"Стоящие у врат" - читать интересную книгу автора (Клугер Даниэль)

Глава 5

Холберг действительно ждал нас в восемь вечера на опустевшей скамейке в коридоре. Тому, что полицейские никак не реагировали на его присутствие, я уже не удивлялся — в конце концов, официальное разрешение со стороны Зандберга делало свое дело. Зато удивительным показалось мне то, что рядом с господином Холбергом сидел доктор Красовски. Красовски что тихо рассказывал господину Холбергу, наклонившись к нему и время от времени оглядываясь на входную дверь. Выглядел он жалко; что же до моего соседа, то его лицо выражало лишь доброжелательный интерес.

При виде этой парочки, г-жа Бротман напряглась. Мне даже показалось, что она охотно вернулась бы в кабинет под благовидным предлогом. Но тут Холберг словно случайно повернулся к нам.

— Прошу прощения, доктор. Все сказанное вами чрезвычайно интересно, я вам очень признателен, — сказал бывший полицейский. — Я непременно зайду к вам в ближайшие дни, и мы продолжим беседу. Сейчас мне уже пора.

Красовски оборвал себя на полуслове. Бросив на нас с Луизой угрюмо-настороженный взгляд, он резко поднялся и скрылся в своем кабинете. Холберг встал нам навстречу.

— Мы вам помешали? — спросила Луиза. — Похоже, доктор Красовски рассказывал вам что-то важное. Может быть, перенесем наш разговор, господин Холберг? А вы продолжите беседу с доктором Красовски. Тем более, я уделю вам совсем немного времени — у меня еще есть дела.

— Нет-нет, госпожа Бротман, все в порядке. Действительно важные сведения он мне уже сообщил. Последние пятнадцать минут я выполнял функции исповедника, — Холберг улыбнулся. — Не скажу, что это доставляет мне удовольствие… Словом, резона продолжать разговор у меня уже нет. Куда интереснее побеседовать с вами… Может быть, уйдем отсюда? Чучело в синих тряпках, торчащее у входа, таращится на нас так, что у него скоро начнут слезиться глаза. Во-первых, давайте сжалимся над ним, а во-вторых, мне это надоело. И поскольку вопросов у меня не так много, мы с доктором просто проводим вас… Вы ведь домой, я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — сухо ответила Луиза.

— Ну вот, мы вас проводим, и по дороге я вам задам несколько вопросов. Еще раз повторяю — совсем немного. Не возражаете? Вот и славно.

Я запер дверь кабинета и отнес ключ Красовски. Тот сидел за пустым письменным столом, бездумно глядя перед собой. Мне показалось, он даже не заметил моего присутствия. Я повесил ключ на гвоздик.

— Доктор Вайсфельд, — сказал вдруг Красовски. — Простите, я нагрубил вам сегодня. Нервы ни к черту. Этот человек… — он кивком указал на дверь. — Шимон Холберг. Бывший советник криминалистики. Бывший полицейский. Он сказал, что моим ланцетом вчера был убит режиссер Макс Ландау. Вы знаете об этом?

— По-моему, он не считает, что убийство было совершено именно вашим ланцетом, — поправил я. — Просто по его мнению убийца воспользовался оружием, похожим на ланцет.

Красовски досадливо махнул рукой.

— Ну да, конечно. В гетто на каждом шагу валяются ланцеты, и все как один являются копией моего. Вайсфельд, не морочьте мне голову своей щепетильностью! Пропал-то как раз мой инструмент. И значит, я — самый настоящий подозреваемый. А почему? Потому что я связан с контрабандистами. Так и полагает этот ваш знакомый. Что за ерунда! Вы ведь тоже считаете меня преступником, разве нет? Вы же знаете, что я пускаю налево лекарства и перевязочные материалы. Вы же знаете, что я вор! Да? А раз вор — значит, и убить мне ничего не стоит. Верно? Ну, скажите же, скажите мне: «Ты еси муж, сотворивый сие!» А? Так ведь, кажется, наш еврейский пророк Нахум говорил нашему же еврейскому царю Давиду? Так повторите это! — он говорил вполголоса, но мне казалось, что голос его вот-вот сорвется на крик. — Я продаю аспирин и бинты, корпию и кодеин. То есть, не продаю — на кой мне здесь марки или тем более боны? Меняю. Меняю все это на сигареты и самогон, который чехи в Лимбовицах гонят из яблок и слив. Думаете, я раскаиваюсь в этом? Черта с два, доктор Вайсфельд. Лекарства… Кому они нужны, эти лекарства? Больным? Не смешите меня, больные обречены — с лекарствами ли, без лекарств, с врачами или без них. Что мы можем, доктор? Что можете вы, с вашим швейцарско-индийским опытом? Что могу я? Так лучше я возьму упаковку аспирина и получу за нее бутылку сливовицы. Выпью сам и напою больного, которого должен оперировать и который умрет прямо на столе, потому что у меня нет ни анестезии, ни антисептика. А если не на столе, так через день-два после операции. Аспирин… — он махнул рукой. — Ну, так кто-нибудь и без него перенесет приступ головной боли!

