"Стоящие у врат" - читать интересную книгу автора (Клугер Даниэль)

Глава 4

Утро следующего дня началось долгим разговором с Айзеком Грановски. Разумеется, поначалу он и слышать не хотел ни о каких новых жильцах. Не помогло даже упоминание о том, что я восстановлен на службе. К разговору подключился сам Шимон Холберг. Он сделал мне знак, чтобы я занялся своими делами. Спустя короткое время, они скрылись в комнате капо. Еще примерно через четверть часа, г-н Холберг вышел, провожаемый явно смягчившемся капо. Он получил разрешение поселиться в нашем доме.

— Не забудьте только отметиться в регистратуре Юденрата, — проворчал г-н Грановски на прощанье. — Сегодня же. Я должен до вечера получить ваш регистрационный талон и внести его в домовый журнал.

— Конечно, конечно, — закивал г-н Холберг. — Не сомневайтесь, господин капо, все будет сделано законно и в срок.

Капо нехотя кивнул, неторопливо расправил белую повязку на левом рукаве и пошел прочь, предоставив нам возможность заняться утренним туалетом в дворе у окрашенного в зеленую краску умывальника.

— А вы умеете разговаривать с подобными типами, — заметил я. — Как вам удалось с ним договориться?

— Смеетесь? — г-н Холберг удивленно воззрился на меня. — Что значит — удалось договориться? Вопрос решила взятка. Все старо, как мир.

Я не стал спрашивать, какую взятку дал нашему капо новый сосед. Но это была не единственная загадка, загаданная мне Шимоном Холбергом.

Умывальник представлял собою часть водосточной трубы, разрезанной вдоль и подобием желоба уложенной на две деревянные стойки. Через равные промежутки в желоб были вбиты металлические стержни со шляпками, заменявшие краны. Обязанность набрать воды в ближайшей уличной колонке и залить ее в умывальник распределялась между жильцами дома, но часть стариков, живших в первом этаже, пренебрегала гигиеническими правилами, несмотря на распоряжения Юденрата на этот счет. Так что воду в пожарном ведре принесли мы с моим новым знакомцем и соседом.

Вода была холодной, коричневое мыло не мылилось. Его приходилось использовать не только при умывании, но и для чистки зубов — о зубном порошке можно было лишь мечтать. Во рту оставался отвратительный привкус от намыленной зубной щетки с вылезшей щетиной. Хуже всего дело обстояло с бритьем — новое лезвие для безопасной бритвы стоило у контрабандистов бешеных денег. Я слышал, что некоторые из обитателей Брокенвальда ухитрялись тщательно соскабливать щетину осколком стекла. На подобный подвиг меня не хватало, я пользовался старым «жиллетом».

Сосед мой впервые снял свой фантастический наряд, обнажившись по пояс. Брюки его были подстать пальто — столь же пестрые от обилия заплат, с бахромой по краям штанин, подпоясанные перекрученным кожаным поясом, стертым и потрескавшимся. Г-н Холберг оказался чрезвычайно исхудавшим, но, тем не менее, достаточно широкоплечим и мускулистым человеком. Видимо, в прошлом он уделял немалое время спортивным занятиям. Кроме того, я заметил у него шрамы, два из которых — слева между ребер, длиной около пяти сантиметров каждый, похожи были на следы операций, один — над правой ключицей — от огнестрельного оружия. Кроме того, по шее, чуть ниже кадыка, шла красноватая зигзагообразная линия — словно кто-то когда-то полоснул г-на Холберга ножом по горлу.

Заметив мой взгляд, г-н Холберг усмехнулся:

— Особые приметы, доктор. Эти два оставлены вашими коллегами. От этого, — он провел по шее, — я едва не лишился головы. Несчастное стечение обстоятельств для нападавшего, у него дрогнула рука. В итоге я отделался лишь неглубокой, хотя и весьма живописного вида раной, а он… — г-н Холберг развел руками. — А вот это, — он ткнул пальцем в ключицу, — результат неурочного визита одного из моих, скажем так, клиентов. Весьма серьезный человек, весьма…

Я не стал задавать уточняющие вопросы, хотя они и вертелись на кончике языка. Жизнь в Брокенвальде научила меня скрывать любопытство и не спрашивать лишнего. Я просто отвел взгляд, пристроился на старой скамейке, стоявшей в нескольких метрах от умывальника, и, держа в одной руке маленькое квадратное зеркальце, приступил к бритью. Давалось сие занятие с трудом; спустя какое-то время щеки мои приобрели подобие лихорадочного румянца от раздражения тупой бритвой. Лишь с большой натяжкой можно было утверждать, что я побрился. Тем не менее, я ополоснул горящее лицо холодной водой, вытерся полотенцем, жесткость которого немногим уступала жесткости лезвия, и лишь после этого вновь взглянул на своего нового знакомца.

То, что я увидел, вновь удивило меня; впрочем, я уже чувствовал, что г-н Шимон Холберг удивит меня еще не раз. Сейчас он проделывал какие-то физические упражнения, причем с явным удовольствием, хотя лицо его имело скорее выражения недовольной сосредоточенности. Упражнения показались мне экзотическими, явно пришедшими откуда-то с востока. Г-н Холберг на несколько секунд замер в странной позе, напоминавшей па из индийского танца, после чего сделал несколько размеренных вдохов-выдохов, подошел ко мне. Глядя на выражение моего лица, он улыбнулся и пояснил:

— Это японская борьба, баритсу. В сочетании с китайской дыхательной гимнастикой. Когда-то заинтересовался, а несколько лет назад обнаружил, что некоторые упражнения помогают поддерживать неплохую физическую форму. Даже в неблагоприятных условиях… — он уселся на скамейку рядом со мной и вдруг спросил:

— Скажите, доктор, что вы имели в виду вчера, когда воскликнуди: «Шкаф доктора Красовски!»?

