8 ВТОРОЙ РЕБЕНОК, ВТОРЫЕ РОМАНЫ, ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ

Родился мальчик. Их второй сын. Братца Данкена назвали Уолтом. Вовсе не Уолтером и уж совсем не Вальтом. Как твердое „т“, поставленное после певучих первых звуков — У-о-л-т! — как бобр, разбивший хвостом тихую поверхность воды, как хороший удар по тугому теннисному мячу — так ворвался в их жизнь этот мальчик, и у них стало два сына.

Гарп пытался писать второй роман, а Хелен получила другую работу, стала ассистенткой профессора на английской кафедре в университете штата. Университетский городок находился недалеко от ее прежнего колледжа; теперь у Гарпа с сыновьями был мужской гимнастический зал, а у Хелен — время от времени блестящий студент-выпускник, оживлявший однообразную работу на младших курсах. И, естественно, гораздо более интересные коллеги.

Одним из них был Харисон Флетчер, преподававший английскую литературу викторианской эпохи. Но Хелен он нравился за множество других достоинств, среди которых было и такое — жена-писательница. Ее звали Элис, и она тоже начала второй роман, правда, не закончив первого. Когда Гарпы с ней познакомились, им все казалось, что она — джеймсианка: молчит, точно воды в рот набрала. Харисона Гарп сразу стал звать просто Гарри, хотя его никто раньше так не называл. Но Гарри был в восторге от Гарпа и свое новое имя воспринял как подарок. Хелен продолжала звать его Харисон. А для Гарпа он стал Гарри Флетчером, лучшим другом, хотя оба сознавали, что Харисон предпочитает общество его жены.

Только тихая Элис, как они прозвали ее, никак не вписывалась в компанию.

— Воистину потрясающий будет роман, раз вкладывает в него все свои слова, — как-то заметил Гарп.

У Флетчеров была дочь. „Неудачного“ возраста, с точки зрения Гарпа, — она появилась на свет между Данкеном и Уолтом. Предполагалось, что со временем у них будет еще ребенок. Но сначала Элис должна закончить второй роман. Как только закончит, они родят второго.

Иногда они устраивали совместные обеды. Правда, Флетчеры предпочитали обедать вне дома, потому что никто из них не умел готовить. Зато Гарп переживал новое увлечение — кулинарией, вплоть до того, что сам пёк домашний хлеб. На плите у него всегда что-нибудь готовилось. Хелен и Харисон без конца обсуждали книги и своих коллег. Они завтракали вместе в университете, а вечерами долго беседовали по телефону. Гарп и Гарри ходили на футбольные и баскетбольные матчи, на встречи по борьбе. Три раза в неделю играли в единственную игру, которая давалась Гарри, — теннис. Гарп был довольно сильным противником, поскольку был более тренирован; не прошли впустую и занятия бегом. Ради удовольствия, которое давал ему теннис, пришлось забыть, что он когда-то не очень любил игры с мячом.

Как-то спустя год Гарри сказал Гарпу, что Элис обожает кино, а он — не выносит. И если Гарп тоже любитель фильмов, как говорит Хелен, почему бы им не пойти в кинотеатр вместе?

Во время сеанса Элис Флетчер то и дело посмеивалась, особенно если фильм был серьезный; отрицательно качала головой с выражением полного недоверия ко всему, что происходило на экране. Месяца через два Гарп понял — у Элис какой-то дефект речи или нечто вроде нервного спазма гортани, то есть недостаток скорее психического, чем физиологического свойства.

— Я вижу, ты немножко шепелявишь, Элис, — сказал он однажды, когда вез ее домой после кино.

— Немнофко, — кивнула она.

Чаще всего это была просто шепелявость. Иногда полная неразборчивость речи. А случалось, все слова звучали совсем чисто. Волнение усиливало ее недостаток.

— Как твоя книга? — спросил он.

— Понемнофку.

Она как-то призналась, что ей понравилось „Промедление“.

— Хочешь, чтобы я почитал что-нибудь твое? — спросил он.

— Конефно, — ответила она, тряхнув своей маленькой головкой.

