукас, но, как обычно, в голосе его не было ни насмешки, ни злобы — по крайней мере, на слух Майка, — и в любом случае замечание было совершенно точным: Майк всегда полагал кройдонский филиал «Помощи престарелым» бесподобным источником по сей день пронафталиненных пятидесятишиллинговых полосатых костюмов, габардиновых плащей и мягких фетровых шляп, ранее принадлежавших свежепреставившимся покойникам). Уна как-то раз спросила его: мол, что ты сделаешь, если Лукас запретит всю эту нашу древнюю одежду? Ну, он не запретит, немедленно отвечал Майк; но если… да без вопросов: я выкину все. Нет, не выкину — верну благотворительным организациям. Уна кивнула на это, довольно медленно (она потягивала какао «Борнвилл», как помнилось Майку, — у нас есть фарфоровая кружка с ручкой в виде уха), а потом сказала, мол, ну хорошо — а если Лукас скажет тебе, что она ему просто не нравится? Что наше присутствие в этой одежде ему несколько неприятно? Да без вопросов, практически мгновенно отозвался Майк: я выкину все. Ладно, это все пока теории. Лукас в подобное никогда не вмешивается. Напротив: индивидуальность поощряется. Ну — в целом, как по-твоему? Посмотри вокруг.

— Ну ладно тогда, Уна, — побудешь одна, хорошо, все нормально?

— Конечно, — улыбнулась Уна. — У меня есть карамельки, видишь — а если мне станет одиноко, Джо заглянет на полчасика — может, угостит меня «Бадом», а потом мы перепихнемся.

— Ну хорошо, — сказал Майк. — Не увлекайся особо карамельками. Сегодня вечером у нас новый повар, помнишь, — мы же хотим воздать ему должное. Между прочим, я как раз к нему собираюсь. Покажу, где что. О господи — уже почти шесть. Пора.

— О, я уверена, что он не будет так хорош, как ты, Майк.

— Ну нет — вот уж ерунда. Он будет лучше — разумеется, он будет лучше. Да кто угодно будет лучше, надо признать. Во всяком случае, я надеюсь. По правде говоря, Уна, меня самого уже тошнит от тушенки. Знаешь, что, по-моему, их разочаровало? Бережливость. Они стали жертвами экономии. В смысле — ну, знаешь, Лукас ведь дал мне полную свободу действий, так? Я мог пойти на рынок и заказать — ох, да абсолютно все, и он бы глазом не моргнул. Но я настолько привык к военному духу, понимаешь? Я вообще чуть не свихнулся, рыскал по лавкам и предлагал им бешеные деньги за то, чтобы для меня отложили всю ту дрянь, которую в наши дни обычно выкидывают. Свиные рубцы, мозги, головы… копыта, хвосты — огромные сумки этого добра, с которых капала… о боже, не стану продолжать, а то тебя немедленно стошнит. Господи, сколько «Боврила»[38] я извел!.. Нет, — с редким благородством заключил Майк, — настала пора перемен.

И с этим настроением великодушного смирения Майк, гулко лязгая, закрылся в глубокой тишине обшитого дубом и оправленного в железо служебного лифта, который, как обычно, задрожал и заскулил, когда Майк с силой надавил нижнюю кнопку, а затем с откровенно напряженной неохотой (словно вся их стойкость обратилась в ничто и теперь они просто вынуждены уступить сему ужасающему напору) толстые, туго закрученные стальные тросы застонали и кабина едва ощутимо двинулась вниз. Майк посмотрел вверх через открытый квадратный люк в потолке, и, как обычно, когда грохотание тросов становилось ниже и одновременно как-то почти визжало, думал, глядя на очередной проплывающий мимо этаж, только о том, как ему безопасно, пока последний вечерний свет, быстро мигая, рассеивается в темноте над головой.

Майку оставалось пройти еще полкоридора до собственно кухни — большинство серьезных кастрюль и сковородок, из тех, с которыми без посторонней помощи не управиться, были выстроены по росту в соседнем проходе, самые большие свисали рядком с красных железных кронштейнов, каждый из которых, по словам Лукаса, когда-то поддерживал звенящий латунный колокол на тонкой стальной петле, похожей на двойной скрипичный ключ: простой метод привлечь всецелое внимание всех и везде в те дни, когда старые печатные прессы в Печатне глухо стучали и со свистом вращались (простые методы, со вздохом добавил Лукас, увы, ныне для нас потеряны: возможно, стоит поискать пути к их восстановлению).

Сейчас Майк был уже ближе — и да, уже не оставалось никаких сомнений, в кухне жужжало и громыхало: там шло производство, просто и ясно. Потому что Майк, пожалуй, ожидал увидеть разве что слоняющуюся в ожидании приказов тушу вынужденного претендента на его должность. Но нет — ничего подобного: ой, да вы суньте нос в дверь и сами посмотрите, если мне не верите. Видите? Вон Бочка: вы только поглядите на него. Это был настоящий сюрприз; вот уж чего Майк ни на миг не предполагал; и однако там толпился народ, который, похоже, ох — битком набился в кухню: Тедди и Джуди (что они тут делают?), и мой новый друг Пол (очень тонко чувствующий молодой человек, я считаю), и еще тот, другой, — как же его зовут? Никогда не видел подобного оживления на старых кухнях. Примерно в том же русле текли и Бочкины мысли — и до сих пор текут, пока он быстро дочищает очередную картофелину (вторая натура, если хочешь знать, пацан: у меня было дофига возможностей попрактиковаться за все эти годы, да) и уверенно кидает ее в большой щербатый медный котел с латунными ручками, где она плюхается в воду и равнодушно стукается о, похоже, дюжины своих сотоварок. Потому что знаете, что: я же говорил Полу, правда? Что мне нахер не нужны помощники — я все это делал раньше, знаете ли: я способен самостоятельно включить, нахуй, газ, — я знаю, что делать, бляха-муха, со спичками. И нафиг-нафиг, нет, Тычок, — не надо за мной ходить, ясно? Что за хренотень сегодня — выходной в этой ебаной стране? Что за дела, Тычок? Да угомонись уже, а? Займись чем-нибудь. Повесь, что ли, шмотки в шкаф или что. Ась? Или… Ну не знаю — чем бы ему заняться, Пол? Должна же найтись какая-нибудь фигня!

— Тихо, тихо, тихо, Бочка, старина, — остынь, лады? — засмеялся Пол. — Держи себя в руках. Нечего разоряться из-за такой ерунды. А? Мы с Тычком — по доброте душевной, заметь, — мы идем просто, ну, чтобы помочь тебе разобраться. Скажи, Тычок? Мы ж тебе друзья, а не гниды.

— Я же сказал! — заорал Бочка. — Мне ничья помощь нахуй не нужна! И вот еще, Пол, — от вас хоть какой толк есть на кухне, а? Вы даже воду вскипятить не можете.

— Ну вот тут ты не прав, мистер шеф-повар. Ну и хуета, Тычок, — я вспоминаю все, что сказал старине Лукасу про, как ее там — доблесть, так? — нашего Бочки. Впрочем, что толку тебя спрашивать, Тычок. Ну, короче — искусство валять дурака на кухне, да? По-моему, он это запомнил. Бац — и он уже Мистер Удивительный, и ему ничья помощь нафиг не сдалась — даже лучших друзей, вот что у него на лбу написано. Ты играешь не по правилам, сынок.

— Хватит мне мозги полоскать. Пол! Ты же сам въезжаешь, о чем я. Мне лучше работать одному — и всегда так было. Я тебе это доказал, да? А? Показал тебе. В нашем последнем деле. И вообще что ты несешь? А? Ты хочешь сказать, что малехо разбираешься в готовке и всяком таком, Пол? Для меня это новость, знаешь ли. А ты что скажешь, Тычок? А? Ты когда последний раз что-то стряпал, а, Пол? Что-то не припомню, чтоб ты хотя б за китайской едой навынос сгонял. Ты даже кофе варить не умеешь.