Пальцы мои предательски дрогнули, я едва не выронил зеркальце, которое все еще держал в руке. Значит, он обратил внимание на мою неосторожную фразу. Г-н Холберг смотрел на меня со спокойным доброжелательным любопытством. Я отвел взгляд, нарочито медленно спрятал в карман пальто зеркальце и бритву, предварительно тщательно протерев их чистым платком и в платок же завернув. Новый мой сосед терпеливо и молча ждал. Я вынужден был ответить и ответил, хотя и неохотно:

— Когда вы сказали, что орудием убийства мог быть медицинский ланцет, я вспомнил, что днем видел такой в кабинете начальника медицинского блока, доктора Красовски.

— Что же может быть странного в том, что в кабинете у врача находятся хирургические инструменты? — г-н Холберг удивленно приподнял брови, хотя в голосе его не было слышно удивления.

— Ничего, разумеется, если не считать того, что ланцет мог позаимствовать кто-нибудь посторонний, — ответил я все так же неохотно. — Доктор Красовски перед уходом сказал, что забыл ключи и потому не запер дверь в своем кабинете. Попросил проследить, чтобы все было в порядке.

— Ах, вот оно что… — г-н Холберг озадаченно потер подбородок. — Понятно. И что же? Вы проследили?

— Ну, в общем, да… — я чувствовал все большую неловкость и раздражение. Кроме того, я никак не мог вспомнить, действительно ли выполнил просьбу Красовски. В кабинет я входил, но на сохранность инструментов в стеклянном шкафу не обращал внимания.

— А кто еще слышал, что Красовски не запер дверь? — спросил г-н Холберг.

— Э-э… Луиза… медицинская сестра. Луиза Бротман, она работает со мной.

— И она, разумеется, знает, что в кабинете доктора Красовски находится шкаф с медицинскими инструментами, — г-н Холберг не спрашивал, а утверждал. — А почему вы решили, что ее после спектакля должен был ждать господин Ландау?

Как ни странно, этот вопрос уже не показался мне неожиданным. Убедившись в том, что новый мой знакомец обращает внимание на все мелочи и оговорки, я был уверен в том, что мое неосторожное замечание о Луизе тоже не ускользнуло от него. Тем не менее, его любопытство показалось мне оскорбительным. И, стараясь говорить сдержанно, я спросил его, по какому, собственно говоря, праву он задает подобные вопросы. Г-н Холберг удивленно взглянул на меня:

— Но, доктор Вайсфельд, такие вопросы вам задал бы любой полицейский следователь, это же элементарно!

— При чем тут полицейские следователи?! — мне все-таки не удалось сдержать раздражения. — Кажется, я говорю о вас! Вы что же, решили сыграть в Шерлока Холмса? В таком случае, увольте меня от участия в этой игре.

Он некоторое время смотрел на меня без всякого выражения, словно обдумывая услышанное. Только сейчас я обратил внимание на его странные глаза: белки были словно опутаны сеткой капиллярных сосудов, от чего казались желтоватыми, черные же зрачки словно пульсировали — то слегка сужаясь, то вновь расширяясь. Казалось, кто-то за моей спиной то включает, то зажигает невидимый фонарик, проверяя рефлексы г-на Холберга.

Тонкие бледные губы его слегка изогнулись, он пожал плечами.

— Я и есть полицейский следователь. Это моя профессия, я занимался ею более пятнадцати лет. До тридцать третьего года, — г-н Холберг зябко поежился, кожа на его лбу сошлась в морщины. — И сейчас я намерен раскрыть убийство режиссера Макса Ландау. Полагаю, у меня это получится лучше, чем у «синей» полиции — если только Зандберг вообще распорядится о расследовании. Скорее, он постарается ничего не заметить, и режиссера похоронят как скончавшегося то ли от несчастного случая, тог ли вследствие какой-то старой болезни. Несчастный случай… да… — пробормотал он отворачиваясь. — Например, пытался соскоблить краску с костюма ножом, рука соскользнула, нож вонзился в сердце. Почему бы и нет? Версия. Вполне удобоваримая для начальства. Буду удивлен, если она не придет никому в голову…

— Вы действительно служили в полиции? — растерянно спросил я и тут же вспомнил его вчерашнее замечание о богеме и криминальном характере некоторых актерских эскапад. И, конечно, то, что гримерную он называл не иначе как «место преступления».

— Что? — г-н Холберг прервал бормотанье и непонимающе посмотрел на меня. Видимо, мысленно он уже репетировал предстоящий разговор с начальником полиции. — А, полиция… Да, конечно, представьте, в тридцать третьем году я еще занимал должность начальника криминальной полиции… — тут мой собеседник назвал крупный портовый город в Северной Германии. Голос его звучал совершенно равнодушно. — В те времена, кстати, город был скорее красным, нежели коричневым. Впрочем, красные перекрашиваются довольно легко. Даже среди эсэсовских офицеров я знавал парочку с коммунистическим прошлым… — он хмыкнул, коротко усмехнувшись. — С коммунистами — и с нацистами тоже — я в прежние времена редко имел дело, уличными дебошами, запрещенными митингами и прочим занимались другие отделы. А господин советник криминалистики Шимон Холберг предпочитал общество профессиональных уголовников, — г-н Холберг рассмеялся. — Между прочим, они относились ко мне с уважением…

При этих словах я невольно скосил глаза на его надключичный шрам. Он проследил направление моего взгляда, недовольно нахмурился.

