"Все оттенки красного" - читать интересную книгу автора (Андреева Наталья)

АЛЫЙ

— Извините, девушка, Бога ради, можно вас на минуточку?

— Да? Что вы хотели?

— Вы, кажется, тоже работаете медсестрой в травматологии?

— Да.

— Я так и подумала. Сегодня, ведь, ваше дежурство?

— Да. Мое. Так что вы хотели? Я тороплюсь, извините.

— Буквально одну минуточку. Скажите, девушка, а часто ваши больные умирают?

— Что?!

— Ну, часто последствия травм приводят к смерти?

— Часто. Вы себе даже не представляете! Вот вчера привезли к нам мужчину…

— Да-да. Извините, что перебиваю вас. Словом, у меня к вам дело несколько деликатного свойства. Вы денег хотите заработать?

— Денег?

— Ну да. Как я понимаю, не от большого богатства вы здесь работаете, оклад-то мизерный.

— Ну, в общем-то…

— Хотите пять тысяч долларов?

— Пять тысяч?! За что?!

— Чтобы последствия травм, полученных одной больной в результате наезда автомобиля, стали смертельными.

— Я не совсем поняла…

— Какая вам разница, одним смертельным случаем больше, одним меньше. Вы же специалист. Сделали укольчик в вену, а лекарство в шприц набрать забыли. Или капельницу поставили, а лекарство вдруг кончилось раньше времени. Добежать мол, не успели. В результате воздушная эмболия. Так, кажется, это называется? Или таблеточку не ту дали. Не беспокойтесь, пациентка ваша почти сирота, у нее только мать, да и та женщина простая, полуграмотная. Никто вас по судам таскать не будет. А люди, заинтересованные в смерти вашей пациентки, напротив, весьма влиятельны и богаты.

— Да что вы себе…

— Десять тысяч. Пятнадцать. Двадцать. Пятьдесят, в конце концов, но это последняя цена. Столько даже профессиональным убийцам не платят. Сейчас люди за гораздо меньшую сумму готовы отправить кого угодно на тот свет. И работать в этой больнице больше не надо. Ну? Договорились?

— Нет. Я никого убивать не собираюсь. Более того, я в милицию сейчас пойду.

— Не пойдете. Свидетелей нашего разговора нет, а без свидетелей никто вам не поверит. Более того, я сейчас пойду к главврачу и пожалуюсь, что вы мне нахамили. Или что вы плохо за моей родственницей ухаживаете. И вас тут же уберут, не сомневайтесь. За лечение девушки платят большие деньги, она здесь не на общественных началах находится. Не в ваших интересах со мной ссориться, милая. А вот договориться…

— Я догадываюсь, какую девушку вы имеете в виду. Так вот: если она умрет в нашей больнице, я все-таки пойду в милицию. Хотите, жалуйтесь на меня после этого, хотите, нет, но я скажу, что вы пытались подкупить меня, а может, и не только меня. Милиция разберется. Опаздываю я, всего хорошего.

Девушка даже раскраснелась от волнения, произнося эту речь. В душе у нее все звенело: «Какой благородный поступок!» Потом, конечно, она не раз будет вспоминать, что могла бы заработать одним махом пятьдесят тысяч долларов, деньги огромные для нее, такое бы и приснилось — не поверила. Сколько бы можно было сделать на эти деньги! И квартирный вопрос, наконец, решить, и участок земли купить, и домик на нем построить. Если все экономно рассчитать… Ах! На всю жизнь хватило бы!

И муж, которому, промучившись ночь, все-таки выложит правду, скажет то же самое, что и хорошо одетая дама, предложившая деньги за убийство юной родственницы:

— Вот дура! Бывают же такие!

Но, оказываются, бывают.


В больнице

Майя очнулась от глубокого сна уже поздно ночью. Сначала она долго не могла понять, где находится, почему на груди тугая повязка, почему болит голова. Возле ее кровати в глубоком мягком кресле дремала незнакомая русоволосая девушка. Лицо у девушки было простенькое, некрасивое, нос длинноват, губы тонкие, подбородок с глубокой ямочкой.

— Эй! — негромко окликнула ее Майя.

— Да? Что? — вздрогнула девушка и открыла глаза.

— Ты кто?

— Я? Я Настя. Племянница Нелли Робертовны.

— А кто такая Нелли Робертовна?

Девушка, назвавшаяся Настей, взглянула на Майю с откровенным интересом.

— А у тебя что, амнезия? Как в кино, да? Смешно!

— Амнезия? Нет, не думаю. Но я не помню никакой Нелли Робертовны.

— Надо же! Конечно, не помнишь, потому что вы никогда не виделись. Это жена, то есть, бывшая жена, то есть, теперь вдова… Тьфу ты! Запуталась совсем! В нашей семье все так сложно! Ну, в общем, тетя Нелли была замужем за твоим отцом.

— За моим…

И тут Майя вспомнила все, а главное, вспомнила весь ужас своего положения. У нее украли все деньги и все документы, а чтобы находиться здесь, в московской больнице, в отдельной палате, средства нужны немалые. Не из благотворительности же ее, подобрав на улице, привезли сюда и создали такие условия! Сколько людей страдает от несчастных случаев, но повезло почему-то именно ей, Майе! Вон здесь как красиво! Не то что в их городской больнице, где Майе два года назад удаляли аппендицит. Там был единственный на все три этажа телевизор в холле и тот черно-белый. А здесь, в ее палате, хороший цветной. И мебель хорошая, дома у них такой нет.

Дома… Как теперь показаться матери на глаза? Она вздохнет тяжело и скажет: «Эх ты, Маруся, сиди уж ты отныне дома!» И все. Больше никогда никуда не пустит. На следующий год придется поступать в областной педагогический институт, и прощай Москва, прощай мечта. А экзамены в театральное училище? В таком состоянии никакие экзамены она сдавать не может. Господи, скоро же прослушивание начинается!

Что же делать? Мама в деревне с братьями, отец работает. Сдернуть их всех с места неожиданной телеграммой? Заставить залезть в долги, собирать по родне деньги? Но у кого сейчас они есть? Зарплату по полгода не платят, люди живут своим огородом да подсобным хозяйством. Вот и мама все лето с двумя братьями не от хорошей жизни в деревне проводит, хотя и работает в школе завучем. Денег катастрофически не хватает, отцу зарплату не выдают уже несколько месяцев, да поговаривают, что завод скоро окончательно закроют. Где взять деньги, если последнее отдали ей, Майе? Какая же она глупая! Только о себе, да о себе! Вместо того, чтобы помочь родителям, приехала сюда и повела себя, как самая настоящая растяпа! Эгоистка, бестолочь, дуреха… Слов таких нет, чтобы ее как следует отругать!

Интересно, а как вообще здесь оказалась? Кто за все заплатил? И, помедлив, Майя сказала незнакомой девушке Насте:

— Да, у меня что-то с памятью. Кажется. Насчет отца и этой… Нелли Робертовны?

— Врача позвать? Да?

— Нет, не надо, Настя.

— Ну, вот и познакомились. По крайней мере, ты запомнила, как меня зовут. Я Настя, а ты Маруся.

— Маруся?

— Тебя что, мама по-другому как-то звала? Да? Может, Машей? А в письмах почему-то все время писала: «Мы с Марусей», «Я да Маруся»… Тетя Нелли говорила. Она все эти годы знала, что у ее мужа, художника Эдуарда Листова где-то далеко есть дочь.

Ах, вот оно что! Как же сразу не сообразила! Ну, конечно же! Сумочка Маруси, черная сумочка на длинном ремешке… Ее, Майю, приняли за дочку Эдуарда Листова! Сказать правду? Или соврать, что она Маруся? Нет, лучше переждать некоторое время. Что ж она такая нерешительная! Лучше вообще ничего не говорить. Не готова она еще показаться маме на глаза. Что-то случилось с памятью, и все тут. Кое-что она помнит, а кое-что забыла. Голова-то и в самом деле болит.

— … Тебя случайно сбила машина, в которой ехала тетя Нелли. Вернее, за рулем был Миша, наш шофер. Вообще-то он очень хороший человек, ты не думай…

Значит, ее сбила машина, в которой ехала эта Нелли Роберовна. Тем более, не стоит спешить. Мама ни у кого не будет требовать денег, она гордая, а кажется, если кто-то сбил человека, он должен заплатить компенсацию. Чтобы на лечение хватило. Так почему не воспользоваться? Ведь если узнают, что никакая она не Маруся Кирсанова, а Майя Николаева, тут же перестанут платить врачам. И никакой тебе отдельной палаты, никаких дорогих лекарств. А на ноги надо стать как можно скорее. И Майя сказала Насте:

— И в самом деле, что-то у меня с головой. Значит, меня сбила машина?

— Я все-таки врача позову, — тут же решительно поднялась из кресла Настя. И уже идя к дверям, произнесла:

— Надо же! Не помнит, кто такая Нелли Робертовна! Может, это и кстати?