— Я не считаю вас убийцей, — сказал я. — Но не стоит заблуждаться, доктор Красовски. Порядочным человеком я вас тоже не считаю. Вы, действительно, преступник.

Красовски, наконец-то, взглянул на меня. Его лицо не выражало никаких эмоций. Он не чувствовал себя оскорбленным моим замечание. Просто чуть заметно пожал плечами, словно в некотором удивлении.

— Преступник? Как и вы, доктор Вайсфельд, — спокойно ответил он. — Как и вы. И ваша очаровательная помощница. Мы все — преступники. Разве вы не получаете усиленный паек, в то время, как большинство несчастных обитателей Брокенвальда только что не пухнут с голоду? Разве вы не пишете в своих карточках «неработоспособен», зная, что такая запись иной раз равносильна смертному приговору? Но нет, вы получаете паек — почти два года, Вайсфельд, почти два года, не считая того злосчастного месяца, когда я вышвырнул вас из медицины, обвинив в некомпетентности. Не было у меня другого козла отпущения, а начальство вдруг озаботилось обилием тифозных больных. Какая муха их укусила? Впрочем, неважно. И вот, все эти месяцы, нисколько не терзаясь угрызениями совести, вы пишете роковые заключения о нетрудоспособности наших несчастных соплеменников, отгоняя мысль об истинном смысле вашей подписи в учетной карточке. Вы согласились на роль помощника ее величества Смерти, надеясь уцелеть… — Красовски устало снял очки, протер стекла, но вместо того, чтобы вновь водрузить их на тонкий нервный нос, отложил в сторону. — Да, — он вздохнул. — Вы помощник смерти. Я тоже, разумеется. Преступник? Да, я преступник. И вы тоже. Тоже, Вайсфельд. Мы преступники — хотя бы потому, что, будучи евреями, приняли правила игры, предложенные нашими врагами… Вы бывали в Польше, доктор Вайсфельд. Раньше, до всех этих кошмаров. В нормальной довоенной жизни. Разве у вас не возникало чувство брезгливости по отношению к тамошним евреям — бородатым и пейсатым, с их нелепыми для сегодняшнего человека одеждами, торчащими из-под жилетов кистями, с их мелочной регламентацией жизни? Разве вы не старались — на уровне инстинкта, доктор, на уровне подсознательном — подчеркнуть свое отличие от них и свою близость с нынешними нашими тюремщиками? Разве и сейчас вы не чувствуете, что лучше понимаете эсэсовца Заукеля, чем раввина Шейнерзона? Разве вы не сострадаете в большей мере немецкой аристократке фон Сакс, ставшей женой грязного еврея Ландау и по собственной воле оказавшейся в гетто, чем любой несчастной еврейке, прибывшей в Брокенвальд с очередным транспортом из Берген-Бельзена или Белостока?

Я промолчал. Впрочем, ему не нужен был мой ответ. Он продолжал — монотонно, глядя покрасневшими глазами в мою сторону, но мимо меня:

— Я родился в Лодзи, Вайсфельд. Боже, как и стыдился тамошних своих соплеменников, их вида, их говора! Мой отец был адвокатом, уважаемым человеком, а я мечтал уехать из Польши, куда глаза глядят, уехать туда, где никто не заподозрил бы меня в кровной связи с этими средневековыми созданиями. И уехал — в Берлин. Стал врачом. Обзавелся приличной практикой — в Берлине… А потом пришли нацисты. И я разделял их неприязнь к евреям — к тем евреям, из моего детства. К польским евреям, к литовским евреям… А Гитлер объединил меня с ними. Гитлер вернул меня в старую Лодзь. Не буквально, разумеется, — уголок его рта дернулся. — Мне просто напомнили, что германофила, поклонника Бисмарка доктора медицины Йозефа Красовски бабушка в детстве называла вовсе не Йозеф и даже не Юзеф, а Йоселе. И укачивала песенкой «Афн дер припечек брент а файерл…» Помните такую песенку, а Вайсфельд? Неужели вам в детстве бабушка ее не пела? Вот эту, послушайте, — он пропел строку старой детской песенки. И засмеялся.

На мгновение я даже подумал, что он привычно пьян, но нет — Красовски выглядел трезвым и усталым человеком. Мне хотелось поскорее уйти, но я не знал, как это сделать. Видимо, он это почувствовал, вновь взглянул на меня. Глаза его были сухими, но с лихорадочным блеском, вполне сочетавшимся с румянцем на щеках.