— Одно другому нисколько не противоречит, — заявил он. — Да, он стрелял в упор, если бы не «бульдог», с которым я тогда не расставался, выстрелил бы еще раз. Я стрелял лучше, мне второго выстрела не понадобилось… Но я и не говорил, что мы были друзьями — мы были врагами, но врагами, относившимися друг к другу с уважением. Любой из них меня бы прикончил, представься ему такая возможность. Однако при этом они меня уважали… И вот вам доказательство: в прошлом году я три недели прятался у одного из своих бывших клиентов. Правда, немалое число других меня неоднократно и чрезвычайно азартно закладывали представителям новых властей… Вообще, это любопытнейшая тема — как изгои ведут себя по отношению к другим изгоям. Например, те же уголовники к евреям. Одни — вроде того, который меня прятал от гестаповцев, — видят в тебе родственную душу. Или, во всяком случае, человека, столь же несчастной судьбы. Другие похожи на «синих» полицейских: всячески стараются подчеркнуть, что они, разумеется, изгои, но другие. Так сказать, ступенькой выше. Именно таким способом утверждают себя на более высокой ступеньке — низводя другого отверженного на дно. Я встречал на своем пути и первых, и вторых… Кстати, — сказал он с улыбкой, — вам, возможно, будет интересно узнать об отношении немецких уголовников к евреям в прошлом, в далеком прошлом… Вскоре после прихода к власти нацистов, в тот короткий промежуток времени, когда я формально еще оставался начальником полиции, хотя фактически все дела перешли в руки моего преемника, присланного из Берлина, — к нам пришел некий господин из министерства пропаганды. И прочел лекцию. Весьма, доложу я вам, любопытную лекцию: «Евреи и уголовный мир Германии». Он буквально наизусть зачитывал нам фрагменты из книги, вышедшей в 1499 году и называвшейся «Liber vagatorum». Эта книга представляет собой первое исследование уголовной преступности в средневековой Европе. Она содержит, помимо уголовной хроники и анализа причин роста бандитизма и нищенства, небольшой словарик блатного жаргона. Так вот, в этом жаргоне большое количество еврейских слов. Предисловие к этой книге писал сам Мартин Лютер. И он отметил, что воровской язык происходит от евреев, поскольку в нем много еврейских слов, и что это легко заметит всякий знающий иврит… — бывший начальник криминальной полиции усмехнулся. — Действительно, в уголовной среде Европы, в первую очередь Германии и Франции, евреи занимали особое место. При том, что вообще евреи составляли весьма малый процент, среди людей, стоявших вне закона, они пользовались особым авторитетом. Даже полицейские — тогдашние полицейские — отмечали, что еврейские бандиты были хорошими мужьями и отцами семейств, вели размеренную жизнь, отличались исключительной набожностью и никогда не занимались воровством в праздничные дни и по субботам. Парадокс, но евреи-уголовники пользовались в средневековой Европе своеобразным уважением, как среди служителей закона, так и среди собратьев по ремеслу. Известно в частности, что заключенные-христиане в одной из берлинских тюрем потребовали разрешить им присутствовать на еврейских богослужениях. Был такой Дамиан Гиссель — или Жиссель, как его называли французы, — самый знаменитый и кровавый грабитель начала XVII века, большой негодяй, на совести которого хватало невинных жертв. Возглавлял крупную банду, но, в конце концов, попался. В молодости он был семинаристом, готовился в богословы, но жизненная его дорога вдруг сделала резкий поворот… Впрочем, такие повороты происходят и в наше время, как-нибудь при случае я вам расскажу… — он вдруг замолчал. Брови его сошлись на переносице, он беззвучно пошевелил губами.

— Так что же с этим бывшим семинаристом? — спросил я, невольно заинтересовавшись рассказом.

— Что? А, с Гисселем? Он потребовал, чтобы на эшафот его провожал не священник, а раввин. Между прочим, этот случай был далеко не единственным… — он оборвал сам себя, махнул рукой. — Простите, все это чепуха. Я во время своего бродяжничества — оно продолжалось несколько лет — ухитрился прослушать парочку университетских курсов. Весьма специфических, но иной раз всплывают в памяти обрывки лекций…

Конечно, будь я внимательнее вчера к его словам и поведению, я мог бы что-то заподозрить относительно его бывшей профессии. Даже китайско-японские гимнастические упражнения, которые я наблюдал несколькими минутами ранее, имели вполне естественное объяснение.

— Так вот почему вы рассмеялись вчера, когда мы столкнулись с полицейским… — произнес я смущенно.

Он усмехнулся.

— А, на ваше замечание о моей нелюбви к оным? Да, действительно, в таком грехе меня ранее никто никогда не обвинял…

Холберг поднялся, подошел к умывальнику и принялся мыться, фыркая от удовольствия. Глядя, как прозрачные струи стекают по его плечам и спине, я испытал сильнейший озноб — будто это меня только что сунули под ледяную воду.

Обтершись чистым куском ткани, извлеченным из внутреннего кармана брошенного на скамейке пальто, мой новый знакомец удовлетворенно вздохнул.

— Мне показалось, что вы вчера нашли что-то важное, — сказал я, вспомнив как он осматривал каморку Ландау.

— А вы наблюдательны, — с явным удовольствием сказал г-н Холберг. — Да, любопытная вещица. — он надел свое пальто, после чего вытащил из кармана что-то, напоминавшее кофейное зернышко. — Вот, взгляните.

