"Отпечатки" - читать интересную книгу автора (Коннолли Джозеф)
По сути дела, таков один из простейших приемов группового моделирования — а также любого «психологического» рома на. Запереть людей в замкнутом пространстве — и посмотреть, что получится. Так построены множество детективов — и в классическом их изводе все действующие лица в финале оказываются в замкнутом пространстве, в реальном времени наблюдают последние шаги следствия и выслушивают приговор. Так построены множество утопий: чтобы остров Утопия был прекрасен, ему необходимо быть островом, что бы там ни говорил Джон Донн; чтобы на Желтой Подводной Лодке все были Счастливы, она должна быть подводной лодкой. Отделенность — отдельность — от внешнего мира соблазняет простотой решения. Чтобы все было хорошо, нужно спрятаться. Чтобы спрятаться, нужно закрыть глаза. Спрятаться можно — если согласишься никого при этом не видеть. Ни единой живой души.
«Отпечатки» — страшный и простой роман о том, что утопия возможна лишь в том случае, если ее железной хваткой будет держать некая сознательная воля. Роман о том, что утопия выживает только при наличии диктатора. Что самые добрые люди с самыми благими намерениями, не делая опрометчивых шагов, никому не причиняя вреда, оставаясь лишь сами собой, — в рекордные сроки приводят в запустение самый прекрасный остров и в негодность — самую технически продвинутую подводную лодку. Что бы там ни говорил Джон Донн, человек в безопасности, только будучи островом. Предпочтительно — необитаемым. Двое — для гармонии уже чересчур. Толпа для гармонии — смертельна. В конце концов, с появлением второго человека перенаселение наступило даже в раю.
Максим Немцов, координатор серии
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Сказать тебе, а? — спросила Мэри-Энн, когда Дороти пилотировала ее в столовую, — Кимми шла за ними, и все трое наслаждались градом приветствий и ужасно забавных восклицаний: Майк машет нам салфеткой, смотрите, — а Уна подняла бокал (с этой своей красногубой и словно тайной полуулыбкой). Тедди разливает вино, а Джуди яростно спорит о чем-то с новичком, кажется, Джейми его зовут, который вроде бы весьма доволен собой (Джуди любит шутки). Фрэнки и Джон, я так думаю, еще не пришли? Да — еще не спустились. — Сказать тебе, что мне больше всего нравится в ужине? — настаивала Мэри-Энн.
— Что, ангел мой? — улыбнулась Дороти. — Что тебе нравится больше всего?
— Да, — вступила в разговор Кимми. — В смысле, ну — вряд ли это еда, а? Сегодня, впрочем, она может оказаться и получше, с новым-то поваром.
Мэри-Энн довольно долго качала головой — тянула время до тех пор, пока просто не могла ни секунды больше хранить в себе новость; а затем в восторженной спешке, распахнув глаза, она, ох — сказала им:
— Одевание! Мне нравится, когда мы решаем, что надеть и всякое такое, мамочка, а особенно, когда мы подходим друг к другу, как сейчас.
И Дороти, да, — она поняла. Потому что в эти дни, мм — ей тоже это очень нравилось. Дело в Лукасе, конечно, это он едва ощутимо направлял ход вещей. Прежде Дороти спускалась к столу, ох — да вообще-то в чем попало, что под руку подвернулось: чаще в том же, в чем ходила весь день. Еще один или два обитателя вначале поступали так же. Особенно памятен Тедди — не самый элегантно одетый мужчина всех времен и народов, надо сказать (Джуди вечно его пилит). Майк и Уна — о, они всегда были, конечно, совершенно великолепны. Он в одном из экспонатов своей, похоже, бездонной коллекции пугающе одинаковых свободных саржевых дембельских костюмов (а порой даже с жестким, блестящим воротничком, и видно было, как медная булавка мерцает над узлом галстука — хотя он признавал, что из-за нее ему больно жевать и глотать; начав готовить, он стал ограничиваться всего лишь кашне). Уна выглядела изумительно, как обычно: волосы собраны в шиньон, иногда костюм-двойка, темно-изумрудный или антрацитовый (или празднично пышный, роскошный — такой у нее тоже был) — а иногда очень искристое коктейльное платье (с корсетом на талии), ей ужасно идет, а к нему, быть может, сандалии на платформе (ремешки туго затянуты вокруг лодыжек в темно-коричневых рубчатых чулках), и тогда волосы, допустим, подвернуты и сексуально закручены в великолепную прическу «под пажа» — и непременно влажная ярко-красная помада. Даже сумочки и косметички всегда соответствовали; она собирала все это барахло, как-то раз мимоходом сообщила она Дороти, за много лет до того, как хоть что-то подобное хоть ненадолго стало модным; общее помешательство закончилось, разумеется, и теперь прокладывало путь к полноценной и нестареющей «шикарной простоте».
Да: такова Уна. Я, в отличие от нее, довольно долго надевала брюки с одной из офисных рубашек Энтони. Или со свитером. Нестиранное многообразие — вот что важно уловить: они все еще хранили его аромат. Энтони — он… был — ну да: я думаю, совершенно очевидно, кто такой Энтони. Был. Но я не собираюсь без конца о нем болтать, не беспокойтесь. Вкратце. Он — отец Мэри-Энн. Мой муж. Человек, за которого я вышла замуж в день своей свадьбы, и забавный маленький священник с большим красным прыщом на носу («Я боялся, что вот-вот растаю!..» — прорычал мне Энтони позже, в Венеции. Наши ноги сплелись на обломках кровати, стоявшей в чудесном номере, выходящем на Большой канал. «Я не смела хоть глазком на тебя глянуть!» — радостно визжала в ответ я — кашляла, чирикала, настоящая истерика, вот что это было, ох — далеко за пределами смеха — то, что словно вечно пробивалось через мое горло и вырывалось изо рта: бесконечный поток непреодолимого счастья). Да. Так вот, священник, забавный маленький священник, да? Он сказал: берешь ли ты в жены эту женщину? И Энтони ответил: беру. Он сказал: беру. Я беру эту женщину, да, беру, беру. И я стала его. Потому что он взял меня, понимаете? И он был моим. А теперь он не мой. Потому что есть другой, гм, — человек, которому он теперь принадлежит. Он по-прежнему, разумеется (разумеется) отец Мэри-Энн. Но он больше не мой мужчина. Понимаете? Такие дела. Кимми говорит, я должна это преодолеть: преодолей это, говорит она, или оно тебя убьет. И каждый день я пытаюсь — и дело идет на лад, мне потихоньку легчает. Я бросила носить его рубашки и свитера, когда они перестали пахнуть им. Лукас… он ничего не сказал, ничего не сказал мне напрямик, понимаете?.. Но как-то я сообразила — как будто в простых словах и жестах, с которыми он обращался ко мне, глубоко внутри таилась невысказанная идея — не приказ, нет-нет, но скромнейший намек на то, что могло бы несколько больше порадовать его, а также помочь мне. А потом, как-то раз за ужином, я, наверное, впервые посмотрела вокруг, как положено — неужели действительно впервые (действительно как положено)? — и увидела, конечно, как отчаянно все стараются. Столы всегда идеально накрыты (ножи и скатерти Лукаса, фарфор и стекло — все отличное, просто отличное), и великолепное изобилие цветов… и еще прекрасные, иногда совершенно невыносимо прекрасные огни сотен свечей, что бросают на все теплый персиковый отблеск. Ряды восхитительных графинов Тедди — и ужасная еда Майка, но приготовленная с такой любовью. А я? Мне стало противно — я возненавидела себя. Всегда только и делала, что еле волочила ноги, неряшливая, в одной из рубашек этого человека, только брала, и все. Понадобилось время, чтобы осознать, как плохо я себя вела. Теперь я все изменила. Теперь я надеваю свои самые красивые платья (но не те, что в самом начале: не те, что брала с собой в Венецию), и Мэри-Энн, она делает то же самое. Теперь вы видите, как она это любит: она только что сказала нам. В общем, Лукас, видите, все время был прав, как обычно, — и все же ничего мне не сказал. Вообще ничего: ни единого слова. Но в первый же вечер, когда я спустилась — вновь одетая, как женщина, изо всех сил стараясь вести себя уверенно и внимательно, — все были так добры ко мне, и мне стало легче, и я была так счастлива быть там. Он улыбнулся, Лукас. Всего один раз (я этого не забуду) — он бросил на меня взгляд и улыбнулся. Иногда мне интересно, на что это похоже — ну, не знаю, как сказать — быть Элис, наверное. Ну знаете — на самом деле бытье Лукасом (боже — быть с Лукасов, подумать только: вы только представьте) на другом, особенном — ну, в общем, ином уровне.