После укола Майя вновь задремала. Уже под утро, очнувшись на несколько минут, заметила, что Настя в палате не одна, что она крепко спит в кресле, укрывшись пледом, а рядом какая-то женщина средних лет. Ничего не делает, стоит, смотрит. Почему же у нее такое лицо? Удивленное? Испуганное? Злое? И что она собирается сделать с ней, с Майей?

Ой, как страшно! Крикнуть что ли, позвать кого-нибудь? Майя зажмурилась крепко-крепко, а когда вновь открыла глаза, женщина исчезла. Может быть ей просто показалось.

За окном уже светло, ведь ночи в июне короткие. Но, должно быть, еще очень рано. Спать, как же хочется спать…

…Настя ушла в десять часов утра, а в Майиной палате появилась пожилая дама в костюме, ярком и слишком оригинальном. Дама красила волосы в серебристо-голубоватый цвет и закручивала их на макушке в тугой пучок. Назвать ее бабушкой или старушкой как-то язык не поворачивался, хотя на вид ей было лет семьдесят, возраст выдавали обильные морщины на лице, дряблая шея и жилистые, иссушенные руки. На пальцах множество колец, некоторые чересчур массивные, белого металла, с тяжелыми, разноцветными камнями. В ушах у дамы, сильно оттягивая дряблые мочки, висели огромные серьги белого же металла с вставками из янтаря.

— Меня зовут Олимпиада Серафимовна, — качнув серьгами, тяжело вздохнула дама и уселась в кресло. — Ну-с, а ты та самая Маруся? М-да… Очень, очень похожа на покойного Эдика. Даже больше, чем мой сын Георгий. Он в меня, в нашу породу.

— А вы ему кто? — не удержалась Майя. — Эдуарду Листову?

— Я? Жена.

— А как же Нелли Робертовна?

— Видишь ли, я первая жена. Но я всегда была не просто жена, как эта курица Нелли, а женщина с положением в определенных кругах. До сих пор подрабатываю художником-декоратором, приглашают, знаешь ли. Чуть что — звонок: «Ах, уважаемая Олимпиада Серафимовна, посоветуйте, как нам быть, ведь у вас такой отменный вкус!» И Олимпиада Серафимовна летит сломя голову, летит, потому что отказать никому не может… В театре мы с Эдиком и познакомились. Он тогда был молодой, подающий надежды художник, да и я в молодости была замечательно хороша. Так-то, детка.

Дама называла Майю «деткой», но ее тон при этом никак нельзя было назвать благожелательным. Напротив, это «детка» звучало пренебрежительно. Мол, откуда ты такая молодая, да ранняя взялась на нашу голову?

— Почему вы пришли, Олимпиада Серафимовна? Ведь вы же мне чужой человек.

— Ну, настолько же чужой, как и Нелли. А у тебя, сказали, с головой что-то?

— Да. Я не все помню из… своего прошлого.

— Ну, прошлое у тебя, положим, небольшое, — усмехнулась Олимпиада Серафимовна. — Прошлое! Девятнадцать лет! А пришла я, поскольку считаю своим долгом сказать, что рада тому, что мы наконец-то познакомились. Некоторое время нам придется побыть вместе, так что давай, детка, привыкать друг к другу.

Дама смотрела на Майю внимательно, словно изучая. Ее все последнее время изучали, как редкое, неизвестное науке насекомое. Врач изучал организм, последствия травмы, приходившие женщины пытались понять Майин характер. А как бы повела себя на ее месте Маруся Кирсанова? И Майя невольно улыбнулась, вспомнив настоящую дочь художника. Ох, и задала бы она им всем жару! Как бы вытянулись у этих женщин лица, услышь они что-нибудь из репертуара Маруси Кирсановой! Что бы они сказали, попав в одну из ее рекламных пауз? «Батончик «Финт» только для тех, кто вправду крут», например. Майя знала Марусю неплохо, все-таки учились в параллельных классах, хотя подругами никогда не были. Да уж, дама, которая пришла сегодня, позеленела бы, услышав развязную Марусину речь.

В отличие от Олимпиады Серафимовна новая посетительница одевалась строго: светлая блузка, темная юбка. Только на голове непонятно для чего приколота булавкой крошечная смешная шляпка, похожая на бабочку-капустницу с поникшими крылышками, а на руках — кружевные белые перчатки.

— Ма шер, меня зовут Вера Федоровна. Я потомок древнейшего аристократического рода князей Оболенских. Много лет назад я была замужем за Георгием Эдуардовичем, но теперь нас с ним объединяет только общий ребенок. Собственно, защищая его интересы…

— Кто такой Георгий Эдуардович?

— Ма шер, перебивать старших невежливо. Кес ке се? Ты меня поняла?

— Да. Кто такой Георгий Эдуардович?

— Нет, ты меня не поняла. Зато мне все понятно: тебя воспитывала невежественная женщина, не имеющая ни малейшего представления о правилах приличия и хорошего тона…

— Моя мама не… — Майя прикусила язычок. Воспитывали ее, как положено, девочкой вежливой и уважающей старших. Но эта Вера Федоровна почему-то вызывала у Майи глухое раздражение. Княгини, они должны быть высокими, худыми, с орлиными носами. А эта маленькая, полная, рыхлая, носик вздернутый, только говорит странно, вычурно и слишком уж манерно, растягивая слова.

— Ах, ма шер! Как нам всем будет с тобой тяжело! Но если ты прислушаешься к моим советам, я сделаю из тебя настоящую даму. Но ты в свою очередь должна отнестись с пониманием к Георгию Эдуардовичу, своему… брату. Боже мой, как странно это звучит!

— Почему странно?

— Тебе же только девятнадцать лет, а ему скоро пятьдесят! Ты даже моложе Егорушки, младшего сына Георгия Эдуардовича! Вот они, превратности судьбы! Вот она, ее ирония! Но ты должна отдавать себе отчет, что твой сводный брат Георгий Эдуардович, раз он настолько старше, гораздо мудрее, и он распорядится всем этим огромным наследством… Ой! Нелли же просила!

— Вы что-то сказали? Про наследство?

— Про наследство?

— Ну, что оно огромно.

— Ах, ма шер! Все это рухлядь. Картины, старинные вещи, меха… Ах, да что я такое говорю все время? Это все Георгий Эдуардович, он занимается антиквариатом. Копается в старых вещах, из-за чего мы с ним, собственно, сошлись, а потом разошлись. Я устала делить мужа со всей этой ветошью.

А к вечеру появилась и вторая бывшая жена загадочного Георгия Эдуардовича. Эта женщина, представившаяся Натальей Александровной, была настоящей ведьмой, хотя говорила вкрадчиво, плавно, словно тянула изо рта сладкую клейкую нить янтарного меда. Но на конце этой нити была готовая больно ужалить пчела.

— Дорогая моя, мы все рады твоему приезду! Так рады! Конечно, это очень мило с твоей стороны наконец-то узнать папину родню, погостить у нас месяц-другой. Ты уже оправилась? Крепко спишь?

— Да, мне лучше.

— Нелли собирается на днях забрать тебя в загородный дом. Больница — не слишком приятное место, не так ли, моя дорогая?

— Ничего. Мне здесь нравится, я не хочу ни в какой дом.

— За тобой и там будет хороший уход, не беспокойся.

— Да я и сама могу все делать! Врач сказал, что еще денек-другой, и смогу ходить. Молодая, мол, заживает все быстро.

— А голова? Как твоя голова? — внимательно посмотрела на Майю Наталья Александровна.

— Голова? Да, я все еще не могу вспомнить некоторые вещи, но она уже не болит так сильно.

— Ну, вот и замечательно! Вполне можно тебя перевозить на дачу. Значит, спишь ты крепко?

— Да.

— Ну а что ты любишь из еды?

— Жареную картошку.

— Картошку?! Ах, прости. Ну а пирожные любишь?

— Кто ж их не любит?

— Значит, пирожные, шоколадный торт. С миндалем.

— Почему с миндалем?

— Это я так. Да, пожалуй, что на природе будет лучше. Что тебе рассказывала княгиня?

— Княгиня?

— Ну, Вера Федоровна?

— Ничего особенного.

— А про Георгия?

— Георгия Эдуардовича?

— Ну да, — в голосе его второй жены послышалось нетерпение. — Не собирается она снова замуж?

— За кого?

— Да за него, Господи!

— Зачем?

— Затем, что наша княгиня привыкла жить хорошо, хотя всю жизнь палец о палец не ударила. После развода все фамильные безделушки распродала, да уж ничего теперь не осталось. А Эдуард Олегович княгиню не жаловал, денег не давал. И сынок, то есть, Эдуард-младший, постоянно делает долги. Но для нашей княгини это верный признак породы. И вот теперь она прискакала. Ведь Жора теперь очень… Да, это неважно!

— Что неважно?

— Ты потом все узнаешь. Если узнаешь, — прищурившись, негромко добавила Наталья Александровна.

Последней Майя увидела Нелли Робертовну, и почему-то эта женщина понравилась ей больше остальных.

— Ну, здравствуй, Маруся, — улыбнулась вдова Эдуарда Листова, и Майя сразу же узнала этот голос. Да, именно Нелли Робертовна негромко звала в первый день: «Маруся, Маруся…»

— Здравствуйте.