Это оказалось не зернышко, а коричневая бусинка, выточенная из какой-то ценной породы дерева. Я повертел ее в руках, зачем-то подул в отверстие. Вернул обладателю.

— И что же? — спросил я. — Что в ней особенного, в этой бусинке?

— Это бусинка от четок, — пояснил мой новый сосед. — Не от женского украшения, а от кипарисовых четок, которыми пользуются, например, католики. Видели такие?

— Конечно, видел. Но что из этого следует?

— Пока не знаю. Но хотелось бы знать — где остальные бусинки? И как эта оказалась в руке убитого? — он легонько подкинул бусинку на ладони. — Как вы думаете, доктор? Кто-то мог ее потерять. Раз. Кто-то мог ее подарить. Два. Наконец, наш покойный друг мог попытаться кого-то удержать. Кого-то, кто очень торопился. И при этом мог порвать четки, которые этот кто-то держал в руках.

— Но тогда бусинки, скорее всего, рассыпались бы по всей комнате, — заметил я.

— Верно.

— А вы нашли только одну.

— Именно так. Поэтому можно предположить, что обладатель кипарисовых четок поспешил собрать рассыпавшиеся бусинки. Все, кроме одной. Поскольку эту одну зажал в руке покойный, — он взял бусинку указательным и большим пальцами и, прищурившись, посмотрел сквозь крохотное отверстие на тусклое солнце — собственно, не солнце даже, а светлое пятно за облачной пеленой. — Может быть, просто так. А может, и не просто…

Я пожал плечами. Все это казалось мне какой-то странной игрой, изрядно меня раздражавшей.

Он, видимо, почувствовал это, потому что убрал бусинку в карман и сухо обратился ко мне:

— Так что же, доктор? Теперь вы ответите на мои вопросы? Почему вы решили, что госпожу Бротман должен был после спектакля ждать господин Ландау?

Я рассказал ему о своей помощнице.

— Значит, она была знакома с убитым ранее, — задумчиво сказал г-н Холберг. — До Брокенвальда. Уже любопытно, да… И она обратила внимание на то, что жены режиссера не было в зале. И постаралась обратить на этот факт и ваше внимание. Случайно? Или нет? А как насчет другой женщины? Актрисы?

— Луиза… То есть, госпожа Бротман… — поспешно поправился я. — Она назвала эту девушку Ракелью. Вообще-то она работает на кухне, я вспомнил. Раздает обеды. Вы наверняка видели ее там.

— Да, действительно, теперь припоминаю… — г-н Холберг помолчал немного. — То есть, госпожа Бротман могла знать ее по кухне. Вы это хотели сказать?

— Нет, — ответил я. — Мне кажется, госпожа Бротман знала эту Ракель раньше.

— Вопрос — с каких именно пор? Со времен своего знакомства с Максом Ландау? Или все-таки познакомилась уже здесь, в Брокенвальде? — он поднялся со скамейки, просунул руки в рукава пальто и через мгновение вновь стал похож на Арлекина — тем более, что темные круги, лежавшие вокруг запавших глаз, успешно играли роль традиционной черной маски. — Что же, доктор, пора отправляться на завтрак. Мне — к кухонному блоку, а вас, как я понимаю, кормят на рабочем месте? Итак, до вечера. И просьба: постарайтесь не говорить ничего лишнего ни госпоже Бротман, ни господину Красовски. Пока, во всяком случае.

— Вы действительно рассчитываете раскрыть это преступление? — спросил я.

— Ничего другого мне не остается, — ответил он серьезно. — Я — сыщик. И это ведь не просто профессия, дорогой доктор. В конце концов, можно ли считать случайностью то, что я оказался в гримерной господина Ландау через несколько минут после того, как там произошло убийство? Ведь что-то меня туда привело именно в такой момент. Судьба? Предположим. Перст судьбы, доктор Вайсфельд, а я фаталист. Значит, мне и расследовать преступление. Начну с того, что зайду к господину Зандбергу и попрошу его разрешения на проведение расследования. Кое-какие рекомендации у меня имеются. Скорее всего, они не окажут никакого влияния, и разрешения мне не дадут, но попробовать я обязан. Субординация, доктор, я к ней привык … До вечера, доктор Вайсфельд, до вечера… — он прощально приложил два пальца к виску и быстро пошел по улице, направляясь к кухонному блоку. Людской поток, медленно плывущий в ту же сторону, поглотил его раньше, чем он дошел до угла.

Я отправился на службу, испытывая весьма противоречивые чувства. В голове роилось множество вопросов, касавшихся прошлого моего нового знакомца и его суждений о смерти режиссера Ландау. Я сердился на себя за то, что не задал их сразу же, вместо того, чтобы с раскрытым ртом слушать историю взаимоотношений евреев с уголовниками. Ничего не поделаешь, придется отложить все вопросы до вечера.

Добравшись до дверей медицинского блока, я испытал сильнейшее чувство неловкости от мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман. Я был уверен, что вопросы, продолжавшие вертеться в моей голове и значительной своей частью касавшиеся ее, она без труда прочитает на моем растерянном лице.

К счастью, мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Подходя к блоку, я увидел толпу ожидавших в окружении полицейских. Я едва успел проглотить свой завтрак, состоявший из чашки эрзац-кофе, тяжелого серого хлеба, маргарина и темно-коричневой липкой массы, называвшейся мармеладом. Насколько я мог судить, мармелад делался из желатина с добавкой красителя и малой толики сахарина. Чувство голода все это притупляло лишь на короткое время. Справедливости ради следует сказать, что завтрак неработающего состоял только из эрзац-кофе и ста пятидесяти граммов хлеба. Все познается в сравнении — избитая истина, но первые два дня после возвращения на работу в медблок я наслаждался ощущением сытости — обманчивым, разумеется.