Пол смеялся: он развлекался вовсю.

— Вранье — все вранье, Бочка, дружище, все не так. Я сотни раз следил за яйцом в кастрюле… чего? Воды. Да. Там полно пузырьков, да?

— Кончай, Пол. Хватит языком молоть.

— Нет, ты погоди — послушай. Я смотрел на яйцо, да? Оно, типа, в воде крутилось. И я сказал ему — знаешь, что я ему сказал, Тычок?

Тычок секунду подумал.

— Нет, — признался он.

— Ну, раз нет — так я тебе скажу.

— Слышь, Пол… — весьма устало произнес Бочка. — Мне уже вниз пора, ясно?

— Я скажу тебе, что я сказал. Я сказал: «Хорошо, мистер Яйцо — допустим, ты меня тоже видишь. Тогда вылезай, если считаешь, что достаточно крутой!»

Бочка вздохнул:

— Ох ты ж господи…

Тычок глубоко задумался, а потом ткнул пальцем Полу прямо между глаз.

— Это, — сказал он, — было смешно. Да?

— Слышь, Пол, — вклинился Бочка (Иисусе — когда их так клинит, говорю вам, они могут всю ночь нахуй проболтать). — Все, я валю отсюда. Можете таскаться за мной сколько хотите. Замечательно. Я, блин, не могу вас остановить.

Пол наклонился и хлопнул его по щеке.

— Нет, противный, — ухмыльнулся он, — не можешь. Да, и еще вот что, Бочка, раз уж разговор зашел. Никогда не говори о работе как о своей стряпне, понятно? На работе — да, я с тобой согласен, приятель. Ты особенно хорош, когда тебе есть где развернуться. Уважаю. Я серьезно, сынок. Но черт побери, Бочка, — здесь только мясо и овощи. А? Никакой, как ее там, хирургии, ничё такого, а?

— Нейро… — произнес Тычок. Приятели мельком глянули на него.

— Да, — кивнул Пол. — Именно, старина Тычок. Никакой нейрохирургии. Бочка? В тесноте, да не в обиде, а? Я дело говорю, сам знаешь. Мы должны все делать вместе — да, Тычок? В этом соль.

— О господи… — простонал Бочка. — Начинается…

— Чё, не так? А? — настаивал Пол. — Так. Альфи. А теперь шевелись давай — о чем ты вообще думаешь, Бочка? Если не заработаешь мослами в два раза быстрее, парень, — не успеешь ни фига. Просек?

Так все и шло: Пол гнул свою линию, конечно, блин, гнул (а когда он этого не делал? А, Пол?), все трое нашли дорогу на цокольный этаж — без проблем: забраться в довольно хлипкий древний лифт и — ууух! Вниз до упора, очень просто. Когда Бочка ее увидел, он просто обалдел, чего уж тут скрывать. Настоящая кухня, приятель, — совсем не такая, как я привык. Для начала — чистая, блин. Офигенно огромная — как будто прямиком из крематория. Полно всяких столов (то, что надо), а на задах невероятный холодильник: в нем жрачки хватит на целую армию. К тому же в нем (можно в него просто зайти, но я б вам не советовал) было все на свете. Так что я вытягиваю из него отличное с виду мясо — филе, наверное, чё скажете? Высший сорт, сынок. А потом я начинаю вынюхивать и высматривать, вроде того, — открывать и закрывать этот шкафчик, и этот, и этот — ну, в общем, чтобы понять, как оно тут все, сечете?

— Слышь? — сказал Пол — ну да, он это просто сказал, но, чесслово, больше походило на йодль — в таком-то месте. Небось, потому что потолок кривой и сводчатый, гляньте, да еще плитки под ногами.

— Чего орешь? — отозвался Бочка. — И что ты там нашел? Кончай дурака валять.

Пол сунул руку в большую стеклянную банку — и в таком виде замер, а глаза его становились все больше и оскорбленнее, до предела, так он разобиделся.

— Дурака валять? Дурака валять? Ты что сказать-то хотел — дурака валять? Я дегустирую, ясно? Все лучшие повара так делают, знаешь ли, Бочка. Я думал, ты с этим поспешишь, сынок. У них всегда отменный вкус, да. Это… что это по-твоему, Тычок, ну-ка, засунь в свою ржущую пасть эту штуку.

Пол запихал что-то мягкое и коричневатое в рот Тычку, и тот сосредоточенно задумался, покорно жуя. Пол энергично чавкал еще парочкой.

— Ну — так что это, а, Тычок?

— Слышь, Пол… — сказал Бочка. — Если хочешь помогать, так помогай, блин, хорошо? Закрой банку и помоги мне с кастрюлями, а?

— Да-да — всему свое время, Бочка. Всему свое время. Так что ты думаешь, Тычок?

Тычок продолжал жевать непонятное нечто. Он пребывал в растерянности.

— Не знаю… — сказал он.

— Знаешь, чё я думаю? — спросил Пол, глотая и запихивая в рот еще. — Я думаю, это сушеные персики или вроде того. А, Тычок? Персики, как по-твоему?

Тычок продолжал жевать непонятное нечто. Он пребывал в растерянности.

— Не знаю… — сказал он.

— Больше похоже… — неохотно начал Бочка (лучше я сам оттащу эти чертовы кастрюли. Ясно, какая от них будет помощь, — за каким рожном они вообще приперлись?) — скорее абрикосы, если вкус примерно такой. Наверно, абрикосы, да.

Пол засунул еще одну в рот, закрыл глаза и пощелкал языком (вылитая утка, подумал Бочка).

— Абрикосы, да? — произнес Пол. — Что ж — я въезжаю. Может, и абрикосы. Ты чё скажешь, Тычок? Абрикосы?

Тычок наконец проглотил непонятное нечто. Он пребывал в растерянности.

— Не знаю… — сказал он.

— О-о, господи боже, — загоготал Пол (и я вам говорю — не будь у Бочки полные руки стальных сковородок с крышками да еще, кажется, алюминиевая пароварка, он бы зажал уши ладонями, такой, блин, кошмарный поднялся шум — как будто гогот по стенам заскакал, вернулся и прямо по морде вдарил). — Ты вообще ничего ни о чем не знаешь, а, старина Тычок? Ну ничё, расслабься. Я тебя все равно люблю!

Пол взъерошил Тычку челку, ущипнул его за щеку, и Тычок стоял и заливался краской под тяжестью всего этого.

И Бочка в эту самую секунду был уже готов прекратить это все к чертовой матери. Ну то есть, смотрите сами: по справедливости. Я на это дело подписался, так? Оно на мне. Я должен приготовить три блюда для, ну не знаю — десятка полтора человек (потому что Элис сказала, их будет пятнадцать, но она толком не знала, собираются ли Гитлеры спускаться или нет: клянусь, именно так она и сказала), а время на месте не стоит, так ведь? Ну еще бы, оно вообще ничем таким не занимается. Часы идут и идут, идут и идут: такая у них природа, это каждый знает, тик-так и все такое. Это я к тому, что могу это сделать, понятно? Я знаю, что могу, ясно? Меня это не парит. Но вот пары клоунов, которые ошиваются на кухне и все нахер портят, мне нафиг не надо. Так что пора сказать им, чтобы сматывали удочки… Я просто повернусь и скажу: слышь, Пол — слышь, Тычок… погодите-ка секунду! Погодите… а это еще что такое? О нет! Господи помилуй — глазам не верю! Еще какие-то сволочи в дверь ломятся. Изумительно, блин. Ну, нахуй, все. Лавочка закрывается, сейчас я им устрою. Вот же ж херотень — говорю вам, это непросто. По правде сказать, все непросто, когда вокруг люди. От них безобразие одно.

