"Интервью: Беседы с К. Родли" - читать интересную книгу автора (Линч Дэвид)

8. «Дикие сердцем» и безбашенные

Этот дивный, огромный, прекрасный мир

1990 год оказался annus mirabilis[23] для Дэвида Линча, годом исполнения желаний: «Дикие сердцем» принесли ему «Пальмовую ветвь» Каннского фестиваля, а сериал «Твин-Пикс» пользовался успехом у телезрителей всего мира. Мюзикл (или перфор-манс) «Индустриальная симфония № 1», который Линч поставил вместе с Анджело Бадаламенти в Бруклинской музыкальной академии, вдохновил Линча на запись альбома «Floating into the Night», прославившего певицу Джули Круз. Пять персональных выставок в период с 1989-го по 1991 год напомнили публике о том, что Линч начинал как художник, а множество рекламных роликов (включая видео для концертного тура Майкла Джексона в поддержку альбома «Dangerous») показали, до какой степени он востребован. Линча сравнивали с титанами Возрождения, а его отношения с Изабеллой Росселлини были увековечены в моднейших фотоизвращениях Энни Лейбовиц.

Никто не мог предвидеть, что имя режиссера, снявшего «Голову-ластик», станет влиятельным и модным брендом. Журнал «Parkett», авторитетное издание по искусству, в 1991 году провел опрос на тему «(Почему) Дэвид Линч - это важно?» Получившийся десятистраничный материал содержал рассуждения тридцати двух художников, писателей, критиков и теоретиков искусства, например таких, как Джефф Куне, Кэти Акер и Эндрю Росс, о том, является ли на самом деле Линч значимой фигурой.

Ирония судьбы в том, что концепция «модности» всегда смущала Линча. Когда «Беспечный ездок» был награжден в Каннах как лучший дебют года и американскую киноиндустрию потрясло то огромное влияние, которое этот фильм оказал как на зрителей, так и на саму эту индустрию, Линч находился в бункере под названием «Голова-ластик», абсолютно равнодушный к тому перевороту, который Деннис Хоппер произвел в мышлении голливудских советов директоров.

Пегги Риви вспоминает годы их совместного обучения в Пенсильванской академии:

- В шестидесятых мы были, наверное, единственными студентами, которые не принимали кислоту! Дэвид любил фразы типа «ей-богу!» и народные поговорки. И ненавидел быть стильным. Он не разгуливал в черной водолазке, а носил мешковатые штаны и сорочку с накрахмаленным воротничком, застегнутую под горло. У него не было джинсов, потому что тогда иметь их было почти обязательно. Дэвид ненавидел «тренды», а сейчас сам их определяет.

«Дикие сердцем», адаптация романа Барри Гиффорда, стартовал стремительно. Успех «Диких сердцем» в Каннах пришелся на время, когда американское кино, как и в конце шестидесятых - начале семидесятых, претендовало на большую часть наград. И подобно многим другим американским фильмам, получившим в Каннах «Пальмовую ветвь», «Дикие сердцем» изображают общество на грани самоуничтожения. Но линчевская «свободная» адаптация, превратившая гиффордовский роман в череду гротескных и жестоких эпизодов, оказалась слишком радикальной для зрителей на предварительных показах. Даже когда Линч несколько сбавил обороты, некоторые все равно находили в фильме только самопародию: сюрреализм из супермаркета, сошедшую с конвейера дикость.

У Гиффорда, который не участвовал ни в создании сценария, ни в работе над фильмом, другое мнение.

- Каждый журналист пытался указать мне на какие-то противоречия, заставить меня произнести что-нибудь вроде «К книге это не имеет никакого отношения» или «Он испортил мой роман». Я думаю, все эти люди, что из журнала «Time», что из «What's on in London», были разочарованы, когда я говорил им: «Это чудесно. Это великолепно. Это как грандиозная, мрачная музыкальная комедия».

Строго говоря, «Диких сердцем» - безупречную работу с постановочной точки зрения - можно рассматривать и как триумф, и как поражение. Упражнения в странности, вроде мистера Рейндира, несколько смущают рядом с эпизодами пугающей эмоциональной силы, такими как сцена аварии с Ше-рилин Фенн или та, в которой Бобби Перу заставляет Лулу сказать: «Трахни меня». Эти два момента показывают, на что способен Линч как режиссер, причем второй из них - квинтэссенция линчевского подхода к изображению изнасилования, которое происходит исключительно на уровне вербального взаимодействия. И все же в этом фильме не достигнута гармония между тьмой кромешной и ослепительным светом, ужасом и смехом. Благодаря исключительно интуитивному линчевскому подходу к работе над фильмом, мы наблюдаем и великолепные эпизоды, и нечто совершенно несуразное. Изображение в «Диких сердцем» замусорено и пестро, это нехарактерно для Линча, как и «здоровая» сексуальность, которую проявляют главные герои фильма.

Раньше американское независимое кино редко обращалось к теме насилия, которое считалось предметом интереса больших студий и крупных кинокомпаний. «Дикие сердцем» предвосхитили переход к более жестокому, кровавому кино, лучшим образцом которого станет фильм Тарантино «Бешеные псы». Эти картины передадут атмосферу, которая ощущалась тогда по всей стране. Нечто, что витало в воздухе и вырвалось на свободу во время массовых беспорядков, произошедших в 1992 году, причем не где-нибудь, а именно в Лос-Анджелесе. А тот факт, что для своего времени «Дикие сердцем» показались пугающе хаотичными и шокирующими, возможно, свидетельствует лишь, что в 1990 году радио «Линч» было настроено на правильную волну.

Когда именно вы оставили работу над телесериалом «Твин-Пикс», чтобы приступить к съемкам «Диких сердцем»?

Ну, мы отсняли пилот и весь первый сезон, еще семь серий. Я помню, что когда мы микшировали «Диких сердцем» на ранчо Лукаса, то по вечерам смотрели «Твин-Пикс». Так что мы закончили «Диких сердцем» к тому моменту, когда по Эй-би-си показали четвертый эпизод «Твин-Пикс». Когда-то тогда. А значит, к съемкам второго сезона я имел весьма косвенное отношение. Это было тяжело — решиться уйти, но в сутках, увы, всего двадцать четыре часа.

