"Все оттенки красного" - читать интересную книгу автора (Андреева Наталья)ПУРПУРНЫЙ— Эдик, ты позавтракал? — пристально смотрит на старшего сына Георгий Эдуардович Листов. — Да, конечно. За столом они сидят уже больше часа, разговор не клеится, Егорушка злится, Вера Федоровна нервничает, остальные чувствуют непонятное напряжение, словно воздух наполнен свинцом. Майя все больше поджимается: того и гляди, кого-нибудь из присутствующих пулей сразит злое слово: «Ненавижу!» — Тогда мне хотелось бы с тобой поговорить. — Прямо, как в сериале! — усмехается красавец-блондин. — Папаша-миллионер трагическим голосом значительно сообщает своему наследнику: «Мне надо с тобой поговорить». Ничего приятного от такого разговора не жди. Что ж, папа, поговорим. — Тогда пройдем в мой кабинет. — Вот как? Он уже твой? А что скажет по этому поводу еще одна наша наследница? Майя смущается и готова просто исчезнуть. Только бы Эдик не посмотрел в ее сторону! Вот сейчас она встанет и громко скажет: «Я не Маруся, а Майя!» И сразу станет легко! Сейчас встанет, сейчас… — С Марусей мы поговорим потом, — нервно произносит Георгий Эдуардович. — Вопрос наследства — это наше с ней дело, а не твое. А с тобой я хочу объясниться неотлагательно. — Ого! — Эдуард-младший напряжен, хотя пытается скрыть это неуместной бравадой. — Тон серьезный! Я готов. Вслед за отцом он уходит в дом. Вера Федоровна сжимает ладонями дрожащие щеки: — Что же будет? Что же теперь будет? — Не надо так переживать, ма шер, — язвительно усмехается Олимпиада Серафимовна, тряхнув огромными серьгами. — Надеюсь здесь не замешаны ваши альковные тайны. При этих словах Вера Федоровна бледнеет как полотно, и Нелли Робертовна резко поднимается из-за стола: — Ольга Сергеевна! Что же вы стоите? Дайте же ей воды! Это любимое место в доме покойного Эдуарда Листова, здесь он проводил долгие часы за чтением й осмыслением прочитанного. Одна дверь ведет в коридор, другая в маленькую студию. Художник Эдуард Листов не любил больших помещений. В студии же находится стеклянная дверь с витражами, через которую можно выйти в кольцевую веранду, а из нее потом спуститься в сад. На зиму дверь обычно наглухо запирается, но летом она практически всегда остается распахнутой настежь. Георгий Эдуардович в студию никогда не заходит, и вообще старается поменьше вспоминать о ее существовании. Дверь, через которую туда можно пройти из кабинета, плотно прикрыта. Но кабинет — это другое. Здесь можно проводить долгие часы в размышлениях, как покойный отец, потому что сама атмосфера располагает к этому. Здесь можно спокойно возиться с антиквариатом, работать над книгой, делая записи. Георгий Эдуардович привык делать это по старинке, подобно отцу, не признававшему и так и не освоившему компьютеров и интернета. Кабинет — это святилище. Теперь сюда вторгается Эдик, мгновенно нарушая существующую гармонию. Он слишком обеспокоен, весь в движении. Георгий Эдуардович морщится — скорее надо с этим покончить. — Зачем ты приехал? — Это дом моего деда. И он пока еще не твой. — Зачем ты приехал? — К маме приехал. Соскучился. — Что, деньги кончились? — Хочешь дать мне взаймы? — Напротив, хочу сказать, что мое терпение лопнуло. Ты и твоя мать-авантюристка… Не надо на меня так смотреть! Авантюристка, если не сказать хуже! — срывается на крик Георгий Эдуардович. — Вы сюда и близко не должны подходить! Я все знаю! — И давно знаешь? — Давно. Потому и развелся. А она все еще думает, что из-за скандалов, которые постоянно были в нашей семье. Да я способен выдержать и не такие скандалы! Я прожил девятнадцать лет с Натальей, а уж она никогда не отличалась кротким характером. Впрочем, это к делу не относится. Ты, вероятно, знаешь, каковы обстоятельства. Мы все делим с Марусей пополам. Так вот: едва вступив в права наследства, я тут же передам все другому сыну. Оформлю все бумаги, чтобы ни тебе, ни Вере не досталось ни одной копейки ни при каких обстоятельствах. Я знаю, на что вы способны, если речь идет о больших деньгах, и не хочу постоянно опасаться за свою жизнь. Можете не суетиться: ничего не получите. А если я умру до того, как вступлю в свои права, не получите тем более. — Ошибаешься. Вот тут ты ошибаешься. — Что такое? Ты успел обольстить и эту невинную девушку? Не верю! Вы сегодня утром встретились впервые. Конечно, я успел заметить, как она на тебя смотрела, но это еще ничего не значит. Ты уберешься отсюда немедленно, понял? Хватит того, что Настя стала твоей шпионкой в этом доме. Подумать только! Такая добрая, милая, кроткая Настя! Чем ты их берешь, ну чем? Ведь ты негодяй, картежник, развратник. Правильно говорил папа, надо было давно гнать тебя отсюда прочь, а я все терпел, глупец. Какой глупец! А теперь ты плетешь свои интриги. Немедленно уезжай, Эдуард. Немедленно! — Даже переночевать нельзя? Я устал. — Можно, если ты и близко не подойдешь к этой девочке, к Марусе. — Как ты за нее переживаешь! Чистое, невинное создание, а я мерзавец, развратник. И какой пафос, в самом деле! Папа, ты слишком старомодно выражаешься, сразу видно, что телевизор почти не смотришь. Ах, Маруся, ах, создание, ах, сестра! Не дай Бог, я на нее дурно повлияю! Да она же врет вам всем! С того момента, как очнулась в больнице, так и врет! Нет, обидно, в конце концов, а? Почему это я один должен быть плохим? А наглая врушка — чистое, невинное создание! — Не смей! Слышишь? Не смей! Такое ощущение, что Георгий Эдуардович собирается отвесить сыну пощечину. — Но-но, — пятится Эдик. — Извинись немедленно! — Еще чего! Она самозванка. На самом деле эту молодую особу зовут Майей, и к семье Листовых она имеет такое же отношение, как я к папе римскому. — Откуда… Откуда ты знаешь? — хрипит Георгий Эдуардович. — Потому что я встретил в поезде настоящую Марию Кирсанову, и поверь, они с этой врушкой — полные противоположности. — И где же она? Где? — А вот этого папа, я тебе не скажу. У меня свои планы. Да-да. Тебя ждет сюрприз. А, кстати, ты уверен, что действительно мой папа? Я тут нашел пару интересных писем… — Вон! — Как хочешь. Но я тебя предупредил. — Постой. — Да? — Что ты задумал? — Я сделал ей предложение. Марии Кирсановой. — Что?! — Неужели ты думаешь, что найдется женщина, способная мне отказать? — Ты… Ты не можешь этого сделать. Она твоя тетка. — А вот для этого и нужны старые письма, папа. Да, ближайшие родственники не могут вступать в брак. А что, если я докажу, что не имею к тебе никакого отношения? Что меня зачал совершенно другой человек? — Ты мой сын. — Откуда такая уверенность? — Ты мой… О, Господи! Что-то с голосом. — Ничего-ничего, это пройдет, папа. Хорошо, что у меня есть здравомыслящая мать. Она меня очень любит. В отличие от тебя. — Уходи. — Я переночую здесь. И не надо так переживать. — Ты еще не знаешь, что я тоже могу… Могу быть жестоким и… и решительным. — Да ну? Ну что же, попробуй. Но, в конце концов, это несправедливо: почему это тебе должно достаться столько денег, а мне ничего? Ты их тоже не заработал. Чем ты занимался всю жизнь? Ну, чем? Дедушка, художник Эдуард Листов, не без помощи бабушки Липы пристроил тебя по блату в престижный институт на факультет, по окончании которого, пардон, навоз из стойла вычищать не пришлось. Чистенькая непыльная работенка за хорошую зарплату. Что ты делал в то время, когда другие работали? Заводы строили, землю пахали? Копался в рухляди да писал книги, которые никому не были нужны. Ведь я знаю, что большинство этих