— Привет, привет, привет! — возбужденно кричала Джуди, подпрыгивая и подскакивая в кухонных дверях — одна рука сзади, шарит по воздуху в слепой попытке сцапать Тедди, который отстает. В другой руке она крепко держала что-то — Бочка решил, что это охрененный букет цветов, вот только никаких цветов на стеблях нету. — Вы, наверное, мистер Бочка, да? — поприветствовала она его, подойдя так близко, что зелень щекотала ему кончик носа. — Так много новых лиц! Меня зовут Джуди, ребята, — а этот бронзовый полубог у меня за спиной — это мой партнер, родная душа, любовник — в общем, Тедди. Все вино в шкафах за вашими спинами сделал Тедди — правда, Тедди? Все сам делает, и оно очень вкусное. А это, мистер Бочка, травы.

— А я-то думал, — сказал Пол, — где ж у вас тут пойло. А где трава, Джуди, душечка? Меня зовут Пол. Это Тычок. Поздоровайся с леди, Тычок. Ах да — а это мистер Бочка, с ним вы уже познакомились.

— Гм?.. — запнулась Джуди, слегка озадаченная. — О нет, нет, нет, нет, нет, вот глупыш! Не трава, а травы! Вот, видишь? Это свежий тимьян, мистер Бочка, — видите? Петрушка с плоскими листьями — а это мята, а это мята курчавая. И базилик.

— Какой Базил, Джуди, душечка? — засмеялся Пол. — Ладно — шучу. Что ж, небось они тебе пригодятся, все эти травы — не правда ли, мило с ее стороны, мистер Бочка?

— О господи, Христа ради, Пол, прекрати, — прорычал Бочка. — Меня зовут Бочка, миссис — гм, Джуди. Просто Бочка. Не надо никакого «мистера», хорошо? Да — и за травы псип. Я люблю свежие травы. С ними совсем другое дело.

— Именно, — выразительно согласилась Джуди. — Я их выращиваю на балконе, знаете ли. Развела настоящие заросли. Там невероятно солнечно — даже зимой. У меня нет слов, как я рада вас всех видеть! Добро пожаловать — добро пожаловать. Как весело нам будет! Правда? Ужасно весело. Тедди, давай, поздоровайся с ребятами. Не прячься…

Тедди шагнул вперед и пробормотал в пол, что он вообще-то уже всем помахал, потому что, ну, Джуди, сами знаете — говорила, и он вроде как не хотел ее перебивать.

— Ладно, — добавил он. — Лиллихлам. А сейчас, Бочка, — быть может, ты не против выпить немного того, что я самонадеянно зову, гм — бургундским. Я делаю несколько сортов — шардоннэ, потом белое послаще и еще то, что в черный день почти сойдет за неплохое ординарное бордо. Попозже пополню тутошние запасы.

— Чудесно, — одобрил Пол. — Ну что, давайте-ка поработаем дегустаторами «Шато Тедди», а?

— О да, — согласилась Джуди. — Давайте все выпьем за новеньких?

— Гм — слышь, — вставил Бочка. — Я не хочу, ну, знаете — вроде как вмешиваться или типа того, но… может, оставим это на потом, а? Мне бы просто…

— О да, конечно, — немедленно поняла Джуди. — О чем только я думала? Мистеру Бочке надо возиться с едой, а вместо этого ему приходиться возиться с нами. У нас еще будет время выпить, ребята! Пойдем, Тедди — нам пора. О — привет, Майк! Ужасно рада тебя видеть. Смотрите все — это Майк. Не ожидала тебя увидеть, Майк, — краешком глаза углядела «Чай „Лайонз“». Бог ты мой — управляешься все быстрее и быстрее! Впрочем, ладно — добро пожаловать, добро пожаловать! Ничего себе у нас вечеринка!

Да уж, подумал Бочка, это точно, да? Может, к нам еще Колдстримский, чтоб его, гвардейский полк заглянет через пару минут. Тогда можно будет построиться в шеренгу и вынести знамена к ебеням.

— О — не обращайте на меня внимания! — засмеялся Майк. — Я заскочил просто, ну чтобы, гм — убедиться, что Бочка, ну, понимаете — нашел кухню и во всем разобрался — но я смотрю, он уже вовсю пашет. А, Бочка? Вовсю пашешь, да? Еще раз привет, Пол. Я откопал эти медали Восьмой армии, если тебе еще интересно.

Глаза Пола уже загорелись.

— Правда? О да, Майк — просто супер. Я бы прям щас глянул, если ты не против.

— Ну разумеется — до ужина я совершенно свободен. Должен сказать, Бочка, — это невероятное облегчение для меня, что теперь ты делаешь, ну — все это.

— Ну да… — начал Бочка. (О черт — я же должен быть вежливым, да? Да, надо повежливее. В смысле — я только и мечтаю, как бы врезать им по рожам и наорать на них, чтобы убирались нахуй, но ведь нельзя, да? Надо быть вежливым…) — Было бы здорово, вообще-то… ну вроде как начать все дела, типа.

— Да, да, — засмеялся Пол. — Намек понят, Бочка, старина — мы уже уходим, ясно? Пошли, Майк. Да, а Уна твоя не против?

Майк энергично закивал:

— о господи — да она только за. И, кстати — помнишь, ты говорил, что тебя заинтересовал чайный сервиз? Ну, черно-белый?

— Какой — «Шелли»?[39] — уточнил Пол. — О да — офигенный.

— Ну — еще у меня есть — держи челюсть, чтоб не упала! Еще у меня есть один или два предмета кисти Клэрис Клифф…![40]

Лицо Пола засветилось.

— Не может быть! Ты меня разыгрываешь! Что — настоящая Клэрис Клифф? «Фарфор-Эксцентрик», да? Оранжевые и синие каперсы?

Майк кивал так, словно отчаянно пытался раз и навсегда выбросить саму идею из головы:

— Имя-нно. Ну что, идем? Послушай — удачи тебе, гм — Бочка. Уверен, все неимоверно счастливы, что я больше не готовлю, — они набросятся на все, что приготовишь ты, как львы ненасытные! Ох… я не имею в виду, что это будет невк… ладно — ты, наверно, понимаешь, о чем я.

— Ерунда, Майк, — проныла Джуди, шлепнув его по плечу, как бы говоря «Да ладно тебе». — Та штука, которую ты приготовил на днях, — в воскресенье, кажется? Отличная такая мягкая куриная запеканка, да? Невероятно вкусная. Мы все так считаем. Абсолютно все.

— О, ну, спасибо, Джуди — спасибо. Ты очень добра. Ну что, идем, Пол? Да? Ну хорошо, тогда всем пока — увидимся за ужином.

Пол и Майк уже почти ушли, когда Майк обернулся и, похоже, с крайней неохотой — словно бремя вины внезапно стало совершенно невыносимым — ровно добавил:

— Вообще-то, гм, Джуди, — это была рыба, та штука. В воскресенье. Не курица. Рыба.

— Правда? — бодро ответила Джуди, ничуть не обеспокоившись. — Ну, она была невероятно вкусная. Мы все так считаем. Абсолютно все. Нам пора, Тедди, — пойдем-ка, приволочем бормотухи мистеру Бочке. Вообще-то, ребята, я пошутила — она невероятно вкусная. Мы все так считаем. Абсолютно все.

Майк с Полом уже ушли, и Джуди с Тедди собирались последовать их примеру. Бочка (и, господи боже, времени-то сколько прошло) мог наконец-то расслабиться.