— Идите, доктор, — сказал он после короткой паузы. — Идите, вас ведь ждут. И подумайте над моими словами. Только не думайте слишком много и слишком часто. Иначе вы пойдете по моей дорожке и растеряете последние остатки самоуважения. Просто скажите себе: «Я, доктор Иона Вайсфельд, такой же преступник, как нелюбимый мною доктор Красовски. И чем дольше я проживу на этом свете и в этом гетто, тем большим преступником стану»… — он немного помолчал, потом сказал другим тоном: — Кстати говоря, вы правы. Я не убивал Макса Ландау. Можете еще раз сообщить об этом вашему дружку. Я не убивал, хотя бы потому, что он мне нисколько не мешал. И еще потому, что вчера весь вечер и большую часть ночи пил. Почти до утра. Данный факт могут подтвердить мои соседи, которые не сегодня-завтра донесут на меня, — он криво усмехнулся. — Впрочем, ваш друг Шимон Холберг, по-моему, уже знает об этом.

Я оставил доктора Красовски сидеть за столом в одиночестве. Коридор был уже пуст, только у выхода топтался полицейский. Я вышел на улицу — полицейский посторонился, выпуская меня из здания.

Здесь моросил легкий дождь и пахло свежестью, столь редкой для Брокенвальда. Правда, так могло показаться после насыщенной медикаментозными ароматами атмосферы медблока.

За время моего отсутствия Луиза и Холберг ушли довольно далеко. Правда, они шли медленно, прогулочным шагом, так что мне удалось их нагнать на углу улиц Галки и Скворечни. В других обстоятельствах я бы посмеялся такому сочетанию.

Моя помощница и новый сосед между тем болтали как старые знакомые. Заметив мое приближение, они остановились. Меня поразила улыбка Луизы. Впрочем, когда я подошел, она тотчас посерьезнела.

— Вот и вы, Вайсфельд, — сказал г-н Холберг. — Насколько я понимаю, доктор Красовски изливал вам свою обиду на меня. Между прочим, я действительно не считаю его виновным. Хотя инструменты следовало бы хранить более тщательно.

— Мне бы тоже не пришло в голову, что кто-то заберется в кабинет и украдет скальпель, — вступился я за своего начальника. — В конце концов, откуда ему знать, что среди тех, кто регулярно приходит в медицинский блок, может оказаться потенциальный убийца?

— Разве дисциплина требуется только в случаях критических? — возразил г-н Холберг. — Надеюсь, что происшествие послужит ему хорошим уроком. Но что же мы стоим? Пойдемте, мы ведь собирались проводить госпожу Бротман.

— Как ваши глаза? — спросил я.

— Гораздо лучше, благодарю вас.

Некоторое время мы шли молча. Улица была пуста, никто не попадался навстречу, кроме полицейских патрулей, шагавших по мостовой с уверенностью механизмов.

— Ваш Красовски не безнадежен, — сказал вдруг г-н Холберг. — По крайней мере, регулярно бреется. Не смейтесь, Вайсфельд, это очень точный показатель. Особенно в местах, подобных Брокенвальду. Путь вниз начинается с безразличия к вопросам гигиены… — с этими словами он повернулся к Луизе, шедшей рядом молча. — Госпожа Бротман, я не хочу отнимать у вас время, поэтому ответьте мне на несколько вопросов сейчас, пока мы еще не дошли до вашего дома. Итак, вы познакомились с Максом Ландау вскоре после…

— Вскоре после прихода в Германии нацистов, — закончила Луиза. — Да, именно так. Он тогда в очередной раз приезжал в Вену. Девять лет назад, в тридцать четвертом. Приехал один — раньше он приезжал вместе с труппой, — поставил несколько спектаклей с непрофессиональными актерами — не из классического репертуара, очень мрачные, они не пользовались особым успехом, а венские нацисты, уже чувствовавшие свой близившийся триумф, устроили настоящую травлю в своих газетах… Мы познакомились после одного из спектаклей, в доме моих друзей.

— Вы были близки? — уточнил г-н Холберг — без всякой необходимости, на мой взгляд.

— Вас интересует, были ли мы любовниками? — Луиза отвечала равнодушным голосом, вернее — рассеянным. Видно было, что ее занимают другие мысли. — Нет, разумеется. Но если вы имеете в виду другую близость, не телесную — да. Хотя это продолжалось около месяца — пока он не уехал.

— И больше не виделись?

— Нет. Встретились уже здесь, в Брокенвальде… — она остановилась, коротко взглянула на нас.

— И вы, конечно, помнили его все эти годы.

— И да, и нет. Слишком много событий произошло. Я вспомнила о нем — здесь, при встрече. О нем и о его жене… — Луиза, до того исподлобья смотревшая на моего друга, отвернулась. — Господин Холберг, я восхищаюсь ее поступком. И сочувствую ее страданиям…

— Страданиям? — бывший полицейский неопределенно хмыкнул. — Да, конечно. Вы имеете в виду болезнь мужа?

— При чем тут болезнь? Я имею в виду его чудовищное отношение к ней, — ответила Луиза.

— Чудовищное отношение? — г-н Холберг чуть замедлил шаги, бросил на меня вопросительный взгляд.