Крепкие короткие пальчики перебирали подол юбки на коленях. Совсем как ее маленькая дочка. Только дочка еще и закатывает юбочку до самого пояса, словно оконную штору, что немедленно пресекается со всей строгостью.

— Отчего это? — продолжал Гарп. — Ты с детства шепелявишь? Или с тобой что-нибудь случилось?

— С детфтва.

Он остановил машину возле ее дома. Она потянула его за рукав и открыла рот, показав туда пальцем с таким видом, что это все объяснит. Гарп увидал два ряда мелких безупречных зубов и сочно-розовый, как у ребенка, вполне здоровый язык. Ничего особенного он не заметил. Правда, в машине было темновато. Вероятно, он просто чего-то не разглядел. Она закрыла рот и расплакалась. Но тут же улыбнулась сквозь слезы. Он понял, что удостоен высочайшего доверия.

— Понятно, — промямлил Гарп, кивнув головой.

Вытерев слезы тыльной стороной ладони, она сжала его руку и тихо сказала:

— Харифон ивменил мне.

Гарп знал, что если и изменил, то не с Хелен. Но бедняжка Элис могла вообразить все, что угодно.

— Хелен здесь ни при чем, — сказал он.

— Ни при чем, — затрясла она волосами. — Это фофсем другая!

— Кто же?

— Фтудентка, — всхлипнула она. — Маленькая бевмовглая вопа!

Прошло уже около двух лет с тех пор, как Гарп соблазнил Неоперившуюся Пташку. За это время он успел изловить еще одну няню-сиделку (к своему стыду, он даже запамятовал ее имя). И теперь мог, положа руку на сердце, сказать, что напрочь утратил аппетит к няням. Да, но Гарри ему нравился. Гарри был его друг, притом очень важный для Хелен. А ему нравилась Элис. Она была опасно, волнующе привлекательна. И так беззащитна, что вы тут же замечали это, как замечали ее крепкое маленькое тело, обтянутое тугим свитером.

— Очень сожалею, — сказал Гарп. — Могу ли я чем-то помочь?

— Скавыте ему, фтобы перефтал.

Гарпу еще ни разу не было трудно „перестать“. Но ведь он не был преподавателем, ему не приходилось изо дня в день лицезреть хорошеньких „фтуденток“, да еще учить их уму-разуму. У Гарри могли быть серьезные чувства, это Гарп вполне допускал. Но надо как-то утешить Элис. И единственное, что пришло ему в голову, — признаться в своих грехах.

— Это случается с нами, Элис.

— Такого бы ф вами не флутилофь! — горячо отозвалась она.

— Дважды случалось.

Она потрясенно взглянула в его лицо:

— Этого не мовет быть!

— Это было. Я два раза изменял жене. Оба раза с нянями моих детей.

— Гофподи!

— Но обе они вообще ничего не значили для меня. Я любил и люблю Хелен.

— А она для него — внафит! Он меня профто убил. Я не могу пифать.

Гарп очень даже понимал, что это такое, когда писатель не может писать. И он тут же, не сходя с места, полюбил ее.

— Этот долбаный Гарри крутит любовь, — сказал он вечером Хелен.

— Знаю. Я советовала ему немедленно прекратить, но он ничего не может с собой поделать. А ведь она даже и студентка-то не блестящая.

— Что же делать?

— Проклятый секс! Твоя мать права. Это все ваша мужская похоть. Поговори с ним сам.

Гарри ответил Гарпу:

— Элис рассказала мне о твоих нянях. Но у меня совсем другое. Она — необыкновенная девушка.

— Господи Иисусе! Это ведь твоя студентка, Гарри.

— Гениальная студентка. Я не такой, как ты. Я был честен с Элис и сразу все ей рассказал. Ей надо с этим примириться. Я сказал, что ее право — вести себя так же. И она влюбилась в тебя.

Гарп растерялся.

— Что же нам делать? — говорил он вечером жене. — Он хочет свести меня с Элис. Тогда ему не так стыдно будет продолжать этот роман.

— По крайней мере, он ее не обманывал, — резко сказала Хелен.