— А ты чего ждешь, Тычок? А? Иди давай — вали отсюда. Повесь, что ли, шмотки в шкаф, или что? Слышь — делай что хочешь, хорошо, только не здесь — лады, Тычок? Черт — ты сожрал почти всю банку этих самых — ну, абрикосов, или что это было. Ты чё, распробовал наконец? Чё думаешь — понравилось?

Тычок проглотил последний кусок непонятного нечто. Он пребывал в растерянности.

— Не знаю… — сказал он.

Бочка лишь закатил глаза, помахал ему вслед и наконец-таки, блин, занялся делом. Потому что, говорю вам, это непросто. По правде сказать, все непросто, когда вокруг люди. От них безобразие одно.

Тедди крепко прижал свежеотмытую бутылку К узкому крану, решительно повернул вентиль против часовой стрелки, и теперь губы его равномерно шевелились, пока он считал до семи, прежде чем закрыть кран. Он уже знал с точностью до доли секунды, сколько времени потребуется стандартной бутылке, чтобы наполниться до пробки. Сейчас, видимо, это стало, если вдуматься, чем-то вроде образа жизни, все это домашнее виноделие. Он начал с — ох, как и многие оптимисты до него, я так думаю, — с простого набора из магазина, большой стеклянной бутыли. Исходная смесь положила начало ряду весьма разнообразных дурных запахов и совершенно непредсказуемым, но всегда ужасным взрывам, прежде чем забрезжил наконец великий день, когда можно было осторожно снять первую пробу. Которую быстро вылили обратно и вскоре с равной осторожностью процедили через муслин (потому что оно ведь не должно так выглядеть, а? Как по-твоему, Джуди? Оно какое-то густое, и мутное, и на кровь здорово смахивает, и еще какие-то странные хлопья в нем плавают, да еще и тонут); а затем оба с важностью продегустировали. Он набрал полный рот (идея заключалась в том, позднее размышлял Тедди, чтобы пойти до конца и на самом деле проглотить эту жидкость, что в тот миг казалось несколько более необходимого), после чего обратил задумчивый и вопрошающий взор к Джуди. Которая выглядела так, словно весь вечер обжиралась лимонами. Или, может быть, напрягала мышцы, чтобы смачно поцеловать прыщавую физиономию слюнявого идиота неизвестного происхождения. «Не, гм — супер, да?» — отважился Тедди. «Ну… — последовал задышливый комментарий Джуди (потому что она, понимаете ли — она это проглотила), — …по-моему, немного не хватает, гм… может, сахару добавим?» Так они и сделали. Он, разумеется, не растворился, поэтому следующий, очень неуверенный глоточек не только был омерзительно кислым, но и хрустел на зубах. Что ж, возможно, удастся использовать эту партию для, ну не знаю — готовки, может?.. Предложим его на кухнях, скажем, для каких-нибудь винных соусов? Лучше, возразил Тедди (ну, смотрите сами: первые неудачи такого рода надо смело встречать лицом к липу, понимаете; иначе где же возможности для самосовершенствования, я вас спрашиваю? Если вы не готовы признать свои ошибки)… если оно вообще на что-то годится, я бы сказал, лучше слегка побрызгать им в пакетик чипсов. И да, они попробовали, но нет, это не сработало (чипсы будто сгнили прямо у них на глазах) — так что эта первая партия, как выяснилось, идеально подошла для того, чтобы вылить ее в старую керамическую раковину в дальнем углу (а Джуди позже, когда Тедди ее не слышал, клялась шепотом, что глазурь после этого так толком и не оправилась — смотрите, какая она стала розовая и шершавая).

Ну да. Все это было давным-давно, с удовольствием сообщает он. Сейчас у нас разработан отточенный и гладкий процесс, не смотрите, что это говорит сам Тедди, — и к тому же в довольно приличном масштабе. У нас тут целых два длиннющих ряда огромных стеклянных амфор, смотрите — три четверти которых в любой момент занимаются делом — брожение идет вовсю — а вот там, напротив, видите, четыре огромные бочки из-под хереса, которые Майк (господи его благослови) привел в порядок для Тедди, тому уж — охх, много лун минуло. Был такой старый паб, бар, в Клеркенвелле, по-моему, широко разрекламированные попытки которого спастись от гири крановщика провалились, и Майк рылся в погребах, потому что узнал от надежных людей, что туда десятилетиями сваливали все старое торговое барахло. Он раздобыл несколько очень милых волшебных фонариков, рекламирующих портер «Макесон» и «Швеппс», целую нетронутую коробку увесистых толстых кружек для пива тридцатых годов и (О! Сокровище из сокровищ! Майк до сих пор с дрожью, со сладким трепетом вспоминал тот миг, когда вытащил сложенный лист бумаги из оригинального защитного конверта) — плакат 1942 года «Болтун — находка для шпиона» кисти Фугаса,[41] ни разу не использованный! Сейчас он в рамке стоит на высоком комоде, аккурат рядом с изрядно вдавленной каской сотрудника отдела противовоздушной обороны и нераспечатанным пакетом чулок для дружинниц,[42] с защитой от колючек (если верить Миллеру,[43] они немало стоили). Но с точки зрения Тедди смысл всего этого был в том, что прелестные дубовые бочки остались сиротами — ему только надо было пойти и взять их. А беда — в том, что, о господи, они оказались невероятно тяжелыми, даже пустые, да и все равно, похоже, намертво вросли в землю. Сперва он был здорово обескуражен. А потом сделал то, что, разумеется, надо было сделать в первую очередь (как и говорили ему Джуди и Майк): он пошел к Лукасу. Объяснил ситуацию — как важны они для него и какая огромная разница получится, если вино побудет в бочонке хотя бы, ох — хотя бы пару месяцев, понимаете: просто удивительно, какая огромная разница. Лукас, как обычно, молча выслушал (и что творилось в глубине его бесстрастных глаз? Тедди не имел представления; обсудил это с Майком, но тот тоже блуждал в потемках), а затем Лукас спокойно попросил адрес (как он выразился) искомой пивной. На следующее же утро к Печатне завернул фургон, и три мощных парня подняли бочки в лифте, выстроили их в ряд и надежно прикрутили к прочнейшим крестообразным опорам (которые Лукас за ночь раздобыл бог знает где): и мы тут же приступили к работе — дела пошли на лад. А позже, в тот же вечер, Тедди нашел у своей двери красиво завернутый и украшенный лентами пакет. Внутри лежал настоящий малиновый фартук виноторговца (с вышитыми на нем словами «Тедди: винодел»), серебряная чашка сомелье в форме ракушки гребешка на цепочке, а также бутылка «Шато латур» 1961 года. На этикетке Лукас, не мудрствуя лукаво, написал: «Выпей меня: я — твой образец для подражания». Тедди ощутил — о боже, как вам это объяснить? Как хотя бы попытаться выплеснуть свои чувства, если даже тогда он задыхался от любви? И Джуди обнимала его, и осторожно покачивала, а он плакал и смеялся навзрыд, а потом даже выл от полноты счастья. Они не открыли «Латур»: берегут для весьма особого случая. Этикетку он вставил в рамку, она теперь висит прямо над бочками, рядом с прикнопленным расправленным фартуком: «Тедди», значится на нем. «Винодел». (Спасибо, господи, что Лукас счел неподходящим «Лиллихлама».)

— Надо было проверить, сколько у них там осталось бургундского, — говорил в этот миг Тедди через плечо Джуди, которая где-то поблизости занята чем-то, гм — на сей раз чем? Ах да — взвешивает свои пышные, розовые, крапчатые голые сиськи, одну приподняла в левой руке, другую — опасливее — в правой, подержала какую-то секунду, затем сменила темп и начать попеременно болтать ими вверх-вниз, этакой вульгарной синкопой.