— Да, это так, — подтвердил я. — Не далее как накануне спектакля мы с госпожой Бротман были свидетелями отвратительной сцены… — я вкратце пересказал новому соседу историю скандального появления в медицинском блоке Макса Ландау и его жены. — Если говорить о вопиющей неблагодарности, то тут у господина Ландау было не так много конкурентов. Разумеется, — поспешно добавил я, — не гоже так говорить об убитом.

— Нет-нет, я думаю, в нашем случае говорить можно все, — сказал Холберг. — Мы ведь не сплетнями занимаемся, а пытаемся пролить свет на тайну его убийства, — не показалось, что последняя его фраза была обращена не столько ко мне, сколько к моей помощнице, с явной неохотой рассказывающей о покойном. — А почему вы говорите о неблагодарности, Вайсфельд? За что господин Ландау должен был благодарить свою жену?

— Госпожа Ландау — урожденная баронесса фон Сакс, — ответила за меня Луиза. — Старинный немецкий род, по-моему, одним из предков был легендарный поэт Ганс Сакс. Непрямым, возможно, но тем не менее. Так что в жилах госпожи Ландау текла чистейшая нордическая кровь, арийская, без малейшей примеси, — мне показалось, что в голосе моей помощницы прозвучала скрытая насмешка. — Так что никто бы ее не отправил в гетто, если бы она сама не захотела этого.

— Вот оно что… — пробормотал мой друг. — Очень интересно. Хотя я не уверен, что в подобном случае следует говорить о благодарности или неблагодарности. Человек вообще существо по большей части непредсказуемое… Тем не менее — да, интересно. С ней вы тоже познакомились в Вене, госпожа Бротман?

— Да. Сначала приехал Макс, спустя какое-то время — Лизелотта. В Россию они отправились вместе.

Мы подошли к двухэтажному дому, возвышавшемуся между двух одноэтажных и явно нежилых зданий с наглухо забитыми окнами и дверями.

— Пришли, — моя помощница вздохнула с явным облегчением. — У вас еще есть вопросы ко мне, господин Холберг? Если да — задавайте. Я не могу пригласить вас в гости, надеюсь, вы понимаете. В одной комнате нас шестеро, и ваш визит смутит моих соседок.

Холберг осмотрелся по сторонам. В узком проходе между домом, в котором жила Луиза, и стеной соседнего здания стояла парковая скамейка с изрезанной непристойными надписями спинкой.

— Что, если мы присядем? — предложил он. — На несколько минут.

Луиза пожала плечами. Она была недовольна, но первой подошла к скамейке и села. Рядом сел г-н Холберг, я примостился в некотором отдалении.

— Итак? — Луиза выжидательно посмотрела на моего соседа. — Что еще вас интересует? Кроме наших встреч с покойным восьмилетней давности?

— Кое-что совсем недавнее, — ответил Холберг. — Например, виделись ли вы с Максом Ландау в день убийства?

Госпожа Бротман какое-то время смотрела на него, словно решая — стоит ли отвечать. Вдруг она резко поднялась, сказала: «Пождите здесь», — и скрылась в подъезде. Слышно было, как она поднялась по лестнице. Заскрипела дверь. Затем снова послышались шаги. Еще через мгновенье моя помощница появилась снова. В руке она держала картонную коробку.

— Вот, — она протянула коробку мне, хотя смотрела при этом на моего друга. — Они мне больше не нужны.

В коробке что-то негромко звякнуло. Приподняв крышку, я обнаружил около десятка одинаковых ампул с прозрачной жидкостью. Машинально взяв одну из них, я пощелкал ногтем по узкому запаянному горлышку, сбивая образовавшиеся пузырьки.

— Осторожно… — вполголоса шепнул г-н Холберг. Я быстро вернул ампулу на место, опустил крышку и протянул коробку Луизе. Та отрицательно качнула головой

— Вот наказание, да говорю вам — осторожнее, спрячьте это… — проворчал мой новый знакомец. Он буквально вырвал из моих рук коробку с ампулами, после чего она исчезла в недрах его арлекинского пальто.

Следует признать, что он сделал это вовремя: через несколько секунд с нашей скамейкой поравнялся полицейский. Синий страж уже дважды проходил мимо, всякий раз посматривая на Луизу оценивающим взглядом. Теперь же он остановился рядом с нами. Был он относительно молод — лет тридцати — и неплохо сложен. Да и австрийский мундир времен Первой мировой войны выглядел на нем почти щегольски — во всяком случае, не был ни чересчур свободен, ни чересчур тесен. Запястье правой руки охватывал шнурок на котором болталась дубинка. Дубинкой он время от времени поигрывал: то сжимал ее в руке, то оставлял раскачиваться на шнурке.

Луиза на него не смотрела, зато он, уже не скрываясь, осмотрел ее с ног до головы. Оставшись удовлетворен осмотром, он перевел взгляд на меня, затем — на г-на Холберга.

— Господа никак не сторгуются? — спросил насмешливо полицейский.