Если, конечно, она, Элис, там и находится. Как знать. Похоже, никто не знает. От Лукаса, разумеется, ничего не добьешься на эту тему (ну, разумеется, — вполне естественно), а сама Элис, она, ну, очень — не замкнутая, конечно, нет, это не так, совсем не так — но она определенно в своем роде загадка. Для меня. Я хочу сказать, помимо того, что она заведует всей кошмарной рутиной в Печатне (забавно — несмотря на название, это именно та ее часть, с которой я не хочу иметь ничего общего: даже думать противно о том, как она управляется и финансируется, словно какой-то грязный бизнес. Мне кажется, пожалуй, она — как вечно стыдливо распускающийся — цветущий — бутон, и такая же сама собой явившаяся; это накладывает отпечаток, а о механике я знать ничего не хочу). Но Элис — о чем я и говорила — совершенно невозможно понять, чем она заполняет свои дни (и я понимаю, да, как шикарно это звучит. В моем-то исполнении). Конечно, есть Лукас. Присматривать за ним. Какова бы ни была эта ежедневная забота. Да, и еще — я забыла — есть ведь ее картинки, да? Акварели. Она рисует такие… на мой взгляд, очень декоративные маленькие штучки, совсем крошечные и яркие. Соседние здания, реку, вазы с цветами, собак, фрукты — ох, да, и Печатню, естественно. Лукас повесил некоторые из них на почетном месте; там, на замечательной старой кирпичной стене, аккурат рядом с самым большим типографским прессом. Он сказал нам однажды, что считает их самыми прелестными картинами, какие только видел, и что очень их любит. Элис — она была там — ну, Элис — она чуть не растаяла от удовольствия, когда Лукас это сказал (и боже, разве можно ее винить? Если б на ее месте была я, если бы это меня похвалил Лукас, я бы, наверное, взорвалась и умерла). Я, конечно, думаю, что это сюжет картинок так нравится Лукасу, а не исполнение. Не то чтобы Элис была плохим художником, нет; Джон как-то раз говорил мне, что ее владение материалом и чувство цвета весьма примечательны, и у меня нет ни малейших причин сомневаться в его словах. Просто они не слишком соответствуют, ну — моему личному вкусу, как-то так. На самом деле мне куда больше нравятся забавные и довольно кричащие военные плакаты, которые Майк и Уна расклеили по всей Печатне, хотя не могу сказать, почему это так. Меня вообще никогда не интересовали подобные вещи: я очень традиционна. Или была традиционна. Когда я была с — ну, сами знаете: тогда. Просто я бы хотела, если честно, чтобы Элис больше повезло с этими картинками. Они, знаете — не продаются, со смехом уверяет она нас, очень часто. Ну, по-моему, и не должны. Это совсем не то, что нравится людям в наши дни (как говорит Кимми — искусство сейчас все пересматривается). Ну то есть — да, Джуди купила одну или две, я в курсе, но просто Джуди такая добрая душа, что с радостью потратила бы деньги даже на бездумную мазню гиперактивного шимпанзе (если бы только думала, что это поможет шимпанзе повысить самооценку). Но самое удивительное в Элис, знаете, — это часто удивляет меня, — она прекрасно знает о примитивной и весьма выгодной сделке Кимми с агентом (у самой Элис агента нет) и о том, что Кимми на самом деле всего лишь, ну — вроде художника-постановщика, наверное (вряд ли она стала бы с этим спорить) — да-да, несмотря на все это, Элис ни разу не выказывала ничего, кроме искреннего удовольствия, видя, что успех Кимми все очевиднее растет. Ни намека на злобу. Что может быть одной из причин, могу лишь предполагать, по которой Лукас выбрал ее. Чтобы быть с ним. Если она и в самом деле с ним. Как знать. Похоже, никто не знает.
Ладно. Хватит уже об этом. Да, отлично, Мэри-Энн — я знаю, дорогая, ты проголодалась, я тоже… но все же не надо так тащить мамочку, хорошо? Ты же знаешь, что я этого не выношу. Ну ладно — где мы сядем? Кимми? Есть предпочтения? Потому что вот еще что — еще одна крохотная деталь нашего пребывания здесь, за ужином, каждый вечер: места не определены. Кроме Лукаса, конечно: он всегда сидит в одном и том же большом кресле в центре стола — поэтому стул слева от него заполняется первым (Элис садится справа). Это он внушает всем нам меняться местами и пересаживаться — и конечно, поначалу мне это не нравилось. Это так по-британски, да? Ну да, пожалуй. Нам так нравится иметь свой собственный уголок — ну, в ресторанах, например, да, — там это важно. Если вас проводят к центральному столику — ну, такому, рядом с которым вообще нет стены, которая прикрывает вам тыл, — ну, не знаю, может, у вас все по-другому, но для меня, если честно, этого достаточно, чтобы напрочь выбить из головы всякую мысль о еде. Не выношу сидеть на виду. Не то чтобы это теперь имело значение — все это. По правде говоря, не помню, когда вообще в последний раз была в ресторане — тут быстро отвыкаешь хотеть таких вещей. Это как гости — ну, знаете: люди снаружи. В первое время они еще приходят… а потом, по какому-то взаимному и молчаливому согласию, исчезают навсегда. Но здесь, конечно — куда ни пойдешь, где и с кем рядом ни сядешь (у стены или нет), это совершенно безопасно, понимаете? Мэри-Энн тоже поначалу никак не могла привыкнуть к системе: она стала ужасно липучей, знаете, после того как ее, гм, — после того как мы все… после того как все изменилось. Но, господи, — видели бы вы ее сейчас! Я серьезно. Она просто обожает каждый вечер сидеть на новом месте — вон, посмотрите! Вон там, видите? Видите ее? Она ринулась прочь, смотрите (и никакого дела нет до ее бедной старой мамочки!)… и куда это она направилась? На кого собирается наброситься?.. А — Уна. Она решила, что сегодня будет трещать над ухом у Уны (удачи тебе, Уна!). Кимми — та сейчас заговорила с Джоном и Фрэнки, которые спустились буквально только что (о боже, знаете — Фрэнки: я бы душу отдала за такие ноги. В смысле — такие длинные, я об этом. Мои-то довольно красивые, не самые плохие бедра, хорошие лодыжки — жаловаться особо не на что… но вот бы мне такой рост. Она определенно знает, как носить все эти прекрасные новые платья, которые Джон, похоже, никогда не устанет ей покупать. Ну ладно, я им обоим желаю добра. Не то чтобы я знала их хоть сколько-нибудь близко, но, по-моему, они оба ужасно милые). На самом деле, я не… простите — простите, до меня только что дошло — я к тому, что я вот только что думала о ногах — о ярдах бедер Фрэнки — но, по правде говоря, меня совершенно не тревожит, знаете ли, состояние моих ног, или зада, или грудей, и прочего в таком же роде. Я скажу вам, что на самом деле меня тревожит — глупо, я знаю, но у меня всегда был такой бзик: руки. Руки от локтей и выше. Я не в силах даже смотреть на них. Когда я еще была с — когда мне то и дело приходилось посещать деловые вечеринки, я никогда не надевала ничего с голыми плечами: даже и не мечтала. Потому что не хотела, ну, знаете — вроде как подвести его. Когда вокруг полно других жен. Да. Ну ладно.