— Так вот ты какая. Знаешь, а я именно так тебя себе и представляла.

«И очень ошиблись», — тут же подумала Майя. Почему-то признав в ней по ошибке дочь Эдуарда Листова, все вдруг тут же начали находить с ним сходство.

— Ты очень похожа на… Впрочем, увидишь. Возможно, это поможет твоей памяти. Я не стала пока ничего сообщать твоей маме…

— Я тоже хотела вас попросить, — торопливо заговорила Майя. — Не надо пока этого делать. Я сама денька через два ей позвоню. Скажу, что все в порядке, доехала нормально, приеду через месяц-другой.

— Через месяц-другой? — удивленно подняла брови Нелли Робертовна. — Странно. Я полагала, что ты теперь будешь жить в Москве, учиться. Да и мама могла бы жить с тобой, здесь. Тебе непременно надо учиться, у тебя большой талант.

— Талант?

Вот в этом и была главная загвоздка. Что будет, если, приехав в загородный дом, Мария Кирсанова не попросит кисти и краски? Она же без этого жить не может! Нет, пара недель, и надо во всем признаваться. Ехать домой, маме сказать, что, как и в прошлом году, провалилась на втором туре, а следующим летом поехать поступать в педагогический институт. Главное выздороветь, чтобы родные ни о чем не догадались. А всем этим женщинам сказать, что внезапно вернулась память, никакая она не Маруся, а Майя. Майя Андреевна Николаева…

…Этот парень неловко протиснулся в палату уже под вечер, моргнул неуверенно, указательным пальцем поправил очки в тонкой металлической оправе, потом промямлил:

— Добрый день. То есть вечер. Хотел за тобой поухаживать, да мама сказала, что мужчине неприлично находиться все время рядом с молодой девушкой.

Мужчине? Майя едва не рассмеялась. Мужчине! Да он же почти ребенок!

— Тебе сколько лет? — спросила она.

— Двадцать три. А тебе девятнадцать, да?

— Двадцать три?! Не может быть!

— Вот и все так говорят! Что я молодо выгляжу! — парень отчаянно взмахнул руками, и ваза с цветами полетела на пол. — Ну, вот! Я сейчас все уберу!

— Ничего, санитарка скоро придет и протрет пол, — все-таки улыбнулась Майя. — Здесь почему-то очень часто делают уборку. А как тебя зовут?

— Меня? Георгий. Егор. Но все почему-то называют Егорушкой. Я твой… племянник.

— Племянник?

— Ну да. Раз мой папа твой сводный брат, значит, получается, что ты мне тетя.

— Тетя!

— Смешно? Мне тоже. — Он не смеялся, вздыхал, неуверенно моргал, топтался возле Майиной кровати, потом вдруг спросил: — Ты читать любишь?

— Читать? Да, конечно, — Майина мама много лет преподавала в школе литературу, и дочь склоняла к тому же. Мол, нет прекрасней профессии, чем учитель словесности. И Майя была с мамой полностью согласна, но театр… — Да, я очень люблю читать.

— А что больше всего?

— Пьесы.

— Пьесы? Тебе принести? Шекспира, может? Или из русской классики? Островского, Чехова? Или Горького?

— Принеси.

— Хотя мне мама сказала, что тебя скоро перевезут в наш загородный дом, а уж там книг полно! Вот здорово-то! Будет с кем поговорить! Эти мои родственники, хоть и образованные, но все время говорят какие-то глупости. А больше всего о деньгах. Ну почему если люди занимаются таким благородным делом, как проблемы современного искусства, они не могут говорить только о нем?

— Твоя мама тоже занимается проблемами современного искусства?

— Нет, что ты. У нее магазин. Дома только и слышно, что о дорогущей аренде, о том, чего дешево купили, дорого продали. Тоска! Вообще-то у моей мамы грандиозные планы. Только денег нет. А вот отец, он всю жизнь возится с антиквариатом. Исследует, пишет монографии. Жутко умные, только за них отчего-то мало платят. Бабушка Липа театральный художник, Нелли Робертовна искусствовед, а Вера Федоровна… Вера Федоровна вроде когда-то пыталась учить детей музыке, но говорит, что современное воспитание не оставляет педагогу никаких шансов. Мол, детей с пеленок портят родители. А мне кажется, что она никого ничему не способна научить. Она такая…

— Странная.

— Нет. Неприспособленная. Как и я.

— А ты чем занимаешься?

— Я студент. Учусь на филфаке.

— На филфаке? Моя мама тоже… — Майя вовремя спохватилась. Не хватало еще проговориться! — Я хотела сказать, что моя мама всегда хотела, чтобы я поступила на филфак.

— А как же живопись? У тебя же такой талант! Если бы у меня был хоть какой-нибудь талант, я бы был счастливейшим человеком на свете! Ни на кого не обращал бы внимания, жил бы только своими чувствами, и творил, творил, творил…

— Картины бы писал?

— Лучше книги. Но я бездарность. Дедушка так говорил. Мол, у меня два внука, и оба бездарности. Один к тому же развратник, а другой полный идиот. Развратник — это Эдик, а идиот — это я. Думаешь, обижаюсь? На гениев разве обижаются? А дедушка мой был гений. То есть, твой отец. — Он покраснел вдруг и торопливо добавил: — А ты симпатичная очень. Не то, что наша Настя.

— Егорушка, так нехорошо говорить.

— Да? А если это правда? Правду нехорошо говорить? Вот мой брат, тот все время врет. И женщины его почему-то очень любят. Почему?

— Ну, не знаю.

— Он красивый очень, — с сожалением сказал Егор. — Хотя, если бы я был такой красивый, все равно не было бы никакого толку. Наверное, это справедливо, что он красивый, а я нет.

Майя посмотрела на него повнимательнее. Очки, правда, какие-то нелепые, вернее, дорогие, красивые очки, но ему не идут. Слишком уж они взрослые, а Егорушка еще наивный ребенок. А так, ничего парень, можно даже сказать, что симпатичный: высокий, светловолосый, глаза голубые, большие.

— Ну, я пойду? Увидимся?

— Да. Увидимся.

Он тоже вошел в палату бочком, неуверенно оглядываясь по сторонам. Майя настороженно смотрит на крепкого мужчину лет тридцати, в синей футболке с надписью «Планета Голливуд» и джинсах.

— Вы кто?

— Миша я, шофер. Слушай, ты прости меня, а? Виноват, бывает.

— Да это я, я виновата!

— Брось. Должен был свернуть, хоть куда врезаться, хоть в стену, только не в живого человека. Прости.

— Ничего.

— Не сердишься?

— Нет.

— Как тебе здесь?

— Нормально.

Он мнется, еще несколько раз бормочет свое «извини», обоим неловко. Майя мысленно ругает себя: «Растяпа!» Скорей бы уж он ушел, что ли!

— Пойду.

— Всего хорошего. До свиданья, — торопливо добавляет Майя. Когда шофер уходит, она вздыхает с облегчением: неприятный человек. Вроде, все у него на месте, лицо даже симпатичное, плечи широкие, сам кряжистый, надежный. Но все равно неприятное впечатление.


— Маруся, тебе родственники приносили что-нибудь?

— Да вон всего сколько! Полная тумбочка!

Медсестра слишком уж взволнована. А в палате не только полная тумбочка продуктов, но и в холодильнике всего хватает. Женщины Эдуарда Листова словно наперебой стараются юную родственницу накормить.

— Ты уже что-нибудь ела?

— Не хочется что-то. Подташнивает.

— Очень хорошо. То есть, я хотела сказать, чтобы ты не налегала на все эти деликатесы. Тебе нельзя. Давай я буду приносить тебе еду и питье из столовой, как только попросишь? Но обращайся, пожалуйста, только ко мне.

— Почему?

— Ну, потому что… Я отвечаю за твое питание. Поняла?

Медсестра вдруг подумала, что если вокруг этой девушки такая суета, значит, у нее очень много денег. Да, от пятидесяти тысяч долларов пришлось отказаться, но если этой Марусе спасти жизнь, не будет же она неблагодарна? Такая милая, скромная девушка. Как бы ей об этом поделикатнее намекнуть? О том, что за добро надо платить… Можно не ответным добром, а звонкой монетой.

Майе же в который раз за сегодняшний день было неловко. Накрыться бы с головой одеялом и подождать, пока все это пройдет, пока рядом окажутся родные, близкие и знакомые люди. Посмотрела на девушку в белом халате:

— Я не совсем поняла. Разве медсестры отвечают за питание?

— Видишь ли, твои родственники, кажется, не очень рады твоему приезду.

— Ну и что?

— Кажется, о каком-то большом наследстве речь идет?

— Я еще толком не поняла.

— Но ты бы, Маруся, их опасалась.

— Вы хотите сказать, что…

— Т-с-с… Я ничего не хочу сказать, но благодаря мне ты вне опасности. Я человек честный и порядочный, и ничего грязного делать никогда не буду…

— Ой!

— Не надо бояться. Просто если чего-то захочешь, обращайся ко мне.

— Какая вы хорошая!

— Ничего, сочтемся потом. Ты уж не забывай, кто тебе помог, когда разбогатеешь.