Последовало гробовое молчание, и в тиши ночи явственно различились четыре отдельных дыхания семьи. Через открытые двери сверху слышалось сонное неспешное дыхание почти уже восьмилетнего Данкена, у которого впереди долгая жизнь, и трехлетнего Уолта, делающего первые пробные вдохи бытия, короткие и неспокойные. А здесь, рядом, — холодное, четкое дыхание Хелен и затаенное — Гарпа. Он понял, что она знает.

— Гарри тебе сказал?

— Интересно, почему ты сам не сказал мне? Почему Элис первая удостоилась признания? Как звали вторую няню?

— Не помню.

— По-моему, это гнусно. Ты унизил меня. А больше всего себя. Мне-то казалось, ты давно перерос эти глупости.

— Перерос, — правдиво ответил он.

Нянь он действительно перерос. А секс? Что тут говорить! Дженни Филдз в своей знаменитой книге заглянула в самые тайники его души.

— Разумеется, мы обязаны помочь Флетчерам, — сказала Хелен. — Нельзя оставить их в такой беде. Это ведь наши друзья.

Гарпа всегда изумляло, как умело она выстраивает их семейную жизнь. Точно пишет эссе: сначала введение, затем предпосылки и наконец вывод.

— Гарри сказал, что это гениальная студентка, — напомнил он.

— Вы, мужчины, совсем чокнулись, — возмутилась Хелен. — В общем так: ты берешь на себя Элис. А я покажу Харисону, что такое „гениальная“ на самом деле.

И вот в один из вечеров, после того как четверо друзей воздали должное великолепным цыплятам табака и spätzle[23] приготовления Гарпа, Хелен сказала ему:

— Посуду помоем мы с Харисоном, а ты отвезешь Элис домой.

— Домой? — удивился Гарп. — Прямо сейчас?

— Покажи ему свой роман, Элис, — продолжала распоряжаться Хелен. — Покажи ему все, что найдешь нужным. А я тем временем докажу твоему мужу, какой он идиот.

— Ну ты все-таки не очень… — слегка обиделся Гарри. — Мы все друзья и хотим ими остаться, верно?

— И не смей обижаться! — взорвалась Хелен. — Ты настоящий сукин сын! Трахаешь студентку и считаешь ее гениальной! Это подло по отношению к жене, это подло по отношению ко мне. Я тебе покажу, что такое гениальность!

— Полегче, Хелен, — поморщился Гарп.

— Да поезжайте вы! И пусть Элис сама отвозит домой дочкину няню.

— Ну зачем же так? — опять не выдержал Харисон Флетчер.

— Фаткнись, Харифон! — воскликнула Элис и, взяв Гарпа за руку, вышла из-за стола.

— Совсем уж ополоумели! — кипела Хелен.

Гарп, молча, словно член общества джеймсианок, повез Элис домой:

— Хочешь, я сам отвезу домой твою няньку? — спросил он Элис.

— Только пофкорее.

— Я мигом, Элис.

Она дала ему прочесть вслух первую главу своего романа.

— Я так хотю пофлуфать, как она звутит! Когда я титаю фама, фофтем не то.

Гарп стал читать. Текст, к счастью, оказался прекрасным. Элис писала так легко и изящно, что Гарп мог бы пропеть ее фразы.

— У тебя свой очень чистый голос, Элис, — сказал он. И она заплакала. И конечно, они занялись любовью. Ситуация вполне банальная, но у них это получилось гениально.

— Ведь правда? — спросила она.

— Правда, — признался он, чувствуя, что жизнь его как-то внезапно осложнилась.

— Что же нам теперь делать? — недоумевала Хелен тем же вечером. Она-таки преуспела в своем намерении, и Харисон думать забыл о своей гениальной студентке. Но зато теперь он считал, что самое гениальное в его жизни — Хелен.

— Ты начала, — сказал Гарп, — ты и должна это прекратить, если, конечно, этому суждено прекратиться.

— Легко сказать! — расстроилась Хелен. — Мне нравится Харисон; он — мой лучший друг. И я не хочу его терять. Но я, знаешь, как-то не очень расположена с ним спать.