Так что у нас теперь творится? Вот-вот придет Лукас (я знаю, потому что Элис уже здесь, а Лукас всегда спускается через несколько минут после нее: ничего особенного, вы выучите все эти трюки, когда пробудете здесь еще немного). Смотрите-ка — два новых лица: пойду к ним (почему бы и нет?)
— Привет, ребята — ничего, если я?.. Меня зовут Дороти — я с Кимми, вон, видите, у двери? Американка — ужасно милая. Моя лучшая подруга. А это моя дочка, вон там — болтает с Майком и Уной. Мэри-Энн ее зовут.
— О да, — одобрил Пол Тем — глаза сияют, раскинул руки. — Какая миленькая крошка! Я как раз — ага, Тычок? Я как раз говорил своему приятелю Тычку: Тычок, говорю, как по-твоему, чья это милая крошка? Чесслово. Правда, Тычок? Меня зовут Пол, Дороти, — очень рад. С тобой познакомиться. А это, как я уже сказал, Тычок.
И Дороти скользнула на соседний с этим невероятно предупредительным юношей стул. («Вам удобно, голубушка? Да? Вам хватит места для локтей, когда хавчик принесут? Потому как я могу и ужаться, нет проблем — а старину Тычка мы просто выбросим в окно, если мешать будет. Правда, Тычок?»)
Тычок, в свою очередь, чертил узор на темно-розовой узорчатой скатерти зубцами серебряной вилки, а в голове у него вертелось: Ох ты ж бля, ох господи, что за ахинею Пол несет на этот раз, а? Я вам прямо скажу — вообще не врубаюсь, о чем это он, вот как пришли сюда. Ты ему о деле толкуешь, а он говорит — заткнись, да только нахуй мне такое, пацан, а? Я только дело и знаю. Да блин, это то, кто мы такие, только он, кажись, напрочь забыл. Да еще и трындел тут про всякие гребаные тарелки, и свечи, и прочее шоу ебанутое, которое нам тут устроили, а я только и блеял: да, Пол, да: это тарелка, просто охереть какая тарелка. А свечи — что? Они разве в розетку не включены, а? А он твердит: знаешь, что с тобой не так, Тычок, — хочешь знать, что с тобой не так? А я отвечаю: нет, Пол, — нет, не хочу, кореш. Потому что со мной все так — нет, ты меня послушай: это с тобой что-то не так, сынок. Это ты у нас рехнулся. Я пришел сюда с Полом Темом, корешем своим, и другим своим корешем, Бочкой: мы деловые партнеры (три мушкетера, я так говорю: скорее уж, три балбеса,[45] отвечает он). Когда я в последний раз видел Бочку, он был внизу, на кухне, в здоровенном таком кретинском поварском колпаке (я не шучу) и ныл, не переложил ли он чего-то там — ванили или еще какой пидорской дряни, не слишком ли много ее в мороженом, или во взбитых сливках, или в каком-то ебаном креме, почем я знаю? Прекрасно. Короче, у одного уже пары пластинок в музыкальном автомате не хватает. А теперь Пол щебечет с этой новой пташкой о ее сопливой сучке, а я сижу и думаю — как же это, нахер, вышло, что оба моих кореша с катушек съехали? Да. Ну ладно — итак: которая вам больше нравится, а? Потому что у меня для вас два подарка на выбор в этой пещере уцененки Санта-Клауса: могу предложить вам миссис Бриджес[46] на кухне, которая вовсю хлопочет с деревянной ложкой наперевес. Или (если это не слишком заманчивое предложение) сбагрю за сущие гроши эту вот крошку Мэри Поппинс — которая вот-вот вскочит и помчится птичек, нахуй, кормить. Ох ты ж бля, о господи. Скажу только, что если Бочка не притащит мне классной жрачки немедленно, я, ей-богу, засуну его гребаную голову в блендер — и пускай взбивает.
Ай-ай: а это еще что? Все варежки закрыли. Даже огни пригнулись (как они это делают со свечами, а?). Чё творится-то? А, ясно — вошел кто-то. Встал перед своим креслом. Чтоб я сдох, если это не святой Франциск Ассизский — как по-вашему, мы сейчас рухнем на колени или как? Ой нет — я соврал: это же Лукас, да? Всю дорогу был Лукас. Ох ты ж бля, о господи… кажись, немало воды утекло с тех пор, как старина Пол над моими шутками гоготал. А теперь что, он сейчас на меня посмотрел — и рожа его, я серьезно: ну натурально задница лошадиная. Не то что, ну — как всего пару дней назад, когда я сказал ему: слышь, Пол, я тут вспомнил: как-то раз говорю я одному мудаку: у тебя уши горят, мужик. Да ну, отвечает он, с чего бы это? Да потому что я тебе волосы поджег, пидор ты безмозглый! Смешно? Пол чуть не описался: одно удовольствие посмотреть. Да… хорошие были деньки.
— Друзья… — начал Лукас — он почти шептал, очень-очень тихо — он показал открытые ладони, словно демонстрировал всем, что в них ничего не спрятано (хотя непонятно, с какой стати там вообще могло что-то быть).
Пол ломаться не будет и расскажет вам, что Лукасов прикид его потряс: черный бархат с темно-красными отворотами — прекрасный покрой; я тоже, знаете ли, не отказался бы от новых шмоток, мои мне здорово осточертели, если честно. И вот еще что — вы только посмотрите на их лица: все, ну, вроде как смотрят на него снизу вверх, да. Похоже, мужика здорово здесь уважают, ребята, да уж, к гадалке не ходи. И я только что понял, да-да, почему мы все смотрим на него снизу вверх — прямо глазеем все, вроде того. Это просто потому, что он стоит, эдак улыбается, и руки его вроде как, ну, протянуты к нам, и он вот что делает — смотрит нам в лица, одно за другим. Прям как когда я был пацаном и ходил в воскресную школу, немного похоже — когда мы все стояли в ряд и ждали, пока священник сунет тебе черствую облатку в пасть: ожидание, точно, вот это что. Смотрите! Он только что посмотрел на меня — и, я не знаю: на мигу меня внутри все аж задрожало. Будто припечатали, сечете? Да, но вы вон туда посмотрите. Заметили? Вон там, у двери кухни (и, господи милосердный, к разговору о кухнях — не знаю, сильно ли старина Бочка взопрел, ожидая сигнала к началу, — но что до меня, то я ничуть не сомневаюсь, Бочка пахал как вол — попомните мои слова). Нет, ну смотрите — вон там, говорю же. Забавная маленькая пара, я их не знаю — вообще не видел еще, если честно: довольно старые, я так прикидываю. Да, но, короче, — они снизу вверх не смотрят. Они вообще не смотрят на Лукаса. И друг на друга тоже не пялятся — нет, оба уставились на стол, как будто понятия не имеют, что это такое: довольно забавно.
— Вон там… — прошептал Пол Дороти. — Что это с теми двумя, а?
Веки Дороти затрепетали, она нервно заозиралась. Это неправильно — говорить, когда Лукас среди них и смотрит. Впрочем, она прекрасно знала, о ком это Пол: ей не надо было следить за его взглядом.
Очень тихо и поспешно она ответила:
— А — ничего особенного… это просто Гитлеры. Шш, тише — Лукас сейчас заговорит.
Пол недоуменно моргнул:
— Что, душечка?..
— Гитлеры. Шш. Лукас… — прошипела Дороти, глаза ее широко раскрылись от необходимости немедленно убедить его, что самое главное сейчас — сохранять тишину.
— Этот вечер… — произнес Лукас. — Сегодняшний вечер. Должен отметить, что для всех нас это в некотором роде торжество. Возможно, кто-то из вас уже познакомился с новичками. Но тем, кто еще не успел, скажу — у нас появилось много новых друзей. Это Тем, он сидит рядом с неизменно прелестной Дороти — очаровательное платье, Дороти: цвета замечательно тебе к лицу. Тем — дизайнер; это, я уверен, не единственная сфера его компетенции, — и он приглашает вас прибегнуть к его весьма значительным талантам. Мистер Тычок, полагаю я, крепок и молчалив, словно мощное течение под покровом глубокой темной реки: я уверен, его мощь нам весьма пригодится. А на камбузе — скоро, я верю, он появится — хозяйничает Глиста, наш новый шеф-повар: мистер Бочка. Он чудотворец, в чем я ничуть не сомневаюсь. Леди и джентльмены — позвольте мне в этот миг предложить весьма роскошный тост в честь великого человека Киллери — нашего кулинарного выпускника.