Вошел полицейский с картонной папкой. Козырнув, он протянул мне несколько бланков с фамилиями заболевших, нуждавшихся в медицинском осмотре. Я приступил к приему, мысленно радуясь большому числу пациентов — непрерывность занятий избавила меня от необходимости обращаться к Луизе, а затем и притупили вчерашние воспоминания.

Помимо непринятых накануне новичков, из бригады, работавшей вне стен гетто на уборке картофеля, к нам направили двенадцать мужчин и пятерых женщин. Жалобы были разнообразны, связаны, главным образом с желудочными расстройствами. Восьмерых мужчин и двух женщин с начальными признаками кишечной инфекции я направил в стационар, остальным предписал возвращаться на работу с завтрашнего дня. Во второй партии были только мужчины — они занимались разгрузочными работами на станции близ Лимбовиц. Шестерых пришлось тоже госпитализировать — у четверых травмы оказались достаточно серьезными, у двоих начинался сепсис.

Поток больных начал иссякать лишь к середине дня. В коридоре оставалось человек пять-шесть, пришедших в медицинский блок самостоятельно. Я чувствовал себя изрядно уставшим — хотя не так, как в первый день. Тем не менее, Луиза сама предложила сделать небольшой перерыв и приготовила мне чашку кофе — до обеда еще оставалось два часа. Я поблагодарил ее, присел у окна с горячей кружкой в руке. Госпожа Бротман занялась рабочим журналом, заполняя карточки, внося какие-то дополнения.

— Восемнадцать человек отправлены в стационар, — сказала она наконец. — Доктор Красовски будет недоволен, доктор Вайсфельд, восемнадцать временно нетрудоспособных — это много… — в ее голосе слышалась ирония. — К счастью, ему никого не придется оперировать.

Я молча кивнул. Сделав первый глоток черной жидкости без вкуса и запаха, я машинально поднес к глазам листок-направление — один из двух, принесенных полицейским. Механически пробегая список уже принятых нами больных, я вдруг обратил внимание на знакомую фамилию: «Ландау-фон Сакс». Но жены Макса Ландау сегодня не было. Не исключено, что она осталась дома из-за смерти мужа.

— Странно, — сказал я, стараясь не смотреть на Луизу. — Здесь в списке фигурирует госпожа Ландау-фон Сакс. Видимо, муж все-таки настоял на ее визите к врачу. Но она не пришла…

Луиза не ответила, неопределенно пожала плечами. Она сидела так, что тусклые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пыльное, наполовину закрашенное окно, освещали ее плечи, но оставляли в тени лицо.

— Как вы вчера добрались домой? — спросил я нейтральным тоном.

— Благодарю, без приключений, — ответила она. — А вы?

— Я слышал, что с Максом Ландау случилось несчастье, — все-таки, из меня никогда не выйдет сыщик. Я не мог не говорить о случившемся, хотя и понимал, что нарушаю слово, данное г-ну Холбергу. Но, в конце концов, почему я должен помогать какому-то новоявленному Шерлоку Холмсу, всерьез утверждающему, что он раскроет убийство? Я разозлился — и на него, и на себя, и на Луизу Бротман, — и уже не сдерживаясь, добавил: — Он умер. Сразу после спектакля. Разве вы не слышали об этом?

— Что вы говорите?! — воскликнула она, глядя на меня с изумлением, которое показалось бы искренним всякому, не видевшему ее у гримерной Ландау. — Боже, какой ужас… Но отчего это произошло? Он ведь выглядел на сцене вполне здоровым… Или я ошибаюсь? — вдруг выражение ее лица изменилось, глаза потухли, она вяло махнула рукой. — Ах, что я болтаю… Конечно, я знаю об этом. Просто не хотелось говорить… Я… — она запнулась. — Мы должны были встретиться.

Я хотел было расспросить ее о Ландау и о том, как они познакомились, но тут дверь в кабинет распахнулась, и вошел доктор Красовски. Судя по нетвердой походке и лихорадочному блеску в глазах, он уже успел приложиться к спиртному.

— Черт побери, Вайсфельд, вы не брали мой ланцет? — спросил он раздраженно.

— Нет, — ответил я.

Он некоторое время молча смотрел на меня, затем перевел взгляд на Луизу. Пробормотал: «Кто, черт возьми, рылся в моем шкафу?..» Впрочем, вопрос был задан риторический. Красовски, чуть покачиваясь, подошел к письменному столу, перелистал регистрационный журнал, наклонился, прочитал вполголоса: «Рейнхард Зюсс… Марсель… Диагноз… Господи, какая дребедень…» — он оттолкнул журнал, сморщился, так что даже очки на носу покосились. Поправив их кое-как, доктор Красовски пристально посмотрел на меня.

— Вайсфельд, — сказал он. — Вайсфельд, святоша. Это я вас тогда выпер. А потом снова взял. И снова выпру. Вы курите? Хотя нет, вы не курите и не пьете, это же запрещено. Вы только презираете. Меня. Ну и черт с вами. Но красть ланцет — это ребячество. Для хирурга привычный инструмент так же важен, как и для музыканта. Я могу сфальшивить на операции. И пациент — ту-ту!.. — он коротко засмеялся. — По вашей вине, доктор Вайсфельд. И черт с вами, — повторил он. — Черт, черт, черт с вами… — он резко развернулся на каблуках и вышел, громко хлопнув дверью. Луиза вернулась к столу, аккуратно закрыла журнал, положила его на место.