— А он расположен.

— К сожалению, да, — вздохнула она.

— Он считает, что лучше тебя у него никогда никого не было.

— Но это же великолепно! Как раз то, что хотела Элис.

— Он ей больше не нужен, — сказал Гарп.

Элис нужен теперь Гарп, он это знал. И вдруг испугался, что это может прекратиться. Потому что Элис — минутами он это чувствовал — самое гениальное в его жизни. Во всяком случае, сейчас.

— А как ты? — спросила Хелен.

(„Мир многообразен“, — напишет потом Гарп.)

— Я — прекрасно. Люблю Элис, люблю тебя, люблю Гарри.

— А как Элис?

— Элис любит меня.

— Да… — в раздумье произнесла Хелен. — Все мы, оказывается, любим друг друга. За исключением того, что мне не так уж хочется спать с Харисоном.

— Значит, сделано и забыто, — сказал Гарп, стараясь, чтобы голос его не дрогнул.

(Элис рыдая, говорила: „Нет, это не мовет контиться. Не мовет, правда? Я не перефтану тебя любить“.)

— Но ты согласен, что стало все-таки немного лучше, чем было? — спросила Хелен.

— Конечно! Ты хотя бы сдвинула дело с мертвой точки, — ответил Гарп. — Отвлекла Гарри от его чертовой студентки. Теперь осталось понемногу отвлечь его от тебя.

— А как быть с тобой и Элис?

— Как только Гарри вернется в семью, все станет на свои места. Это было бы идеально.

— Знаю, что было бы идеально, — сказала Хелен. — Но еще лучше знаю, как оно бывает на самом деле.

Уже не первое прощание с Элис превращалось в неистовый взрыв, распадающийся на обрывки ее бессвязных фраз и неизменно приводящий к новому приступу отчаянной любви. Еще одно погибшее благое намерение, обернувшееся тяжелой испариной страсти и сладостью обильного разрешения, о Господи!

— Тебе не кажется, что Элис немного шизанутая? — спросила Хелен.

— Элис очень хорошо пишет. Она — истинный талант.

— Долбаные писатели, — проворчала Хелен.

— У Гарри мозгов не хватает понять, как она талантлива, — неожиданно для себя сказал Гарп.

— Ну надо же мне быть такой идиоткой! — сокрушалась Хелен. — Чтоб я еще когда-нибудь стала спасать чью-то семью, кроме собственной!

Ей потребовалось полгода, чтобы отвадить от себя Харисона, и все это время Гарп почти не расставался с Элис, беспрестанно мучая ее и себя обещаниями, что это в последний раз. Но, честно говоря, он не мог поверить, что предстоит расставание.

— Мы в тупике, все четверо, — повторял он Элис. — С этим надо кончать, и как можно скорее.

— Когда „фкорее“? — пугалась Элис. — Ведь не фегодня, нет, не фию минуту?

— Не сегодня, — малодушно соглашался он.

Гарп читал ей вслух все, что она писала. И они снова кидались друг к другу, и это было бесконечно и так изматывало, что даже теплый душ не успокаивал, а жалил; даже легкое прикосновение одежды становилось нестерпимым.

— Еще, еще, — словно в бреду повторяла Элис. — Мы никогда-никогда не перефтанем, пока не умрем!

— Ты ведь понимаешь, это не может долго продолжаться, — говорил Гарп Харисону, когда они ходили на теннис.

— Конечно, понимаю, — соглашался Гарри. — Но, по-моему, нам всем сейчас хорошо, разве нет?

— Разве нет? — страстно спрашивала и Элис. Ведь Гарп любит ее, разве нет? О, конефно!

— Да, да, — кивал Гарп. В этом он был уверен.

Страдала только Хелен, меньше всех захваченная этим безумием. И когда она наконец собралась с силами и воззвала к их разуму, у нее точно гора с плеч свалилась. Остальные же были возмущены: так откровенно радоваться их отчаянию! Затем, словно сама собой, возникла полугодовая разлука, когда они виделись от случая к случаю. Хелен и Гарри, естественно, сталкивались в университете. А Гарп время от времени встречал Элис в универсаме. Однажды магазинная коляска Элис с треском врезалась в коляску Гарпа. Маленький Уолт, восседавший там среди пакетов и банок, вздрогнул от неожиданности, а дочка Элис испуганно уставилась на Гарпа.