— Точно, точно! — подхватил Тедди — и общий хор любящих и одобрительных голосов поплыл над головой ужасно смущенного Майка Киллери, чье лицо покраснело, как приснопамятный жуткий цыпленок в винном соусе, которого он на днях подал под гарниром из обильных и однообразных извинений, прежде чем выбросить большую часть в помойку. Уна перегнулась и поцеловала ему руку. Майк лишь ухмыльнулся, подбородок его едва не касался стола, а глаза стыдливо поглядывали вверх, словно проверяя, не безопасно ли вылезать. Дороти ужасно за него радовалась — и все еще трепетала сама: мое платье очаровательно — оно очаровательно (цвета замечательно мне к лицу).
— Еще один новичок, — продолжал Лукас, — это мой милый друг Мил, вот он, если кто еще не имел удовольствия с ним познакомиться. Мил сидит вот здесь, под заботливейшей опекой, в чем я ни секунды не сомневаюсь, не только бесконечно искрометной Джуди — прекрасный вечер сегодня, Джуди. Так сладостно смотреть на твои волосы в мерцании свечей, должен сказать. Так вот, не только Джуди, но и нашего друга Лиллихлама. Не правда ли, Мил? Да. Бесспорно.
Лукас еще раз обвел всех взглядом — кратко кивнул каждому по очереди. Затем черты его посерьезнели.
Все взяли друг друга за руки. Джейми ухватился за Джуди и Тедди совершенно инстинктивно; Пол Тем решил, что мысль довольно забавная, и со смехом последовал общему примеру. Тычок помедлил, но недолго: определенно нужна демонстрация силы (ты что, глухой? Ты слышал, что он сказал, так ведь? Моя мощь весьма пригодится).
— Давайте, — мягко, нараспев говорил Лукас, — вознесем хвалу. Вознесем хвалу той неведомой силе, что бесконечно мудро и щедро собрала нас вместе. Мы смиренны. Мы едины.
Затем он резко сел, и почти тут же радостный и легкомысленный гул разнесся по комнате, пока салфетки разворачивались, бокалы, звеня, наполнялись вином, а смех родства, равно как и, думал Джейми, пьянящее оживление, наполняло комнату до краев, любовно обвивалось вокруг него.
— Эта молитва, — сказал он Джуди. — Это ведь во многом была почти что молитва ему самому. Нет, Джуди — слушай: я совсем не считаю, что это неправильно. По-моему, это прекрасно. В это стоит верить. Гм — Джуди… а эта пара — кто? Я заметил, что они не брались за руки. Кто это такие?
— Пластыри помогают? — улыбнулась Джуди. — Да, кстати, Тедди, — Джон велел передать тебе, что шардоннэ просто великолепно. Выпил два галлона.
— Я рад, — ответил Тедди. И, ей-богу, так он и выглядел.
— Да, они — по-моему, они работают, — оценил Джейми. — Вообще-то я столько их на себя наклеил, что они просто не могут не сработать, а? С каждым вдохом я как будто пачку «Житан» выкуриваю.
— О, смотрите! — воскликнула Джуди, захлопав в ладоши. — Еда. Честное слово. Да, да: к нам идет мистер Бочка!
Среди лавины неподдельных охов, рева и спорадических взрывов аплодисментов, встретивших Бочку, который тащил огромную супницу, исходящую паром — и влекшую за собой мощные горячие струи запахов прекрасной и вкусной еды, которая всех ждет, — среди всех этих приветствий, которые заставили блестящее после кухни Бочкино лицо расплыться от удовольствия — среди всего этого Тедди наклонился к Джейми и страшным шепотом сообщил, что нет — нет, они, Гитлеры, никогда не берутся за руки и вообще не делают ничего, что делают все остальные. Никто не знает, почему. Похоже, они сопротивляются, гм, — как же Джуди однажды это назвала? Морали, кажется: сопротивляются морали этого места, да. А мы им это позволяем. Ох, посмотри — мм мм! Суп, вот что это такое, если я не слишком ошибаюсь. Пахнет просто чудесно…
Бочка щедро разливал по тарелкам темно-коричневый густой, жирный суп, время от времени в тарелки плюхались оранжевые комки бог знает чего. Похоже, сегодня раздачей по кругу будет руководить Кимми.
— Я надеюсь… — довольно робко сказал Бочка. Однако его порыв ни к какому завершению не пришел.
— Но, — уточнил Джейми, — это же не их — в смысле, это какая-то шутка или что? Да? В смысле — это же не может быть их настоящая фамилия, правда?
Тедди поднял брови (лучше бы это Джуди все объясняла).
— Кто знает? Не думаю. Если кто родился с такой фамилией — почти наверняка рванул бы ее менять, я бы так сказал. Я думаю, Майк разбирается в этих вещах получше меня. Ну ладно. Так где же мой суп? У Джуди уже есть, видишь, — а где мой? Он вкусный, Джуди? Суп? Вкусный, а? Боже, как я на это надеюсь.
Джуди положила ложку в тарелку.
— На самом деле… — сказала она — похоже, она искренне удивилась, — он невероятно вкусный. Правда. Слои вкуса очень…
— А! — радостно заорал Тедди. — Вот и мой! И твой тоже, Джейми, смотри. Великолепно. Нет — говорю же, нам их представили в самом начале. Дэйв Гитлер его зовут, так сказала Элис. И миссис Гитлер. По-моему, ее имя вообще не произносилось, его жены. Вот и все. Тайна, покрытая мраком. О бог мой, это и правда прекрасно, не так ли? Очень крепкий бульон… сливки… жир, крутоны. Такой мягкий…
— С другой стороны… — задумчиво произнес Тедди, — со мной вряд ли стоит толковать о фамилиях, правда. Меня аж передернуло. Не знаю, гм, — заметил ты, Джейми — но когда он, ну, знаешь… — Лукас, да? Когда он назвал меня так… о боже. Каждый раз передергивает. И всегда будет, наверное. Ну то есть — другим это все равно. Никто меня не дразнит. Это во мне дело. Оно сидит внутри меня.
— Этот суп, — заявила Джуди, промакивая губы салфеткой и при этом ухитряясь причмокивать, — был настоящим историческим событием. Я говорила тебе, Джейми — у него бзик. Правда, дорогой?
— Может быть, ты?.. — нервно огрызнулся Тедди; но тут же остыл. — Это было — невероятно, невероятно вкусно, я должен это сказать.
— Нет, — твердо отрезала Джуди. — Я — нет. Лучше, чем Гитлер, во всяком случае.
Тедди выглядел несчастным.
— Может быть, — признал он. — Может быть…
Джуди отбросила тяжелый локон с плеча.
— А что, правда они?.. — жеманно осведомилась она у обоих соседей. — Сегодня выглядят особенно хорошо? Мои волосы? Свечи идут им на пользу, конечно, но…
Джейми лучился от удовольствия всех сортов (мне ужасно все это нравится).
— Да, — сказал он. — О да, Джуди. Они… прекрасны.
Закругляясь с жеманством, Джуди поцеловала Тедди в краешек бороды и погладила Джейми по руке.
— Вы оба такие милые, — проворковала она. — О. О! Смотрите: еще еда! Ох, ням. Интересно, что дальше. Я бы сказала, что лошадь бы съела, но эта шутка вообще-то всегда дурно попахивала, потому что с Майком, ну… откуда было знать, да?..