— Наверное, — припомнила она, — пары ящиков пока хватит. Шардоннэ там просто куча — я видела в холодильнике, а бордо мы, похоже, уговорили. По-моему, люди поняли, что это единственный способ пережить бесконечные запеканки. Как по-твоему, это и правда была рыба в этой кошмарной липкой штуке, которую мы ели в воскресенье? Я назвала ее куриной только из вежливости… На вкус больше походило на крысу, попавшую под извержение вулкана. По-моему, я заработала опухоль.

— Значит, два ящика, — согласился Тедди. — Ох, Джуди, — да ты всегда думаешь, будто у тебя опухоль. Я не припомню минуты, когда ты не была совершенно уверена, что как минимум половина твоего тела переполнена опухолями. Как бы то ни было, опухоли — это часть нас. Любишь меня, люби и мои опухоли. Чем ты старше, тем больше опухаешь — это расплата за взросление. Помнишь ту опухоль у меня на шее? Оказалось, совершенный пустяк, правда?

— Та опухоль у тебя на шее, — сказала Джуди, — оказалась твоей головой. Просто мы ее не замечали раньше. Волосы и борода прикрывали. Нет, серьезно, Тедди — послушай: на этот раз у меня действительно опухоль. Я чувствую. Она круглая и твердая, а опухоли ведь такие, да? Круглые и твердые.

— Предполагалось, что ты заткнешь бутылки… — только и добавил на сей раз Тедди (пожалуй, я могу различить, что грядет, и, наверное, следует поторопиться). — И убери одежду и газеты, Джуди, душечка, — как бы я хотел, чтобы ты научилась опрятности.

Джуди рухнула обратно на стул. Ее озабоченность собственными сиськами (как и сами сиськи), похоже, совершенно сдулась, и теперь Джуди довольствовалась случайными косыми взглядами туда, вниз, и нерегулярными пощипываниями соска.

— Потом уберу. Зануда. Это просто, ну — барахло, Тедди — оно же тебя не убьет, правда? И сам разберись с пробками — вот умница. Ты же знаешь, от меня никакого толку после «Самаритян». Господи, как же они выматывают. Слушай — как тебе наши кухонные кокни? По-моему, они все наверняка жулики. Подонки общества. А с виду такие милые — особенно этот Пол. Нахальный паренек. Надеюсь, они не окажутся по-настоящему гадкими, ну, убийцами там, и так далее. А то знаешь, в этих местах как раз Джек Потрошитель промышлял. Майк говорил. Может, они — его давно потерянные сыновья. Должна сказать, по-моему, это просто ужасно, что тебя ни на гран не интересует моя опухоль, вот что, Тедди. Тебе должно быть интересно — это ведь и твои сиськи тоже, если б ты их хотел… А этот Джейми, который раньше приехал, — ой, он мне ужасно понравился. И знаешь, я уверена — я правда думаю, что смогу помочь ему бросить курить. Я правда думаю, что смогу. Надо просто снова заставить его поверить. В конце концов, терапия есть терапия. Потому что я совершенно уверена, что корень бед — в его жене, понимаешь? Ты видел, как мало у него вещей? Ужас. Так и вижу — должно быть, дошло до точки, когда он просто сказал: да господи боже, как-бишь-там-зовут-его-жену — забирай все! Забирай все, что хочешь, потому что я хочу одного — поскорее отсюда убраться!

— Мыло, — обронил Тедди. — Ты смотришь слишком много мыла.

— Одна из немногих моих радостей. Куда ты собрался?

— Куда, по-твоему, я мог собраться? Собираюсь отнести вино вниз. Когда сам вставлю пробки. Ладно, пойдем, Джуди — и не пихайся ты так. Просто подвинься, если можешь. Подбери весь этот мусор с пола, если хочешь сделать что-нибудь полезное.

Джуди стояла прямо перед ним, глаза ее вызывающе горели.

— Пощупай. Мою. Опухоль, — сказала она.

Тедди подергал себя за бороду и отвел взгляд.

— У тебя нет опухоли.

— Все равно пощупай.

— Джуди… вино, да? Надо. Не могу, гм…

И он чуть не сказал «подвести людей», что было бы, рассудил он, нехорошо. Вместо этого он погладил ее по щеке, поцеловал и нежно прошептал:

— Ты знаешь, что я люблю тебя. Знаешь, что всегда буду. Знаешь, Джуди?

Джуди залилась румянцем, улыбнулась и подушечкой пальца щелкнула Тедди по кончику носа.

— Дурачок, — мягко сказала она, глядя вниз. — Конечно. Конечно…

Она подобрала — что это? Ах да — шерстяной кардиган с фуксиями и васильками, что-то вроде домашнего халата (но покороче) — и повязала вокруг себя.

— Вперед, Тедди, — скомандовала она. — Вставим пробки.

Когда все бутылки были закупорены и уместились в ящиках, Тедди снова заговорил:

— Почему… ты это делаешь, Джуди? Работаешь у «Самаритян»?..

— Пожалуйста, Тедди, — не начинай. Я тебе уже говорила, почему. Ну? Говорила?

— Да, но… некоторые из этих — мужчин, с которыми ты беседуешь. Они хотят говорить именно с тобой. Я проверял. Прости, но я проверял. В смысле — почему они это делают, Джуди? Спрашивают именно тебя. В смысле — ведь все должно быть анонимно, разве нет? В этом же смысл «Самаритян»? Так почему ты?.. Почему они?..

— Непрерывность, — отмахнулась Джуди. — Помнить, где остановились.

Тедди одним пальцем копался в бороде у самого подбородка, словно пытаясь поймать там что-то маленькое и назойливое.

— Но — дело ведь в сексе, да? Они хотят говорить с тобой только о сексе. Я слышал. Ты никогда не беседуешь с самоубийцами, или должниками, или алкоголиками, или наркоманами, или беспутными женщинами, или еще кем, так? Ты вообще не разговариваешь с женщинами…

— Послушай, Тедди. Это им помогает. Я же объясняла.

— Но… но ты когда-нибудь думала вообще, чем они могут заниматься? Ну, понимаешь — в смысле, делать? На другом конце?..

Его рука сейчас, будто клешня, драла бороду на одной щеке вверх и вниз — может, примериваясь выдернуть растительность вовсе.

Джуди взяла его за локти и серьезно взглянула в глаза.

— Послушай, Тедди — послушай. Читай по губам. Это помогает им. Ясно? Вот почему я это делаю. Это им помогает.

Тедди кивнул. Это не был кивок удовлетворения или хотя бы понимания. Здесь они уже бывали (о да: и не раз), так что это было скорее узнавание стены, за которую, видимо, невозможно проникнуть.

Он уже загрузил все бутылки на тележку и наклонился, чтобы затянуть ремни.

— Ну хорошо, — сказал он. — Пойду свезу эту груду вниз… много времени не займет. Боже правый — ты только посмотри на часы…

— Удачи, Тедди, — очень радостно пропела Джуди. — До скорой встречи. Если наткнешься на Джейми, передай, что я его люблю, хорошо?

Лишь когда дверь за ним закрылась, Джуди несколько задумалась. Было бы намного проще делать то, что я делаю (боже — иногда мне самой не помешала бы сигарета), если бы только он понял — просто справился с тем, что так его тревожит. И то же самое было, кстати, с сексологической практикой — то же самое, что теперь с «Самаритянами». Я ему тысячи раз говорила: я делаю это, потому что это им помогает, — тысячи раз. Это им помогает, да. И, ммм, — мне тоже.

И Джейми, как ни странно (а Тедди вообще не думал о Джейми), и впрямь оказался первым, на кого Тедди наткнулся — вполне буквально, между прочим: едва тележку не перевернул.

— Эй, осторожней, Джейми! Ты чуть не опрокинул тележку, парень!