После неудачного опыта с «Дюной», связанного в том числе и с трудностями адаптации чужого текста, успевшего обрасти грузом ожиданий и ассоциаций, вы снимали фильмы по своим собственным сценариям. Почему на «Диких сердцем» вы снова вернулись к книге как основе сценария?

Ну, я отдал права компании Дино на некоторые проекты и пытался вернуть что-нибудь назад, чтобы поработать. Процесс этот тянулся несколько лет. Так что я искал идею для нового фильма, и тут мой друг Монти Монтгомери дал мне книгу, по которой собирался снимать фильм. Он спросил, не хочу ли я поработать исполнительным продюсером или еще кем, и я сказал: «Да, это отлично, Монти, а что если книга мне понравится и я захочу сам делать этот фильм?» А он ответил: «Тогда сам и делай». И я сказал: «Хорошо, с удовольствием прочту эту книгу».

Книга называлась «Дикие сердцем», автором был Барри Гиффорд. Я прочитал ее, и это была такая правильная вещь в правильный момент. История, которая в ней рассказывалась, и все это насилие в Америке переплелись у меня в голове, и случилось много всего разного. Так что моя рука потянулась к телефону, и я набрал номер Монти и сказал: «Мне действительно понравилось. Я реально хочу это делать». Вот так оно и началось.

Трудно было смириться с тем, что ваши собственные идеи для фильмов на юридическом основании принадлежат кому-то другому?

Это ужасная штука, Крис.

Защита «интеллектуальной собственности» — это всегда сложный вопрос.

Да, а с идеями и вовсе странно, потому что они вроде как и не вполне твои. Они где-то были, потом пришли тебе в голову и стали твоими, но до этого они твоими не были. Но человек, который их поймал, он должен получать львиную долю прибыли, которую эти идеи принесут, а в наши дни дела обстоят совсем наоборот.

Чем вас так вдохновил роман Гиффорда?

Сейлор и Лула — такие потрясающие герои. Сей-лор — очень мужественный, но он уважает Лулу и в то же время сам остается сильным. И он думает о ней как о ровне. А она очень женственная, но, в свою очередь, уважает Сейлора и думает о нем как о равном. Так что они вдвоем противостоят этому странному миру, оставаясь самими собой, и каждый из них признает за другим право быть таким, какой он есть. Так что я увидел в этом очень современную любовную историю, картину о том, как находят любовь в аду.

Как и многие другие ваши фильмы, «Дикие сердцем» — это смесь нескольких разных жанров, ведь так? Иногда это становится проблемой для критиков и зрителей.

Да. «Дикие сердцем» — это и роуд-муви, и любовная история, и психологическая драма, и черная комедия. Странный коктейль из всех этих жанров.

Адаптируя книгу для экрана, вы внесли множество изменений, и Гиффорд не участвовал в написании сценария. Как он отнесся к вашей версии?

Я очень волновался из-за этого, потому что собирался добавить некоторые новые элементы. Работа Барри вдохновляла меня на то, чтобы засучить рукава. Но его все это заинтересовало. Другой автор был бы возмущен этими изменениями и пошел бы в магазин за винтовкой, чтобы пристрелить меня. Но Барри просто сказал: «Пусть будет две версии „Диких сердцем" — твоя и моя. Это будет хорошо. Перехватывай мяч и беги к воротам». Хотелось бы еще раз подчеркнуть: для меня это просто компиляция идей — более мрачных, более светлых и комических, которые работают вместе.

Вы не только очень быстро написали сценарий, но и почти немедленно приступили к работе над фильмом. Наверное, вам в тот период везло.

Да. Я помню, как Стив Голин, Монти Монтгомери и Сигурьён Сигватссон, продюсеры, читали сценарий. Они все возбудились, и я сказал, что, хотя мне нужно кое-что переписать, к съемкам приступать уже можно. И все завертелось. Это была одна из тех вещей, которые, как пожар, едва возникнув, распространяются с дикой скоростью.

В ваших предыдущих фильмах появляется призрак «Волшебника страны Оз» — героиню «Синего бархата», например, зовут Дороти. А «Дикие сердцем» и вовсе пестрят прямыми ссылками. Почему?

Я люблю «Волшебника страны Оз», и в процессе работы над фильмом мне пришла в голову мысль о том, что Сейлор и Лула могли бы поверить в такую сказку и как-то круто ее повернуть. Мир, в котором действуют герои фильма, необыкновенно жесток, и было что-то очень красивое в образе Сейлора — бунтаря, в сердце которого живет мечта о «Волшебнике страны Оз», и в том, что у главных героев эта мечта общая.

А потом это стало просачиваться повсюду. Помню, как я написал реплику для героя Джека Нэнса, О. О. Спула, о собаке: «Вы можете даже вообразить Тото из „Волшебника страны Оз"». Звучит это так, как будто их в этот момент сглазили, — Лула и Сейлор говорят о «волшебнике» только между собой, и вдруг кто-то посторонний упоминает об этом. Вроде все в порядке, и в то же время настораживает. Мне нравится, как тема «Волшебника страны Оз» выныривала то тут, то там: с фотографии исчезает портрет Мариетты; Лула щелкает каблуками своих красных туфелек, когда к ней приходит Бобби Перу; а в самом конце появляется добрая фея.

Что именно вам так нравится в фильме «Волшебник страны Оз»?

В этой картине есть пугающие вещи и вещи, о которых можно помечтать. Так что в каком-то смысле это правдивый фильм. Наверное, когда я впервые его посмотрел, меня, как миллионы других зрителей, пробрало.

Для многих это, видимо, было связано с утешительным заключением: «В гостях хорошо, а дома лучше». Дом оказывается убежищем, где можно скрыться от всех волнений и тревог, — полная противоположность домам из ваших фильмов!

(Смеется.) Да, но ведь семья-то в «Волшебнике страны Оз» — это не настоящие родители Дороти. Так что все это очень, очень странно. Можно с ума сойти! (Смеется.)

Среди прочих ваших героинь Лула прям-таки исключение: она и не мазохистка, и не покойница, и не загадочная она, и не роковая. На самом деле Лула — потрясающий персонаж.

Да. Это зацепило меня в книге Барри. У него получилось создать образ очень сильной и понимающей женщины. А между тем она сексапильна и жизнерадостна!