И Бочка, пока гордо и застенчиво тащил на стол основные блюда (да, кстати — я вам скажу кое-что, хорошо? Это не готовка меня тогда достала, нет-нет — ничего подобного, нет. Дело было в другом, ну, я не въехал, типа, как мне, блин, плюхнуть все эти долбаные тарелки на стол прямо так разом? Но я вам скажу: я справился) — да, пока он тащил на стол основные блюда, он натурально летел, наш Бочка. Он как-то раз говорил в баре с каким-то актеришкой — малехо голубоватым, если по правде… но бар только-только открылся, так что там вообще одни пидоры толклись, ну я и думаю, хер с ним: никто нас не засечет. Никто из моих дружков, которые сразу бы начали думать: ага — а старина Бочка-то у нас голубой, смотрите, мужики. Ну, в общем — этот чудак, да: актер второго плана, так он мне сказал. Ну да — вот что я подумал, и вообще: да ну? И, ну вроде, какого такого плана, приятель? Потому что я ни разу не видел его по телику или еще где. Не важно. Я хочу сказать только, что он трепался, мол, когда ты, ну вроде, на сцене, в как его там — театре, вроде (по-моему, он типа мим был: изображал ослиную жопу, небось) — тебе, блин, так охрененно по кайфу, что кокаин и рядом не лежал. А потом, ну, тебе надо как-то справиться с тем, что ты с нее слез, прежде чем ты, ну, снова на нее заберешься и будешь на коне. И я тогда ему, значит, говорю только: ага, ага, ладно (он малехо разошелся: войди кто в дверь, и я пропал, ребята). Но вот сейчас — я вот это, ну, и пытаюсь вам сказать — здесь и сейчас, да? По-моему, до меня дошло, про что это он болботал. Потому что им охрененно понравился суп, понимаете. Охрененно понравился. Выжрали все до дна. Мне, типа, почти не придется мыть горшок — вот как охрененно он им понравился. Да, горшок — как же он называется?.. Супница, что ли (могу ошибаться. Забавное старое слово. Похоже на «спутница». Моя бывшая спутница, Морин, классно трахалась, но язык у нее был как помело) — в общем: супница, да? Вылизали дочиста. Да. Так вот, я думал про себя, совсем недавно, как я уже говорил: ладно, сынок, хорошо, по справедливости: ты хорошо выступил по части супа, спору нет — и думаю, что стейки и прочее барахло (я их замариновал, знаете ли, вот что я сделал: в этом весь фокус, если хотите знать. Макаешь во что надо, потом малехо отбиваешь и вуаля, они пахнут, как розы)… так вот, я думаю, эти стейки — первый класс, с такими замечательными разводами, темным жирком подернутые, сечете (нет, это надо видеть). Да, но с кем я имею дело, а? У меня тут пятнадцать или шестнадцать придурков, да? А? Так вот, я думал, мол, ладно, мужик, вот что: или половина останется холодной, как пизда матери-настоятельницы, или мне придется устроить какую-то, нах, эстафету. Но нет: обошлось, ничего такого не было. Эта кухня, я не шучу — она точно свалилась из какого-то пафосного отеля на востоке. Тут такие столы, что на них можно в футбол играть, сечете? И я нашел кучу всяких штуковин, которые все за тебя сделают, и надрываться не надо. Так вот, мне, короче, надо хорошенько растолочь картошку, так? Жму кнопку на этой ебаной бетономешалке, я б так сказал, — и гладенько так все идет, сынок. Потом я кидаю туда масло, капусту нашинкованную, чеснок и пару хороших горстей свежей нарубленной зелени, ага (я положил базилик, положил петрушку, положил тимьян, еще положил это красное дерьмо, как его — ах да, паприка, в точку: я вам скажу, ребята, у меня тут все на свете). Еще положил горох, еще как (я обожаю горох, просто обожаю: по мне, так горох ничуть не хуже орехов) — что ж, они сами о себе позаботятся, если честно, так что мне-то теперь придется над подливкой попотеть. Я вообще-то не знаю, как там у вас чего, но я считаю, что, по большому счету, что бы ты ни приготовил, подливка все исправит или испортит. А тот здоровенный горшок этого добра, который я сварганил… что вы сказали? Рассказать вам, что в нем? Что сделать? Вы что, издеваетесь? Забудьте об этом, ребята! Секрет фирмы, вот что это такое — его знаю только я и господь мой создатель, вот вам крест — и можете перерезать мне горло, если хоть одно слово сорвется с моих как их там (еще я отличную настойку ставить умею, хитрюги, — как насчет завтра, а?). Губ. Если хоть одно слово сорвется с моих губ. Да, так вот слушайте, говорю вам, — этот здоровенный горшок подливки вышел просто на славу. Пахнет потрясающе, а? И блестит, как зад победителя дерби.
Ну так что дальше — я их все раздал, тарелки (думал, может, привлечь к этому делу старину Пола или Тычка, а? А потом думаю, ну нет, черта с два — это мое дело, да? Это мое дело). Так что я раздал все тарелки и присел наконец сам — между крошкой-янки, да, и каким-то шикарным стариканом, вот — и я вам скажу (я не выдумываю): все они сидят, уткнувшись в тарелки, и оооох, они говорят… ммммм, вот и все, что я слышу. А они еще даже не попробовали. Так что, в общем и целом, думаю, я сегодня на коне, скажу без ложной скромности. А эти — соседи мои: шикарный чудак и янки-дудль — оба набили полный рот, так-то. И если б они были, как Тычок (ну, понимаете — Тычок отличный парень, ничего сказать не хочу — соль чего-то там, — но в нем нет, что называется, настоящего класса, сечете? А? Ну то есть давайте по-честному: никакой он не джентльмен, ничё такого — на королевскую вечеринку его б не пригласили, куда там) — так вот, какой-нибудь старый знакомый ублюдок, вроде Тычка, он давно бы уже высказал прямо, да? У него пасть битком набита едой, он брызгает слюной во все стороны, челюсть отвисла, прям вылитая корова какая-то. Но тут-то нас дальше ждет пара кусков более светских, врубаетесь? И да, хорошо — я уже слышу довольно взвизгов, криков и прочей муры в конце стола — как этого чудака зовут, Майк, да? Мистер Бомбежка? Он только что подошел, ага, хлопнул меня по плечу и сказал, что я гений: он сказал, что я ебаный гений, ребята! Да. (Конечно, «ебаный» он не сказал.) Мм. Ужасно мило, правда? Но я прикидываю, лучше я подожду еще чуток, посмотрю, что эти двое скажут. Пока что они самозабвенно жрут. Так или иначе, вряд ли мне тут особо долго болтаться.
— Ни хрена себе! — Таково было первое восклицание Кимми, за которым вскоре последовали многие другие. — Я хочу сказать, ну — ни хрена себе, ага? Безословно умереть и не встать! В последний раз, Бочка, признаюсь как на духу, я ела подобный стейк в такой, ну — столовой в Верхнем Ист-Сайде. И мне та-а-ак не хотелось уезжать из Нью-Йорка, потому что я знала, что в Англии мне ни за какие коврижки не найти такой стейк. Так что я имею в виду ни хрена себе, понимаешь? Я в полном отпаде.
— Должен сказать, — с энтузиазмом вступил Джон, — это и вправду было совершенно необыкновенно хорошо.
Ну, подумал Бочка: мне все это здорово нравится, да? А?
Пальцы его левой руки бесцельно, но настойчиво теребили багет, и очень тихо он произнес:
— Есть еще травяное масло и всякое такое прочее, если хотите… Вообще-то оно не особо нужно, там же подливка и то-се. Но если вы его, типа, хотите, ну вроде того — так оно есть, вот и все.
Майк Киллери встал, и люди зааплодировали, не успел он произнести хоть слово. Он постучал ложечкой по бокалу.
— Друзья! Друзья! Дайте мне сказать, пожалуйста! Будьте так любезны. Тост… это слишком скромный жест в данном случае, думаю, все вы с этим согласитесь, — но как бы то ни было, я предлагаю тост — за Бочку! Тихо, пожалуйста!.. Секундочку… За Бочку, господа, — этот человек гений! И мало того — все вы, господа, избавлены им от моей кошмарной стряпни — нет-нет, спасибо, спасибо, — вы так добры, но я и сам прекрасно знаю. Мне, видите ли, приходилось есть вместе с вами. Короче. За Бочку. За нашего шеф-повара!