— Нувно поговорить! — сказала Элис.

В тот же вечер, очень поздно, когда Гарп и Хелен уже легли, раздался телефонный звонок. Хелен сняла трубку.

— Профтите, Харифон не у ваф?

— Нет, Элис. Что-нибудь случилось?

— Его до фих пор нет дома. И вефь ветер не было.

— Хочешь, я приеду? — предложила Хелен. — А Гарп его поищет.

— Пуфть Гарп приедет, а ты поифи Харифона.

— Нет. Харисоном лучше заняться Гарпу. А я, если хочешь, приеду сейчас к тебе.

— Я хочу, фтобы Гарп…

— Мне очень жаль, но этого не будет.

— Мне товэ отень, отень валь!

Она разрыдалась прямо в трубку. Затем на Хелен обрушился такой поток горестных излияний, что она совсем растерялась. И передала трубку Гарпу.

— Если Харисона нет дома, потому что он опять трахает студенток, я вообще перестану с ним разговаривать, с этим идиотом! — негодовала она. — А Элис, если уж считает себя писательницей, пусть пишет, а не тратит свой изысканный слог на телефонную болтовню.

Гарп знал, время все уладит.

Впоследствии он поймет истинную цену писательства Элис. Голос у нее, конечно, чистый, но она не способна ничего довести до конца. Ей никогда не закончить второго романа — ни за годы их дружбы, ни потом. Она может прекрасно выразить мысль, но — как Гарп однажды заметил Хелен (когда он уже почти не мог выносить Элис) — она не в состоянии ничего завершить. И вообще хоть что-нибудь „перефтать“.

Гарри тоже не сумел по-умному разыграть свои карты. Или хотя бы не совершить грубых промахов. Университетское начальство отказалось взять его в штат — весомая потеря для Хелен. Харисон все-таки был ей настоящим другом. Студентка, которую он бросил ради нее, оказалась мстительной особой. Она обратилась на английскую кафедру с жалобой на преподавателя Харисона, который соблазнил ее, хотя истинной причиной жалобы было, разумеется, то обстоятельство, что Харисон ее бросил. Коллеги удивленно вскинули брови. И уж, конечно, никто не принял всерьез заступничества Хелен, которая одна высказалась за его кандидатуру: ее отношения с Харисоном не были тайной на кафедре, об этом тоже постаралась сообщить брошенная студентка.

Даже мать Гарпа, Дженни Филдз, которая всегда ратовала за превосходство женщин, вынуждена была согласиться, что Хелен так легко стала ассистентом (в чем бедному Гарри, старше ее годами, было отказано) не по причине ее личных заслуг. Это была, скорее, дань времени со стороны английской кафедры. Кто-то, видно, шепнул начальству, что им неплохо бы иметь в штате ассистента-женщину. А Хелен как раз была под рукой, и с ней заключили контракт. Хелен нисколько не сомневалась в своем профессионализме, но понимала: в штат ее взяли по соображениям политическим.

Хелен со студентами не спала, во всяком случае, пока. Харисон Флетчер был сам виноват, поставив секс выше работы. Но он скоро нашел новое место, не хуже прежнего. И Флетчеры из университетского городка уехали. Скорее всего благодаря этому и сохранилась видимость дружбы между ними и Гарпами. Встречались они теперь не чаще двух раз в год. Если и были какие-то обиды, расстояние их сгладило. Элис могла теперь одаривать Гарпа потоками своей безупречной прозы — в письмах. Искушение дотронуться друг до друга или даже столкнуться колясками в магазине было заказано; и у них установились обычные отношения старых друзей: случайно услышишь друг о друге — и потеплеет на сердце, случайно проведешь вечер вместе — и опять друзья. А все остальное время редко когда и вспомнишь…

Гарп забросил свой роман и принялся за новый. В отличие от Элис он был писателем по призванию. Не потому, что писал лучше, а потому, что всегда следовал правилу, которое известно любому художнику. Гарп сформулировал его так: „Чувствуешь, что растешь, когда завершаешь одну книгу и начинаешь новую“. Пусть даже эти концы и начала только иллюзии. Гарп писал ничуть не быстрее и не больше, чем другие писатели. Просто он писал, всегда видя перед собой заключительные страницы книги.