изданий были безгонорарными. Несколько тысяч бесполезных экземпляров, которые осели где-то в хранилищах. Они и сейчас никому не нужны, потому что читать их — тоска. Ты же никакого научного открытия не сделал, переписал из нескольких книг в одну, и то «от сих до сих», куда пальцем ткнули. Если бы ты еще разбирался в антиквариате! Ты делаешь вид, что разбираешься, а на самом деле… На самом деле тебе кропала эти книжонки вкупе с кандидатской диссертацией умная тетя Нелли. — Замолчи! — Да ладно! Вот она в антиквариате разбирается, я у нее консультировался пару раз, прежде чем продать мамины фамильные побрякушки. А ты только делаешь вид. Чтобы тебя никто не трогал. — Мамины фа… Да как ты… как ты… — Да хватит уже! Ты бездельник, и я бездельник. Спасибо, что выучил, только время, когда можно было заниматься тем, чем ты занимаешься, и получать за это большие деньги прошло. Кандидаты наук нынче не в цене. То-то ты бросил преподавать в институте. Как же! Мало платят. Так почему не поделиться наследством? Хватило бы на всех. — После того, что ты сказал, я лягу костьми, но денег ты не получишь. Я тоже кое-что могу. Ты даже не знаешь, как и твоя мать, что я для вас делал все эти годы! — Да ладно! Для нас. Ты все делаешь для себя, для своего спокойствия. Кстати, спроси свою мнимую сестренку, как там на самом деле обстояло с ее мамочкой. А я пойду объяснюсь с девушкой Настей. Сын уходит, а Георгий Эдуардович еще долго не может прийти в себя. Неужели же это и в самом деле не его сын? Сердце подсказывает, что его. Эдик внешне очень похож на своего знаменитого деда, кровь Листовых, тут уж ничего не поделаешь. Но будто бы все дурное, все тайные и явные пороки, что были в роду, смешались, словно черные чернила с красными, и получилось ядовитое вещество неприятного цвета, которое и наполнило Эдуарда-младшего. Как же все это неприятно! — Георгий? Все в порядке? — Это ты, Нелли? Зайди. — Что случилось? — Где Маруся? — Ушла к себе. Что-то с Эдиком? Он опять проигрался в карты? — Послушай, ты кому-нибудь говорила, что писала… помогала мне писать диссертацию? — Нет, не думаю. Просто все видели, как мы вместе работаем. — Но там стоит только мое имя. И на книгах тоже. — Какие пустяки! — Ты покупала меня, Нелли? Я был сыном твоего мужа, и ты меня покупала. Потому что у тебя детей быть не могло. Зачем? — Ты говоришь это таким тоном… Хочешь, чтобы я ушла из этого дома? — Да. Наверное, хочу. — Но это жестоко. — Разве тебе жить негде? Или не на что? Ты же умная женщина! В антиквариате разбираешься, как сказал Эдик. Найдешь, чем жить. — А Настя? Ты же не можешь выгнать меня и оставить Настю? — Я никого не выгоняю. — Девочка привыкла здесь жить. — Девочка! Да ей уже двадцать восемь лет! Хватит ее опекать! — С каких пор ты стал таким резким? У тебя женщина, да? У тебя появилась женщина? И она ни с кем не хочет делиться? Не Наталья ли запустила свои цепкие коготки в наследство Эдуарда Листова? — Как ты можешь думать, что я сойдусь снова с Натальей? — Кто знает. Уж не с Верой же. — Я хотел поговорить с этой девочкой, с… с Марусей. Почему-то она не просит краски. Тебе не кажется это странным? Ведь ее мать писала, что девочка не расстается с красками ни днем, ни ночью, и рисование — единственная ее страсть. — Родители склонны преувеличивать. — Я все-таки зайду к ней. Как думаешь, я ей не помешаю? — Ты меня расстроил, Георгий. Очень расстроил. За что? Он выходит из кабинета, обойдя Нелли Робертовну, словно неодушевленный предмет. Словно вещь какую-нибудь, старую вещь, вышедшую из употребления и потерявшую свою ценность. — Ну, уж нет, — качает головой она. — Разговор еще не закончен. Олимпиада Серафимовна подстерегает сына в коридоре: — Жора, задержись на минутку, пожалуйста. — Да, мама? Олимпиада Серафимовна возмущенно встряхивает огромными серьгами. — Тебе не кажется, что девочка слишком много ходит? Ей надо лежать и лежать, а она бродит по дому, по саду. Меня это беспокоит. — Боишься, что догадается, сколько здесь дорогих вещей и оценит, наконец, истинные размеры наследства? — Это не смешно. Ты должен как можно дольше держать ее в неведении и при разделе наиболее ценные вещи оговорить в свою пользу. — Откуда такая жадность, мама? — Я пожилая женщина. Я хочу прожить остаток дней, ни в чем не нуждаясь. Вместе с тобой. — А если я вдруг снова женюсь? И моя жена тоже захочет жить вместе со мной? Как-то вы с ней поладите? — Что?! — Мне только пятьдесят лет, я еще не потерял надежды на семейное счастье. — По-моему, Веры Федоровны и Натальи было достаточно. — На тебя не угодить мама. Две женщины, обе такие разные. Впрочем, что я говорю? Какие же они разные! — Георгий, не вздумай делать глупости! — Мама, я хочу поговорить, наконец, с Марусей. — Что ж. Иди, сын. Но помни! Серьги возмущенно звенят, и Георгию Эдуардовичу хочется зажать уши. Давно уже этого хочется. Ну, как можно это носить? Мало того, что полная безвкусица, так еще и массу неудобств доставляют! Он поспешно идет по коридору к двери Марусиной комнаты. Остальные члены семьи живут на втором этаже ив летних комнатах мансарды, но девушке по лестнице подниматься нельзя, и ей отвели место в одном из служебных помещений. Георгию Эдуардовичу неловко, что будущую хозяйку поселили на том же уровне, что и прислугу, и он все еще не верит сыну. Эдик постоянно врет, поэтому мог и оговорить девушку? Это настоящая Маруся, такая милая, чистая, какой он себе ее и представлял. Ведь такой талант! Почему же она до сих пор не попросила краски? Он осторожно стучится в дверь. — Да-да! Войдите! Девушка сидит на кровати и смотрит в окно. Просто смотрит в окно. — Как ты себя чувствуешь? — Спасибо, хорошо. Как чужие. А чего он ожидал? — Тебе не принести краски, мольберт, холсты? Из окна прекрасный вид. Да и в саду красиво. Не хочешь что-нибудь написать? Пейзаж, например? Я видел твои рисунки. Это просто чудо. Тебе надо учиться. Я позвоню Эрасту Валентиновичу и приглашу его приехать. Он давно хотел с тобой познакомиться. Это известный искусствовед, критик, друг моего покойного… нашего покойного отца. Так как? Сходить за красками? — Нет! — Но почему? — Я… Настроения нет. — Как же ты похожа на мать! — Да. Все так говорят. Девушка чуть не плачет. Сидит, уставившись в окно, плечи вздрагивают. Что он такого сказал? — Майя? — Да? — Ведь тебя Майей зовут? — Откуда вы знаете? Она чувствует облегчение: наконец-то! — Эдик сказал. Он встретился в поезде с настоящей Марусей Кирсановой. — Я знаю. Она забыла в поезде сумочку с письмами, а у меня на вокзале украли все документы. Вот Нелли Робертовна и подумала, что я — это Маруся. Мне сейчас уже вещи собирать? — Куда же ты пойдешь? — Если дадите денег на билет, поеду домой. — Я как-то… Не могу прийти в себя. Зачем же было врать? — Я боялась, что вы за лечение не заплатите. А у моих родителей денег нет. И мама больше никогда не пустила бы меня в Москву, если бы все узнала. — Далась тебе эта Москва! — Вы не понимаете. Только здесь и есть настоящая жизнь. Здесь все: театры, университеты, музеи, выставки. Здесь Красная Площадь, Александровский сад, Третьяковская галерея. Когда едешь в поезде, кажется, что он уносит тебя не куда-нибудь, а в сказку. Я виновата. Не подумала. Сама не ожидала, что могу жить в чужой семье и откликаться на чужое имя. Хотя мама всегда называла меня Марусей. — Майя, мы пока никому ничего не скажем. До завтра. А завтра я что-нибудь придумаю. В конце концов, тебя сбила наша машина, и Миша