Комната наполнилась одобрительным гулом (костяшки застучали по столу, зазвенели бокалы), и никто не кричал громче Пола. (Видите?! Видите?! А что я вам говорил? А? Давай, герой, трудись!)
Пока Бочка пытался справиться со своей повой, нежданной и совершенно непреднамеренной трансформацией в лучистый обогреватель, Майк сел под бурные аплодисменты, Уна его поцеловала, а Мэри-Энн сдвинула брови, наклонилась к нему и шепотом безотлагательно проинформировала, что очень-очень обрадовалась, когда Майк сказал, что его стряпня совершенно кошмарная, потому что она, Мэри-Энн, тоже всегда считала, что его стряпня совершенно кошмарная, но никогда бы этого не сказала — но теперь-то можно сказать, Майк? Потому что ты, Майк, тоже, да? Ты тоже считаешь, что она совершенно кошмарная? Да? Я так и думала. (Она перестала трещать, лишь когда до нее докатился гул общего удивления, и ее, маленькую Мэри-Энн, бросило в жар, едва она в замешательстве поняла, что теперь слышен лишь ее голос.) Она мигом сообразила, что дело в Лукасе. Лукас стоял, и все лица обратились к нему — никто не хотел упустить свою порцию внимания.
— Я немного добавить могу, — сказал он, — к этому замечательному панегирику. Я тебе весьма обязан, Киллери. Думаю, мы должны поблагодарить Лиллихлама за его прекрасное вино, которое составило сегодня компанию не менее прекрасной еде.
Загремели аплодисменты, Лукасово лицо посерьезнело, и все затаили дыхание. Комната замерла в ожидании — но родник любви совершенно явно и даже почти зримо переполнился, когда лицо Лукаса смягчилось и потеплело:
— Которой… мы не должны дать остыть! Bon appetit, mes amis![47]
По комнате раскатился хохот, и Лукас сел на место. Пол мельком глянул на Тычка, который скалился, как полоумный; в его глазах что-то мелькнуло, когда он понял, что его засекли, но улыбка не покинула его лица. Дороти, сидевшая рядом с ними, — она слегка склонила головку Полу на плечо — улыбалась Мэри-Энн, которая радостно ей махала, и Дороти открыто плакала, взрываясь плохо контролируемыми приступами смеха. Фрэнки соблазнительно надула губки и, опершись подбородком на руку, энергично рассылала серии звучных воздушных поцелуев, дробью слетавших с ее длинных, прямых, белых пальцев во все стороны сразу, ко всем, кто хотел бы их принять. Джейми с неподдельным удовольствием пожирал свой стейк и картофель, и одновременно скреб некоторые наиболее доступные пластыри: он сейчас во многих отношениях готов был взорваться. Джуди как-то умудрилась взять его под локоть и неуклюже, однако весьма по-девичьи хихикая, поглощала бордо Тедди. Уна подкинула в воздух несколько горошинок и изящно поймала их все губами. Джон промокал рот салфеткой — высоко подняв брови, соединив два пальца в кольцо, энергично сигнализируя тем самым Бочке о безоговорочном признании безупречного мастерства последнего. Лукас потихоньку потягивал свой джин с оолонгом, безмятежно обозревая представшую его взору картину. Элис разделяла его чувства, каковы бы они ни были, и часто поглядывала на него, как никогда внимательно. Дэйв и миссис Гитлер уставились на стол; охряной свет свечей льнул к их лицам, избегая темных впадин глаз, но лаская линии скул и подбородка.
Бочка вернулся на кухню, готовиться к представлению третьего и последнего акта бессмертной пьесы, которую он, как выяснилось, написал. «Так держать!» — крикнула ему эта американка, Кимми, когда он со скрипом отодвинул свой стул и пробормотал ей и Джону, что время, оно, мол, никого не ждет. «Так держать!», да, вот что она. В смысле, бог его знает, что это значит. (Так держать? Она что — указывает мне, как тарелки тащить, что ли? Не грохни посуду, парень — ты уж как-нибудь обойдись без дырявых рук?) Впрочем, да, думаю, она хотела меня подбодрить, ну — вдохновить, что ли, как вообще-то все они, да. И, если учесть, как ей понравилась моя подливка и все такое, я на нее бросил пару жарких взглядов, да, — потому что вполне ебабельная баба, о чем разговор (расслабиться не помешало бы). Но нет. Насколько я понял, ни фига. Никаких намеков на «Давай, парень, чего ждешь?» На самом деле это только подтверждает — обычно говорят и пишут, мол, бабам только и нужно — яйца побольше, так? А? Я хочу то есть сказать, все болтают и болтают, что бабам нужен мужик, который доказал, что справится с чем угодно, да? Ну, типа, со всем, что встанет у него на пути. Но тут ничё подобного, шиш с маслом — ни слова, нет. Ей понравилась моя подливка, но сока моего ей не надо. Может, ей вообще парни не по нутру. Вполне может быть, знаете ли, что она живет с той, второй, как ее… ну вон той, с дочкой: Дороти, кажется. Потому что они обе в зашибенской кондиции, знаете ли: ну чисто голубки. В Лондоне сейчас деться от этого некуда: куда ни плюнь, женщины берегут себя для себя, сечете? — а эти ваши так называемые мужики ничуть не лучше: одни пидарасы со всех сторон. Такими темпами человечество скоро нафиг вымрет — и, если честно, я, ребята, не особо расстроюсь. Потому как что это? А? По большому-то счету? Жизнь и все такое прочее. Только шныряешь и пресмыкаешься, так? Пытаешься раздобыть пожрать. Шныряешь и пресмыкаешься, вот и все — день, нахер, за днем. Правда, сегодня, если честно, я ничё такого не ощущаю. Сегодня я вроде как понял, чесслово, про что это люди, когда говорят, что вроде как, ну — предвкушают. Я тоже предвкушаю. Да, я. Никогда этого раньше не делал. Знаете что — можно приготовить им завтра мою картофельную запеканку с мясом. Сто лет ее не делал. Должна пойти на ура. Хотя я не забываю и про старого доброго угря с пюре: может, пойду этой дорогой. В любом случае, на десерт черная смородина, толченная с яблоком, — пожалуй, самое оно. Ну а сегодня, ляди и жентльмены, посмотрим, как им понравится мой шоколадный пудинг с ванильным кремом, а? Скоро узнаем, ребятки, потому как я тащу им это дерьмо прямо сейчас, да. И вот что я вам скажу: я предвкушаю.
— О мой боооог! — приветственно заорала Кимми при виде столика на колесиках — многие отреагировали сходным образом, но ее, безусловно, было слышно лучше всего. — О мой боооог, Джон, — чавкалат! О боже — я сплю иль грежу?
— Мм! — засмеялся Джон. — И, похоже, горячий. Надо успеть урвать свою долю, пока моя Фрэнки его не увидела, а то, насколько я ее знаю, она все слопает. Она и шоколад! Любовь всей ее жизни.
— Послушай, Джон, а как, по-твоему, Бочка, ну, все это сделал? Я думаю, может, он использовал, ну — сухую смесь для пудинга? Что-нибудь в этом роде. Знаешь, Джон, — у вас с Фрэнки отношения что надо. Я вот думаю, может, мне подцепить парня вроде тебя?
— Такого же старого? — улыбнулся Джон. — И богатого. Мм — известно, что это работает, да.
— Старше, — уточнила Кимми. — Что до больших бабок, ну — я и сама неплохо зарабатываю. Но, конечно, деньги не помешают. Деньги еще никому никогда не мешали. Не знаю, говорила ли я тебе когда-нибудь, Джон, — я же была замужем один раз. Ага, замужем. Совсем недолго. Боже, какой идиот. То есть это я — я была идиоткой, что это сделала. Но парень… его звали Аарон? Он тоже был редкостный идиот, понимаешь? Иногда я называла его Элвис, а потом узнала, что его это ужасно бесит, — после чего начала называть его Элвисом, ну, все время. Эй, Бочка! Сюда, мой сладкий! Твоя крошка мечтает о чавкалате!