Его второй роман рос, разбухал, питаясь энергией, полученной им — он это знал — от Элис.

Это была книга, полная ранящих диалогов и секса, которые оставляют после себя мучительную боль, а секс в этой книге рождал у партнеров еще и чувство вины, и новое ненасытное желание. Это противоречие, отмеченное многими критиками, было воспринято одними как блестящая психологическая находка, другими же — как полный идиотизм. Какой-то критик назвал роман „до горечи правдивым“ и тут же поспешил прибавить, что по этой причине его судьба — прозябать на полке среди произведений „малой классики“. Хотя, конечно, размышлял критик, „если тончайшим скальпелем убрать горечь, то правда может засиять в своей первозданной чистоте“.

Еще больше глупостей критика нагородила вокруг так называемой основной идеи романа. Один обозреватель усмотрел ее в том, что только секс, по мнению автора, может открыть человеку всю его глубину, и вместе с тем именно секс эту глубину уничтожает. Гарп раздраженно ответил корреспонденту, что писал, не имея никакой „основной идеи“. Он только хотел „вполне серьезно показать комедию брака и фарс сексуальных радостей“. Позже он скажет, что „сексуальность превращает в фарс самые серьезные наши намерения“.

Но Гарп мог говорить что угодно, равно как и критики, — новый роман „Второе дыхание рогоносца“ успеха не имел. Он сбил с панталыку не только читателей, но и критиков. Если сравнить с “Промедлением“, было недопродано несколько тысяч экземпляров. Джон Вулф уверял, что это обычная судьба второго романа. Но Гарп в первый раз в жизни испытал горечь поражения.

Джон Вулф как умный издатель долго прятал от него одну статью из газеты, выходящей на Западном побережье; но потом, побоявшись, что она может случайно попасться на глаза Гарпу, сам с большой неохотой послал ему вырезку, приписав несколько слов о том, что автор статьи известен гормональным дисбалансом. Статья была коротенькая. В ней сказано, что Гарп, бездарный сын знаменитой феминистки Дженни Филдз, написал сексуальный роман, в котором герои из секса не вылезают. Роман отвратительный, из других произведений можно хоть чему-то научиться, а тут и этого нет. И все в том же роде.

Материнское воспитание сделало Гарпа человеком, не очень-то легко поддающимся чужому мнению о самом себе. Но ведь даже Хелен не понравилось „Второе дыхание рогоносца“. Даже Элис Флетчер ни в одном из своих бесконечно длинных писем, полных любви и понимания, ни разу не упомянула о нем.

Роман повествовал о двух супружеских парах, связанных любовными отношениями.

— Для чего тебе это нужно? — воскликнула Хелен, когда Гарп впервые поделился с ней замыслом.

— Ты что думаешь, это про нас? — защищался Гарп. — Это вообще никого из нас не касается. Я просто использовал ситуацию.

— Ты же сам всегда говорил, что худший вид беллетристики — автобиографический.

— Это не автобиографический вид, — оправдывался он. — Вот прочитаешь — и увидишь.

Она не увидела. Хотя в романе не было ни Хелен, ни Гарпа, ни Гарри, ни Элис, но он тоже был о двоих мужчинах и двух женщинах, связанных неравнозначными, непримиримыми и страстными узами.

Каждый из этой четверки страдает каким-то физическим недостатком. Один муж слеп. Второй чудовищно заикается, его заикание приводило в ярость самого терпеливого читателя. Дженни пристыдила сына за этот дешевый выпад против бедного покойного мистера Тинча. Ничего не поделаешь, думал Гарп, художник — прежде всего наблюдатель, точный и беспощадный копировщик человеческого поведения. Ему нет дела до Тинча, он только взял некоторые его черточки.