— Его хамство переходит границы, — буркнул я. — Боюсь, мне придется обратиться с жалобой в медицинский отдел Юденрата. Не на грубость, разумеется. Просто я не знаю, что может произойти с больным, которого Красовски будет оперировать в нынешнем состоянии.

Луиза возразила, не поднимая головы:

— Красовски блестящий хирург. Он ухитряется оперировать в любом состоянии, уверяю вас. Это его не оправдывает, конечно. Думаю, к вам у него отношение такое… м-м-м… двойственное — это из чувства вины. Он ведь прекрасно знал, что вашей вины в участившихся случаях инфекционных заболеваний нет. А вернули вас на работу по его просьбе… — она искоса взглянула на меня и вдруг улыбнулась: — Я вас неплохо узнала за это время, доктор. Никому вы жаловаться не будете.

Ее замечание меня смутило. И мои мысли немедленно переключились с хамского поведения доктора Красовски на исчезнувший ланцет.

— Странно… — пробормотал я. — Действительно, странно. Таких совпадений не бывает…

— О чем вы? — госпожа Бротман с удивлением посмотрела на меня. — Какие совпадения?

— Да вот, — я, в свою очередь, пристально взглянул ей прямо в глаза. — Как странно. Я слышал, что Ландау не просто умер, он был убит. И убит именно ланцетом. Хирургическим скальпелем. Что вы на это скажете?

Луиза не ответила. Я вздохнул.

— Давайте закончим с больными. Их осталось совсем немного.

Луиза молча поднялась со своего места, подошла к двери. Прежде, чем открыть, она произнесла вполголоса:

— Вы думаете, что доктор Красовски… Нет, это невозможно…

— Он забыл запереть дверь кабинета, — напомнил я. — Вчера. Помните? Он просил проверить перед уходом, все ли на месте. Кто угодно мог зайти и воспользоваться ланцетом.

Я не добавил, что этот кто-то должен был как минимум знать, что в шкафу имеется ланцет. И не спросил, выполнила ли она просьбу Красовски и не заметила ли в кабинете чего-нибудь подозрительного. Хотя меня подмывало задать такой вопрос. Насколько, оказывается, заразно желание играть в сыщика!

— Видимо, госпожа Ландау не пришла сегодня в связи со смертью мужа, — сказала Луиза.

— Видимо, так, — согласился я.

Сестра вызвала ожидавших приема больных. Мы занялись делом и больше не возвращались к вчерашней трагедии и подозрениям относительно доктора Красовски.

К середине дня в сопровождении двух полицейских появилась группа больных — двадцать три человека — из сельскохозяйственной бригады, ежедневно трудившейся в парниковой оранжерее на окраине Лимбовиц. Насколько я понял, их исключили из числа рабочих, имевших право на выход из гетто, — главным образом по физическому состоянию. Теперь мне следовало провести освидетельствование, простейшие тесты, а затем сделать соответствующие пометки в карточках, после чего бывшие рабочие перейдут в категорию неработающих и получат урезанный паек.

На лицах осматриваемых отпечаталось одно и тоже выражение — ожесточенного понимания безнадежности собственного состояния. В то же время они выглядели свежее и здоровее той части недавно прибывших, которые ранее находились в Берген-Бельзене: сказывалась работа на свежем воздухе и нормальный (относительно, разумеется) рацион питания, с которым им предстояло расстаться в ближайшее время.

Моя помощница действовала с привычной четкостью, так что можно было подумать, что наш разговор не имел для нее ровным счетом никакого значения. Лицо ее приобрело привычное выражение, которое скорее следовало определить как отсутствие какого бы то ни было выражения. Ни морщинки на высоком лбу, глаза смотрели внимательно и бесстрастно, ручка в тонких пальцах двигалась с раз и навсегда заданной ритмичностью. В шесть часов вечера мы прервали прием больных и выпили по чашке эрзац-кофе — по-прежнему храня молчание. Луиза вымыла чашки, тщательно протерла их чем-то вроде салфеток и поставила в специально предназначенную тумбочку.

Мне вдруг безумно захотелось курить. И это было по меньшей мере странно — я вынужден был бросить курить с самого начала своего пребывания в Брокенвальде, поскольку табак не входил в рацион заключенных, а пользоваться услугами контрабандистов я мог только в том случае, если бы пошел по стопам доктора Красовски — обменивал бы на табак лекарства. Кроме того, за курение можно было получить серьезные взыскания — как, впрочем, и за употребление алкоголя. То, что сходило с рук Красовски, вряд ли сошло бы мне. Да и Красовски фактически балансировал на канате. Достаточно было кому-нибудь донести не в Юденрат, а непосредственно немцам — и доктор Красовски мог не только лишиться своего места, но и вообще исчезнуть из Брокенвальда.

Как раз в это время в дверь постучали. Мы переглянулись с Луизой. Стук повторился.