— Сколько вы были вместе? — спросил Джон.
— Кто? Мы с идиотом? О — пару месяцев. Сто лет. Не знаю. Я думаю, этот ужин, понимаешь, — ну, как-то напомнил. Я целыми днями придумывала, что бы этому парню съесть, понимаешь? Молочного нельзя, мучного нельзя — мяса ни-ни, как и почти всего остального. Говорю тебе — черт, поверить не могу, что все это делала для такого кретина, — я чуть не сдохла от вегетарианской готовки, знаешь. Прочитала все книжки Марты Стюарт[48] от корки до корки, потому что мама, она сказала мне, мол, я должна создать для мужа настоящий домашний уют, понимаешь? А то он улетит прочь. О боже — да через пару недель я сама бы купила ему билет на самолет: первый класс, в один конец, детка!
Внезапно воздух наполнился ленивым и теплым жужжанием тысячи трутней, когда теплый шоколадный пудинг и легкий прохладный сливочный крем просочились между губ и скользнули по нёбам.
— Очень, очень хорошо, — проговорил Джон. — Подлинное наслаждение…
— Это безословно лучше, чем секс, — залепетала Кимми. — Тебе, наверное, так не кажется, а? Везунчик Джон. Но знаешь — я правда пыталась с тем парнем, понимаешь? Я посыпала свежей нарубленной зеленью домашнюю пасту — посыпала собственноручно приготовленное рагу. А он что делал? Мой муж, этот идиот. Его лицо — оно словно съежилось от отвращения, понимаешь? И он давай своими ручонками, своими пальчиками выбирать все, что он назвал, как же — ах да: «зеленой дрянью». Вот тебе и на. Марта Стюарт, та говорит, что время от времени надо готовить парню настоящий романтический ужин: порезать всю еду в форме сердечек, говорит она. И, знаешь, я думаю: ладно — хорошо, я постараюсь. Но через месяц я уже готова, ну — я бы его горло порезала в форме сердечек, понимаешь? Но я все равно пыталась что-то с этим сделать, да. А потом я подумала о еде, которую приготовила в тот вечер — кажется суп, спагетти и сабайон:[49] ну и ладно, думаю, пошли они к черту, сердечки эти.
Ложки стучали по столу — Тедди выкрикивал: «Автора! Автора!» И Бочка в самом что ни на есть прямом смысле начал раскланиваться.
— А добавка есть? — пискнула Фрэнки. И Джейми подумал: боже, какой невыносимо юной выглядит она сейчас — немногим старше Мэри-Энн. Бочка сказал: «Да — полно, куча». А Фрэнки, вы посмотрите на нее: аж светится — совсем как школьница на дне рождения.
— Чудесно! — воскликнула она. Не смотри, Джон — мы с Мэри-Энн возьмем добавку. Я не влезу в новое платье!
— Да! — засмеялась Кимми. — Именно так я себя и вела, когда бросила этого парня. Я словно сидела на диете «съешь нафиг все, что не прибито к полу». К тому же я пила, как лошадь. Так что я моментально превратилась в Бибендума.[50]Представляешь? По-моему, я просто разваливалась на части. Если бы не ма, не знаю, как бы я выбралась. Она мне сказала — развейся, Кимми, съезди куда-нибудь. Так что я отправилась, ну — на Кипр, остров такой, отель «Фарос»? Ты, небось, прекрасно знаешь Кипр, Джон. А я там раньше не была. Он мне типа, ну, безословно понравился. Там-то я и встретила До — Дороти, да?
— А, — понял Джон. — Вот где.
Бочка уже снова был на ногах, сияя как конферансье.
— Спасибо — всем спасибо. Спасибо. А теперь знаете что — есть еще отличная как ее там, стилтона,[51] кто-нибудь хочет?
Несколько мужских голосов загрохотали, выражая горячее одобрение, примерно столько же дамских затрепетали, выражая протест: после двух больших порций шоколадного пудинга с кремом? Они не могут, просто не могут даже мечтать об этом; ну — разве что, пожалуй, капельку попробовать…
— А потом, — вздохнула Кимми, — в мою жизнь входит Сыр и Дрожжи…
Джон поднял взгляд:
— Правда? О. А как они, гм…
— Они? Он. Он. Сын Божий, ясно? Я внезапно вроде как — увидела свет?
— Ясно, — сказал Джон. — Ну да — я понял.
Должен сказать, думал он, мне очень нравится, как она говорит, — это так непохоже на все, к чему я привык, этот ее акцент. Вот только что она говорила про отель «Фарос», да? Как она его назвала — прозвучало почти как «фаллос».
— Но Сыр и Дрожжи, — заключила Кимми, — продержался недолго. Ну вроде как — вошел и вышел, понимаешь? Совсем как идиот Аарон. После этого я начала изучать свою сек-сальность. Чем, наверное, занимаюсь до сих пор. Плюс искусство. Которым я, ну, безословно поглощена. Но все же, Джон, тебе здорово повезло. С Фрэнки.
— О да, — охотно согласился он. — Знаешь, ее как будто ничто не беспокоит. Не могу навскидку придумать ни одной вещи. Не считая нашего местного бродяги, конечно. Она его ненавидит. Заставляет меня ездить кружным путем. Не знаю, что на нее нашло, но тем не менее.
— Он мерзкий, этот парень. Жуть берет. О господи — это же стилтон? Я о нем слышала, но никогда не пробовала. Он, кажется, очень ядреный? А синее съедобно?
— Оно самое вкусное, — улыбнулся Джон. — О, посмотри — настоящий экстаз. К нам идет Джуди со своим кофе, от которого так бьется сердце.
— Самый большой для тебя, Джон, — сказала Джуди, ставя перед ним чайную чашку и блюдце. Аромат немедленно ударил в нос. — Я вернусь с твоей чашкой через минутку, Кимми, хорошо?
Джуди протиснулась за стульями и продолжила хлопотать у большой хромированной кофеварки (размером с половину платяного шкафа), которую Лукас купил у… «Би-би-си», по-моему, так Элис мне как-то раз говорила. Сама Корпорация перешла на одноразовые пакетики или что-то вроде того — но это громадное чудовище, это то, что надо, смотрите: она мелет зерна (цвета горького шоколада, континентальной обжарки — согласно инструкции Лукаса), а затем готовит из них поразительно насыщенное, крепкое, ароматное пойло. Не одну пачку уже извели.
— О чем это вы, мальчики, треплетесь? — спросила она через плечо у Тедди и Джейми, пока обжигающий кофе, свистя и булькая, изливался в любезно подставленные многочисленные чашки из белого тонкого фарфора.
— Ну… — выдавил Тедди, — я просто и, несомненно, весьма занудно посвящал Джейми в детали своей далеко не блестящей актерской карьеры. Последнее, что я делал, было для, гм? — зубной пасты, Джейми. За грехи мои тяжкие. «Кэпитал Рейдио»[52] или что-то в этом роде. «Ты взаправду чувствуешь яркий белый вкус!» Это была моя реплика. «Ты взаправду чувствуешь яркий белый вкус!» Да. Раз шестьдесят заставили это сказать. Сначала было так: «Ты взаправду чувствуешь яркий белый вкус!», но потом писатель — я знаю: невероятно, да? Но писатель, ладно — мистер Чарлз Диккенс — потом решил, что нет, ударение все-таки должно быть на «чувствуешь». Так что мы начали с начала. А потом еще раз. Без шуток. А еще я позирую, если это можно так назвать. О да — этим я тоже занимаюсь. Для таких — ну, знаешь, маленьких таких забавных почтовых каталогов, которые вываливаются из газет, и ты выбрасываешь их в помойку. В кардиганах, которые, похоже, только почтальоны и носят. Как-то раз я полдня провел с машинкой для стрижки волос в носу, воткнутой мне в левую ноздрю, — честное слово, я еле дышал. «Улыбайся, — говорили мне. — Выгляди счастливым».