виноват. — Это я виновата, я! Дуреха, растяпа. И врушка к тому же. — Майя, а как же портрет? — На портрете моя мама. Это правда. — Не понимаю. А кто же мать Марии Кирсановой? Что, у отца в том провинциальном городе был не один роман, а два? — Не знаю. Мама никогда ничего не рассказывала. — Послушай, а ты не знаешь, где сейчас настоящая Маруся Кирсанова? — Не знаю. Они сдернули стоп-кран и сошли с поезда. Эдик и Маруся. — Какой мерзавец! Ну, ничего, я найду на него управу! Пусть даже придется опозориться. Ты отдыхай и пока никому ничего не говори. Сиди в своей комнате. — Спасибо вам. Вы хороший. — Да и ты славная девушка. Надо было с самого начала рассказать все Нелли. Она не злодейка, не оставила бы тебя без помощи. — Я все равно бы призналась. Не выдержала бы. Хотелось только немного подлечиться. — Отдыхай. Он вышел из комнаты, с облегчением вздохнув. Все-таки, славная девушка, жаль, что она не Маруся Кирсанова. Надо как-то осторожно поговорить с Нелли, ведь она добрая, все поймет. А вот остальные… Собственно, из-за них придется молчать до завтра. Вера Федоровна и мать способны устроить скандал. Что уж говорить о Наталье! Георгий Эдуардович поморщился — да, тут без поддержки Нелли не обойтись. Потом вспомнил о старшем сыне и содрогнулся. Если Эдик успеет обработать Марию Кирсанову, и этому дому, и покою в нем придет конец. Будет скандальный раздел наследства, будут бесконечные суды, ссоры, а как же новая любовь? Как же женщина, которую он рассчитывает ввести в семью? Разве она выдержит все это? Наконец-то встретилось доброе, чистое создание, разделяющее его идеал скромного существования в уединении, в работе над новой книгой, на этот раз, действительно, великой. Господи, дай силы! Как все запуталось! Отец, зачем ты все это сделал?… …— Ты все поняла, мама? — Эдик, но как же так? — А вот так. Он, похоже, все знает. — Что ж будет? — Не знаю. Ты пока попробуй все это переварить, а мне надо позвонить. Кто-то должен позаботиться о моем будущем, раз так все обернулось. Он не решился воспользоваться одним из телефонов в доме. От этих дам всего можно ожидать, слишком уж любопытные. А свидетели ему сейчас не нужны, и вообще никто не должен знать, кому и куда он звонит. Черт, что ж она так долго не берет трубку! …— Алло? — Маша? Привет. — Эдик? Классно, а? — Как ты там? Что делаешь? — Скуча-а-ю. — Займись чем-нибудь. — Можно я схожу в магазин? — Зачем? В доме полно еды. — Я куплю краски. Ну и чего там еще положено. Краски! Как же он об этом не подумал! О наркотиках подумал, а о том, что можно было бы поступить гораздо проще и загрузить ее работой, не догадался. Она бы сидела целыми днями дома и писала, писала, писала… Художница, как же! Талант. — Послушай, Маша, ты заблудишься. — Язык до Киева доведет, корнет. На свете полно симпатичных мужиков, которые с радостью укажут мне дорогу. Сомневаешься? — Нисколько. Зачем он оставил ей ключ? Дурак! — Корнет, ты чего такой? Злой, да? — Да тут возникли некоторые проблемы. Я должен задержаться и ночевать не приеду. — Как? Мы еще не поженились, а ты уже не приходишь домой ночевать? — Дела, Милая, дела. Между прочим, не столько мои, сколько твои. Так что постарайся меня дождаться. — Не бойся, не убегу. Если, конечно, не встретится мужик покруче, чем ты. Но это вряд ли. Надо было все-таки посадить ее на наркотики! — Маша, я завтра буду. Целую. Я позвоню еще. — Проверяешь? Ту ти, ту-ту-ту. Пока, корнет! Гудки. Чертова девица! Если бы на ее месте была эта Майя, все было бы гораздо проще. Та просто в рот смотрит, как очарованный кролик. И хорошенькая к тому же. Не такая броская, как Маруся, но зато на любителя, просто цветочек. А может?… Тьфу ты! Какая глупая мысль! Если бы можно было навсегда оставить ее Марией Кирсановой! Но ведь есть же ее родители и Алевтина Кирсанова. Родители! Отец вполне может вызвонить мать Маруси и та кинется искать свою блудную дочь. Ну и что? Пусть ищет. Ладно, утро вечера мудренее, что-нибудь да придумается. — Эдик! Нашла все-таки! Он спрятался в саду, чтобы никто не слышал, как он разговаривает по мобильному телефону с настоящей Марусей, а Настя все-таки выследила. — Привет, — кисло сказал он. — Здоровались уже. Эдик, как же так? — А что случилось? — Ты не звонишь, не объявляешься, а в твоей квартире снимает трубку какая-то девица. Разве ничего не случилось? — Видишь ли, Настя, у меня проблемы. — Проблемы? Но почему, как раньше, не рассказать все мне? — А чем ты можешь помочь? Денег достанешь? — У меня нет своих денег, — потерянным голосом говорит девушка. — Я раньше думала, что тетя… Я с ней поговорю. — Поговори, поговори. — Эдик, ты не хочешь со мной погулять по саду? — Знаешь, я устал. Не выспался и вообще. — Ты какой-то… — А если меня завтра убьют? — Убьют?! — Я должен кучу денег, у матери больше ничего нет, а отец… лучше бы его не было, такого отца! — Все так серьезно? — Более чем. Поэтому оставь меня в покое. — Эдик, но я же люблю тебя! — По крайней мере, хоть кто-то придет поплакать на мою могилу. — Эдик! — Ну, что еще? — Я все сделаю. Я что-нибудь придумаю. — Что ты можешь придумать? — Я… я… я… — Настя, не надо. Я женился бы на тебе, честное слово, но… — Сколько тебе нужно? — Чем больше, тем лучше. Хотя бы несколько тысяч долларов. Пять, десять. — Пять или десять? А сроки? — Сроки кончились. Можно продлить их только под получение наследства. — Наследство, наследство. Эдуард Олегович дурно поступил с тетей. Как же теперь? — А никак. Пойду, прилягу. Мне надо подумать о своих проблемах. Ушел. Как же быть? Так ждала, так ждала, а он холоден, словно бы ничего и не было: обещаний, жарких поцелуев, красивых слов, которые он говорит, словно плетет тончайшие кружева, и узоры эти можно хранить в памяти бесконечно и любоваться ими бесконечно. Никогда больше не будет такого, как Эдик, и вообще больше не будет никого. Кто она такая? Некрасивая, а теперь еще и небогатая наследница. Что тетины деньги? Их мало, слишком мало для такого, как Эдик. Он привык к роскошной жизни. Еще бы! Должно быть, ни одна женщина готова отдать все свои деньги, чтобы только оставался рядом, говорил, что любит, пусть даже это заведомая ложь. — Настя! Погоди. Куда ты так спешишь? Шофер Миша тут как тут, глаза у него, словно у теленка, которого ведут на бойню. — Дай пройти. — Опять он! Да не женится он никогда на тебе, не женится! Зуб даю, что не женится! Выходи за меня. — Нет. — Почему? — Не хочу. Дай пройти. — Почему не хочешь? Из простых, да? Образования нет, да? Хочешь, все будет? Образование, деньги, дом свой. — Не говори глупостей. Тебе неоткуда все это взять, как будто я не понимаю. — А по-простому нельзя? У меня квартира есть. Будем жить, я работать пойду. Водителем автобуса -могу, им, говорят, хорошо сейчас платят. — Сколько? — Ну, тысяч десять — двенадцать. Может, и больше. — Рублей? — Какая ты. — Такая. Дай пройти. — Ну не вечно же будет такая жизнь! Мне Ольга Сергеевна говорила, будто все скоро изменится. Будто в доме будет новая хозяйка. — Будет. Маруся. — Да не Маруся, в том-то и дело. — Что-что? — Что слышала. — Ты что-то знаешь? — Знаю, не знаю, тебе какая разница? — усмехается Миша. Глаза у него темно-карие, как у Эдика, только нет в них ни обволакивающей ласки, ни печали, от которой сердце так сладко замирает, что хочется из кожи вон выпрыгнуть, и голенькой, беззащитной, обжигаясь до боли, пройтись по матушке-земле. — Дай пройти! — Ты помни только: попросишь — все сделаю. Все? Ты