— Не понимаю, как ты мог обидеть бедняжку Элис, — возмутилась Хелен, имея в виду физические недостатки персонажей, особенно женщин. У одной из них — мышечный спазм правой руки. Рука непроизвольно вскидывается, опрокидывая бокалы с вином, горшки с цветами, ударяя по лицам детей. Однажды она чуть не кастрировала мужа, случайно, разумеется, когда она подрезала кусты, а он подвернулся под руку. Только ее любовник, муж второй героини, может усмирить опасный недуг. И вот впервые в жизни ее прекрасное тело повинуется ее воле, никаких нелепых движений, все — грация и соразмерность.

Вторая героиня подвержена внезапному неуправляемому скоплению газов в кишечнике. „Пукалка“ замужем за заикой, а „опасная рука“ — за слепцом.

Следует отдать должное Гарпу, никто из четверых не пишет романов. („Может, мы должны благодарить тебя за эту небольшую милость?“ — ехидно заметила Хелен.) Одна пара бездетна, но им бы хотелось иметь детей. Вторая старается обзавестись чадом, усилия увенчались успехом, супруга понесла. Но ее радость омрачена сомнениями: кто же настоящий отец ребенка? Все вглядываются в новорожденного: чей физический недостаток он унаследовал? Какие в нем сидят гены — заикание, газы, спазм или слепота? (Гарп считал, что этим самым он блестяще продемонстрировал — как бы от имени Дженни — работу генетического механизма.)

Роман можно считать в какой-то мере оптимистическим. Хотя бы потому, что дружба между этими парами берет верх над страстью и прелюбодеяние прекращается. Бездетные супруги разводятся, разочаровавшись друг в друге, но эксперимент перекрестного секса, возможно, в этом и неповинен. Вторая семья благоденствует, ребенок растет здоровым, без видимых дефектов. Роман заканчивается случайной встречей героинь в универмаге под Рождество. Они едут на эскалаторе: „пукалка“ — вверх, „опасная рука“ — вниз. Обе нагружены покупками. В момент встречи недуг первой дает о себе знать самым очевидным образом — резкой трелью. Рука второй летит вверх и толкает старика; тот катится вниз, сбивая с ног впереди стоящих людей. Но у всех праздничное настроение, никто не пострадал и никто не сердится — „так благодатно время“. Обе женщины, уносимые в противоположные стороны лестницей-чудесницей, взирают друг на друга добрым понимающим взглядом и печально улыбаются.

— Это же комедия! — снова и снова повторял Гарп. — Неужели не понятно! Предполагается, что все это очень смешно. А какой фильм можно было бы сделать!

Но никто даже не купил у него право на дешевое издание.

Если вспомнить судьбу человека, который мог ходить только на руках, то нельзя не признать, что эскалаторы были пунктиком Гарпа.

В университете никто из коллег Хелен ни разу не упомянул при ней о „Втором дыхании рогоносца“; о „Промедлении“, по крайней мере, пытались провести дискуссию. Новый роман вторгался в ее личную жизнь, и чем скорее о нем будет забыто, тем лучше.

— Боже мой, неужели они вообразили, что я описал тебя? — разозлился Гарп. — Откуда только берутся такие кретины! Ты что, громко пукаешь в коридорах университета? Или, может, у тебя рука выскакивает из плеча на занятиях? А бедный Гарри, заика он, что ли? — Гарп просто завывал от ярости. — Или, может, я слепой?

— Вот именно, — оборвала Хелен. — Ты слепой. У тебя свое понятие о том, что такое вымысел, а что — явь. Ты считаешь, люди это понимают? Всем ясно, что ты черпаешь из собственного опыта. Ты можешь напридумывать три короба небылиц. Но люди уверены, в основе всего — ты и я. Иногда я и сама так думаю.

Слепец в романе был геологом.

— Я что, изучаю камни, что ли? — заорал Гарп.

Героиня, страдающая метеоризмом, безвозмездно помогает медсестре в больнице.