— Это все временно, — напомнила Джуди с почти материнской нежностью. — Не слушай его, Джейми. Однажды, и очень скоро — попомни мои слова — его имя засияет огнями.
— Не уверен, что я вообще этого еще хочу, — пробормотал Тедди, пальцем вычерчивая на скатерти узоры из хлебных крошек. — В смысле — Тедди Лиллихлам. Боже…
— Почему ты не, гм?.. — осторожно закинул удочку Джейми. — Я хочу сказать, Тедди, — я вот что хочу сказать: если ты и правда так ненавидишь эту свою фамилию, почему ты ее не?..
— Именно это я ему и твержу, — сказала Джуди. — Один бог знает, сколько тысяч актеров это сделали.
Тедди кивнул:
— Я знаю. Это правда. Просто я всегда думал, что это будет как-то, ну не знаю — слишком просто, понимаете? Не совсем честно. Полный бред, я знаю, — но что поделаешь.
— Настоящий упрямец, — любовно отмахнулась Джуди. — У него не просто бзик на этом — ему нравится иметь на этом бзик. Вот так парень. Ну что мне с ним делать?
— Любить меня вечно! — засмеялся Тедди. — Ладно, дорогие мои, — думаю, пришла пора спеть пару песен, как по-вашему?
— О, замечательно, Тедди, — возрадовалась Джуди. — Дай только я закончу кофе раздавать, хорошо? И Лукас велел пустить кальвадос по кругу — хорошо выдержанный. Чудесный день!
Джейми мог только кивнуть. Потому что и впрямь, и впрямь: и впрямь изумительный выпал день. Самое трудное — поверить, что в это же время сутки назад я… что? Еще спорил о пустяках с Каролиной? Или мы, обиженные, уже расползлись по темным углам, дабы вариться в собственном негодовании? Беспокоился ли я по-прежнему о Бенни? Или собственное выживание захватило меня настолько, что вытеснило из головы все прочее? Не знаю. Все расплывается. Определенно я не планировал ничего иного, кроме как просто приехать сюда — приехать сюда, да, и поговорить с Лукасом. Откуда мне было знать, что через, ох — всего через несколько часов, я до такой степени буду ощущать себя частью всего — настолько крепко связанным с остальными? Мысль о том, чтобы провести завтрашний день не здесь, без них, уже не только совершенно невероятна, но превратилась в какое-то шипастое порождение зла, что порвет тебя в клочья, если ты хотя бы слегка коснешься его острых игл; она стала одним из тех страхов, которые просто невозможно обдумывать в здравом рассудке, ибо даже первые признаки столь напрасной и тайной мысли могут припадком ужаса остановить твое сердце и отнять у тебя волю сделать живительный вдох. Джуди мне так и говорила. Мир — большой мир, настоящий мир (мир снаружи), он так переменился в последние годы. Что некогда казалось безопасным, уже не является таковым. Мы старались отогнать прочь все плохое, но оно никогда не уйдет. А мы — наши жизни тоже менялись со временем, но все мы как-то нашли дорогу сюда, чтобы быть вместе. Мы сбились в кучу, чтобы утешить друг друга, исследовать возможности и щедро развить наши таланты. У нас тут, сказала Джуди — она говорила и держала Джейми за руку, — у нас тут наш собственный мир, понимаешь? Вернее, мир Лукаса, в котором мы с таким удовольствием пребываем. Так что, Джейми, заключила она (и она — она так по-доброму улыбнулась), как в песне поется — заходи в наш мир: ну же, ты зайдешь?[53] и да, я сказал — да, о да: я войду, я вошел. Я — часть.
Посмотрите вокруг. Просто окиньте взглядом. Потому что я, если честно, едва могу все это уяснить. Свечи оплыли, потеряли форму и теперь напоминают перезрелые грибы, толстые языки пламени лениво корчатся, нарезают лица на теплые, живые листы кинеографа.[54] Стекло и серебро — черные и белые полосы — невероятно яркие, а сейчас, совершенно неожиданно, я перестал слышать… все продолжают пировать молча, хотя губы их движутся, а глаза продолжают свой танец. Тедди встает, взмахивает палочкой для еды или, быть может, золотым жезлом — и, когда все берутся за руки, осторожно, однако настойчиво первые шепотки, все смелее, просачиваются обратно, оживленный ритм и жужжание приправлены смехом, а редкими счастливыми вскриками. И теперь сквозь поволоку я вижу это так четко, и пробки в моих ушах растворились. Вздымается восторженный хор, а руки и бокалы подняты и радостно ходят ходуном.
— Вот это были дни!.. Как будто без конца! Мы пели и плясали день за днем!..[55]
Да, о да — но времени на демонстрацию нежных и взаимных воспоминаний нет: это большое, взрывное, радостное празднование замечательного сейчас — лихорадочные объятия отчаянного благодарения за все, что никогда не должно исчезнуть или хотя бы ослабеть (нечего даже и думать об этом).
Лукас встал. Улыбнулся, точно уставший от лести военачальник, который пришел наконец освободить раздираемые междоусобицей земли от жестокого и безумного деспотичного захватчика. Он резко опускает ладони, когда все, кроме Гитлеров, встают почтить его, но никто не прерывает почестей, все видят его жест насквозь. И вместе с Элис Лукас уходит. Все затихают ненадолго, после чего шум возобновляется: дети вернулись к оставленной было игре. Это свобода, которую я так редко ощущал в детстве, когда должен был. Отец… думаю, я должен рассказать вам этот крохотный случай, один из столь многих. Как-то раз неестественно ярким и морозным осенним днем он заставил меня собирать листья в саду. Руками. Господь наш Иисус, сказал он, даст мне пенс за каждый лист, что я подберу. Все утро и весь день я горбил спину и собирал листья. Тысячи, я собрал тысячи листьев в большие коричневые бумажные пакеты. Многие, многие тысячи. И все это время я надеялся, я молился — о боже: богу, полагаю я, — что, когда все закончится, когда будет собран последний лист, у меня окажется достаточно пенсов, чтобы уйти из дома, вырваться из-под его власти. Я оттащил дюжины пакетов к себе в спальню, вверх по двум лестничным пролетам, и там я ждал всю ночь, пока Господь наш Иисус придет ко мне (потому что волшебство творится ночью). Я рывком проснулся, должно быть, на рассвете — и не успел я толком открыть глаза, как хруст при каждом моем движении и уже довольно тошнотворное зловоние мокрых и гниющих листьев дали понять, что они по-прежнему навалены вокруг меня горами. Я сказал за завтраком ему, своему отцу, этому человеку: «Господь наш Иисус — он так и не пришел». «Правда? — спросил он, выгнул бровь и плутовски подмигнул своей неулыбчивой жене, этой женщине — но ни то ни другое ничуть не скрыло злобной гримасы, искривившей его рот. — Правда? — повторил он. — Говоришь, господь наш Иисус не пришел? Ну-ну. — Он встал со стула и взъерошил мне волосы. — Милый мой мальчик. Что ж, это доказывает одно, правда, сынок? В наши дни нельзя доверять никому».
А теперь я смотрю на удаляющиеся очертания Лукаса, пока он полностью не исчезает из виду. Нам всем нужен отец — думаю, в этом суть: человек, который будет за нас. Но некоторым, очень немногим, нужно быть им. Вот и все, что я думаю. Приближать людей, которые будут наслаждаться собственной потребностью в нем. Наверное, так.
Время, сами знаете, прошло… но скажу вам одно: что до меня, сколько бы мне ни осталось жить, я никогда не забуду ни малейшей детали этого самого первого вечера в Печатне — ни единого мимолетного образа, мягкого и текучего света свечей, ласкающего наши лица, вкуса каждого кусочка Бочкиной амброзии, бесконечной мягкой реки пьянящего вина Тедди: все эти штрихи, хоть и покрытые лаком, ярки в моей памяти и крепко заперты где-то внутри, на случай, если они мне понадобятся. Ибо из-за всего, что было до и после, то был день… о да, то был день…