— Войдите! — сказал я. Дверь отворилась, но вместо очередного больного или сопровождающего больных полицейского, в кабинет вошел мой новый сосед — советник криминалистики г-н Холберг. Словно не видя моего замешательства, он вежливо поклонился Луизе, а затем, повернувшись ко мне, сообщил:

— Я побывал в Юденрате, Вайсфельд. Можете меня поздравить. Вам это покажется странным, но я получил разрешение на проведение частного расследование. При том, что я оказался прав, и начальник полиции уже подготовил черновое заключение о причинах смерти Макса Ландау — несчастный случай. Правда, когда я выразил сомнение в справедливости такого заключения, господин Шефтель заметил, что им необходимо было какое-то формальное заключение, без которого немцы могли не выдать разрешение на похороны… А против моего расследования они не возражают. Единственным условием господа Шефтель и Зандберг поставили соблюдение правил, существующих в Брокенвальде, — в его негромком голосе звучала еле заметная ирония. — Вот, изволите ли видеть, — он вынул из кармана какой-то документ на желтой бумаге. — Получил в подтверждение полномочий. Правда, здесь оговариваются не столько полномочия, сколько ограничения. Так, мне запрещено передвигаться по гетто в ночное время — это значит, с двадцати четырех ноль-ноль и до шести ноль-ноль. Запрещено получать показания свидетелей в том случае, если они отказываются со мной разговаривать. Запрещено прибегать к какой бы то ни было помощи местной полиции и категорически запрещено обращаться с просьбами, касающимися расследования, к немецкому командованию и кому-либо в Юденрате, за исключением лично господина Зандберга, а в его отсутствие — непосредственно к председателю. То есть, господину Шефтелю. В общем-то, вполне сносные условия… — странно, но последнюю фразу он произнес уже без всякой иронии. — Главное — печать Юденрата и подписи обоих начальников — Шефтеля и Зандберга. Может пригодиться. Тем более, что все запреты формальны, их всегда можно обойти. Мне и прежде приходилось беседовать со свидетелями без санкций и адвокатов, уповая лишь на их желание содействовать следствию. Или нежелание… — говоря так, он повернулся к Луизе, стоявшей у письменного стола и в течение всего монолога смотревшей в окно. — Госпожа Бротман, надеюсь, относится к первым.

— Послушайте, Холберг, — вмешался было я, — госпожа Луиза не знает, о чем…

— Оставьте, Вайсфельд, — он отмахнулся от моих слов. — Не нужно быть большим физиономистом, чтобы понять: госпожа Бротман обо всем знает. С ваших слов. Неужели вы думаете, что я хоть на минуту сомневался в том, что вы не исполните мою просьбу и сразу же обо всем расскажете своей очаровательной помощнице? Да и не было, на самом деле, никакого резона в моей просьбе. Сказал просто по привычке. Сам виноват. Помните старую восточную притчу? «Не думай о белой обезьяне!» — он засмеялся, потом нахмурился. — Все это не имеет значения.

Луиза мельком взглянула на него и вновь отвернулась. Холберг сказал — после небольшой паузы, уже иным тоном:

— Комендант, похоже, действительно не отдавал никаких распоряжений насчет режиссера. Напротив, если верить словам Шефтеля, господин Заукель попросил его передать господину Ландау свое восхищение мастерской постановкой. Что тот и сделал — в антракте, придя к Ландау в гримерную.

— И как же Макс воспринял комплимент? — спросила Луиза.

— Весьма негативно, — ответил Холберг. — Весьма. Даже не негативно — агрессивно. По словам господина Шефтеля, режиссер очень грубо выставил его за дверь, заявив, что не нуждается ни в чьих похвалах и что ему некогда выслушивать глупости… — он привычным жестом потер переносицу. — При этом председатель Юденрата очень тонко намекнул на то, что в гримерной в момент его прихода находился еще кто-то. Кто именно — он не видел. Но господин Шефтель имел в виду какого-то поклонника… вернее, поклонницу… Впрочем, его впечатление может и не соответствовать действительности. Да… Как я и предполагал, полиция не будет заниматься расследованием. Завтра несчастного режиссера похоронят, и на том будет поставлена точка. Правда, — он многозначительно поднял палец, — тело осмотрел Иржи Зайдель. Вам знакомо это имя, доктор Вайсфельд?

Я отрицательно качнул головой.

— Вот она, мирская слава… — г-н Холберг вздохнул. — Когда-то доктор Зайдель был одним из ведущих криминалистов Европы. Сейчас ему уже семьдесят три года, лет пятнадцать как он отошел от дел, а теоретические его работы немцы изъяли из библиотек по причине неарийского происхождения автора… Так вот, Зайдель подтвердил мои предположения. Ландау был убит орудием, весьма похожим на ланцет — с узким коротким лезвием сантиметров пяти-шести, заточенным с одной стороны. Единственный удар оказался смертельным — проникающее ранение в сердце.

— И какие же выводы из этого можно сделать? — спросил я.

Г-н Холберг не успел ответить, зато в разговор неожиданно вмешалась Луиза:

— Наш гость хочет сказать, — сухо заметила она, — что по характеру раны и орудия убийства можно предположить, что убийцей, скорее всего, был медик. Он хорошо знал анатомию, поэтому смертельным оказался единственный удар. Кроме того, ланцет.

— Добавьте к сказанному еще и то, что ланцет весьма неудобен в качестве орудия убийства, — добавил Холберг невозмутимо. — Лезвие слишком короткое. Весьма велика вероятность того, что жертва уцелеет. Ошибся на несколько миллиметров — и жертва окажется только ранена, неопасно и неглубоко… Что же, — сказал он, с любопытством глядя на Луизу, — ваша помощница права, Вайсфельд. Именно так я бы и предположил, если бы не еще одна деталь, на которую указал доктор Зайдель… Госпожа Бротман, вы работали здесь, в медицинском блоке, три недели назад?

— Работала.

— В таком случае, вы, очевидно, знаете, какую деталь я имею в виду.

Луиза кивнула.

— Но я не работал! — воскликнул я. — И я не понимаю, о чем вы говорите!