простой шофер, не подпольный миллионер, не владелец заводов, газет, пароходов, и денег-то у тебя нет. А сейчас ой как нужны деньги, чтобы спасти Эдика. А вдруг его и в самом деле убьют? Настя холодеет. А в такие минуты ей, как всегда, хочется бежать к тете, просить помощи. — Тетя! Тетя Нелли! — Девочка, что случилось? — Мне надо денег. — Много? — Пять тысяч долларов. А лучше десять. Наличными. — Наличными? Ты с ума сошла! Такие деньги! Зачем? — Надо. — Я, кажется, понимаю. Эдик опять проигрался в карты. Или в рулетку. Тебе лучше о нем забыть. — Но как же? Я думала, что мы поженимся. — И я думала, что вы поженитесь. Что муж оставит деньги мне, Георгий поможет сыну, и у вас все будет, и вы будете жить хорошо. Но все осложнилось. Как бы не пришлось вообще уехать из этого дома. — Как уехать? — Это все Георгий. Георгий Эдуардович. Он отчего-то ополчился против меня. Я так думаю, что тут не без женщины. — Вера Федоровна? Наталья Александровна? Но разве они так плохо к нам относятся? — Боюсь, что тут какая-то другая женщина. Все-таки, он сын своего отца. Покойный Эдуард только после пятидесяти почувствовал вкус ко всем этим романам с молоденькими девицами, и, как видишь, одна из них родила Марусю, из-за которой теперь столько проблем. — Марусю? Но, может быть, она заступится? — Не знаю. На первый взгляд, девушка хорошая, добрая. — Мы можем о ней заботится. А она… Она поможет Эдику. — Попробую еще раз поговорить с Георгием. И ты его попроси. — Хорошо, тетя Нелли. Это хоть какой-то шанс. Настя продолжает бродить по саду. Какие же длинные дни! И короткие светлые ночи, во время которых совершенно не хочется спать, а хочется гулять, мечтать, слушать красивые слова, о любви, о счастье. Как же можно уехать из этого дома, из этого сада? И главное, куда уехать? Мать растила ее одна, она была гораздо старше тети Нелли, а теперь уже года три, как умерла. Хорошо, что умерла тихо, незаметно — просто во сне остановилось сердце. Настя никогда не задумывалась, почему так произошло. Ведь матери и шестидесяти не было. Может, она болела? Но дочери ничего не говорила. Настя — поздний ребенок, любимый, единственный, об отце мама не упоминала никогда. Две комнаты в коммуналке, оставшиеся после нее свободными — не выход, даже если попробовать их продать. На какое время хватит денег, если жить привыкла, ни в чем себе не отказывая? А Эдик? Он тем более не привык экономить. Да и что там теперь с этими комнатами? Уж года три, как не была дома. Может быть, и мамины вещи соседи давно уже выставили вон, а Настиного там ничего нет. Казалось, что и бедность, и жизнь в коммуналке, и необходимость работать, чтобы выжить, ушли безвозвратна Настя очень смутно помнит то время, когда тетя Нелли только-только вышла замуж за художника Эдуарда Листова, и не было у них ни этого особняка, ни денег, не огромной квартиры Зато потом, как только все это появилось, тетя сразу же взяла Настю к себе. Но ведь мама помогала своей сестре получить высшее образование, давала ей деньги дополнительно к стипендии, да и жилплощадь при размене родительской квартиры оставила гораздо лучшую, чем себе с дочерью. Не приводить же Нелли жениха в коммуналку? Мама верила в то, что сестра обязательно в жизни пробьется, удачно выйдет замуж и поможет им всем. И не ошиблась. Но почему мама сама отказалась переехать к младшей сестре? Тетя Нелли, конечно, не бедная женщина, но если жить с ней вдвоем пусть даже в хорошей трехкомнатной квартире, это все равно не то, что жить в этом роскошном особняке на всем готовом и никогда не думать об экономии, о деньгах. Ведь до сих пор все это кто-то оплачивал: хорошую еду, прислугу, сладостное безделье, прогулки по саду, днем и при луне, долгие вечера за приятной, ни к чему не приводящей беседой. Утонченные рассуждения о современном искусстве, право на собственное мнение, критика всего и всех без того, что собственного-то ничего и не сделано. А теперь что? Вот Марусе, той повезло. И талант есть, и состояние теперь будет. Живи! Надо бы зайти к ней в комнату. — Привет! Можно? — Да, конечно. Заходи. — А чего ты такая расстроенная? Голова болит? — Нет, мне уже лучше. Просто настроение плохое — У Эдика тоже плохое настроение. Но у него-то понятно от чего. — От чего? — тема Эдика Майе небезразлична. О нем может говорить бесконечно, потому что… Потому. — Знаешь, он такой увлекающийся человек! И ему постоянно не везет. Опять проигрался в карты. Но он вовсе не плохой, нет. Просто не везет. И он больше не будет играть. Я знаю, что если даст честное слово, то ни за что не будет. Но сейчас… Его преследуют кредиторы. Надо много денег, иначе его убьют! — Да ты что?! — Я знала, что ты добрая! Ты не думаешь, как Георгий Эдуардович, что Эдик сам во всем виноват? Ты не злишься на него? — Да за что?! — Ах, да! Вы сегодня утром увиделись в первый раз. Сама не знаю, что говорю. Просто нужно где-то достать деньги, много денег. Вот если бы ты… — Но у меня же ничего нет! — А наследство? — Но… — Он просил ничего не говорить до завтра. Как же трудно вытерпеть! — Тебе надо сказать только слово. Одно слово: что ты нам поможешь. Ведь ты не попросишь отсюда уехать тетю Нелли? Она такая хорошая! Ведь, если бы не она, никто бы не сообщил тебе о наследстве, не дал телеграмму. Это все она, тетя. Она единственная была рада твоему приезду, поехала тебя встречать. Она за тебя. — Я рада, конечно, но… — Вот и хорошо! Я знала, что могу на тебя рассчитывать! Знаешь, ведь мы могли бы стать подругами! А потом породниться. — Породниться? — Ну да! Эдик всегда хотел на мне жениться, но обстоятельства… Понимаешь? Мы могли бы стать сестрами. Или кем? Какое-то странное родство. Ты его тетя, значит, и мне бы могла стать… Нет, лучше сестрой. Мы были бы родственницами, и жили бы все в этом доме, а денег много, денег хватит. Ты даже не представляешь, сколько всего! Этот дом, и еще городская квартира. И картины, много картин, которые можно выгодно продать. И ты, твой талант. Как все было бы замечательно! Талант ведь нуждается в поддержке. Ты не можешь думать о хозяйстве, о расходах, о магазинах. Только о том, чтобы творить, творить изо дня в день. А мы будем рядом. Тетя Нелли искусствовед, она будет устраивать твои выставки, а я… Я буду тебе сестрой. Ведь правда, что так будет хорошо? — У меня никогда не было сестры. — И у меня! И у меня не было! Марусенька, дай я тебя поцелую! Настя даже всплакнула. В самом деле, как бы все вышло замечательно! Они с Марусей сестры, тетя Нелли устраивает выставки, а Эдик… Эдик просто красивый. И дом, огромный, чудный, необыкновенно комфортный дом, откуда совсем не хочется уезжать! Вот только половина его будет принадлежать Георгию Эдуардовичу. Но это же можно как-то устроить. У него есть квартира, можно отдать еще и квартиру Эдуарда Олеговича, и еще чего-нибудь. Если только Георгий Эдуардович не будет настаивать. Надо бы с ним осторожно поговорить, узнать, какое у него настроение. — Маруся, милая Маруся! Майе неловко, но Настя кажется такой милой! Можно и в самом деле быть если не сестрами, то близкими подругами. И приезжать потом в Москву только к ней, к Насте. Как к своей подруге. Какая разница, что она, Майя, никакая не Маруся, если так симпатична Насте? Настоящая Мария Кирсанова вызвала бы только недоумение и раздражение своей грубостью и глупыми фразами типа «батончик «Финт» только для тех, кто вправду крут». А на горячие Настины поцелуи, отстранившись, ответила бы смешком: — Милая, сегодня явно не день Бекхема! И Майя тоже расплакалась. В этом доме все так хорошо к ней относятся! Почти все. Георгий Эдуардович, Нелли Робертовна, Егорушка, Настя. Милые, добрые люди! — Значит, подруги? — улыбается сквозь слезы Настя. — Конечно! — Хочешь, я поищу для тебя в библиотеке интересную книгу? Ты, ведь не можешь пока долго ходить, а то бы я с радостью показала, какие здесь красивые места, и мы бы с тобой поболтали. Какую ты хочешь книгу? Про любовь, да? — Можно про любовь. — Я принесу! Я сейчас принесу! Милая моя, я все-все для тебя сделаю! Настя убегает, и тут только Майя вспоминает про Эдика. Он хочет жениться на Насте. Сразу она както и не сообразила. Так что ж? Значит, любит, раз хочет жениться. А для нее, Майи, это просто мечта, красивая сказка, которой никогда не суждено сбыться. Еще бы разок на него посмотреть, побыть рядом, а потом уехать и вспоминать, и грустить, и улыбаться тайком. В окно Майя видит, как Эдик с задумчивым видом садится в гамак и начинает раскачиваться. Ноги сами несут ее прочь из комнаты, туда, к нему. Что такого, если она решила посидеть на веранде, подышать свежим воздухом? А Настя принесет туда книжку. — А, юная родственница! Увидев Майю, он ловким, точным движением встает с гамака, и не спеша, поднимается по ступенькам крыльца на веранду, словно демонстрируя себя. Красивое животное, которое уверено, что им всегда любуются. Майя замирает: у Эдика темно-карие глаза с длинными ресницами, а смотреть в них страшно, но сладко. — Мой папа с тобой еще не говорил? — О чем? — еле слышно шепчет Майя. — О настоящей Марусе? — Говорил. — И чем кончилось? — лениво спрашивает Эдик. И не дожидаясь ответа: — Это я ему сказал, что ты не Маруся, ты уж не обижайся, но врать нехорошо. — Я знаю. Я нечаянно. — От волнения Майя лепечет детским голоском детские же глупости. — За нечаянно бьют отчаянно, — в тон ей говорит Эдик, присаживаясь рядом. — А это была расчетливая, преднамеренная ложь. Ну-ну, не расстраивайся так, всем нам приходится приспосабливаться. И почему ты не она? Сказать по правде, ты мне нравишься гораздо больше, хотя Машка, конечно, эффектная девица, но уж очень быстро утомляет. Особенно ее деревенские замашки и рекламные паузы. А ты девушка интеллигентная, воспитанная. Из таких получаются верные жены, замечательные жены! Мама у тебя кто? Ах, да! Завуч в школе! — И учитель литературы. — Замечательно! Честное слово: замечательно! Как бы так сделать, чтобы мы с тобой… Эдик нежно берет ее за руку, и Майя мысленно дописывает в свой придуманный роман еще одну страницу. Еще бы несколько поцелуев, и можно считать, что в жизни было настоящее счастье. — Я есть хочу, — заявляет неожиданно появившийся на веранде Егорушка. — Здесь не подают,— усмехается Эдик. — То есть, не накрывают. — А вы тогда что здесь делаете? Разве не ужина ждете? — Мы разговариваем. Майину руку он отпустил, но Егорушка все равно смотрит на старшего брата волком: — Я хочу, чтобы ты умер. — Егор! — громко ахает Майя. — Я все видел из окна! — Надеюсь, не подслушивал? — поднимает тонкие черные брови Эдик. — Подслушивать нехорошо, да и подглядывать тоже нехорошо, братец. А уж если подглядывать за любовными сценами, то нехорошо вдвойне. Это означает, что ты потенциальный импотент и тебе будут нужны дополнительные стимулы, чтобы возбудиться. Вот я в твои двадцать три года был отцом трех или четырех абортов. И это без всяких дополнительных стимулов. Причем, ни разу жениться не пришлось. Майя краснеет, Егор багровеет и кричит: — Ну, хоть кого-нибудь тебе в жизни жалко!? Хоть кого-нибудь!? — Себя, — невозмутимо отвечает Эдик. Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, но именно в этот момент он невозмутимо произносит: — Вон идет по тропинке твоя маман, пойди, поплачь у нее на груди. Майя никак не может понять свои чувства. В самом деле, Эдик говорит такие ужасные, такие неприятные вещи! А Егорушка напротив, такой добрый, такой забавный, хороший, милый, понятный и простой. Но что было бы, если бы он взял ее за руку и сказал про «мы с тобой»? Скорее всего, что она бы свою руку тут же отняла. Но почему? — Мама! Ты вернулась? — спрашивает Егор у Натальи Александровны, которая взбегает по ступенькам веранды. — Потом, потом. Здравствуй, Эдик! Загорел, похорошел. Тебе очень идет эта рубашка. Егор, учись у брата одеваться. Выглядишь, как бродяга, а ведь я на тебя такие деньги трачу! — Мама! — Потом, потом. Где ваш отец? — Кажется, у себя в кабинете, — отвечает старший брат. Наталья Александровна пулей несется в дом, а Эдик задумчиво говорит ей вслед: — Будет гроза. Мадам как шаровая молния где-то хватила заряду, способного разорвать в клочья маленькую планетку. Сидя в кабинете отца, Георгий Эдуардович Листов, пытается отвлечься от неприятных мыслей, разглядывая антикварную вещь. Родственник любимой женщины просил оценить у знатоков оружия, сколько бы мог стоить этот пистолет. Сам Георгий Эдуардович в оружии не разбирается, но перед ним развернута энциклопедия «Пистолеты мира». Можно узнать по каталогу, что за экземпляр попал в руки. Ого-го! Бывает же такая удача! Может, самому купить? Надо бы позвонить эксперту, давнему знакомому, и справиться о стоимости. Негоже обманывать будущего родственника, и покупать дорогую вещь по дешевке. Какая же прелесть! Самый настоящий американский «Деринджер»! Однозарядный, крупнокалиберный капсюльный пистолет. Согласно легенде, именно такие оттопыривали жилетные карманы каждого профессионального игрока и авантюриста на Диком Западе. Девятнадцатый век, почти антикварная редкость. Откуда же он у этого парня? Да какая разница! Может, достался по наследству? Это точно оружие из какой-нибудь частной коллекции. Пистолет-легенда. Георгий Эдуардович открывает бархатный чехол и ласково гладит округлую рукоятку. Округлая, но не гладкая, сплошь покрытая изысканной чеканкой. Какая тонкая работа! И какая надежная! Одно время отец, художник Эдуард Листов увлекся оружием, принес в дом раздобытый где-то пистолет и показывал домашним, как с ним обращаться. Потом купил пару дуэльных пистолетов, долго возился с ними вместе с сыном, потом убрал в один из шкафов кабинета и, успокоившись, забросил это дело. Теперь Георгий Эдуардович не может удержаться от искушения. «Деринджер» в полной боевой готовности! Георгий Эдуардович любовно возится с пистолетом, насыпает на полку порох, заряжает. Все, что нужно, осталось от отца, правда, тот пистолет, что был у него, давно уже куда-то исчез, да и ящичек с дуэльными давно не попадался на глаза. Может, Ольга Сергеевна куда-то задевала? Но теперь есть «Деринджер». «Господи, зачем я это делаю?!» — мелькнула в голове непрошенная мысль. Проверить бы это оружие в действии! Или убрать с глаз долой, чтобы избавиться от искушения. Нет, пусть остается, как есть, заряженным, готовым в любой момент выстрелить. Георгий Эдуардович прикрыв глаза, представляет себе сцену: в каком-нибудь баре, за столом сидят игроки в покер, а на кону целое состояние. Быть может, ранчо в несколько гектаров земли, или сто голов крупного рогатого скота. Усатые ковбои — заложники заезжего шулера. Он обчищает без зазрения совести их карманы, и в какой-то момент они начинают понимать, что стали жертвами мошенника. Один из них мгновенно выхватывает из кармана этот пистолет, и… Почему-то в этот момент Георгий Эдуардович вспоминает о старшем сыне. Эдик! Карты! Ведь все из-за него! Мечты, мечты. Как сладко представить, себя в