Помня Лору Дерн в роли наивной и почти абсолютно невинной Сэнди из «Синего бархата», я сильно удивился, что вы ее выбрали на роль такой горячей Лулы в «Диких сердцем». В тот момент это казалось радикальным ходом.

Ничего такого. Я с самого начала представлял в этой роли Лору, и никого другого. Многим это казалось не-убедительным. Они знали и уважали ее работу, но не могли представить ее в роли Лулы. Но персонаж создается благодаря мелочам, всем этим странным решениям, уникальной манере произносить те или иные слова. Лула — это очень «трудный» персонаж, и немалую роль в ее образе играет жевательная резинка! Я представлял себе Лору в роли Лулы, а Николаса Кейджа в роли Сей-лора. Они идеально подходили друг другу.

Еще до того, как они познакомились, я пригласил их вместе пообедать. Тогда случился большой пожар на бульваре Беверли, возле Синематеки. И это было так странно — пожар в день их первой встречи!

Мотив с чирканьем спичкой и огнем снова и снова возникает в фильме. Почему этот образ стал для вас таким важным?

Ну, отец Лулы погиб при пожаре, и в убийстве была замешана ее собственная мать. К тому же герои фильма много курят. Так что огонь играет очень важную роль в отношениях Сейлора и Лулы, и спички стали именно тем элементом, который одновременно и объединял их, и угрожал разрушить их любовь. И, несмотря ни на что, они остаются вместе — они все понимают и странным образом оказываются выше всего этого. Современная любовь, посмотри, это же фантастика! Они люди, они испытывают все желания, свойственные людям, но способны все простить друг другу, любить друг друга такими, какие они есть. Но впихивать такие вещи в диалоги — насилие над материалом. Так мы не продвинулись бы дальше поверхности.

Вы говорили о курении. Иногда фильм кажется натуральным гимном никотину!

То же самое было и в книге, я только расставил акценты. Лула спрашивает Сейлора: «Когда ты начал курить?» И он отвечает: «В четыре года». В книге он говорит: «В шесть», но мы решили, что благодаря этой разнице в два года возникнет комический, абсурдный эффект.

Но он отвечает не просто: «В четыре года», а «В четыре года, сразу после того, как моя мать умерла от рака легких».

Да, и Лула говорит: «Мне жаль», а он продолжает: «Ничего, я толком не был знаком с родителями, они редко попадались на глаза». (Смеется.) Получается, одно цепляет другое! У бедного паршивца жизнь не так уж и отличалась от миллионов обычных людей. Вот что мне нравилось в этой истории: она передавала смысл слова «дикий». Я ощутил эту дикость тогда, но сейчас я чувствую ее в сто раз сильнее. Теперь мы перешли от «дикости» к «безумию». Мир не владеет собой.

«Дикие сердцем» очень сильно отличаются от всех остальных ваших работ — в нем нет этих пугающих умолчаний, все на поверхности, картинка очень яркая, а действие развивается стремительно. Вы осознанно выбрали такой стиль, чтобы передать ощущение безумия?

Да. Сейчас мы все уже попривыкли к тому, что мир окончательно сошел с ума, но в 1988 или 1989 году, когда я впервые прочитал эту книгу, все было по-другому. Мир на самом деле не меняется, но мы продолжаем думать, что он все хуже и хуже. Может, однажды мы подумаем, что он становится лучше, но в тот момент мне казалось, что он становится все безумней. Отчасти поэтому мне так понравилась книга: степень нездоровья того, что происходило вокруг этих двоих, впечатляла не на шутку.

Это нездоровье проявляется с самого начала: фильм открывается сценой невероятно жестокого убийства. Вы хотели сразу оглоушить зрителя?

Да, но в сценарии эта сцена происходила в конце фильма. В начале должна была быть другая, тоже ударная сцена, с несущимся здоровенным мотоциклом. А на проезжей части — «лежачие полицейские». Человек, который утратил контроль, и эти штуки на дороге — такое сочетание не предвещает ничего хорошего! Но почему-то — опять судьба! — мы так и не отсняли эту сцену. И Дуэйн Данхэм, который занимался монтажом, предложил переместить сцену убийства в начало фильма, чтобы придать ему тот же безумный драйв.

Но ведь эта сцена запускает все действие. Как она могла быть в конце?

Я точно не помню. Часть ее могла быть в начале, а остальное — позже, «флэшбеком». Видите, снова фильм сам выбирает, каким ему быть.

У роуд-муви по определению есть проблема с драматическим напряжением. Именно это вы хотели исправить массированным использованием «флэшбеков»?

Их можно было бы просто убрать, но мне не хотелось терять их. Мы много работали, чтобы решить эту проблему перемещения из одного пространства в другое. Чтобы вторгаться на территорию, где царит абсурд, и при этом не терять из виду основное направление.

У романа печальный финал, но вы его изменили, верно?

Да, книга Барри заканчивалась тем, что Сейлор уходит от Лулы, и меня это опечалило. И честно говоря, мне это казалось неестественным, учитывая то, что они чувствовали друг к другу. Это было неправильно! Возможно, в этом была своеобразная красота, но я ее не увидел. Когда Сэм Голдвин увидел один из первых набросков сценария, он сказал: «Мне не нравится такой финал», и тут я не смог сдержаться: «И мне тоже!» (Смеется.) И тут он говорит: «А почему бы тебе тогда не изменить его?» А я сказал: «Изменю, изменю я этот окаянный финал! Даже если в итоге прокатывать фильм будете не вы!»

Так что вы изменили финал не для того, чтобы придать фильму больший коммерческий потенциал?

Ни в коем случае. Но вот какая у меня была проблема. Хеппи-энд, как известно, обладает большим коммерческим потенциалом, так что, не измени я конец, люди не говорили бы, что я стараюсь ради коммерческого успеха. Но, не сделай я это, я предал бы то, что говорил мне сам материал. Сейлор и Лула просто должны были остаться вместе: проблема была в том, чтобы придумать, как они могут остаться вместе и при этом не убирать сцену, в которой они расстаются. И «Волшебник страны Оз» в конце концов пришел на помощь. Просто нужно было работать и не думать о людях, которые будут ходить и говорить: «А Дэвид-то продался!»