Я похолодел. Мне подумалось, что он имеет в виду коробку с ампулами. Обнаружение ее сейчас сказалось бы на моей дальнейшей судьбе и судьбе Луизы Бротман роковым образом — вне зависимости от содержимого. Я почти не сомневался, что ампулы похищены из медблока.

Поэтому я в полном недоумении выслушал сказанные развязным тоном слова г-на Холберга:

— Да нет, господин офицер, все в порядке. Просто комната занята. Надо немного подождать. Пять минут удовольствия, но ради этого приходится мокнуть под дождем…

«Господин офицер» смерил его недоверчивым взглядом, но лицо моего приятеля было столь безмятежно, что полицейский просто кивнул, в очередной раз выпустил дубинку, заплясавшую на ремешке, и двинулся дальше. Уже миновав скамейку, он вновь остановился и, повернувшись, бросил Луизе:

— Я зайду к тебе после смены. Надеюсь, ты уже освободишься, — после чего сошел с тротуара на мостовую и зашагал прочь.

— Ничего не понимаю… — сказал я растерянно. — О какой торговле идет речь? О чем мы торгуемся?

— Он счел меня проституткой, — бесстрастным голосом объяснила Луиза. — А вас, доктор Вайсфельд, и вашего друга — моими клиентами. Ничего удивительного, на этой улице живут только незамужние женщины. Некоторые из них промышляют проституцией.

Лицо мое вспыхнуло.

— Что за чудовищное подозрение… — от волнения я даже начал заикаться.

— Оставьте, — г-н Холберг похлопал меня по плечу. — Нет времени обсуждать эти глупости, — он повернулся к Луизе. — Присядьте, прошу вас, мне неловко с вами говорить сидя, а я чертовски устал от сегодняшней беготни.

Г-жа Бротман послушно села.

— В коробке — обезболивающее? — спросил мой сосед.

— Да. Морфин.

Я не верил собственным ушам:

— Морфин? Откуда? У нас нет ни одной ампулы!

— Неужели вы думаете, что я украла бы лекарство у тех несчастных, которых мы обслуживаем? — с негодованием спросила Луиза. — Мне бы такое в голову не пришло!

— Я понимаю, но…

— Ампулы оттуда же, откуда у доктора Красовски — спиртное. Из Лимбовиц. Я купила у контрабандистов, — в ее голосе слышался вызов, порожденный, видимо, моим нелепым предположением. — У меня оставались две золотые цепочки, серьги с бриллиантами и кольцо с изумрудом. Дорогие вещи, старинные. Наследство. В свое время я оставила их себе — просто как память. Прежде, чем… — Луиза помолчала немного. — Прежде, чем дала обет послушания.

— Дала что? — очередное заявление мой помощницы, которую, я, как оказалось, совсем не знал, повергло меня в неменьшее изумление, чем появление на свет божий коробки с ампулами.

— Я готовилась к монашеской жизни, — объяснила она как ни в чем не бывало. — Вскоре после отъезда Макса из Вены. Нет, одно с другим никак не связано. Совпадение, не более того.

— Вы собирались уйти в монастырь? — я все еще не мог в это поверить и даже не обращал внимания на недовольное хмыканье г-на Холберга.

— Не совсем так. Я хотела связать свою судьбу с братством Иисуса. Мой духовник, отец Серафим, посоветовал мне оставаться в миру и даже не носить монашеского одеяния, но при этом вести скромную и богобоязненную жизнь, соблюдая часть монашеских обетов. Я не успела пройти все этапы посвящения, — сказала она с нотками сожаления в голосе. — Может быть, здесь… Мне очень повезло. Мой духовник тоже в Брокенвальде. То есть… Так, конечно, говорить нельзя. Но я вообще не ожидала, что когда-нибудь встречу его…

Г-н Холберг негромко кашлянул.

— Наш синий друг сейчас будет возвращаться и теперь-то уж точно заподозрит нас в дурных намерениях, — сухо сказал он. — К тому же дождь, по-моему, усиливается. Предлагаю войти в подъезд и там договорить. Не волнуйтесь, госпожа Бротман, мы не будем шуметь и никак не обеспокоим ваших соседок.

Подъезд был полутемным, освещенным единственной тусклой лампочкой. Мы заняли нишу под лестницей. Пространство здесь было очень тесным, так что мы с Луизой то и дело касались друг друга. После всего услышанного при каждом таком случайном касании я испытывал странное, весьма меня смущавшее волнение. Видимо, г-жа Бротман почувствовала это. Во всяком случае, она старалась не двигаться и не жестикулировать, отвечая на вопросы моего знакомца.

Со стороны все это выглядело странно — словно трое взрослых людей решили сыграть в какую-то детскую игру. Впрочем, точно так же нас можно было принять за преступников, готовивших то ли ограбление, то ли разбой: двое мужчин и одна женщина, все трое — далеко не первой молодости, — забились в угол потемнее и, старательно наклоняясь друг к другу, что-то вполголоса обсуждают. Я молил Бога, чтобы молодцеватый полицейский не заявился сюда сейчас.