— Доктор Зайдель утверждает, что господин Ландау был смертельно болен, — объяснил Шимон Холберг. — Неоперабельный рак желудка с метастазами в лимфоузлы. По мнению Зайделя, если бы нашего режиссера не убили, он все равно прожил бы еще не более месяца. Насколько мне известно, три недели назад господин Ландау обращался сюда по поводу болей в желудке. Вас тогда здесь не было, а вот госпожа Бротман и господин Красовски — были. Поэтому они-то об этом знали.

— Ну и что? — спросил я. — Разве они — единственные медики Брокенвальда? Разве убийцей не мог быть… — я замолчал, вспомнив о шкафе Красовски и о том, что я сам невольно бросил подозрение именно на Красовски и Луизу — в разговоре с Холбергом. — Но Красовски действительно потерял ланцет… — сказал я растерянно.

— Это означает лишь, что убийца, скорее всего, воспользовался отсутствием доктора Красовски и незапертой дверью и позаимствовал ланцет в медицинском шкафу, — ответил Холберг. — Но кем был этот убийца, мы пока не знаем. В конце концов, кроме медиков в анатомии неплохо разбираются и представители иных профессий.

— Например, полицейские, — едко добавила Луиза. — Криминалистика, полагаю, включает в себя основные знания из судебной медицины. Не так ли?

— Так, разумеется, — ответил Холберг с любезной улыбкой. — Полицейские, в том числе, бывшие полицейские, безусловно, входят в первый круг подозреваемых. Тем более, что один из них — ваш покорный слуга, — оказался в числе тех, кто обнаружил тело убитого. А, как известно, первым подозреваемым всегда оказывается именно тот, кто первым обнаружил тело. Или якобы обнаружил. Причем в большинстве случаев подозрения небезосновательны. Так что подозреваемых много. И это хорошо. Труднее вести следствие, когда нет ни одного… — он посерьезнел. — Впрочем, не стоит замыкаться на знатоках анатомии. Случайность тоже не исключается. Удар, нанесенный в состоянии аффекта, тем, что почему-то — пока мы не знаем, почему — оказалось под рукой. И удар этот случайно оказывается смертельным. Такое тоже бывает.

Луиза больше не маскировала свою заинтересованность беседой. Воспользовавшись этим, г-н Холберг сказал:

— Госпожа Бротман, теперь, когда вы убедились в том, что я не подозреваю вас в убийстве, может быть, вы ответите на несколько моих вопросов?

Луиза вопросительно взглянула на меня.

— Мы еще не закончили прием… — нерешительно ответила она. — Может быть, вечером?..

— Да, разумеется, — поспешно согласился г-н Холберг. — Простите меня, ради Бога, я действительно забыл, что у вас хватает работы. Да, вот еще что… — он вдруг болезненно поморщился и на мгновение закрыл глаза. — Доктор Вайсфельд, на правах знакомого и соседа… Нет ли у вас каких-нибудь глазных капель? От воспаления. Старая история, у меня от яркого света болят глаза. Прежняя моя работа — да и последующие несколько лет жизни — располагали к ночному образу жизни… — в этих словах мне почудился какой-то скрытый смысл. — По сей день я предпочитаю пасмурные дни или сумерки. Сумерки, канун ночи — вот лучшее для меня время. А сегодняшнее солнце я переношу с трудом. Помогите чем-нибудь.

Я не успел ответить. Луиза подошла к большому шкафу с лекарствами, быстро просмотрела стоявшие там пузырьки.

— Альбуцид, — сказала она. — Сядьте на кушетку, я вам сейчас закапаю.

Г-н Холберг подчинился. Луиза закапала ему глаза, промокнула бумажной салфеткой.

— Все в порядке, — сказала она. — Я дам вам с собой пузырек. И пипетку.

— Да, спасибо… Так в котором часу вы заканчиваете сегодня работу? — спросил он.

— В восемь, — ответил я.

— Значит, ровно в восемь я буду вас ждать. Здесь, в коридоре, — он улыбнулся Луизе, стоявшей перед ним. — Затем мы с доктором вас проводим — вы ведь собираетесь домой, верно? — а вы по дороге ответите на несколько моих вопросов. Договорились?

Луиза замешкалась с ответом. Видимо, ей не хотелось участвовать в расследовании в качестве то ли свидетельницы, то ли подозреваемой. Тем не менее, она молча кивнула. Холберг поклонился нам и стремительно вышел из кабинета — так что его нелепый плащ поднялся подобно крыльям.

Мы одновременно посмотрели друг на друга.

— Странный человек, — сказала Луиза. Я мысленно с ней согласился, хотя ограничился неопределенным пожатием плеч. — Вы заметили, доктор, он не использует слова «нацисты», когда говорит о нынешних властях. А ведь сам из Германии… Он говорит: «немцы», словно подчеркивая тем свое еврейство. Думаю, господин Холберг очень любил полицейскую работу и тяжело переживает ее утратой. Потому и начал так азартно играть в великого сыщика. Он кажется смешным. Вы со мной согласны?

В первый момент слова Луизы меня удивили. Но в них был резон. Правда, меня несколько покоробило презрение к занятиям бывшего полицейского, сквозившее в замечании моей помощницы. Все-таки, мой новый сосед вызывал во мне симпатию.

Кое-что все же выглядело подозрительным. Зная немного господ Шефтеля и Зандберга, я никак не мог понять, почему они разрешили бывшему полицейскому вести самостоятельное расследование. Разумеется, можно было спросить об этом у самого господина Холберга. Но вряд ли я решусь задать ему такой вопрос.