Как и «Синий бархат», а возможно и в большей степени, этот фильм — странная смесь чрезвычайной жестокости и юмора.

Я понимаю, когда люди говорят о том, что какие-то вещи в фильмах кажутся им странными и гротескными. Но странным и гротескным является сам мир. Говорят, что правда причудливее вымысла. Все странные вещи в фильмах обусловлены странностями реальной жизни, так что не так уж они и странны. Что я люблю по-на-стоящему, так это абсурд. Я нахожу уморительной борьбу с невежеством. Когда вы видите, как человек раз за разом разбегается и бьется башкой о стену, пока голова его не превращается в кровавое месиво, вы не можете удержаться от смеха, потому что действие становится абсурдным. А вот несчастье, как таковое, не кажется мне смешным — в том, как люди, несмотря на минуты отчаяния, продолжают двигаться дальше, я вижу высокий героизм.

Экстремальная природа бурного веселья и хоррора в «Диких сердцем» делает этот фильм еще более сюрреалистическим, чем, скажем, «Синий бархат». Некоторые критики сказали по этому поводу, что Дэвид Линч снял пародию на Дэвида Линча.

Я думаю, американский зритель сам настолько сюрреалистичен, что должен понимать сюрреализм. Идея о том, что он его не понимает, кажется мне абсурдной. Куда ни отправишься, везде можно найти какого-нибудь старожила, который рассказывает сюрреалистические истории с очень странным юмором. И у каждого из нас есть хоть один ио-настоящему сюрреалистичный знакомый.

Я вижу это повсюду — оглядываюсь вокруг и вижу мир, полный абсурда. Люди творят нечто странное постоянно, а мы в большинстве случаев ухитряемся этого не замечать. Вот почему я так люблю все эти кофейни и другие публичные места, там это особенно заметно.

В фильме наряду с насилием очень много и секса. Но секс е этом фильме выглядит как довольно веселое занятие, не то что извращенные совокупления в «Синем бархате».

Еще одна вещь, которая мне очень понравилась в книге Барри, — это то, как раскованно вели себя Сейлор и Лула в сексуальном плане. В совершенном мире мужчина и женщина будут разными, но равными. Столько свободы, радости и равенства было в их отношениях, какими бы безумными они ни были. Ник Кейдж и Лора Дерн почувствовали это. В реальности они в чем-то были близки Сейлору и Луле, так что съемки постельных сцен были дикими и веселыми. Сейлор и Лула могли делать что угодно, но это не казалось порочным. Это было, знаете, как в книге «Радость секса». (Смеется.) Это было мило.

Орсону Уэллсу приписывают слова о том, что есть две вещи, которые невозможно изобразить в кино, — секс и молитва.

Я с этим не согласен, но показать и то и другое очень сложно!

Каково это — ставить роуд-муви?

Проблема в том, что я ненавижу всю эту технику для съемки на трассе, — хотя в этот раз у нас должны были быть совершенно замечательные операторские приспособления и люди, знающие, как с ними управляться. И мы сняли один отличный план, девяносто девять процентов которого потом не вошло в фильм. Это было в один из тех дней, когда мы просто снимали сцены с проездами машин. На площадке надо быть в шесть утра. Еще темно. Мы уже на месте, а ребята все еще устанавливают камеры. О'кей, хорошо. У меня есть кофе и пончик, а весь день тщательно распланирован.

Уже восемь часов, а они все еще возятся. Тоже неплохо — два часа. В десять пятнадцать я подхожу к Стиву Голину и говорю: «Стив, привязывай меня туда и начинаем снимать!» А он отвечает: «Дэвид, ни в коем случае! Ты убьешься, люди из страховой компании будут в ярости, это незаконно, а отвечать за все придется мне! Подойди к одному из ассистентов и спроси у них». И я говорю: «Стив, если они не управятся до половины двенадцатого, я все-таки туда сам залезу». А он мне: «Нет уж, я тебе этого не позволю».

Обеденный перерыв закончился — и это был долгий обеденный перерыв, — а они все еще возились. В половине четвертого мы наконец-то начали снимать, но там уже и солнце зашло. Так мы потеряли целый съемочный день.

И такое часто происходило на съемках «Диких сердцем»?

Да. Так что, когда я все же дорываюсь до спецоборудования и все работает, я стараюсь отснять как можно больше планов, даже если место не совсем подходит, понимаешь? Я просто стараюсь отснять их, на случай если дальше что-то пойдет не так. (Смеется.)

Я читал отчет, в котором Уиллем Дефо говорит, что съемки проходили очень весело, потому что он предлагал какие-то вещи, а вы неизменно отвечали: «Давайте попробуем». Кажется, вам нравится экспериментировать с разными нюансами актерской игры.

Ну, во-первых, нужно сказать, что Уиллем Дефо с начала и до конца играл безупречно. Бобби Перу — персонаж, единственный в своем роде, а Уиллем справился с ним так, как не смог бы никто другой! Но были и другие истории — как с Кайлом во время съемок «Синего бархата». Однажды на съемочной площадке Кайл прошелся этой цыплячьей походкой, которой научился в старших классах. И я просто обалдел! Так что мы добавили этот момент в сцену, где они прогуливаются с Сэнди. Это один из приемчиков, которые используют, чтобы повыделываться перед девочками. Это глупо, но им нравится! Это помогло раскрыть образ его персонажа. Актеры все время вытворяют что-то такое, главное — следить, чтобы они совсем не распустились. (Смеется.)

Британский актер Фредди Джонс регулярно появляется в ваших фильмах.

Я обожаю Фредди Джонса. Он — один из лучших представителей рода человеческого! Фредди Джонс. Я его люблю! (Смеется.)

В «Диких сердцем» у него очень скромная роль странного персонажа по имени Джордж Кович. Почему такое странное и маленькое камео?

Ну, изначально там был длиннющий монолог из книги Барри о том, что голуби — это такие крысы с крыльями. И Фредди был великолепен! Но это было настолько смешно, что я чуть не умер! Пришлось надеть ковбойскую шляпу, темные очки и завязать рот платком — а то я лопнул бы от смеха. Я знал, что это неправильно. И если бы я сдержался, то не сдержалась бы Лора. А один раз раскололся Ник. Иногда не выдерживал сам Фредди. Это была одна из тех вещей, которые становятся все хуже с каждым дублем (смеется), потому что каждый из актеров в баре — Фредди, Ник и Лора — полностью вжились в своих персонажей!