Разбогатеешь! Оказывается, не так-то хорошо быть на чужом месте, даже если у тебя отдельная палата с холодильником и цветным телевизором и много вкусной еды. Нет, этой медсестре показалось. Но все равно, надо ее слушаться. Она, Майя, не в таком положении, чтобы кому-то возражать…

…— Да ты ничего не кушаешь, детка!

— Аппетита нет.

— В таком юном возрасте надо хорошо кушать…

…— Ма шер, вы ведете себя неразумно. Сколько же дорогих продуктов пропадает!

— Я к ним не привыкла.

— А к компоту из, простите, столовки, который стоит у вас на тумбочке, вы, я так полагаю, привыкли вполне?

— К компоту да…

…— Дорогая моя, почему ты не кушаешь пирожные?

— Меня что-то подташнивает. Здесь очень душно.

— Из-за духоты у тебя и аппетита нет? Да, дорогая моя, тебя надо на свежий воздух, на дачу…

…— Маруся, ты совсем ничего не ешь.

— Спасибо, Нелли Робертовна, я не хочу.

— Смотри-ка, тебе и Олимпиада Серафимовна приносит соки и фрукты, и даже Вера Федоровна.

— И Наталья Александровна. Конфеты приносит. И… вы. И даже Настя вчера принесла шоколад.

— Настя? Странно.

— Почему?

— На нее не похоже. Она, вообще-то, девушка не злая, но очень уж рассеянная. Когда я в прошлом году лежала в больнице, она никак не могла принести все точно по списку. Ей почему-то кажется, что больные должны хотеть копченую колбасу и чипсы Причем все огненно острое, приправленное перцем. И вдруг шоколад… Странно. Я поговорю с врачом, чтобы тебе разрешили переехать за город…

…— А не рано?

— Девочка почти ничего не ест. Она бледненькая совсем.

— Она, конечно, уже встает и вполне может самостоятельно передвигаться, но вы можете поговорить с кем-нибудь из медсестер, чтобы и в вашем загородном доме за девушкой был соответствующий уход…

— Нет, спасибо, пока не надо. Мы все ее так полюбили, что готовы сами ухаживать…

— Мама? Алло? Мама?

— Майя, девочка моя, это ты?

— Ну, конечно, я, мама!

— Я уже начала волноваться. С утра сижу, жду звонка, как мы с тобой договаривались.

— Я помню.

— Откуда ты звонишь?

— Из холла… училища.

— Как твои дела?

— Нормально.

— Как экзамены?

— Скоро. Завтра начинается прослушивание, первый тур. Ты не волнуйся, мама, у меня все хорошо. Устроилась нормально, документы подала. Я долго не могу разговаривать, здесь очередь…

— Очередь?

— Людей вокруг много.

— Да, я понимаю. Значит, у тебя все хорошо?

— Да. У меня все хорошо. Через недели две-три я приеду.

— Что, так все безнадежно?

— Конкурс очень большой. Даже больше, чем в прошлом году.

— Может, сразу заберешь документы?

— Нет, я еще в Москве немного побуду.

— Ну, хорошо. Все передают тебе привет: папа, братья…

— Спасибо.

— Успеха тебе.

— Спасибо.

— Возвращайся поскорее домой, Маруся.

— Да, мама. Я приеду. До свиданья.

— До свиданья.

— Целую. Все. Пока.

Она оглянулась: вроде, никого. Хотя, что ж тут такого, если она разговаривает с мамой? Маруся Кирсанова тоже вполне может позвонить домой. Может, уже позвонила? И, вообще, где она сейчас? Где?


Ресторан в центре Москвы

— Эй, гарсон! Ту ти, ту, ту, ту.

— Дарлинг, зачем же чая, давай лучше по бокалу шампанского?

— Корнет, я тебя обожаю! Ты знаешь этот анекдот?!

— Я знаю все.

— С ума сойти! Ты классный мужик, корнет! Как хорошо, что я сошла с этого поезда! Сейчас бы сидела в кругу так называемой семьи, умирала от тоски, слушая какую-нибудь предающуюся воспоминаниям бабульку. Ах, ах, ах, какой это был замечательный человек и замечательный художник! Подумаешь! Художник!

— Не жалеешь?

— Разве нам плохо вдвоем? И потом — у меня же уйма времени! Телеграмму мамаше дала, мол, не беспокойся, доехала, все в порядке. Папашино наследство от меня никуда не уйдет, а вот ты можешь сбежать в любую минуту. Представляю себе, сколько у тебя женщин!

— Ты меня обижаешь, дарлинг.

— Дурацкое слово: дарлинг. Болотом лягушачьим попахивает: «Мне, пожалуйста, кофе в постель, дорогой!», «С удовольствием, дорогая!». Тоска!

— А какое слово не дурацкое?

— Ну, например, милая, любимая, неповторимая. Звездочка моя, рыбка, зайка.

— Сентиментальность тебе, вроде, не свойственна.

— Так я ж шучу! Ах, какая это была ночь! С ума сойти!

— «Батончик «Финт» только для тех, кто вправду крут»! Так?

— Умница.

— Маша, ты замечательная девушка, но может быть, стоит брать поменьше рекламных пауз?

— Что-что?

— Надеюсь, что со временем это пройдет.

— И не мечтай корнет!

— Маша, Маша… Ты хотела бы прожить со мной всю свою жизнь?

— Спрашиваешь! Ты — мужчина моей мечты!

— Так может поженимся?

— Корнет!

— Можешь подумать пару дней.

— Обожаю тебя.

— Так не будешь думать?

— Нет.

— Можем подать заявление в ЗАГС хоть сегодня.

— А что мама скажет?

— Ты, вроде, совершеннолетняя.

— Я про твою маму.

— Ха-ха!

— Ха-ха! Короче, раз дело к ночи, то я согласна. Банальный вопрос, но на засыпку. А на что мы будем жить?

— А твое наследство?

— Ха-ха! Не думаю, что папаша, которому до меня всю жизнь не было дела, вдруг взял да и расщедрился! Я незаконная дочь и прав никаких не имею. «Упомянуты завещании»! Ха-ха! Упомянуты!

— Ну, тогда я что-нибудь придумаю. Разве плохо тебе сейчас в моей квартире?

— Да, хорошая квартира.

— Разве мы не ходим в рестораны, разве я не купил тебе платье, которое ты хотела?

— Классное платье.

— Значит, так будет и дальше. Мы будем продавать твои картины. Я развешу их где-нибудь в переходе на стене, сяду рядышком и буду умильно заглядывать в глаза прохожим. Я уверен, что у меня получится.

— Ха-ха! Ты гений, корнет. А колечко? Ты купишь мне колечко?

— Ну, разумеется, куплю. Ну что, за помолвку?

— Эй, гарсон!

— Официант! Девушка очень хочет шампанского!

— Очень хочу. Ха-ха!


В загородном доме Листовых

— Что ж, Маруся, ты почти со всеми уже знакома, — Нелли Робертовна поддерживает девушку под локоток, помогая ей пройти по тропинке от ворот, где остановилась машина, до ступенек крыльца.

Дом огромный кирпичный двухэтажный, да еще с мансардными надстройками, весь опоясан кольцевой верандой и флигеля во дворе. С той стороны веранды, которая примыкает к торцу дома, разбит зимний сад. Домочадцы выстроились подле ступенек. Просто одетая женщина лет сорока пяти делает шаг вперед, словно хочет остановить приехавшую с хозяйкой девушку. Нелли Робертовна улыбается.

— Это наша «домоправительница» Ольга Сергеевна. Мы ее так в шутку все называем.

— Очень приятно.

Майе кажется, что эту женщину она уже где-то видела. Словно это был какой-то неприятный сон.

— А вот это…

Бог с ней, с Ольгой Сергеевной. Должно быть, показалось. Главное сейчас — это встреча с хозяином дома.

Майя сразу же догадалась, что высокий сутулый господин в строгих очках — это и есть Георгий Эдуардович. Егорушка на него очень похож, та же скованность движений, потерянный взгляд, неловкие движения. А ведь Эдуард Листов, судя по фотографии, был красивым мужчиной. Что ж ни сын, ни младший внук так на него не похожи?

— Здравствуйте.

— Утро доброе.

— Георгий, это и есть наша Маруся.

— Очень приятно.

— Да что вы как чужие! Маруся, Георгий, вы все-таки брат с сестрой!

Вот этого Майя не ожидала, что из всех этих людей самый близкий человек Марусе Кирсановой ее сводный брат Георгий, который на тридцать лет ее старше. И надо как-то проявить родственные чувства, если не хочется сегодня же возвращаться домой. Ребра-то еще не срослись, и мама сразу догадается, что произошло несчастье. Ах, ребра! Прижалась чуть-чуть, едва коснувшись его щеки:

— Ой!

— Осторожно, Георгий! — тут же вздрогнула Нелли Робертовна. — У девочки сломано два ребра!

— Да я ничего. Потихоньку.

Что же он такой? В этом доме все наоборот: мужественные женщины и женственные мужчины, что Егорушка, что его отец. Говорили еще о каком-то Эдике. А где же Эдик? Везет ей последнее время на Эдиков!