— О боже, я ужасно!.. — запинаясь, проговорил Джейми, выныривая из чуть не случившегося ужасного падения головой вперед и потирая ушибленное колено. — Я не смотрел, куда я… я просто ужасно, гм — знаешь, извини и всякое такое, гм… о господи, слушай — мне жуть как стыдно, но я, кажется, совершенно забыл, ну — твое, гм…

— Тедди, — сказал Тедди. — Меня зовут Тедди. Куда ты так несешься?

— Тедди — о господи, ну конечно Тедди — я знал это, конечно, я знал. Тедди, да — Тедди.

— Я в курсе, — улыбнулся Тедди. — Так что за спешка?

— Гм? О, ну просто, понимаешь, я перепутал все времена. и прочее. Я, кажется, решил, уже намного больше семи, а на самом деле всего, гм…

— Шесть. Шестой час, я бы сказал. Так что — ты думал, пора ужинать, что ли? Нет-нет — боюсь, придется еще подождать. Слушай, у меня есть пачка «Фрутгамс»[44] — если совсем сил нет терпеть.

— Да — вот именно так мне и — понимаешь, я на самом деле шел повидаться с Лукасом, но…

— Не сейчас, — властно изрек Тедди, прикрыв глаза и покачав головой. — Никогда не пытайся увидеть Лукаса в это время дня.

— Ну да — Элис то же самое сказала. Я не знал. В смысле, она сказала так, словно я должен был знать — ну вроде как я сумасшедший, или похуже даже, раз не знаю, но… в общем, я не знал. Теперь знаю. Но тогда не знал.

— О да. Известный факт. Никогда не ходи к нему в это время. Это его особое время, одно из — всегда бережет для себя. Еще с десяти до одиннадцати утра и сразу после обеда час. Ну вот, теперь ты все знаешь. Убережет тебя от будущих, гм…

— Это точно. Спасибо. Знаешь — я и не в курсе был, что «Фрутгамс» еще выпускают. Раньше нравились.

— «Фрутгамс»? О господи, да. Жить без них не могу. Две пачки в день сжираю. Хочешь? — Тедди протянул полупустую упаковку.

— Ну да, господи Иисусе, — мне надо что-нибудь засунуть в рот, а то совсем свихнусь. Собственно, почему я и искал Лукаса. Думал, может он ослабит запрет на, гм…

— Курение? Никогда. Он насчет этого очень тверд. Тяжело тебе, да? Думаю, несладко. Вот — возьми «Фрутгамс». Следующая черная, смотри-ка.

Лицо у Джейми вдруг стало затравленное и яростное.

— Тяжело? — исторг он едва задушенный вопль. — Господь милосердный, Терри — Тедди. Тяжело даже близко не лежало с тем, как я!.. Прошли всего, ох — часы, и я, по-моему, вот-вот слечу с катушек. Я болен. Я так болен…

— Но послушай, Джейми, старина, — если ты уже выдержал несколько часов, ну — это, пожалуй, неплохое начало? А?

Джейми нервно посмотрел по сторонам, словно хотел наверняка убедиться, что никто не затаился за углом и не подслушивает, а значит, не сможет насладиться следующим пассажем:

— Ну… на самом деле, о господи, — я выкурил всего одну, если честно. В окно. Чуть с лестницы не упал. Мог бы убиться. А потом мне стало, ох — довольно омерзительно, если по правде, — потому что, смотри, я думаю, я — такой же, как вы все… я не хочу все время делать вещи, которые Лукас четко, ну знаешь — запретил… почему я и пошел спросить его, да? А потом, когда Элис сказала… о боже — я просто вернулся и прикурил еще одну. Это безнадежно. Упал с лестницы на этот раз: мог бы убиться. Так вот, я подумал: еда — еда может мне помочь. Пара бокалов твоего вина, да? Видишь — хоть это я все-таки помнил. О боже. Да, хорошо — я пожую «Фрутгамс». Иисусе. Говорю тебе, Тедди, — я просто не смогу это сделать.

— Ну, Джуди по-прежнему не против тебя полечить, если хочешь попробовать. Кстати, она просила передать, что любит тебя.

Джейми с отчаянной энергией молотил челюстями — задал этим «Фрутгамс» чертовски хорошую трепку (черной, да, а потом зеленой и еще янтарной, которые лежали за ней: навязчивое влечение, понимаете? Зачем ограничиваться одной, когда есть и другие?).

— Правда?.. — умудрился произнести он. — О, это… очень мило. Здесь все такие…

Тедди пожал плечами, словно это было очевидно:

— Просто так здесь заведено. Накладывает отпечаток. Послушай — может, сбегаешь наверх, перекинешься с ней словечком? Гм? Мне надо отвезти бутылки вниз, на кухню, я скоро вернусь. Поговори с ней, Джейми, — она очень хорошая, знаешь. Правда. Очень позитивная. Тебе нечего терять, так? Гм? Послушай — я только что сообразил: ты же отдал ей сигареты? Отдал ведь, да? Так как ты?..

— О боже, Тедди. Ты явно понятия не имеешь, какие мы, наркоманы. Хитрые, Тедди, — хитрые, да, и отчаявшиеся, и совершенно зависимые. Ты что, правда думал, что я отдал все? Нет-нет — у меня были еще. Еще много. Большинство сумок, которые вы несли, были чертовски плотно набиты ими, если честно… о господи, Тедди — даже просто говорить о них!.. Мне нужно — мне нужно, Тедди: мне нужно!..

Тедди коснулся его плеча:

— Сходи поговори с Джуди. И думай о Лукасе.

Джейми вздрогнул, крепко закрыл глаза и изо всех сил постарался, о господи, собраться, чтобы хотя бы пригладить дрожащими пальцами грязные и взъерошенные волосы — уже, в некотором роде, начало.

— Ты… прав, Тедди. Конечно, ты прав. Мой первый день здесь, а я уже подвергаю себя, ох — такой опасности. Чего я — в общем, ужасно не хочу делать. Хорошо. Я пойду и поговорю с Джуди. Может, она мне поможет… Спасибо, Тедди.

Тедди одобрительно хлопнул Джейми по спине и покатил прочь свой звенящий груз почти настоящего бургундского.

— Запомни мои слова, — крикнул он через плечо. — Не за горами день, когда ты будешь над этим смеяться. Мы все будем, Джейми, старина. Выше нос!

Джейми неуверенно провел рукой по холодному и вечно потному лбу (боже, с меня просто течет). «Да? — подумал он. — Да? Ну, может быть. Надеюсь, что так. Я правда надеюсь. Потому что чертовски уверен: сейчас мне совсем не смешно».

— Так ты точно-точно-точно уверена, что тебе оно нравится, Джуди, или нет? Ты это не просто из вежливости? Это не просто слова?

— Господи, Фрэнки, цветочек, — вздохнул Джон (хотя в его голосе было полно очевидной для всех снисходительности), — она же тебе сказала, а? Ну? Ей нравится — правда, Джуди? Да, ей нравится. Она так сказала. Нам всем нравится. Оно выглядит на тебе совершенно божественно.

Фрэнки перестала кружиться посреди комнаты и широко расправила юбку роскошного платья из гладкого бархата, сверху облегающего, снизу струящегося, темно-фиолетового, отделанного атласом еще темнее. Какой-то миг казалось, что она, быть может, балансирует на грани реверанса — но нет: она просто смотрела, совершенно потерянная в этом платье (а в глазах ее светилась любовь).

— Оно ведь прекрасное, да? — лукаво хихикнула она. — Ну а как же иначе, да, Джонни? Ой, Джуди, страшно сказать, сколько оно стоило!

Джуди улыбнулась.

— Легко могу представить, — сказала она. — Еще шардоннэ, голубки? Выпьешь еще капельку, а, Джон?