Потому и пришлось опустить этот монолог?

Нет. Его пришлось опустить, потому что всего должно быть в меру. А он был очень длинным. Так что мы постепенно вырезали куски и смотрели, что получится, и в результате осталось то, что осталось. Но однажды Дуэйн просматривал эту сцену на монтажном столе, и, когда он перематывал ее, я услышал, как Фредди быстро-быстро разговаривает высоким, тоненьким голосом. Я чуть не умер от смеха. И решил: «Я сделаю это!» Так что я позвонил Фредди в Лондон и сказал: «Слушай, Фредди, большую часть твоей сцены мы вырезали, и я хочу изменить тембр твоего голоса». А он ответил: «Дэвид, можешь делать все что угодно, я уверен, это будет хорошо». И тогда я сказал: «Спасибо тебе, огромное спасибо». Вот так и появилась эта сцена. (Смеется.)

Он великий актер. Его персонаж в «Человеке-сло-не» — очень серьезный и неприятный тип, но Фредди смог показать его комическую сторону, его уязвимость благодаря своей особой манере произносить слова, от которой я просто с ума схожу. Я обожаю его манеру говорить. Он актер из актеров. Он посвятил этому жизнь.

Раньше мы уже говорили о шокирующей сцене дорожной аварии с Шерилин Фенн. Еще один запоминающийся и тревожный эпизод — это сцена «Скажи: „Трахни меня "» между Лулой и Бобби Перу. Как вам пришла в голову идея этой сцены?

Я не знаю, как именно. В книге всю кашу заваривают Сейлор и Бобби, Лула не имеет к этому никакого отношения. Но мне показалось, что если уж Сейлор и Лула равны, то Бобби Перу — Черный Ангел — должен искушать их обоих. Не знаю, что было первично, эта сцена или эта мысль, но сцена как будто сама написалась. Это иногда происходило с «Дикими сердцем». Как со сценой аварии. Шерилин Фенн всегда напоминала мне фарфоровую куклу. А увидеть фарфоровую куклу сломанной... Мы с ней говорили об этом, и так возникла эта сцена.

Реакция зрителей на фильм во время тестовых показов была враждебной. Что именно произошло и почему?

Некоторые сцены были очень жестокими. На одном из тестовых показов из зала сбежало триста человек из примерно трехсот пятидесяти! (Смеется.) Одна сцена зрителей особенно возмутила — не просто помешала им досмотреть фильм до конца, но изрядно разозлила их.

Так что они покинули зал. Это одна из тех вещей, которые узнаешь на тестовых показах. Можно назвать это компромиссом — вносить изменения в фильм, чтобы люди больше не сбегали с показов, да только я и сам думаю, что та сцена была слишком жестокой.

А что это была за сцена?

Та, в которой пытают и убивают Джонни Фаррагута, его играет Гарри Дин Стэнтон.

Но те же самые зрители ничего не имели против сцены, где Бобби Перу вышибает себе мозги?

Да. Это тоже очень жесткая сцена, но она ближе к концу фильма, и, на первый взгляд, Джонни не заслужил того, что с ним случилось, в отличие от Бобби. К тому же во всем, что происходит в фильме, можно увидеть комическую сторону, а в этой сцене точно нет ничего смешного. Та смесь, о которой мы говорили, приводила людей в раздражение. Но мы кое-что изменили, и зрители оказались на нашей стороне. Я думаю, есть какая-то грань, к которой можно подходить сколь угодно близко, но пересечешь ее — и у тебя будут большие проблемы.

Вас удивила негативная реакция на фильм?

Слегка. У любого человека есть та грань, которую он ни за что не пересечет, но у каждого она своя. Я и не думал, что дошел до той точки, когда люди уже не смогут воспринимать фильм. Но сейчас я понимаю, что был близок к этому. Но ведь и сам фильм об этом: случаются вещи безумные, болезненные, страшные. Как и в реальной жизни, ведь так?

Я не хотел бы показаться человеком, который сидит и специально замышляет что-то ужасное. Ко мне приходят разные мысли, разные ощущения. Если повезет, они образуют некое органическое целое, историю, — и, может, потом придут слишком жуткие, слишком жестокие или слишком смешные идеи, для этой истории не подходящие. Так что я просто записываю их, чтобы использовать в каком-нибудь дальнейшем проекте. Нет ничего, о чем нельзя было бы снять фильм, — если ты можешь об этом думать, значит, можешь двигаться в этом направлении.

Некоторые критики потом отмечали, что насилие в «Диких сердцем» — не слишком-то распространенная тема в американском независимом кино — теперь кажется отражением тогдашней лос-анджелесской атмосферы: массовые беспорядки разразились вскоре после того, как фильм вышел на экраны.

Ну, я впервые прочитал «Диких сердцем» задолго до беспорядков, и они разразились не сразу после выхода фильма. Но в воздухе витало безумие, люди это чувствовали. Внутреннее напряжение все растет, и в какой-то момент крышу сносит, безумие прорывается наружу. Все это чувствуют. Это происходит, когда сидишь в пробке: люди выходят из себя. И дома тоже невозможно расслабиться: из телевизора льется поток информации, которая тебя нервирует. И все это накапливается и накапливается. Это как быть пассажиром «боинга»: если что-то пойдет не так, ты ничего не сможешь с этим поделать. Люди перестают контролировать себя, поддаются панике.

Каково было находиться в Лос-Анджелесе во время беспорядков?

Поджоги были прямо на Голливудском бульваре, дым тянулся вверх к нам! Казалось, что-то совершенно вышло из-под контроля, и никто ничего не сделал, чтобы как-то исправить ситуацию. Казалось, может произойти что угодно. Жутковатое ощущение. И все это было так сюрреалистично: в городе полыхают пять тысяч пожа-ров, а по телевизору ты видишь людей, которые чуть ли не представления разыгрывают перед камерами, в то время как грабежи и погромы продолжаются. Все вели себя очень странно.

Но после этого напряжение действительно стало спадать?