роли ковбоя, влепившего пулю прямо в лоб этому авантюристу! Неожиданно раздается пронзительный крик: — Георгий! Где ты, Георгий? Он вздрагивает — что такое? Бывшая жена, Наталья Александровна влетает в кабинет, резко тормозит на пороге: — Уф! Ты здесь! — А что случилось? Она с трудом переводит дыхание. Потом нервно начинает ходить вокруг стола. Георгий Эдуардович понимает, что разговор предстоит серьезный, и поэтому бывшая жена, словно акула вокруг жертвы, нарезает и нарезает круги, чувствуя свежую кровь. Рана, нанесенная старшим сыном, еще свежа, а у Натальи Александровны чутье поистине акулье. Пистолет отложен в сторону, не до него. Наталья Александровна задерживается у стола, берет в руки красивую вещь, вертит ее нервно, собираясь с силами. Нужен повод, во что бы то ни стало нужен повод, чтобы начать разговор. — Сколько стоит? — Оставь. — Купил уже, да? Вижу, как у тебя глаза горят. Транжира! — Положи, он заряжен! — Да получи! Она с опаской кладет пистолет на стол и бросается в бой. — Это правда?! — Что правда? — Ольга Сергеевна мне все рассказала! Что ты распорядился приготовить две смежные комнаты на втором этаже! Мои комнаты! Я догадывалась, всегда догадывалась, что у тебя кто-то есть! Но я не могла поверить, что есть еще один ребенок! Твой ребенок! — Откуда… — теряется он под напором Натальи Александровны. — Ты же сам дал домработнице телефон своей пассии! Чтобы Ольга Сергеевна устроила все как следует! Для младенца! — И она дала тебе этот… — Дала! Да! Я узнала адрес! Я только что от этой девки! — Не смей! — Что такое? — Не смей! Это ты, девка! Была, когда я на тебе женился! А она порядочная женщина! Интеллигентная, порядочная женщина, не торговка! — Ах, вот оно что! Я торговка, значит! — Торговка! Баба базарная! — Я!? Баба базарная!? — Да!! — Ах ты… Значит, меня вон, а ее сюда, в мои комнаты? — Да. Я хочу, чтобы ты уехала. Чтобы вы все уехали. Я хочу покоя и семейного счастья. — Ты забыл, что есть еще и Маруся. — Не забыл. Но я сделаю так, что мне достанется этот дом. — Ах, ты сделаешь! Скажи лучше, что она сделает! Твоя девка! — Не смей так говорить! Зачем ты туда поехала? — Чтобы лишний раз убедиться в том, что ты, каким был, таким и остался. Что тебя в очередной раз обвели вокруг пальца. Я хочу спасти тебя, Георгий. Я не стала вчера устраивать сцен. Но она сказала, что вы собираетесь официально оформить отношения. Что ты собираешься все оставить этому младенцу и ей, его матери! Еще при жизни оформить дарственную! Это правда? — Да. Правда. — У твоего отца, по крайней мере, хватило ума не жениться на своей любовнице! И подумать о законном ребенке! А ты? — Ненавижу. Всю жизнь только и слышу: отец, отец, отец. Ты, сын Эдуарда Листова, гениального художника, ты должен то, должен се. Ненавижу! Ты и сына мне навязала, когда я говорил — не надо. Навязала, чтобы при разводе деньги отсудить и жилплощадь. Чтобы повязать меня по рукам и ногам. Ненавижу. Он совершеннолетний, я ему даже алименты не должен платить. Он не инвалид, здоровый парень. Разве я ему образование не дал? Разве не помогал до двадцати трех лет? Оставь меня теперь в покое, слышишь? Оставь. — Не выйдет! Твои дети на все имеют законное право! — Имеют. На наследство отца имеют. Но я не буду наследовать, я сразу же оформлю дарственную. На жену. — Тебя же выгонят отсюда! Сразу же выгонят! — Я верю этой женщине. — Идиот!' — Вон! — Ни за что! Георгий Эдуардович машинально хватает пистолет «Деринджер». Поистине, в оружии есть магическая сила! Оно вызывает страх, и она резко осеклась и побледнела. Как хочется влепить пулю в лоб этой отвратительной визжащей особе! — Вон! Или я убью тебя! Вон! Наталья Александровна визжит: — Сумасшедший! — Вон! — Он хочет меня убить! Олимпиада Серафимовна! Он хочет меня убить! Георгий Эдуардович запирает за бывшей женой дверь кабинета, и смотрит на «Деринджер». Жаль. Перестрелять бы их всех! Как хочется начать новую жизнь! Тихую, светлую жизнь, без суеты, без скандалов, без оглядки на то, что скажут женщины, злые, расчетливые женщины, которыми полон дом. Всех вон! В коридоре взволнованные крики: — Наташа! Что случилось?! — Оружие! В доме есть оружие! Пусть знают. Когда зайдут в этот кабинет, пусть знают, что у него есть оружие. Что он отныне не беззащитен. Наталья Александровна визжит уже на веранде. Но Георгий Эдуардович не слышит, как тихо утешает ее Нелли, как охает Олимпиада Серафимовна, суетится Ольга Сергеевна, а старший сын, с иронией приподняв тонкие черные брови, несколько раз негромко хлопает в ладоши: — Браво, папа! Браво! Олимпиада Серафимовна осторожно стучится в дверь кабинета: — Открой, сын! Мне надо с тобой поговорить! Он хороший, воспитанный мальчик. Мать есть мать, и он поворачивает ключ в замке: — Войди. Она входит и, как всегда, взволнованно трясет серьгами. Георгий Эдуардович морщится — опять этот надоевший звон! Ему кажется, что когда он еще ребенком лежал в колыбели, и мать склонялась над ним, еще тогда больше всего на свете хотелось цапнуть эти ужасные серьги и сорвать их раз и навсегда. Олимпиада Серафимовна, не мешкая, идет в атаку: — Наталья беспрестанно говорит о каком-то пистолете. Что это, Жора? Очередная фантазия? Где он? — На столе. Она осторожно берет в руки пистолет: — И это стреляет? По-моему, сплошная бутафория. — Положи на место, мама, он заряжен. — Ты и в самом деле мог выстрелить в Наталью? Впрочем, я тебя понимаю. Между прочим, я с самого начала тебя предупреждала, что это женщина не твоего круга, вспомни. — Может, хватит об этом? Я уже выслушал все про Веру, про Наталью, про то, что я не умею выбирать себе жен, что таким недотепам, как я, достаются одни только стервы. Может, хватит? — Я заберу пистолет. Олимпиада Серафимовна собирается положить «Деринджер» в огромный накладной карман свободного жакета розового цвета. — Мама! У сына такой взгляд, что Олимпиада Серафимовна испуганно пятится и кладет «Деринджер» на место. — Хорошо, хорошо, я его оставлю. Кстати, откуда он? Георгий Эдуардович мнется: — Один… один человек дал на оценку. — Какой человек? — Мама! — Понятно. Из окружения этой твоей… Хорошо, хорошо, не буду. Хотя бы скажи, кто она. И правда ли, что собирается занять комнаты Натальи, и что есть какой-то ребенок. — Не какой-то, а мой. Мой ребенок. — Как ты похож на своего отца! Слава богу, что меня это не коснулось. Все его измены. Он начал заниматься развратом, только когда сошелся с Нелли. Вернее, после этой злосчастной поездки в провинцию. Там Эдуарда как будто подменили. Олимпиада Серафимовна даже всплакнула. Он поморщился, глядя на фальшивые слезы. Постоянно торчит в своем театре, хоть бы чему-нибудь научилась у артистов! Так и не умеет правдоподобно разыгрывать ни радость, ни скорбь. — Мама! — Я тебя не одобряю. Как хочешь, но я тебя не одобряю. Все это попахивает авантюризмом. — Послушай, шла бы ты к женщинам, — нервозно говорит он. Как плохо, что у домработницы слишком длинный язык! Целую вечность в доме, а так и не научилась служить только одному хозяину, непременно хочет угодить всем сразу. — Хорошо, хорошо. Тебе надо успокоиться, ссора была бурной. Я прекрасно помню ваши ссоры с Натальей. Успокойся, прими лекарство, а я зайду попозже, и мы договорим. — Да не хочу я это обсуждать! Не хочу! Все уже решено. — Ничего не решено. Когда надо, мать умеет быть твердой. Столько лет прожила в разводе с Эдуардом Листовым и умудрилась остаться членом семьи, да еще и пересидеть законное