— Можно добавить, — согласился Джон, наклоняясь вперед с бокалом. — Поразительно, какие цены сходят магазинам с рук в наши дни. Я хочу сказать — платье прекрасное, о да, конечно. Но боже мой — в конце концов, это всего лишь платье, а? Ну и ладно. Смотрите, как моя Фрэнки в нем еще прекраснее, чем обычно.

— Как мило, Джонни! — засмеялась Фрэнки, низко наклонилась и мазнула его поцелуем.

— Что еще вы купили в вашем маленьком кутеже? — спросила Джуди, подливая шардоннэ в свой бокал — отмечая, что в бутылке осталось едва ли с дюйм и выливая все до конца. — Ну… — поправилась она, — не таком уж и маленьком, по-видимому. Такая куча одежды…

— О — не так уж и много, — признался Джон. — Растение, разумеется — ежемесячную арековую пальму. Понятия не имею, что происходит с растениями, которые я покупаю. Я пробовал их поливать и не поливать. Подкармливать и морить негодяев голодом. Ставить на солнце и в тень — по-моему, я все испробовал. Но нет. Иногда мне кажется, что я владею каким-то ботаническим хосписом. Я нянчу этих свинтусов с любовью, а потом они умирают.

— Ха! — засмеялась Джуди. — Может, горшки слишком маленькие? — И вдруг насторожилась: — Ребята, вы ничего не слышали? Ничего? Вроде как стук, что ли?

Джон и Фрэнки тупо смотрели друг на друга не больше секунды — а потом они оба услышали, пожалуй, всего лишь намек на что-то подобное. Джуди вскочила и бросилась к двери — которая чуточку приотворилась, не успела Джуди до нее добраться.

— Гм — привет… — очень опасливо поздоровался Джейми. — Я не совсем уверен, что мне стоило, ну…

— О боже, заходи, Джейми, — заходи. Смотрите все — это Джейми. Вы ведь помните Джейми? Заходи, Джейми, не стесняйся. Я как раз собиралась открыть еще одну бутылку шардоннэ — ты явно умеешь рассчитывать время. Мы тут совсем не привыкли стучать, знаешь ли. Стук в дверь — он меня здорово удивил.

— А, ну, хорошо, — с глупой улыбкой произнес Джейми, думая, ох — если честно, о двух вещах, пока тащился по очередному обширному деревянному пространству. Первое: неуклюжий идиот; второе: ебаная сигарета. А потом он увидел Фрэнки, и, боже, — все вылетело у него из головы, кроме мгновенного приступа чистой, незамутненной похоти. Господи боже мой, она само совершенство, я вам говорю, эта женщина. Вы только посмотрите на ее восхитительное платье! Идеально подходит для того, чтобы лихорадочно вцепиться в него руками и с визгом сорвать с ее тела роскошные надкрылья, а потом, задыхаясь, добраться до теплой, женственной, тугой спелости, которую она должна в нем таить. Потому что я вот такой, знаете ли — мгновенный удар, пугающе мощный — а иначе, по-моему, не о чем говорить. Что-то похожее я испытал с темно-синим блестящим «алвисом» Джона (ой, а Джон тоже здесь — привет, Джон!). Да я чуть не облизал ее всю, эту машину, сами знаете. Если б я поерзал по ее кожаной обивке… ну, если честно, я быстро бы возбудился, чуть не кончил бы. Вот уж дикость. Я не пытаюсь в этом разобраться, нет, больше нет. Это в моей природе. Я лишь признаю, что это во мне есть: нравится вам это или нет, во мне оно есть. Да. Но Фрэнки — о мой бог, эта Фрэнки! Особый случай. И чего я хочу — чего я на самом деле хочу, это не узнать ее, нет — не пригласить ее на ужин, не устроить потом, например, пикник или поход в театр, нет-нет: ничего подобного. Я хочу выебать ее на полу. Прямо сейчас. В этот самый миг возбуждения. И хорошо бы, конечно, если ее дружок Джон и Джуди, милая Джуди, сочли уместным покинуть помещение со всей должной поспешностью и скромностью — но если нет, значит, нет. Глядите, если охота: глядите, ради бога. Аплодируйте, если хотите — если вам приспичит. Господь всемогущий, да можете хоть поставить киоск и начать продавать билеты, можете орать, дудеть, топать, кричать «ура» — мне дела нет. Во всяком случае, пока я лежу на полу, глубоко засадив в эту удивительную, сказочную женщину. Да. Именно. Однако если не выгорит… уххх, да, я бы выпил капельку шардоннэ. Да — бочка или около того шардоннэ может слегка придушить мою жажду, мою тоску по этому чудовищу — никотину, пока я вправляю на место отвисшую челюсть и вытираю похотливый пот со лба — оставлю их до ночи, до постели — одинокой и голодной, — ибо мистеру Пыжику не светит сегодня оказаться в норке. И, боже — чертово колено, знаете ли, мне несладко: здорово разболелось. Не думал, что ушибся так сильно.

— Что у тебя с коленом, Джейми? — заботливо спросила Джуди. — Вот, Джейми, — лучшее шардоннэ Тедди. Твое здоровье. Ты все время его потираешь. Старая боевая рана, а? Осторожнее, а то Майк Киллери добавит его в свою коллекцию.

— Ха! — хохотнул Джейми (он уже опустошил бокал и сейчас протягивал его Джуди — она и повернуться не успела; что еще, блядь, за Майк Киллери?) — Нет, я, ну — вроде как наткнулся на полную тележку самого лучшего, гм, боюсь, чего-то другого Тедди. Красного.

— А, — поняла Джуди. — Бургундский экспресс.

— Колени, — с нажимом сказал Джон. — Знаешь, они бывают настоящими ублюдками, эти колени. Стукнешься где-нибудь и думать забудешь, а потом — о господи, через много-много лет — они напомнят о себе и подставят тебе ножку. В моем случае — буквально. Первыми выходят из строя. У них память слоновья, у этих коленей. Имей в виду. Я-то разваливаюсь на части весь, так что им недолго осталось безобразничать.

— Ой, не глупи, — набросилась на него Фрэнки (словно хмурая кошка кружила вокруг ее недавно вылупившихся цыплят: кто-то же должен их защитить). — Ты в прекрасной форме, Джонни!

Джон засмеялся — и Джейми, ему тоже пришлось оскалиться, потому как: он ведь не был в прекрасной форме, да? Да и вообще хоть в какой-нибудь. Старичок Джонни, как она его называет. В смысле, боже, — ему, небось, вдвое больше, чем мне, а? Мужику этому. И посмотрите, что у него есть! У него есть Фрэнки. Почему?.. Деньги. А еще у него есть «алвис». Почему?.. Деньги. Иисусе…

— Как «алвис»… — услышал Джейми собственный голос. — В смысле, ну — в прекрасной форме.

Джон довольно заулыбался вердикту — но вскоре его отвлекла Фрэнки, которая одной рукой схватилась за нос, а другой махала вверх-вниз, словно отчаянно пыталась заловить несущееся мимо такси — а может, ей просто неожиданно приспичило в туалет.

— Я только что вспомнила, — пробулькала она. — О коленях, да? Когда вы заговорили о коленях — я вспомнила одну ужасную глупость из детства. О боже — вот ведь дурдом, какие вещи иногда помнишь? Однажды днем я бегала туда-сюда — ну, знаете, как все дети, и я — ну, наверное, я — не знаю, я, наверное, наткнулась на что-то или вроде того, и я, рыдая, побежала к матери — Коленка! Коленка! (рыдала я). Мамочка, мамочка, я поранила коленку! И знаете, что она сказала? В жизни не догадаетесь, что она мне сказала. Она сказала: «Ну, Фрэнки, — это тебе урок, не так ли? Это научит тебя не бегать все время туда-сюда босиком!» Правда, забавно? Босиком… Поразительно, да, что она мне это сказала?