Да, потому что тогда выплеснулось огромное количество энергии. А потом люди начали собираться, пытаться что-то сделать, как-то помочь друг другу. После шторма всегда наступает затишье; это вроде как хорошо. Так что, можно сказать, в происшедшем было и что-то хорошее. Но я не знаю, способны ли люди учиться на ошибках прошлого. Они, похоже, просто обречены все время повторять те же самые ошибки. Это глупо, но так все и происходит.

Вы думаете, происшедшее было неизбежно?

Да, конечно. Оглядываясь назад, вы понимаете, почему так получилось. Здесь не может быть двух мнений.

Мир казался вам «диким сердцем и безбашенным» в начале девяностых, и вы говорите, что все только усугубляется. Почему, на ваш взгляд, все происходит именно так?

Я скажу вам почему. С каждым годом мы становимся все более снисходительны к тем, кто нарушает наши права. Мы неорганизованны, мы не владеем ситуацией, мы медленно принимаем решения, мы забыли, с чего все начиналось. И чем дальше, тем легче от всего отказываемся. Как на съемках «Дюны»: с самого начала я позволил себе сдавать позиции — понемногу, потом чуть побольше и так далее. И вскоре возникают проблемы.

Это не имеет никакого отношения к «правым» или «левым» взглядам. Такие вещи тоже мешают. Иногда мы думаем, что просто проявляем понимание или еще что, а в итоге происходят вещи, которые больно ударяют сначала по другим людям, а потом и по нам самим. Не знаю, было ли когда-нибудь лучше, но могло бы быть. Мы не можем действовать, пока у нас нет нового плана, и этот план должен учитывать все мнения. Может, это значит, что надо вывести на улицы полицейских на следующие пять лет, чтобы не случилось ничего ужасного, и за это время собраться и устроить все по справедливости. Но мы этого не делаем и что-то теряем.

Это как деловая часть Лос-Анджелеса. Там было очень хорошо, и особенно строители постарались, чтобы сделать эти здания не только практичными, но и красивыми. А сейчас все эти постройки пришли в такое состояние, что их проще сровнять с землей, чем отремонтировать. А если бы кто-нибудь взялся за ремонт лет десять назад, то можно было бы сохранить эти прекрасные здания.

Но для вас все это никак не связано с выбором между демократической и республиканской партиями, не так ли?

Нет. Надо отбросить все это и начать обсуждать вещи, которые близки и понятны каждому. Лидер может мгновенно заполучить симпатии публики, если будет правильно произносить правильные вещи. Но сейчас все очень хорошо говорят и ничего не могут сделать. Как только политик замолкает, его тут же начинают критиковать, и ничего не происходит.

Но с этим вряд ли что-то можно сделать.

Да. Дело не в том, что именно они говорят, а в том, как они говорят и что в этот момент происходит у них внутри. Как будто голову отрезали, а тело истекает кровью.

Вы заметили какие-то изменения после того, как Клинтон стал президентом?

Как мне кажется, маятник просто качнулся в другую сторону. В крайней точке можно задержаться лишь на мгновение, а потом маятник качнется обратно. Это естественный процесс, как волны в океане. И так будет всегда — бесполезно пытаться найти точку равновесия и остаться в ней. В нашем мире это невозможно.

Какие проявления нестабильности вы замечаете сейчас?

Атмосфера становится все более странной, и ты ощущаешь эти изменения. Это влияет на тело, на психику, на сознание, причем иногда незаметно для тебя самого. Напряжение никуда не девается, оно накапливается. Ты чувствуешь, что больше не можешь строить планы на будущее. Живешь сегодняшним днем, потому что долго все это не может продолжаться. И перестаешь убирать за собой. Ты не строишь красивый дом, а сколачиваешь кривенький сарай из того, что подвернулось под руку. Все превращается в мусор. Нет никакой радости в том, чтобы строить новые дома. Только посмотрите на эти современные постройки: заходишь внутрь, и тебя тошнит! И все пропитано формальдегидом, и повсюду токсичные отходы. (Смеется.) Тебя запросто могут подстрелить на улице. И выезжать на автостраду тоже страшно. Там можно умереть от сердечного приступа! Машины мчатся в десяти сантиметрах друг от друга со скоростью семьдесят пять миль в час, тогда как предельная скорость — пятьдесят пять. Все находятся на грани срыва.

Это как быть запертым в одном доме с десятью маньяками. Ты знаешь, что из здания есть выход, а через дорогу находится полицейский участок, где ты можешь попросить о помощи, но ты в ловушке. Не важно, что ты знаешь о других местах, пока не можешь выбраться из этого.

Звучит весьма пессимистично.

Нет, вы и представить себе не можете, какой я на самом деле оптимист! Но мы должны преодолеть инерцию, мы должны быть оптимистами, чтобы изменить все к лучшему.

Вы выиграли «Пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля в то время, когда по телевизору с огромным успехом шел «Твин-Пикс». Такой двойной успех — редкая удача для любого режиссера.

Я знаю! Выигрыш в Каннах — худшее, что со мной когда-либо происходило. (Смеется.) Но это было прекрасно, потому что, когда мы поехали в Канны, я попал на фестиваль, который всегда любил. Ну вы же понимаете, там был Феллини, и все происходит на юге Франции, где море чистейшего лазурного оттенка и холмы цвета желтой охры. Потрясающе. Я чувствовал такую легкость в сердце! Я просто был там и жадно впитывал впечатления. А то, что я вдобавок еще и выиграл, было вообще невероятно! Но у меня был и прямо противоположный опыт с «Твин-Пикс: Огонь, иди за мной», так что вещи просто пришли в равновесие.

Тогда у вас был не только сериал, пользовавшийся огромным успехом, и фильм — призер Каннского фестиваля. Вы были заняты еще в нескольких проектах. Вы сняли видеоклип на песню Криса Айзека «Wicked Game», которая вошла в саундтрек «Диких сердцем», а позже — промо-ролик для альбома Майкла Джексона «Dangerous». Но с тех пор вы больше ничем подобным не занимались. Почему?