— Верочка, а что же твой сын не приехал?

— Ах, ма шер Нелли, у него все дела, дела…

— В карты, что ли опять играет?

— Ах, это так неприлично, говорить о карточных долгах! К вечеру Эдуард непременно объявится. Или завтра. К вечеру.

— Или не объявится вообще. Удивляюсь, почему его дед не выделил отдельным пунктом в завещании: «Никогда, ни под каким видом, ни единой копейки моему внуку Эдуарду»?

— Я выделю, — неожиданно для всех негромко сказал Георгий Эдуардович. — Отдельным пунктом.

И тут же Вера Федоровна громко ахнула:

— Георгий Эдуардович! Как ты можешь! Ведь это же твой сын! Он так назван в честь знаменитого деда, в честь твоего великого отца!

— Что же ты ему нашу фамилию не дала? Почему он не Листов, а Оболенский? Что, никогда не верила в талант моего отца, Вера? В то, что он станет знаменитым и богатым? А?

А он оказывается зубы показывать умеет, Георгий Эдуардович. Хорошо, что Нелли Роберотовна тут же вмешалась.

— У нас гостья. Прошу сдерживать свои эмоции, девочка еще очень больна, и ей ни к чему знать о наших семейных проблемах. Всех прошу к столу. Как, Ольга Сергеевна, у нас все готово?

— Да-да, просим, милости просим. Одну минуточку только, я сейчас заливное поднесу.

Легкая заминка у ступенек крыльца, наконец, Георгий Эдуардович широким жестом пропускает девушку вперед: «Прошу, прошу!»

На этот раз стол накрыли в парадной комнате на первом этаже. Все должно быть честь по чести раз в дом входит законная наследница половины всего имущества покойного Эдуарда Листова, и этого особняка, быть может, тоже. Все зависит от того, как договорятся о разделе наследства. В парадной комнате Нелли Робертовна распорядилась выставить знаменитый портрет в розовых тонах.

Майя еще слаба, идет медленно, осторожно, а добрый Егорушка тут как тут, поддерживает ее под Руку:

— Осторожно, ступеньки!

Она поднимается на веранду, а потом в сопровождени Нелли Робертовны и Егорушки входит в дом. Дверь широко открыта. Майя щурится, попав из яркого солнечного дня в прохладные сумерки большой комнаты. Почему же задернуты занавески? Ярко освещена только картина, висящая на стене. Наверное, именно к ней в первую очередь хотели привлечь внимание гостьи. Это портрет. Сначала Майя замирает, потому что не может поверить в то, что она видит. Женщина на портрете кажется очень и очень знакомой, только намного моложе, чем та, которую она знает. Совсем юная девушка стоит в березках, держит в руках корзину, полную грибов. Да это же…

— Мама! — на глазах у Майи появляются слезы. Как же это? Почему здесь? И она начинает громко рыдать: — Мама, мамочка… Мама…

— А говорили, что у нее не все в порядке с головой, — сквозь зубы говорит Наталья Александровна, внимательно наблюдающая за происходящим — Все она, оказывается, помнит!

— Видимо, поспособствовало, — усмехается Олимпиада Серафимовна. — Память вернулась.

— Спасибо, Нелли, — пожимает плечами Вера Федоровна. Она все еще переваривает заявление бывшего мужа о том, что он собирается лишить старшего сына наследства.

— Девочка ты моя! — Нелли Робертовна осторожно прижимает к себе плачущую Майю. Сейчас ей почему-то жалко себя, не ее. Такая тоска охватила вдруг, такая тоска! Услышать бы хоть раз в жизни эти слова: «Мамочка, мама!» Ну, почему, за что? — Девочка ты моя!

Георгий Эдуардович отчего-то мнется, неловко протискиваясь за стол.

— Ах, какая трогательная сцена! — притворно вздыхая, говорит Вера Федоровна. — Какой пассаж! В самом деле, ма шер…

— Да помолчала бы ты, наконец! — неожиданно накидывается на нее бывший муж. — Ты хотя бы знаешь значение всех этих французских слов?

— Георгий Эдуардович, как ты можешь?!

— Могу. Но об этом мы с тобой потом поговорим. Сейчас все внимание нашей гостье. Нелли, проси же ее к столу. И остальных рассаживай. Распоряжайся, одним словом.

Олимпиада Серафимовна при этих словах недовольно морщится. Она, как старшая дама, рассчитывает на положение хозяйки дома, тем более что со второй женой Эдуард Листов незадолго до смерти развелся.

— Мама, сядь! — довольно резко говорит ей сын. — Не дожидайся особого приглашения!

Майе неловко чувствовать себя объектом повышенного внимания, потому что все без исключения женщины начинают ее усаживать за стол, заботливо подкладывая подушки.

— Ах, мы все так счастливы, так счастливы! — довольно фальшиво начинает щебетать Наталья Александровна.

— Мама, у тебя пуговица на блузке расстегнулась и видно лифчик, — говорит Егорушка.

— Егор! — визжит Наталья Александровна. — Как ты можешь!

— А что такого я сказал? — моргает удивленно ее сын. — Это же правда!

— Заткнешься ты когда-нибудь со своей правдой или нет?! — Наталье Александровне с трудом удается взять себя в руки. — Извините.

— Ничего, Наташенька, ничего, — слащаво говорит Олимпиада Серафимовна. — Мой младший внук — душа чистая, невинная. Вот если бы взять его и Эдуарда Оболенского, да слить в один сосуд, а содержимое оного разделить потом на две совершенно одинаковые части…

— Так заливное подавать? — спрашивает появившаяся на пороге Ольга Сергеевна.

— Да-да, конечно, — кивает Нелли Робертовна. — Ну, как, Марусенька, тебе лучше?

— Да. Лучше… — Майя старается двигаться как можно меньше и не привлекать к себе внимания. И только после паузы, во время которой слышен только негромкий стук вилок и ножей, решается спросить: — Откуда здесь этот портрет?

— Как? — удивляется Олимпиада Серафимовна. — Разве твоя мать никогда не упоминала о том, что ее писал великий Эдуард Листов?

— Нет, — краснеет Майя. Мама даже никогда не упоминала о том, что была с ним знакома.

— А вот мы все знаем, что это его великая любовь, — Олимпиада Серафимовна явно говорит это, чтобы уколоть ту, ради которой муж с ней развелся. — Эдуард это как раз и не скрывал. Правда, никогда не рассказывал подробности…

— Мама!

— А что я такого говорю? Разве не правду?

— У Егора это, по крайней мере, от наивности, а у тебя от чего? — вздыхает и морщится Георгий Эдуардович. — От жестокости? Мы все только догадываемся, что мой отец был сильно влюблен в женщину на портрете в розовых тонах, потому что это лучшая его картина. Это любовь не столько мужчины, сколько художника. Он сам мне как-то пытался объяснить, что существует любовь на одну картину.

— Да, тут видно настоящее чувство, — кивает Наталья Александровна. — Но и дети от этого получаются настоящие, а не нарисованные.

Настя внимательно следит за лицом тети Нелли, потом пытается перевести разговор на другую тему:

— Эдик, кажется, очень хотел познакомиться со своей… тетей. Во всяком случае, он так долго меня расспрашивал, когда приходит поезд, во сколько, какой вагон, какое купе. Ведь содержание телеграммы ни для кого не было секретом. Я, кстати, и расписалась в получении. Правда, правда, он очень интересовался своей родственницей!

— Не похоже это на нашего Эдика, — улыбается Олимпиада Серафимовна.

— Очень даже похоже, — кидается в бой Вера Федоровна. — На самом деле он мягкий, чуткий, добрый человек. Да-да! Чуткий и добрый! А карточные долги — это признак породы.

— Вера! — снова одергивает ее Георгий Эдуардович. — Да замолчи, наконец!

Майя почти не слышит продолжение разговора. Что они такое сказали? Маму любил Эдуард Листов? Он написал ее портрет? Разве они были знакомы? А как же папа? И почему никогда ни слова об этом человеке, о великом художнике? Что здесь такого постыдного, если он писал мамин портрет?

Майя понимает, что здесь скрыта какая-то тайна. Теперь она непременно должна задержаться в этом доме и узнать все подробности. Роман ее матери с великим Эдуардом Листовым волнует, будоражит ее воображение. Что-то Наталья Александровна сказала о детях. При чем здесь дети? Они что думают, будто ее мама и Эдуард Листов…

— Марусенька, ты совсем ничего не ешь, — ласково говорит Нелли Робертовна. — Не вкусно?

— Спасибо, все очень вкусно.

Она как-то даже забыла о предупреждении медсестры. Нет, эти люди не похожи на тех, кто может желать ее смерти. Все такие добрые, милые, участливые. И что она им сделала плохого?

— Ты не хотела бы ознакомиться с завещанием своего отца? — спрашивает вдруг Нелли Робертовна, и мгновенно за столом наступает зловещая тишина.

— Я… Разве это надо? — пугается Майя.