— В антракте вы ходили к Максу Ландау, чтобы вручить ему очередную ампулу? — спросил Холберг.

— Я не хотела отдавать ему весь запас сразу, — еле слышно ответила Луиза. — Опасалась, что он либо превратит себя в наркомана, либо воспользуется большой дозой, чтобы свести счеты с жизнью.

— Ну и что? — Холберг удивленно воззрился на нее. — Вы же знали, что жить ему оставалось не более месяца. И профессор Зайдель это подтверждает. Разве не гуманнее было бы избавить его от страданий?

Госпожа Бротман нахмурилась.

— Я не могла этого сделать. Никто не дал нам право распоряжаться жизнью и смертью даже безнадежных больных, — резко произнесла она. — Я стремилась облегчить его страдания, но не сократить срок его жизни. Даже если это жизнь смертельно больного заключенного в гетто Брокенвальд. Кроме того, такое деяние было бы жестокостью по отношению к его жене. Лизелотта очень любила его.

— Вы так думаете? — в голосе г-на Холберга послышалось сомнение. — Возможно. Значит, вы не отдали все ампулы сразу, а регулярно снабжали его дозой, необходимой для снятия болей. Что же, понятно. Но его это не устраивало, верно? Между вами случались ссоры?

— При последней встрече он буквально набросился на меня, требуя отдать ему всю партию, — ответила Луиза. — С моей стороны вообще было большой ошибкой рассказать ему о запасе. Впрочем, он догадался… Так вот, в последний раз — в антракте того злосчастного спектакля — он в очередной раз взорвался. Сначала он просто просил, потом оскорблял, называл ханжой и святошей. Даже, по-моему, Тартюфом в юбке, — она слабо усмехнулась. — Потом умолял, даже собирался встать на колени. Но как раз в это время нам помешал стук в дверь.

— Я могу взглянуть на ваши четки? — спросил вдруг Холберг.

Я изумленно посмотрел на него. А вот Луиза не удивилась, вынула из кармана четки с маленьким крестиком, протянула их Холбергу. Тот повернулся так, чтобы свет от лампочки падал на руки, внимательно их осмотрел, вернул ей.

— Благодарю. И вот эту бусинку возьмите тоже, — он протянул ей коричневый шарик, который давеча демонстрировал мне. — По-моему, она из ваших четок.

— Он ухватил меня за руку, в которой я их держала, — объяснила госпожа Бротман. — Старая привычка, когда я стараюсь сдержать волнение, то обычно держу четки в руке и перебираю бусинки большим пальцем… Ну вот, а в это время кто-то постучал в дверь. Макс дернулся, четки порвались, бусинки рассыпались по полу. Макс приоткрыл дверь. Это оказался…

— Председатель Юденрата, — подсказал Холберг.

— Да, по-видимому. Пока Макс с ним разговаривал — не впуская в гримерную — я собрала рассыпавшиеся бусины. Но, похоже, не все… — она повертела в руках выточенный из кипариса шарик. — Вы нашли ее там?

— Господин Ландау держал ее в руке, — ответил мой друг. — В момент убийства.

Госпожа Бротман зябко поежилась и спрятал четки в карман пальто.

— Спасибо.

— Госпожа Бротман, а зачем вы возвращались в гримерную — уже после спектакля?

— Он сказал, что будет ждать меня у входа. Когда он не появился, я решила пойти к нему.

— Единственная причина?

— Нет, не единственная, — она вздохнула несколько судорожно. — Я… я решила все-таки выполнить его просьбу и отдать ему весь запас ампул.

— Вы всегда носили эту коробку с собой?

— Нет, я прятала ее в своей комнате. И очень боялась, как бы мои соседки — или кто-нибудь другой, излишне любопытный — не обнаружили ее. Случайно, разумеется, без всякого умысла. Но в тот вечер коробка была у меня с собой. И я решила отдать ему весь морфин. Чтобы он сам распоряжался своей жизнью. Это слабость, разумеется, но я устала от сцен и в какой-то момент подумала: в конце концов, он — взрослый человек… Знаете, искушение решить проблему и вычеркнуть ее из памяти раз и навсегда. Несмотря на то, что проблема — живой и близкий тебе человек. Ужасно! Никогда себе не прощу… — Луиза отвернулась.

— Чтобы понять, что господин Ландау мертв, достаточно было нескольких секунд, — сказал Шимон Холберг. — Мне кажется, вы задержались там несколько дольше. Зачем?

Медсестра ответила не сразу.

— Я испугалась… — сказала она еле слышно. — Я ведь оставила ему две ампулы — дозу на два дня. Когда я увидела, что он мертв… Кто-нибудь из полицейского начальства мог найти ампулы. Я постаралась их найти. Даже если бы он успел сделать укол, где-нибудь могла валяться пустая ампула. И еще одна неиспользованная.

— Ага… — протянул г-н Холберг. — Да, это понятно. И что же? Вы нашли их?

Луиза покачала головой.