То, что ты ограничен одной песней, очень стесняет. Если бы я услышал песню, которая просто требует тех или иных визуальных образов, думаю, я захотел бы снять видеоклип. В музыкальных видео, по крайней мере тех, что сняты к данному моменту, нет ни диалогов, никаких других звуковых эффектов, кроме самой музыки, ни тишины. Просто песня в сопровождении нарезки кадров, причем картинка меняется раз в секунду. Некоторые клипы сняты в очень интересной манере и подходят к песне. Но люди жалуются, что теперь ты представляешь себе эти картинки, когда слышишь песню, тогда как раньше мог просто мечтать.

Но у вас был и свой амбициозный поп-проект (или перформанс) в Нью-Йорке, с участием Анджело Бадаламенти и Джули Круз, который назывался «Индустриальная симфония № 1: Сон девушки с разбитым сердцем». Чем объясняется это движение в сторону театра?

Ну, в Бруклинской музыкальной академии каждый год проходит этот фестиваль, и они предложили нам с Анджело поучаствовать: два представления по сорок пять минут на сцене этого великолепного театра. Прекрасное здание, сейчас таких уже не строят. Там были этажи под сценой, сама сцена высотой в семьдесят пять футов, огромные кулисы. Там можно было творить все, что душе угодно.

Нам дали две недели на подготовку. Так что у меня появилась идея, и я сделал кучу эскизов. Малыш Майк из «Твин-Пикс» согласился участвовать в этом и многие другие. Я как раз заканчивал работать над «Дикими сердцем», так что попросил Николаса Кейджа и Лору Дерн сыграть парня и девушку, которые разговаривают по телефону, и он говорит ей, что бросает ее. С этого и начинается спектакль. Еще мы познакомились с дамой-хореографом, и с ней были те двое великолепных танцоров, так что они тоже приняли участие. Джули Круз была звездой, и она пела песни, которые написали мы с Анджело. Мне хотелось включить в постановку еще больше всего, но в любом случае это было весело, так как работать приходилось очень быстро.

Как музыкальный и театральный истеблишмент отреагировал на тоу что постановщиком подобного шоу стал кинорежиссер?

Я слышал негативные отзывы. Моя дочь Дженнифер была в зале и слышала, как кто-то сказал: «После этого Линчу должно быть стыдно показываться людям на глаза!» (Смеется.) Но мне кажется, видеозапись представления имела определенный успех. Не знаю даже, написал ли об этом кто-нибудь. Случилось и забылось, вроде как.

В тот день приехала моя тетя Эдна и стала настоящей звездой уже после шоу. Мы с ней не могли найти друг друга, и люди, которые со мной работали, тоже искали ее. А потом двери открываются и входит тетя Эдна, выглядящая как Рой Орбисон с синими волосами! Прическа у нее была просто фантастическая! И темные очки. Она была прекрасна, невероятно прекрасна. Она затмила всех.

Я помню, как Джули Круз говорила, что ваши режиссерские ремарки звучали примерно так: «Ты на сцене. Вокруг темно. Ты не можешь разглядеть дом. Тебе одиноко». В этом есть желание создать особую атмосферу.

Да, там была особая атмосфера, это точно. Но это было мое первое театральное представление, и я понял, что многие вещи могут пойти не так и очень многие вещи могут едва удержаться от этого. Компания «Пропаганда филмз» помогала с продюсированием, и, когда прибыла съемочная группа, я наблюдал, как они разговаривают со Стивом Голином и Монти Монтгомери. Они шепчутся и украдкой поглядывают на меня. А я очень занят — мы пытаемся репетировать днем, и у нас вообще нет времени. А я репетирую так, будто мы снимаем фильм: начиная с начала, по ходу уточняя какие-то вещи. А тем временем стрелки вращаются с бешеной скоростью и часы пролетают как минуты.

Наконец я понимаю, о чем эти парни говорили с продюсерами. Кто-то подходит ко мне и спрашивает: «А можно включить освещение поярче, потому что нам не хватает света для съемки?» И я отвечаю: «Ни в коем случае. Это живое выступление, видеозапись вторична. И все должно остаться именно так, как сейчас. Если сделать свет ярче, то на пленке это будет выглядеть отлично, а из зала будет казаться, что на сцене слишком светло». Монти поворачивается и говорит: «Дэвид, спасибо тебе, мы потеряли пятьдесят тысяч долларов». Так что напряженно было. А потом выяснилось, что проблема была не такая уж и серьезная: мы сделали свет чуть-чуть ярче, и этого хватило, все остались довольны.

Репетиции важны и в кино, но в театре они играют ключевую роль — нет возможности сделать дубль! Как у вас получалось работать при такой нехватке времени?

Ко мне пришли и сказали, что репетиция окончена. Не в том смысле, что на сегодня хватит, а завтра можно продолжить, — а в том смысле, что больше не будет никаких репетиций. В следующий раз все будет происходить на сцене, на глазах у двух тысяч зрителей! Так что мне в голову пришла идея, которая, по-моему, полезна для любого, кто оказался в подобной ситуации. Подходишь к каждому из участников представления, берешь его за плечи, пододвигаешь вплотную к себе и смотришь ему в глаза. Потом во всех подробностях рассказываешь, когда его очередь выходить на сцену и что ему там делать; что он может увидеть, когда будет делать это; о чем ему надо будет в этот момент думать; когда ему уходить. Добиться того, чтобы они выучили свою часть. И молиться. Не нужно знать, что будут делать остальные, главное — что будут делать они сами. Тогда у тебя есть шанс. Все равно никто никогда не видел весь спектакль целиком, и никто не знает, что имеется в виду. Тогда ассистент режиссера становится королем.

Весь звук был записан заранее на VHS-кассеты, и мы арендовали такой огромный ящик, который считывает звук и посылает его по проводам в большие колонки. Но вдруг на репетиции эта штука работать перестала! И люди, которые доставили ее, сказали, что не знают, почему это произошло. Ответ неверный: значит, это может произойти снова. Так что мы быстро от нее избавились. Все, что у нас оставалось, это два DAT-магнитофона. Так что мы в каждый из них вставили по маленькой DAT-кассете. Идея заключалась в том, чтобы включить их две одновременно, но звук передавать только через одну, так что, если одна из них выйдет из строя, мы переключимся на вторую. И на этих крошечных DAT-кассетах держалось все представление, притом что иногда звук должен был быть очень громким. К счастью, это сработало.