— Матери иногда бывают странные… — сказала Джуди.

— Ну не дурдом ли, — продолжала лепетать Фрэнки, — что я вообще это вспомнила! То есть — господи, сколько лет прошло.

— Ну да, — улыбнулась Джуди. — Можно предположить…

— А «алвис»! — продолжала Фрэнки, здорово заведенная и взвинченная явно безостановочным ходом собственных мыслей. — Когда кто-нибудь говорит «алвис» — ну потому что это такое странное и забавное слово, правда? «Алвис». Так вот — я всегда думаю про, ну знаете — Элвиса, да? И я читала совершенно потрясающую вещь. Хотите, расскажу? Очень забавную.

— Про «алвис»? — уточнил Джон. — Или уже про Элвиса?

— Про «алвис», — ответила Фрэнки. — Нет, про Элвиса. Ох, Джонни, ну честное слово, ты меня сбиваешь. Можно я просто расскажу историю, хорошо? Так вот — Элвис, да? Ну, знаете: певец. В общем, судя по всему, — а я знаю все эти числа, потому что специально их запоминала, потому что подумала, что все это так поразительно. Короче, в 1977-м — о господи, я еще даже не родилась! — в 1977-м во всем мире было примерно сто пятьдесят подражателей Элвису. Понимаете? Сто пятьдесят. Во всем мире. Но к двухтысячному году — вы послушайте. Их было — угадайте сколько. Я вам скажу: восемьдесят пять тысяч. Восемьдесят пять тысяч — вы представляете?

— Удивительно, — задумчиво произнесла Джуди, — чем люди…

— Нет, ты послушай, — напирала Фрэнки, яростно размахивая руками, словно обезумевший семафор. — Дело вот в чем. Есть один эксперт, да, и он говорит, что если темпы роста продолжат, э, — забыла слово, — ну, в общем, если все и дальше будет расти с такой скоростью, как-то так — тогда к 2013 году, который, если подумать, уже не так чтобы далекое будущее, да? Так вот, к 2013 году треть человечества будет Элвисами! По-моему — просто поразительно. И это эксперт сказал, так что стоит задуматься, правда?

Джон стоял и смеялся, как дядюшка, отчего, быть может, Фрэнки так его и обожала (мог лишь предположить Джейми).

— Ну, — сказал он, — давайте насладимся моментом, пока сей черный день не настал, вот и все, что могу я сказать. Пойдем, Фрэнки, — эти милые люди уже потратили на нас достаточно времени. Пойдем и переоденемся к ужину. Или останешься в этом?

— Мммм… — задумалась Фрэнки. — Не уверена. Может, надену длинное золотое. Знаешь, о каком я, Джонни?

— Ну — навскидку не скажу, но уверен, ты освежишь мою память. Огромное спасибо за вино, любезная Джуди. И передай нашу безмерную благодарность Тедди, хорошо? Это действительно одна из лучших его попыток.

— Я передам. Он будет доволен.

Фрэнки собирала плоды своего похода по магазинам.

— Господи, Джуди, — я говорила? Этот гадкий бродяга снова там был, когда мы вернулись. Бррр… знаешь — Джонни как раз ставил машину — ну, ты в курсе: где обычно. И этот ужасный грязный бродяга к нему подошел. Стоял прямо перед ним, да, Джонни?

— Мм, — согласился Джон. — Сказал мне, что беден и болен. Чтоб я дал ему пару монет. Мне было довольно хреново.

— А не должно было быть, — раздраженно взорвалась Фрэнки. — Он мог ударить тебя! Он мог тебя избить!

— После чего, — засмеялся Джон, — полагаю, мне стало бы много хуже. Но — он этого не сделал. Пойдем, Фрэнки. Нам пора.

Фрэнки кивнула — а потом, словно повинуясь минутному порыву, бросила все свои пакеты на пол, подошла прямо к Джейми и опустилась перед ним на колени. Можно, Джейми, гм, — ну, расскажет вам еще раз? Вот Фрэнки, видите? Бросает пакеты. Подходит к Джейми. И встает перед ним на колени! А потом. Она задирает его штанину и касается губами колена.

— Вот… — мягко говорит она, поднимая глаза. — Теперь лучше…

Джейми был околдован — околдован, да, и беспредельно возбужден. Он лихорадочно бросил взгляд на Джона, который казался таким добродушным и беспечным, и улыбался, словно поп пасхальным утром.

— Божественный поцелуй, — только и сказал он.

Позже, когда Джон и Фрэнки наконец ушли, а Джуди стояла у него за спиной, массируя ему виски, Джейми всерьез задумался о — ну, обо всей этой чертовщине. Может, здесь что-то в воду намешано? Может, в этом дело? Какое-то неизвестное вещество, что дарует безмятежность — делает всех такими щедрыми, такими добрыми — такими совершенно свободными от жадности, и страхов, и суматохи, которые, Иисусе, — в Лондоне начинаешь думать, что из них-то все и состоят. Нет — не вещество. Лукас. Никаких фокусов. Дело в Лукасе. Даже когда его нет рядом, он есть, понимаете. Он витает. Он везде. Совсем как воздух.

Посмотрите на Джуди: нежно и твердо отгоняет прочь смятение. Раньше, когда он пытался излить ей бестолковой и по большей части, вероятно, невнятной скороговоркой кошмарную боль ломки, которая сжирает его изнутри, Джуди спокойно скрутила белую трубочку из куска этикетки и велела засунуть конец трубочки в рот. Он посмотрел на нее, разумеется, совершенно дико — словно она совсем выжила из ума. В смысле — она что, не собирается набить эту чертову штуку ядами и поджечь? В общем, нет — как выяснилось, нет. Короче, так он и сделал — принялся сосать. Сосал трубочку изо всех сил, а потом начал жевать. Джуди вырвала ее у него, когда с совершенно сумасшедшими глазами он чуть не проглотил изжеванное мокрое месиво, — после чего весьма хладнокровно произнесла: «Ну ладно, хорошо: очевидно, суррогат не годится…», а потом затеяла этот массаж, который, по-моему, мне действительно так кажется, в некотором роде потихоньку помогает. И послушайте. Хотя Джуди чертовски привлекательна (обалденные сиськи — она случайно касается моего загривка то одной, то другой), я ни капельки, честное слово, не чувствую, что хочу заниматься с ней грязными вещами на полу. И… по-моему, теперь я чувствую то же самое даже насчет Фрэнки. Обе женщины прикоснулись ко мне… но это не должно, ох, — быть так. Правда ведь? Все время. И кому в голову взбредет вклиниваться в такую прочную пару? Ради Христа: Фрэнки и Джонни любовники…

О боже. Не то что бы оставить девушку в покое (там, надо признать, где она совершенно счастлива быть) хоть в некоторой степени ново для Джейми. (Ммм… ммм… это настойчивое давление глубоко у меня в голове — ничего не чувствую, одно блаженство…) Нет-нет. Не ново, нет. Сколько раз я смотрел на девчонок и думал: дааа… может быть — всего лишь может быть, если я встану и на сей раз хоть что-нибудь дня этого сделаю — сейчас, прямо сейчас: сделай что-то сейчас, ради бога, прежде чем она уйдет, — тогда, быть может, о господи, только быть может сегодня вечером она окажется в моей постели. Но нет. Ни разу. Они всегда словно чуяли что-то. И они, эти бесконечно дрейфующие пред его взором видения, всегда оказывались далеко. После чего окончательно исчезали из виду.

Я лежу, изнуренный и бесполезный, в полуобмороке крайнего удовлетворения. Я не хочу, чтобы это кончалось: я умиротворен — и это хорошо. Но еще лучше, однако, — намного лучше, — что я теперь уравновешен; уравновешен, да, и почти расплавлен.