— Ничего. Никаких следов. Возможно, я не очень внимательно смотрела… — она тряхнула головой. — Извините, господин Холберг, у вас есть ко мне еще какие-то вопросы?

— Нет, благодарю вас, — ответил Шимон Холберг. — Вы мне очень помогли. И господину Шефтелю, разумеется. Вы подтвердили его алиби, а значит — невиновность в убийстве. Не смею больше вас задерживать. Всего хорошего. Пойдемте, доктор. Госпожа Бротман должна отдохнуть.

Я вспомнил о полицейском и его намерении ночью заявиться к моей помощнице с очевидной целью:

— Но мы же не можем вас оставить вот так…

Луиза оглянулась, уголки ее губ дрогнули, словно она хотела улыбнуться.

— Не волнуйтесь, доктор Вайсфельд. Уверяю вас, все будет в порядке, — сказала она. — Я немного знаю этого красавчика. Он женат, и как всякому полицейскому, ему выделили отдельную комнату — здесь, недалеко. Так что его слова можете расценивать как шутку — грубую, разумеется, но не более того. Жены своей он боится больше, чем начальства.

Я собирался высказать свои сомнения по этому поводу, но г-н Холберг вдруг сказал извиняющимся тоном:

— Еще один вопрос, госпожа Бротман. Теперь точно — последний.

Луиза уже ступила на лестницу, которая вела на второй этаж. При этих словах она остановилась и взглянула на моего приятеля сверху вниз.

— Что еще? — недовольно спросила она.

— При каких обстоятельствах вы впервые встретились с господином Ландау здесь в Брокенвальде?

Г-жа Бротман поморщилась.

— Это очень важно? Впрочем, если угодно… Мы встретились в одно из воскресений на мессе у отца Серафима. На Парижской улице.

Мне показалось, что я ослышался. Воскресная месса? Здесь? В гетто?

Шимон Холберг был удивлен не меньше моего. Словно не замечая этого, госпожа Бротман сказала:

— Вы интересовались характером наших отношений с Максом Ландау в Вене? Так вот, я была его восприемницей.

— Кем-кем?

— Крестной матерью, — пояснила она. — Макс Ландау во время своего пребывания в Вене принял крещение по католическому обряду. Его крестил мой духовник, отец Серафим. Он и ведет сейчас службы по воскресеньям. Это запрещено, но, я надеюсь, вы не побежите докладывать коменданту об этом нарушении. Ну, теперь все?

Не дожидаясь ответа, Луиза быстро поднялась по ступенькам и скрылась за дверью второго этажа.

Судя по выражению лица, Холберг был поражен услышанным не меньше моего.

— Такое впечатление, что спектакль, поставленный нашим покойным другом продолжается, — пробормотал он. — Признаться, многое из сказанного вашей помощницей, для меня — полнейшая неожиданность. Но, как бы то ни было, нам здесь больше делать нечего. Пойдемте домой.

— А полицейский? — снова вспомнил я. — Вы тоже считаете, что Луизе… то есть, госпоже Бротман, — поправился я, — что ей ничего не угрожает?

— Уверен, — ответил он. — А вот нам, вернее, нашей одежде, угрожает серьезное испытание. Дождь не прекращается, слышите?

Он оказался прав. Дождь не только не прекратился, но еще усилился, так что мое ветхое пальто вскорости промокло, что же до одеяния г-на Холберга, то я и представить себе боялся те ощущения, которые он должен был испытывать сейчас. Мы прибавили шагу, а в виду нашего дома почти побежали.

Конечно же, наш чердак основательно отсырел, но иллюзия дома, иллюзия защищенности в четырех стенах с крышей создавало обманчивое чувство сухости и даже тепла.

Мы развесили промокшие пальто по фанерным перегородкам так, чтобы они высохли хотя бы к утру, обтерлись полотенцами — не слишком, впрочем, сухими, после чего каждый занял свое место — я растянулся на топчане, Холберг — на матрасе.

— Вам, конечно, не было известно, что ваша помощница — католичка?

— Нет. Я и сейчас не могу в это поверить. Мало того, что католичка — монахиня! По-вашему, это имеет какое-то значение?

Г-н Холберг пожал плечами.

— Не знаю. Но, во всяком случае, здесь, в Брокенвальде, у католиков не так много возможностей следовать канонам, предписанным религией. В частности, ходить к исповеди, к мессе…

Еще недавно мне показалось бы, что он бредит. Исповедь? Месса? Здесь, в гетто? Но после признания Луизы подобные вещи меня уже не удивляли.

— Воскресная месса, — произнес я растерянно. — Кто бы мог подумать…

— Да, — сказал г-н Холберг. — Об этом я уже слышал. В гетто Брокенвальд служат мессу. Представьте себе. Отец Серафим, которого упоминала госпожа Бротман, договорился с пастором Гризевиусом. И теперь лютеране и католики по-братски делят крохотное помещение на чердаке и по очереди проводят там службу.

— Пастор Гризевиус? Кто это?