Потом у нас был этот освежеванный олень на ходулях высотой четырнадцать футов. Мы скрепили две больничные каталки, так что человек внутри оленя должен был лежать на них. В определенный момент эта штука оживает, но тот парень пролежал так долго, у него от головы вся кровь отхлынула, и, когда на него упал свет софитов и ему пора было двигаться, его подбросило вверх прямо на ходулях. Он не понимал, что происходит, и просто пошел... (Смеется.) А я — очень далеко, у микрофонов, и ничего не могу поделать. Будто наблюдаю за аварией, но не могу прийти на помощь — слишком далеко. Ужасное ощущение. Он двинулся с места (смеется), потом ускорился, но уже не шел, а валился. А двигался он к оркестровой яме! Слава богу, там оказался этот парень, барабанщик Фудзи. Он бросил свой барабан и поймал того человека, прежде чем он разбился. Он поймал падающего оленя. (Смеется.) А публика в зале думала, что так и задумано. Я смог сказать только: «Уберите оленя прочь со сцены!» (Смеется.)

Но потом этот человек в костюме освежеванного оленя не захотел участвовать во втором представлении. Я пошел в гримерную, но он не стал со мной разговаривать. Просто сидел там. Так что мне пришлось говорить с ним, упрашивать сделать еще одну попытку, обещал больше не светить ему в глаза, — Малыш Майк расхаживал по сцене с фонарем на голове и ослеплял его. И еще я сказал «оленю», что он может взяться за ту огромную железную конструкцию типа водопроводной, которую мы установили на сцене. Так что во время второго выступления он действительно за нее придерживался. Это было не совсем то, что нужно, но он помнил, что произошло, и не хотел повторения.

В этот период вы также сняли множество рекламных роликов, многие из них — для дорогих духов, таких как «Opium» от Ив Сен-Лорана, «Obsession» Келвина Кляйна и «Gio» для Джорджо Армани.

Точно. Мне больше всего нравится последний. Джорджо сам позвонил мне, сказал, что выпускает новые духи и ищет идею для рекламной кампании. Так что я написал кое-что, это было больше всего похоже на маленькое стихотворение, отослал ему, он отправил мне деньги — и мы начали снимать. Ему, видимо, понравилось, и раскрутке реально помогло.

Почему вам нравится снимать рекламные ролики?

Они как маленькие фильмы, и, работая над ними, я всегда узнаю что-то новое. Мне куда больше нравится работать с европейцами. Они предоставляют больше свободы, они более расслаблены и наслаждаются процессом съемок. В американских компаниях люди куда более напряженные: они рискуют потерять работу и поэтому волнуются, что делает весь процесс куда менее приятным. И я не против них, не пытаюсь сотворить нечто свое, я просто пытаюсь сделать то, что, на мой взгляд, нужно, чтобы продать продукт. Но я всегда внимательно отношусь к своей работе: к сюжету и ко всему остальному. Думаю, что больше всего свободы мне было предоставлено, когда я работал над «Кто такой Gio?».

Довольно смелая одноминутная короткометражка.

Да. Мы снимали большую сцену с музыкантами в клубе в ту ночь, когда в Лос-Анджелесе начались волнения. Внутри клуба были представители всех рас и религий, и они отлично уживались друг с другом, а за его стенами мир разваливался на части!

Больше всего меня удивила серия рекламных роликов для кофе lt;lt;Джорджия», потому что их действие происходило в Твин-Пикс и многие из персонажей сериала участвовали в продолжающейся истории японца по имени Кен, который ищет в Твин-Пикс свою пропавшую жену...

...Намой. Ну да. Он потерял ее. Над ними было особенно интересно работать. Каждый ролик длиной в тридцать секунд — всего четыре, — события должны были развиваться очень быстро.

Вы не боялись, что, использовав вселенную Твин-Пикс в рекламе, разрушите магию сериала?

Да. В принципе, я против этого. Но мне было так интересно работать над ними, и транслировали их только в Японии, так что мне казалось, это нормально.

И вы не стали бы снимать эти ролики, если бы они были рассчитаны на американский рынок?

Думаю, что нет.

Вы снимали эти ролики в то время, как «Твин-Пикс» шел по телевидению?

Или во время второго сезона, или когда он шел уже только в Японии.

Возможно, к вам обратились из компании, производящей кофе, потому что герои сериала пьют так много кофе?

Да, определенно. «Джорджия» — это кофе в банках. В Японии существует около ста пятидесяти тысяч наименований разных безалкогольных напитков, и новые появляются чуть ли не каждую неделю. Это огромный бизнес. «Джорджия» — самый популярный баночный кофе, со множеством разных вкусов. Но заказчику не понравилась реклама, которую мы сделали. Они хотели получить нечто более традиционное и поэтому не стали продолжать. Изначально мы собирались снять еще четыре ролика в полминуты каждый, но они не захотели.

В 1990 году вы, казалось, были повсюду. У вас был успешный телесериал, фильм — призер Каннского кинофестиваля, серия комиксов в еженедельнике, театральная постановка и альбом, записанный вместе с Джули Круз. Вы ошущали прилив энергии в то время?

Скорее у моей судьбы был прилив энергии! Я всегда был занят несколькими проектами одновременно или всегда готов заняться чем-то еще. Но судьба иногда держит двери на замке. Горит красный свет. А когда у тебя появляется возможность сделать что-то, а потом еще и еще что-то, ты это делаешь. Но рано или поздно тебя все равно ждет поражение. Каждый достигает той точки, после которой все начинает оборачиваться против него.

По-вашему, это неизбежно?

Это связано с человеческой природой. Вот только ты не веришь, что это случится и с тобой тоже. Это как смерть. Но ты все равно умираешь, а потом возрождаешься. Это хорошо, хотя и болезненно, потому что, когда снова приходится все начинать с нуля, ты по крайней мере можешь двигаться в новом направлении.

Кроме всего прочего, тогда у вас был роман с Изабеллой Росселлини, что также работало на образ «Дэвида Линча, любимца прессы». Вас это нервировало?

Успех — лукавый искуситель, и ты не понимаешь, что все это значит, пока некой частью сознания не почуешь, что пуля легла в ствол, а веревка наготове.