супружество Нелли, дождаться, когда бывший муж избавится и от этой своей половины, и вновь прочно утвердиться в особняке. — Я никого не хочу видеть, мама, неужели же непонятно? — Когда приезжает эта твоя… Женщина? — со значением говорит Олимпиада Серафимовна. Он в ужасе замирает — только бы не звенело! — Как только все будет готово. Завтра-послезавтра. На днях. — Что ж, Наталье собирать вещи? А как же Егор? — Я его не гоню. — Где ж он будет жить? — Что, комнат в доме мало? — Не так много, чтобы всем доставалось по две смежных спальни с ванной и туалетом. Мать явно намекает на собственную небольшую комнатку, откуда в ванную надо идти через весь коридор. — Егор найдет себе место, — твердо говорит Георгий Эдуардович. — А Наталью я здесь видеть не хочу. — Разлучать мать с сыном, это… — Уйди, пожалуйста. — Я уйду, — Олимпиада Серафимовна, словно боевой конь, вскидывает увенчанную высоким пучком голову. И теперь — Но я еще вернусь, сын! Как же все-таки много в ней наигранности и театральности! — Я не выйду к ужину, — кричит он на осторожный стук в дверь Ольги Сергеевны. — И ничего мне не приносите! — Чаю, быть может? — из-за двери спрашивает она. — Позже. Ужасный день. В суете всех этих разборок он как-то забыл про Майю, про то, что собирался поговорить о ней с мачехой. Еще и это! Нет, надо отвлечься и забыть про все проблемы. Полюбоваться «Деринджером», забыть про мирское, вернуться к своим грезам. Где они, ковбои с Дикого Запада? Из ящика стола Георгий Эдуардович достает бутылку хорошего французского коньяка. Попозже, когда алкоголь пробудит исчезнувший ото всех этих передряг аппетит, можно будет попросить у Ольги Сергеевны ужин. «Ужином» в доме называют поздний обед, поскольку такового нет вообще. Завтрак с одиннадцати до двенадцати, и только часам к шести все снова собираются за столом. Георгий Эдуардович вспоминает о заливном, которое так замечательно готовит Ольга Сергеевна. Эта женщина непременно должна остаться. Она умеет готовить и, кажется, очень любит детей. В доме давно не было маленьких детей, и он уже забыл, как все это было. Сколько же она живет в этом доме, в семье? Кажется, Эдик рос без Ольги Сергеевны, а вот Егорушка… Как же давно все это было! За столом на веранде скорбное молчание, как во время поминок. Вера Федоровна, вздыхая, рассматривает грязное пятно на перчатке, другие смотрят только на нее, не друг на друга, словно тоже увлечены этим злосчастным пятном. Наконец, Наталья Александровна просит водки. — А когда женщины напиваются, они делаются очень противными, — сообщает Егорушка. — Я помню, как ты, мама, блевала на розовый куст, который потом очень долго пах совсем не розой. Потому что это самый отвратительный в мире запах. И стойкий. — Егор! — Браво! — Снова хлопает в ладоши Эдик. — Столько эмоций за один вечер можно получить только за карточным столом. Как только дедушка умер и оставил огромное наследство, вы стали так же интересны, как покер, господа. Маман, ты дама треф, наша юная родственница дама бубен, Нелли Робертовна червонная, а уж вы, Наталья Александровна, простите, дама пик. — А я? — вскидывает бесцветные глаза Настя. — Ты, милая, еще не дама. Во всяком случае, в этой игре. — И какая же козырная? — подмигивает старшему внуку Олимпиада Серафимовна. — Время покажет. Я думаю, что бубен. До сих пор молчавшая Нелли Робертовна вдруг спохватывается: — А где же Миша? Миша! — Я здесь, — словно из воздуха материализуется шофер. — Что ж ты не сядешь за стол? Тебе ведь никуда сегодня не ехать, выпей с Натальей Александровной водки, раз никто не хочет составить ей компанию. Кстати, Эдик, а ты что, не употребляешь отныне спиртные напитки? — Еще не вечер. У меня к тому же важный разговор. — Вот как? — Нелли Робертовна со значением смотрит на Настю, а шофер поднимает рюмку водки и, чокнувшись с Натальей Александровной, опрокидывает ее одним махом. — Класс, рабочий класс! — смеется Эдик. Егорушка протирает носовым платком стекла очков: — Как? Ну, как так можно? Так делать, так говорить? Он же обижает вас всех, а? Обижает? А вы? Что вы? Майя сидит в уголке, боясь даже вздохнуть и привлечь тем самым к себе внимание. Где же Георгий Эдуардович, почему он не пришел, почему Нелли Робертовна ничего не говорит? Сколько же все это будет продолжаться? — «В воздухе пахнет грозой…» — томно мурлыкает Эдик. Олимпиада Серафимовна вздыхает: — Ведь у тебя есть и голос, и слух. И внешность дай бог каждому. Досталось же талантов от природы! Почему ты не займешься чем-нибудь стоящим, Эдуард? — Чем, например? — Ты мог бы стать артистом. — Хочешь составить мне протекцию? Спасибо, бабушка, но я патологический лентяй. Перспектива бесконечных репетиций и гастролей, дурная пища в дурных гостиницах, визжащие от восторга девицы — все это навевает на меня тоску. Эдик зевает. Вера Федоровна, внимательно разглядывающая в течение нескольких минут Наталью Александровну, вдруг говорит: — Что это ты старые платья стала вдруг перешивать? На новые денег не хватает? А говоришь, что дела в магазине идут хорошо. — Я? Старые платья? — делает стойку Наталья Александровна. — Какая чушь! — Ну, уж нет, — не соглашается Вера Федоровна. — Я отлично помню этот твой бледно-сиреневый костюм. Та же самая ткань. Перелицовка. — Что ты в этом понимаешь! — фыркает Наталья Александровна. — Перелицовка! — Я не понимаю? Да я… — тут Вера Федоровна ловит взгляд сына, спохватывается. — Да-да, показалось. Наступает очередная долгая пауза. Вера Федоровна нерешительно говорит: — Может, пора расходиться по своим комнатам? Мы все слишком взволнованы. Надо бы отдохнуть. — Но погода же такая хорошая! — отчаянно говорит Настя. — Мы могли бы погулять! — Я, пожалуй, составлю тебе компанию, — поднимается Эдик. — Пойдем. Она вскакивает, первой идет к выходу, за ней Эдик, и все присутствующие за ужином провожают пару долгим взглядом. — Неужели же он собирается сделать Насте предложение? — взволнованно говорит Нелли Робертовна. — Ха-ха! — высказывается слегка опьяневшая Наталья Александровна. — И на что они будут жить? — пожимает плечами Вера Федоровна. — Во всяком случае, это не наше с вами дело, — говорит Олимпиада Серафимовна. — Я предпочитаю политику невмешательства. — Кто бы говорил! — язвит Наталья Александровна. — Мама, у тебя на подбородке губная помада, — замечает Егорушка. — И она размазалась. Майя молчит, чувствуя, как в груди вместо сердца образовалась пустота. И сразу жить не хочется. Ну, не хочется, и все тут. … — Поговорила? — Да. — И что? — Маруся согласна нам помочь. — Маруся? — удивляется Эдик. — Ну да. У нее же будет половина всего! Я по-прежнему буду жить в этом доме, как ее родственница. Если мы с тобой поженимся, — тихо добавляет Настя. — А деньги? — Она даст денег. Она такая… Такая доверчивая. Даст. — Но мне нужно сейчас. Понимаешь? — Но что я могу сделать? — Послушай, Настя. У папы в кабинете лежит пистолет. Я так понял, что вещь дорогая, антикварная. Если бы я мог его продать! У меня появились бы деньги, чтобы отдать долг. Ты должна мне его принести. — Но это же воровство! — Я беру взаймы, поняла? Я отдам эти деньги. Потом. — Но почему пистолет? Разве в доме мало ценностей? — У меня есть знакомый, который коллекционирует оружие. Он просто фанатик. Я мог бы выручить нужную сумму в пять минут. К тому же, если исчезнет пистолет, в доме будет спокойнее. — Но раз так, почему ты сам не можешь взять? — Ну, как ты не понимаешь! Все сразу подумают на меня. Ты же знаешь мою