— Ты, должно быть, думаешь, что отец был по отношению к тебе несправедлив. Извини, я читала некоторые его письма. Но теперь он вполне искупил свою вину, потому что…

— Я хочу прилечь. Если можно.

— Девочка устала, разве ты не видишь, Нелли? Она еще очень слаба!

— Ма шер, дайте ребенку прийти в себя.

— Дорогая моя, тебя проводить?

Женщины суетятся, пока наследница не заинтересовалась волнующей всех темой завещания. Пусть еще некоторое время побудет в неведении. Может быть, что-то и изменится.

В комнату на первом этаже Майю провожает Ольга Сергеевна, она же оправляет постель, задергивает занавески, чтобы не мешал свет. И все кружит, кружит по комнате, словно паутину плетет. А потом спрашивает осторожно:

— Ну, как? Хорошо? Удобно?

— Да-да, все в порядке. Спасибо.

— Да что спасибо! Ты мне, девонька, спасибо еще успеешь сказать.

Майя никак не может понять, что надо от нее этой женщине? А Ольга Сергеевна все не уходит и интересуется, как бы невзначай:

— Ты, говорят, головой сильно ударилась?

— Я? Да. Ударилась.

— И не помнишь ничего?

— Немного помню. Но не все.

— А… Ладно, после об этом. Поправься сначала. Если чего надо принести, ты мне скажи.

— Спасибо.

Помедлив, но так и не решившись, что-то спросить, Ольга Сергеевна уходит. Наконец-то Майю оставили одну. Как хочется полежать, успокоиться, прийти в себя. Майя ложится и пытается задремать. Хорошо, тихо, но сон не приходит. И снова нахлынули мысли о той, место которой она так неожиданно заняла. Не случилось ли с Марусей Кирсановой что-нибудь плохое?


В московской квартире Оболенских

— Эдик, ту ти, ту, ту, ту.

— Что?

Он выходит из ванной, только что приняв душ. Мокрые волосы кажутся темными, почти черными и черты лица от этого еще резче, злее. Да, глаза у него темно-карие, зрачка почти не видно, настолько темна радужная оболочка. Глаза. Их выражение Маруся никак не может понять. Любит? Ненавидит? Во всяком случае, на постельных забавах это никак не отражается. О, Маруся знает толк в любви, да и он не промах! Оба страстные, чувственные, и пока валяться в постели не надоело, их союз будет прочным, как никакой другой.

— Телефон звонил, пока ты принимал душ. Я взяла трубку, а там молчат. Потом ту ти, ту, ту, ту.

— Скажи нормально!

— Гудки, я говорю.

Маруся растеряна, потому что впервые Эдик повысил на нее голос. А ведь они уже подали заявление в ЗАГС! Эдуард Георгиевич Оболенский и Мария Эдуардовна Кирсанова. В графе «отец» у нее прочерк, поэтому пришлось объяснить женщине, принимавшей заявление, что мама выбрала то отчество, которое показалось красивее остальных. Почему бы в свидетельстве о рождении не записать «отец — Эдуард Олегович Листов»? Зачем же прочерк? Больше всего Маруся не любит никому ничего объяснять. Поэтому заявление сунула Эдику, пусть уж он дальше сам разбирается. Вообще, поменьше бы проблем, особенно с бумагами. Эдик сказал, что ей, Марусе, вообще не надо появляться в доме у родственников. Он все сделает сам. Надо только написать доверенность. Доверенность? Да, пожалуйста! Лучше, если эта доверенность будет на законного мужа? Да, пожалуйста! Она, Маруся, хочет жить в свое удовольствие в этой квартире, ничего не делать, только писать картины и ни в чем не нуждаться. А Эдик это все обещал. Почему же он вдруг так нервничает? Почему повысил голос? Не на ту напал!

— Не ори, корнет.

— Извини.

Он думал о том, что надо дотерпеть до конца. Убрав эту девушку сейчас, он вряд ли что-нибудь получит. Отец, кажется, пронюхал не только о его грязных делишках, но и убийственную тайну узнал. Эдик невольно усмехнулся. Маман так и говорит: страшная, убийственная тайна. Вот эта тайна никогда не должна была всплыть на свет божий. Теперь все, конец, и прощай долгожданное наследство. Если только он не доведет игру с Марусей до конца. Осталось всего несколько месяцев. Надо любить ее, крепко любить, держать возле себя и не допускать до родственников. А там, как фишка ляжет. Лишь бы на правах ее мужа вести дело о наследстве, получить все, а потом…

Потом… Об этом думать еще рановато. Одна надежда на мать. Ах, мама, мама, как правильно ты делаешь, что не выбрасываешь старые письма! И как хорошо, что вы с отцом в разводе! По причине? А причина-то очень и очень может теперь пригодиться. И с фамилией хорошо получилось. Это просто замечательно, что он Эдуард Оболенский, а не Эдуард Листов. Как бы еще только вытерпеть эту девицу?

— Голос был мужской или женский?

— Я же говорю, что были только гудки.

— И ничего не спросили? — продолжал настаивать он.

— Нет.

— А ты что сказала?

— Что я сказала! Да надоело, корнет!

— Что ты сказала?

Маруся посмотрела в лицо своему жениху и испугалась. Глаза зло прищурены, рот дергается. А голос? Металл, железобетон!

— Я сказала «Алло». Устраивает?

«Должно быть, Настя», — подумал он. Если бы звонили кредиторы, то их не смутил бы женский голосок в телефонной трубке. А вот на Настю вполне похоже. Узнала, что у него в доме женщина и положила трубку. Черт, нехорошо получилось! Настя еще нужна. Она словно разведчик в том особняке, куда ему отныне ходу нет. Если отец, действительно, знает правду. Объяснение с ним еще предстоит, и об этом тоже стоит подумать.

— Маруся, я думаю, что пора начинать действовать.

— В смысле? — В конце концов, цепями к этому парню ее никто не приковывал. Не понравится — уйдет, да и дело с концом. И что это она согласилась на замужество? Просто наваждение! Увидела красавчика и растаяла, как зимний лед под ярким весенним солнцем!

— Я, пожалуй, посещу твоих родственников. Завтра утром.

— В качестве кого?

— Ну, скажем, как твой друг.

— Да? А я?

— Сначала я узнаю, что там вообще происходит, и что за наследство тебе оставили. Может, и суетиться не стоит? Если ты незаконнорожденная, а в графе «отец» у тебя прочерк, значит, и прав никаких. Только законные дети могут рассчитывать на имущество покойных родителей.

— Да? Я, вообще-то тоже так думала.

— Ну и незачем тебе к ним ехать. Я поеду. Поняла? Сиди, наслаждайся жизнью. Выпить хочешь?

— Ну.

«Может, посадить ее на наркотики? — подумал он. — Хорошая мысль! Только бы не догадалась! Как только дернется и захочет от меня уйти, вколю дозу. Надо только героин где-то раздобыть. Не проблема, но попадаться не хотелось бы. Использовать нужно только надежнейший канал».

— Ты сердишься, Маша?

— Ну.

— Прости меня. Все дело в женщине.

— Да?

— У меня есть поклонницы, которые, ну, честное слово, просто достают иногда!

— Ха!

— Звонят, дышат в трубку, молчат. Естественно, я нервничаю. Теперь, когда у меня есть ты…

— Честно?

— Иди ко мне.

Она тут же перестала сердиться. Эдик такой красивый! Что там учитель английского, что глупый Вовка! Какая разница, сколько у него было женщин, если всем— его опытом теперь наслаждается она, Маруся? А еще считала себя опытной женщиной! Нет, вряд ли еще встретится такой классный мужик, как корнет, надо пользоваться!

И Маруся лениво развалилась на кровати, подставляя всю себя его губам. Главное, не напрягаться. Все сделает Эдик. Все сделает Э…


На следующий день

Комната на первом этаже Майе очень понравилась. Она и не представляла себе, что на свете существуют такие красивые вещи! И что мебель бывает и такая, белого цвета, портьеры из золотистой ткани, и обои тоже белые, с золотыми разводами, похожими на старинные вензеля. Красиво! Окно выходит в сад, где ухоженные деревья и кустарники, некоторые из них она вообще никогда не видела. Например, вон те высокие голубые ели. Зачем их на участке посадили? На Новый год что ли наряжают?

Майя чувстствует себя неловко среди всех этих дорогих и красивых вещей, но в то же время, ей хочется остаться здесь подольше. Будет что вспомнить, быть может, впереди только безвылазное и безрадостное существование в маленьком родном городке. Она в этом богатом доме не одинока: в самой большой комнате, на первом этаже стоит мамин портрет. Ах, мама, мама, ты тоже оказывается не безгрешна, и твое прошлое хранит большую тайну. Что было у тебя с художником Эдуардом Листовым?

В Майиной семье все привыкли вставать рано. Маме и отцу на работу, братьям в школу. Семь часов — подъем. Майя прислушивается — в огромном доме тишина. А меж тем, скоро восемь! Что ж, богема вставать рано не любит? Телевизор включать боязно, не разбудить бы кого-нибудь! Олимпиада Серафимовна с вечера жаловалась на головную боль, а Вера Федоровна на бессонницу.