— Глава местной общины лютеран… — он поднялся с матраса, взял один из ящиков, служивший мне иногда тумбочкой, а иногда — креслом. Поставил ящик ближе к окну, сел на него. — Берите второй ящик, располагайтесь здесь, доктор, — сказал он. — Здесь не холодно и не так сыро, как может показаться, зато воздух посвежел.

Я сел рядом. Некоторое время мы молча смотрели на пустую, блестевшую от дождя мостовую. Улица вела к воротам, но в ту сторону я старался не смотреть.

— Что скажете, Холберг? — спросил я. — Список подозреваемых тает на глазах.

— Во-первых, ни госпожа Бротман, ни доктор Красовски, ни тем более, председатель Шефтель не рассматривались мною всерьез в качестве подозреваемых. А во-вторых, их свидетельства помогли нам восстановить картину убийства и некоторых предшествовавших ему событий. Что же до уменьшения списка… Я еще никого из него не исключал. Вероятность того, что преступником является кто-то из троих, вами названных, все-таки есть. Хотя, не спорю — она существенно уменьшилась.

— Но ведь слова Шефтеля подтверждаются свидетельством Луизы, — напомнил я. — Ландау действительно не впустил его в гримерную! И насчет четок вы получили исчерпывающее объяснение.

— Может быть, может быть… — он вздохнул. — Да, сказанное госпожой Бротман подтверждает тот факт, что председатель Юденрата не входил к Максу Ландау, а говорил с ним на пороге комнаты. В антракте. Между тем, после окончания спектакля и обнаружением трупа раввином Шейнерзоном прошло не так уж мало времени — двадцать минут или около того. Госпожа Бротман могла дважды посетить гримерную. Кроме того, она и господин Шефтель могли сговориться. Он подтверждает ее слова, а она — его. Этого тоже нельзя исключать. Маловероятно — еще не невероятно. Так сказать, в-третьих.

— Но… — я инстинктивно искал оправдания своей помощнице. — Но с какой целью они могли сговариваться?

— Понятия не имею, — г-н Холберг пожал плечами. — Я просто хотел вам показать, что стопроцентно очистить кого бы то ни было от подозрений нам пока не удалось… Да, мы совсем забыли… — он быстро поднялся со своего ящика-кресла, подошел к развешенному пальто и вытащил из внутреннего кармана коробку с ампулами. — Здесь девять ампул с морфином. Для Брокенвальда — немалое состояние. Что вы собираетесь с ними делать?

— Понятия не имею, — растерянно ответил я. — Я успел забыть об этом.

— Не думаю, что есть смысл нести их в медицинский блок. Доктор Красовски наложит на них лапу, — заметил бывший полицейский.

— Так как же мне с ними поступить?

Г-н Холберг пожал плечами.

— Может быть, есть резон вернуть все владелице. Пусть воспользуется по своему разумению. Мало ли кому еще понадобиться обезболивающее средство… — мой сосед надолго замолчал. Мне даже подумалось, что он уснул, сидя на ящике. Но когда я собрался тронуть его за плечо и посоветовать лечь на матрас, он вдруг заговорил. Как обычно, лишенным эмоциональной окраски голосом.

— Профессор Зайдель — хороший специалист, — сказал он. — Очень хороший. Может быть, лучший в Европе.

— Вы уже говорили это, — заметил я. — И я вам верю.

— Да, — он словно размышлял вслух. — Профессор Зайдель дал очень подробное описание всех болезней покойного. В том числе и неизлечимого рака. Как это называется? Да, аденокарцинома с отдаленными метастазами. Он отметил и все наружные повреждения — например, царапины от плохой бритвы, оставшиеся на подбородке, старый синяк неизвестного происхождения на левом бедре, и так далее.

Я все еще не понимал, к чему он клонит. Он искоса, вполоборота взглянул на меня. В сгустившемся сумраке его глаза казались глубокими черными провалами на смутно серевшем лице с заострившимися словно у покойника чертами.

— Такие дела, — сказал г-н Холберг. — Профессор Зайдель ни словом не упомянул о том, что покойный регулярно кололся. На теле Макса Ландау отсутствуют следы инъекций. И значит, либо госпожа Бротман нам сказала неправду, либо Ландау находил другое применение для морфина, которым его снабжала сердобольная восприемница… — он помолчал, потом добавил: — Я склоняюсь ко второму, поскольку госпожа Бротман уже знала с моих слов об осмотре тела, произведенном Иржи Зайделем. И значит, понимала, что отсутствие следов уколов вызовет недоверие к ее рассказу.

— Значит, она была уверена в том, что Макс Ландау колет себе морфин, — вставил я.

— Вот-вот. А что в действительности делал с лекарством покойный, нам только предстоит разобраться, — он поднялся с ящика и направился к своему матрасу. — Спокойной ночи, доктор Вайсфельд. Я зайду за вами завтра вечером. На службу. Составите мне компанию? Хочу навестить нашего раввина. Ведь он первым нашел тело убитого.