репутацию! Поэтому я буду обеспечивать себе алиби, занимая кого-нибудь приятной беседой. — А на кого же тогда подумают? — Да на кого угодно! Хотя бы на Мишу. — Он не вор, — вздрагивает Майя. — Зато не член нашей семьи. Я не думаю, что отец вызовет милицию. Он не такой человек. Больше всего на свете он дорожит собственным покоем, а милиция — это долгое разбирательство, протоколы, допросы, суды. Нет, папа заплатит за пистолет, а потом просто уволит проворовавшуюся прислугу. — Но Миша будет говорить, что ничего не брал! — А разве ты не можешь сделать так, что не будет? — пристально смотрит на нее Эдик. После паузы Настя спрашивает: — И когда? — Я буду ждать тебя в саду. Как только отец выйдет из кабинета, ты зайдешь туда и возьмешь пистолет. А я пока тут с кем-нибудь позабавлюсь. Хоть с Егорушкой. Он — лучшее алиби. Все знают, что Егорушка никогда не врет. — Хорошо, — покорно кивает Настя. — Я все для тебя сделаю. — Ты просто чудо! Ты спасешь мне жизнь. Такие вещи не забывают. — Да? — Я клянусь, что это в последний раз. Я брошу играть, попробую заняться чем-нибудь стоящим. Я сделаю все, как ты попросишь. — Ты… Ты любишь меня? — Ну, конечно, люблю! — А та девушка в квартире? — Случайная знакомая. Ты же знаешь, как много у меня таких знакомых! И все чего-то хотят. Да, я впустил ее, чтобы объясниться. Чтобы сказать, что женюсь. Надо рвать старые связи, если собираешься вступить в новую жизнь, ведь так? — Да. — Ну, иди. Между тем за столом на веранде остаются только Егорушка, Наталья Александровна и Олимпиада Серафимовна. Остальные женщины удалились в свои комнаты, Ольга Сергеевна на кухню. Насвистывая, Эдик поднимается на веранду. — Что ж, Жорочка ужинать так и не будет? Мне послышалось, что хлопнула дверь кабинета. Куда ж он пошел? — взволнованно говорит Олимпиада Серафимовна, тряхнув огромными серьгами. — На кухню, за бутербродом,— Эдик невозмутим. — Я, пожалуй, пойду и скажу ему, чтобы не ел всухомятку. Окончательно испортит желудок, — поднимается Олимпиада Серафимовна. — Вот она, неусыпная материнская забота! — вслед ей говорит Эдик. — Кому-то повезло! — Я хочу вызвать тебя на дуэль! — отчаянно восклицает Егорушка. — Что-что? — С такими надо стреляться! — Егор, — морщится Наталья Александровна. — Когда же это кончится? Когда же ты повзрослеешь? — Нет, в этом и в самом деле есть что-то романтическое, — улыбается старший брат. — Что ж, изволь. Давай спустимся в сад, обговорим условия. — Эдик, надеюсь, ты понимаешь, что твоего младшего брата нельзя воспринимать всерьез, — напоминает Наталья Александровна. — Не беспокойтесь, ма шер, мы все уладим миром. Братья уходят в сад. Наталья Александровна остается на веранде одна, внимательно смотрит, как оба исчезают за деревьями. — Ты умеешь драться на шпагах? — спрашивает Егорушка, когда Эдик усаживается на одну из лавочек в резной беседке. — Красиво здесь. Люблю этот дом, этот сад. Даже зимой люблю, когда на улице снег, ветер, а в зале топится камин, и если помешать железной кочергой дрова, искры сыплются, словно от бенгальского огня. Вечный Новый год, вечный праздник. Мечта. Всю жизнь я хотел только одного — вечного праздника. Ты любишь Новый год? — Сейчас лето. — На самом деле, я поэт, во мне романтики гораздо больше, чем в тебе, хотя ты все книги в библиотеке перечитал. Просто я себя знаю от и до, поэтому не боюсь, а ты себя боишься. Тебе понравилась эта девушка, вот и все. Но ты не знаешь, как подступить к делу. — Какая девушка? — краснеет Егор. — Брось. — Да не хочу я никому нравиться! И она моя тетя! — Вот тут ты ошибаешься. Вы не родственники, так что не мучайся угрызениями совести. — Ты врешь. Как всегда врешь. — Попробуй за ней поухаживать. Она такая же, как ты, наивная, не очень умная, неопытная. Она тебя не отвергнет, потому что просто не умеет этого делать. Вы будете пару месяцев друг возле друга тереться, потому что никто из вас не знает, как и что надо делать дальше, потом решитесь, наконец, возможно, что и переспите, а потом начнете испытывать друг к другу стойкое отвращение, потому что… — Не хочу дальше слушать! Не хочу! — Но вы можете найти удовольствие в духовном общении, стать друг другу братом и сестрой, делать — А что в этом плохого? — Пустая трата времени. В историю хочешь войти, понимаю. Прославиться, стать знаменитым… Писателем, да? Ну-ну, не красней. Но прежде, чем стать писателем, тебе надо перестать быть идиотом. — Я никогда не был злым. А тебя хочу убить. — Ну, убей, — лениво потягивается на лавочке Эдик. — Честное слово, мне все равно. — А как это делается? — Возьми пистолет у папы в кабинете и выстрели в меня. — Я хочу честно. — Неужели же нет никаких средств? Мать тебя столько по врачам водила! Может, хватит придуриваться? — Я не… В этот тихий, теплый вечер выстрел прогремел так громко, что эхо долго еще разносилось по саду, и никто не мог поверить в случившееся. — Что это? — прошептал Егор. — Кажется, кто-то меня опередил. И тебя тоже, — Надо же… — Идти, да. По крайней мере, ты все это время был со мной, а я с тобой. Дама бубен, дама треф, дама червей и дама пик. Какая же козырная в этой колоде? После того, как портрет в розовых тонах повесили в гостиной, его место заняла эта картина, которую все находили слишком непонятной и мрачной. Это был огромных размеров холст, но удивительно пустой, являвший миру безлюдный пейзаж, где вкрапления черного цвета придавали обильному пурпуру что-то зловещее. Что имел в виду художник? Планету Марс, или аллегорически перенес состояние своей души на холст, дав ему соответствующее название? «Безжизненную планету, пурпур» пока еще не выставляли на продажу. Она лишь мелькнула один раз на выставке, где критики сочли, что Эдуард Листов напрасно изменил себя и занялся абстракционизмом. В кабинете ее недавно распорядился повесить Георгий Эдуардович, и теперь он сам лежал на ковре мертвый, а зловещий пурпур разливался за его спиной пятном, похожим на кляксу, возле простреленной головы. На коленях перед ним стояла Майя и держала в руке пистолет. Именно это и увидели прибежавшие на звук выстрела обитатели дома. Позже, отвечая на вопросы следователя, они долго спорили, путались, противоречили сами себе, стараясь вспомнить очередность своего появления в кабинете. Но в эту минуту никто ни за кем не следил, все с ужасом смотрели на мертвого Георгия Эдуардовича, которому пуля крупного калибра угодила прямо в глаз. Егорушка, сняв очки, дрожащими пальцами протирал стекла, пачкая их еще больше, и близоруко щурился на мертвого отца. Майя, положив пистолет обратно на пол, пыталась что-то сказать, но не могла справиться с голосом, потому что он куда-то исчез, а Олимпиада Серафимовна просто оцепенела. Первой опомнилась — Надо же что-то делать! В милицию звонить! — Я сам это сделаю. — Почему ты? — Потому что у меня-то как раз железное алиби, я сторонний наблюдатель. Мы с Егором были в саду, в беседке. — А я сидела на веранде! Все это видели! Все! — Ма шер, на веранде кроме тебя никого не было. — Не надо бы пускать сюда прислугу. Наговорят потом черт знает что. — Да что вы все такое говорите! Он же умер! Умер! И тут — Маруся, девочка моя, но зачем же? Зачем? И, — Это не я. Я услышала выстрел, а моя комната ближе всего. Я торопилась, голова опять болит. И в груди. Я споткнулась, и увидела на полу пистолет. Не хотела сначала, но подняла зачем-то. Не знаю. Мне… Мне плохо… И тут осознала случившееся и — Сын… Мой сын… Что же это? Что? Убийцы… |
||
|