Очень осторожно Майя выходит из комнаты и по ступенькам спускается в сад. Надо потихоньку расхаживаться, чем быстрее она выздоровеет, тем скорее можно покинуть этот дом. Хоть и нравится ей здесь очень, но надо быть честной, взять только то, что полагается, подлечиться и уйти. Как хорошо в саду! А она могла бы сейчас готовиться к очередному экзамену, потом рыдать, отвергнутая приемной комиссией и готовиться к отъезду. А как все повернулось!

— Привет!

— Егорушка? Ты уже встал?

— Да. Знаешь, я весь вечер думал о тебе, проснулся рано, в окно стал смотреть. Увидел тебя и вышел.

— И что же ты думал?

— Тебе деньги очень нужны, да?

— Деньги? Нет, я не затем.

— А зачем тогда? Приехала на папину родню посмотреть? Мне почему-то кажется, что ты сейчас нам всем устраиваешь экзамен.

— Я?! Экзамен?!

— А мы его не выдерживаем. Знаешь, а я, оказывается, тоже жадный.

— Ты?

— Ну да. Мне не хочется уезжать из этого дома.

— Тебя никто и не гонит.

— А ты?

— Я?

— Разве тебе завещание еще не показывали? Здесь все твое.

— Погоди. А как же Георгий Эдуардович, твой отец?

— А! — рассеянный взмах рукой. — Ты знаешь, я несчастья предчувствую.

— Несчастья?

— Да. Я потому заснуть долго не мог, что предчувствовал. У меня уже так было перед дедушкиной смертью. А сегодня долго не мог заснуть, а потом отключился вдруг и увидел страшный-престрашный сон. Будто дедушка пришел и по дому ходит. Ищет кого-то. Я спрятался, так он мимо прошел. А потом вдруг раздался чей-то крик.

— Где?

— Во сне. Кто-то кричал, Маруся.

— И что?

— Ну, это значит, что дедушка кого-то поймал. Значит, скоро в доме будет еще одна смерть.

— Ты глупости говоришь.

— Да?

— Не читай на ночь страшных книг.

— Ты тоже думаешь, что я инфантильный? Что мои ровесники не только начали курить, но и бросить уже успели? Что я не должен дома ночевать? Что у меня в двадцать три года уже могли быть и жена и ребенок? А я, между прочим, еще ни с кем даже ни разу не целовался. Вот. Думаешь, это ужасно?

— Да ничего я не думаю! — Майю тоже несколько раз называли инфантильной. Мама называла. Она и сама знает, что это ужасно: в девятнадцать лет только два раза поцеловаться тайком в подъезде, и краснеть, встречая в книжках откровенные сцены. Почему же так получилось?

А что говорит Егорушка?

…— Почему? Я тебя попрошу об одном, можно?

— О чем?

— Боюсь. Стесняюсь.

— Ну, говори.

— Не влюбляйся в Эдика. Пожалуйста.

— Что за чушь? Как я могу в него влюбиться? Во-первых, он мне… племянник, а во-вторых, я его никогда не видела.

— Он придет. Деньги нужны, поэтому придет. Нелли Робертовна иногда ему дает, а вот папа на порог поклялся не пускать. Ты не люби его.

— Папу?

— Эдика. Не люби. — Голос у Егорушки жалобный, просящий.

— Да никого я не собираюсь любить! Меня здесь вообще скоро не будет!

— Настя тоже его ругала раньше. А теперь любит. А он врет. Всегда врет. Настя некрасивая. И денег у нее теперь нет. Раньше Эдик думал, что она через Нелли Робертовну все получит. А Настя все ждет его. — И вдруг, таинственно понизив голос: — Я знаю, кто ее любит. По-настоящему…

— Егор!

Наталья Александровна на крыльце машет рукой:

— Подойди сюда, Егор!

— Да, мама! Иду, мама.

И напоследок, убегая, так же жалобно:

— Не люби его.

Этот Егорушка явно не в себе. Точно. Майе вдруг хочется убежать. Из этого сада, из этого дома. Наталья Александровна, бросив сыну грозное «иди в дом», поспешно направляется к ней:

— Доброе утро, дорогая моя! Вот, привыкла рано вставать, магазин требует постоянного присмотра. Все кручусь, кручусь, как белка в колесе. Решила на несколько дней устроить себе маленький отдых. Ну, что здесь наговорил мой неразумный ребенок?

— Ничего не наговорил.

— Да брось! Я слишком хорошо знаю своего Егорушку! Но ты не обращай внимания на то, что он болтает. Егорушка родился семимесячным, а потом долго отставал в развитии от других детей. Рос медленно, голову поздно начал держать, поздно ходить, поздно говорить. В школу пошел с восьми лет. Да, дорогая, с восьми. И до сих пор он ребенок. Просто большой ребенок. И книги эти глупые… Зачем столько читать? А главное, зачем верить, что в жизни все, как в книгах? Эти люди хорошие, те плохие. Сколько я его по врачам водила! Но, видно, так и останется убогим на всю жизнь.

— Зачем вы так? Он же ваш сын! Вы же любить его должны, жалеть!

— Я и люблю. И не надо на меня так смотреть, дорогая. Все, что я сейчас делаю, я делаю ради своего сына. Он не в состоянии о себе позаботиться. И отец о нем не в состоянии позаботиться. Окрутить Георгия любой энергичной особе пара пустяков. Я имею в виду не сына, а бывшего мужа. Он без разговоров отдаст ей и имя свое, и состояние. Надо только надавить. Посильнее надавить. Ах, что я говорю! И второй Георгий такой же! Послал же мне Бог мужиков! Лишь бы только не успела уже какая-нибудь… Извини, дорогая. Я что-то заболталась.

— Зря вы так. Егорушка — он хороший.

— Хороший. Только жить как с такой хорошестью? Можно ли?

— Но быть добрым лучше, чем злым.

— Да ты посмотри вокруг! И эта такая же! Добрая. Может, оно и к лучшему? Ведь он тебе племянник. Ему здесь хорошо, пойми.

— Я поняла.

— Скажи, если бы тебе достался этот дом, ты бы выгнала… то есть, попросила бы Егора, меня, Олимпиаду Серафимовну, Веру… Попросила бы отсюда уехать?

— Я? — Майя даже испугалась. Впрочем, вопрос задан, надо отвечать. И очень твердо: — Если бы этот дом был моим, все осталось бы, как есть. Мне очень все здесь нравится.

— Отлично! Я так и думала. Ты — хорошая девушка. Мне надо было бы с самого начала знать, что ты такая, а вот Георгий… Впрочем, потом об этом. Потом… Послушай, Маруся, мне надо уехать. До обеда. Или до вечера. Дела. Ты присмотри за Егорушкой. То есть, он не ребенок, но… Не слушай ни Олимпиаду Серафимовну, ни Нелли. И Веру, разумеется, тоже не слушай. Главное, не верь им. Ну, я побежала. До вечера, дорогая! До вечера!

«Если бы этот дом был твоим…» Да если бы только это было возможно! Дом — чудо, и сад тоже чудо. Главное сад. Никаких тебе грядок, ни моркови, ни свеклы, ни лука. Как надоели эти бесконечные грядки! Не потому ли каждое лето она стремится в Москву, что до смерти надоело торчать с тяпкой на огороде и копаться в серой сухой земле? У-у-у… У-у-у… Равномерное гудение. Майя пригляделась и увидела пожилого дядечку с газонокосилкой в саду, подравнивающего и без того безупречную изумрудную траву.

— Здравствуйте!

Невнятный кивок и снова: у-у-у… у-у-у— Так живут богатые. Не надо мешать дядечке, он работает. Шофер Миша идет по саду, явно хочет заговорить. Ну, уж нет. Она резко отвернулась в сторону, и он не решился подойти. Не хочется слушать его извинений.

Интересно, а когда в этом доме завтрак? Половина десятого, она уже нагулялась и проголодалась. Ольгу Сергеевну, что ли спросить? Почему она все время так странно смотрит? Тоже, что ли, приглядывается, видит в ней, Майе, будущую хозяйку и думает, как и все прочие, как бы угодить?

Майя добрела до конца участка, любуясь яркими цветами на клумбах. Вот и калитка. Может быть, открыть ее и убежать? И ну их всех! Пусть ищут настоящую Марию Кирсанову, дочь художника! Протянула руку и…

С той стороны чья-то рука тянется к защелке. Тонкие, почти женские пальцы с полированными ногтями, но на одном кольцо, крупная золотая печатка. Нет, это не женская рука, это…

— Добрый день.

— До…

Это он, блондин из поезда. Смотрит удивленно, приподняв тонкие, ровные, словно кисточкой выведенные брови. Бывают же на свете такие красивые люди! Светлый локон падает ему на лоб, и хочется пальчиком его поправить, потрогать, живой ли, настоящий ли?

— Девушка, я вас раньше видел?

Бежать. Теперь все кончено. Бежать. Бе…

— Доброе утро, Эдик! Наконец-то! Как хорошо, что ты приехал!

— Маман! Привет!

Вера Федоровна катится по тропинке, будто колобок, с горячими материнскими объятьями. Бессонницы нет и следа, лицо свежее, румяное:

— Я так ждала, так ждала! Увидела тебя в окно и бежать. К тебе, ма шер! Наконец-то! Тебе теперь непременно надо здесь быть. Ма шер, Эдуард, позволь тебе представить. Это твоя… тетя из провинции.

— Тетя?

Все, это конец. Он знает настоящую Марию Кирсанову. Позор. Сейчас состоится разоблачение.

— Вот как? Тетя. Очень приятно. Эдуард Оболенский, племянник. Сын вашего… брата.

— Ха-ха!

— Ха-ха!

Мать и сын обмениваются многозначительными взглядами. Как же они не похожи! Но почему Эдик молчит? Почему не спешит возмутиться, сказать правду?

— Маман, мне бы позавтракать.

— Вот оно, житье холостяцкое! Некому накормить! А здесь, меж тем, невеста заждалась! Что ж не сообщил Насте, что прибудешь? Я пойду, Эдуард, распоряжусь насчет завтрака. Никто еще не вставал, кроме Натальи и твоего брата. Олимпиада Серафимовна с вечера жаловалась на головную боль, а Нелли…

— Идите, идите, маман. Но сначала скажите Мише, чтобы открыл ворота и загнал во двор мою машину. Все запираетесь, запираетесь, не смог снаружи замок открыть, еле справился с калиткой. Воров что ли боитесь?

Говоря это, он весьма выразительно посмотрел на Майю. Она покраснела: «Господи, что этот парень о ней подумал!?»

Вера Федоровна поспешно уходит с криками «Миша, ты где, Миша?!» Они остаются вдвоем в этом дивном саду, где одуряюще пахнет какой-то обильно цветущий кустарник. Блондин цепко берет Майю под локоток:

— Ну? Кто ты?

— Майя.

— И какого черта?

— Послушайте, где Маруся?

— Ты думаешь, я ее сбросил под поезд?

— Вы сдернули стоп-кран.

— Ах, ты в курсе! Но у меня, милая, больше козырей в колоде. Как там она сказала? Дочь нашего завуча, жуткая зануда? Майя, значит. Так-так. И как ты оказалась в этом доме, Майя?

— Я попала под машину… Нелли Робертовны… То есть, за рулем был Миша. Меня отвезли в больницу, без сознания, а затем в этом дом.

— Надеюсь, уже в сознании?

— Что?

— Ты вообще соображаешь, что делаешь? Есть куча людей, которые могут доказать, что ты не Мария Кирсанова. Эти деньги не для тебя.

— Я не хочу никаких денег.

— Зачем же ты тогда выдаешь себя за нее?

— Я просто… Мне не хочется возвращаться домой.

— Как мило! Девушке не хочется возвращаться домой, и она разыгрывает из себя наследницу миллионов! Хорошо, хорошо. Я тебя понял. Послушай…

Он почти успокоился. Взял ее руку, теребит пальцы, потом Майя ловит вдруг на себе его внимательный взгляд. Какие глаза! Отчего-то делается вдруг неловко и стыдно. Сердце сразу — ух! Куда-то в пустоту. И сладко, и страшно. Бывают же на свете…

— Мы пока никому ничего не будем говорить. Поняла?

— Нет.

— Я тебя никогда раньше не видел. А ты меня.

— Вы можете делать свои разоблачения, где хотите и когда хотите!

— Вот дура! Глупышка, я хотел сказать. Во-первых, зови меня Эдиком, я не такой уж старый, и на ты. Во-вторых, откуда этот пафос? Ты не в театральное училище приехала поступать?

— Да. В театральное, — Майя краснеет и опускает глаза.

— Забудь. Как актриса ты ничего из себя не представляешь. «Вы можете делать свои разоблачения!» Фу ты, какая пышная фраза! Из какой это пьесы? Уж точно из плохой, лучше бы я этого никогда не слышал. А, может, ты сериалов насмотрелась, глупышка? Сколько тебе лет? Ах, да! Девятнадцать, как и Машке. Небо и земля. Ладно, пойдем пить кофе. Если хочешь стать актрисой, делай вид, что мы с тобой встретились впервые в жизни у этой самой калитки. Тренируйся, девушка, тренируйся! Поняла? Ну, ну, очнись!

Больше всего на свете Майе хочется сказать «нет» и убежать из этого дома. Но блондин ее словно околдовал. Она кивает и бредет за ним к дому. На веранде Ольга Сергеевна уже накрывает на стол.

— А вот и чай! Доброе утро, Эдик! Я сейчас кофе сварю, с медом, с корицей, как ты любишь! Ах, да ты еще больше похорошел!

— Благодарю, домохранительница Ольга Сергеевна! Все видят, что я еще больше похорошел, но, слава Богу, не видят, что еще больше задолжал.

— Зайди попозже ко мне в комнату, — услышала Майя тихий шепот «домоправительницы». Должно быть, денег собралась дать. Эдик нравится всем женщинам без исключения, тут уж ничего не поделаешь.

— Доброе утро, мой любимый внук! — это Олимпиада Серафимовна. — Ах, хорош! Вот если бы взять тебя да Егора.»

— Слышал, слышал, бабушка. Ты каждый раз это говоришь. Но что ж тут поделать: каждому свое.

Вера Федоровна взволнована приездом единственного сына. Женщины при появлении Эдуарда-младшего словно преобразились. В самом деле, как приятно смотреть на его красивое лицо, слушать его обольстительный голос! Когда в доме такой мужчина, представительницы противоположного пола стараются принарядиться и становятся записными кокетками. Напряжение возникает, когда на веранде появляется Георгий Эдуардович. Кивает Майе, матери и настороженно смотрит на старшего сына:

— Эдик? Зачем ты здесь?

— Я к маме приехал. И ты мне вроде как отец.

— Вроде как.

«Неужели знает?» — прищуривается красавец. Ах, мама, мама! До поры до времени надо быть осторожнее!

— Лучше бы ты…

— Эдик!

Это приветствие похоже на крик раненой птицы. Девушка Настя и радостна, и обижена. Но при посторонних отношения выяснять нельзя. Она слишком хорошо воспитанна.

— Здравствуй, Эдик! Я так рада. Без тебя здесь скучно.

— Доброе утро, — а это появилась Нелли Робертовна. — Эдик, наконец-то ты объявился! С Марусей уже познакомился? Всех прошу за стол.


Э. Листов. «Летнее утро». Холст, масло

Одна из непроданных еще картин Эдуарда Листова «Летнее утро» висит на стене в холле первого этажа. Каждому приходится проходить мимо нее по много раз за день. У домочадцев картина вызывает легкое недоумение.

Вера Федоровна:

…— но почему-то природа, которую писал папа, не похожа на ту, что окружает нас здесь, в этом Подмосковном лесу.

Георгий Эдуардович:

— Он тебе не папа.

Вера Федоровна:

— Уж извините, я так привыкла.

Олимпиада Серафимовна:

— А где Егор? Наталья, я знаю, уехала…

Эдик:

— Братец видел, должно быть в окно, что я приехал, и прячется теперь в своей комнате. Недоумок. Простите, маман.

Вера Федоровна:

— И почему, ма шер, ты так не ладишь со сводным братом?

Эдик:

— Он идеалист. Но идеалист везучий. Есть идеалисты невезучие, им не повезло с родителями, и посему приходится рано или поздно расставаться с идеалами. Человек, борющийся за существование, сбрасывает их, как ненужный балласт. Идеалы Хоронит навечно детскую наивность, честность, потом доброту, следом принципиальность, порядочность, ну и так далее, согласно списку. Порядок вышеперечисленного каждый выбирает для себя сам. Я, например, первым делом избавился от застенчивости. А нашему Егорушке повезло. Он всю жизнь может забавляться за папин счет. Раз такое огромное наследство обломилось. Георгий Эдуардович:

— Еще ничего не ясно.

Эдик:

— Что, и завещание еще не читали? Ну, вы даете, господа!

Вера Федоровна:

— Эдуард!

Егор появляется на веранде. Бурчит:

— Доброе утро.

Эдик:

— Что, голод сильнее принципиальности? А поклялся, что не сядешь со мной за один стол и куска хлеба в моем присутствии не съешь.

Егор:

— Это не твой дом.

Эдик:

— Значит, не сядешь именно в моем? Тогда надо было уточнить.

Егор:

— Ты… ты плохой.

Эдик:

— Юродивый. И лечится твое юродство очень просто. Тебе надо работать.

Егор:

— А ты? Ты работаешь?! Ты?!

Эдик:

— Ну, я как-то добываю средства к существованию. Самостоятельно.

Егор:

— Да ты… Ты… Ты…

Георгий Эдуардович:

— Да хватит вам уже!

Егор:

— Ненавижу!

Майя сидит в уголке, как мышка — она здесь явно лишняя. Все эти люди — семья. Они по праву здесь, на этой веранде. Летнее утро, воздух сладкий, словно карамелька, пахнет цветами и травами, и каждый глоток его тает во рту, оставляя пряный медовый привкус. Почему же в этой мирной картине скрыто такое чудовищное напряжение? И алый цвет кажется таким зловещим.