— Может, моей матери тоже надо обижаться? — продолжал Гарп. — Почему она не пишет мне писем с уверениями, что портила воздух не в больнице, а только дома?

Но и Дженни Филдз была недовольна “Вторым дыханием рогоносца“. Тема, которую он выбрал, была, на ее взгляд, удручающе мелкой, не имеющей общечеловеческого значения.

— Она под этим разумеет секс, — сказал Гарп. — Классический случай: о мелкотемье берется рассуждать особа, ни разу в жизни не испытавшая полового влечения. Вроде как папа римский, приняв обет целомудрия, решает вопрос о применении противозачаточных средств для миллионов людей. Поистине, мир безумен.

Новая сподвижница Дженни, переменившая пол Роберта Малдун, более двух метров ростом, раньше была Робертом Малдуном, прославленным правым крайним в команде „Орлы Филадельфии“. После успешной операции по изменению пола ее вес со 115 килограммов снизился до 81-го. Значительные дозы эстрогена уменьшили силу и массу ее мышц. Гарп не сомневался: некогда знаменитые „быстрые ноги“ навеки утратили свою быстроту. Но все-таки Роберта была достаточно грозным эскортом для Дженни Филдз. Роберта обожала мать Гарпа. Именно ее роман „Одержимая сексом“ вдохновил Роберта Малдуна, и он решился на операцию. Это было зимой, когда он лежал в больнице с травмой колена.

Теперь Дженни Филдз помогала Роберте вести тяжбу с телевидением, которое не хотело брать ее спортивным комментатором на новый футбольный сезон. Они там все ополчились против меня, говорила Роберта. Но ведь эстроген, который в нее влили, не убил в ней знания правил футбольной игры, возмущалась Дженни. Волна сочувствия, прокатившаяся по колледжам страны, сделала двухметровую Роберту предметом горячих споров. Кому тогда и быть комментатором, как не ей! Она интеллигентна и хорошо говорит. Футбол, кто станет отрицать, — ее стихия. Да она способна так оживить передачу, как и не снилось кретинам, обычно ведущим футбольные репортажи!

Гарпу она понравилась. Он с удовольствием говорил с ней о футболе, играл в теннис. Роберта всегда выигрывала у Гарпа первые несколько сетов. Сказывались сила и тренированность. Но зато выносливостью с Гарпом было трудно тягаться. Будучи гораздо крупнее, Роберта скоро выматывалась, и в конце концов Гарп побеждал. К тому же она стала уставать от затянувшейся тяжбы с телевидением. А ей нужны были силы и терпение для других более важных дел.

— Тебя не сравнишь с этими джеймсианками. С ними можно от тоски спятить, — говорил ей Гарп.

Теперь он особенно радовался визитам Дженни, потому что с ней приходила Роберта. Она часами гоняла мяч с Данкеном и грозилась взять его на стадион, когда будут играть „Орлы“. Но Гарп боялся отпускать ребенка. Роберта стала одиозной фигурой, слишком многие настроены против нее. Ему мерещился огромный ревущий стадион в Филадельфии, нападение, взрывы бомб, и бедный мальчик, который становится жертвой похитителя детей.

Эту картину воображение не случайно рисовало Гарпу: Роберта получала чудовищные письма с излияниями ненависти и всевозможными угрозами. Но когда Дженни показала ему, какие письма приходят ей самой, Гарп стал всерьез тревожиться о матери. Ему и в голову не приходило, что ее деятельность сопряжена с опасностью. Людская ненависть в письмах переходила всякие границы. Дженни желали раковой опухоли. Роберте — смерти родителей. Одна пара писала, хорошо бы насильно осеменить Дженни спермой слона, чтобы плод вырос и разнес ее на куски.

Один парень писал, что всю жизнь болел за „Орлов“ и что в Филадельфии родились его дед с бабкой. Но теперь он будет болеть за „Гигантов“ или „Краснокожих“ и ездить в Нью-Йорк или Вашингтон, а понадобится — так и в Балтимор, потому что ему противно болеть за команду таких половых извращенцев, как Роберта, опозорившая линию нападения педерастическими наклонностями.

Одна девица писала, что желает Роберте попасть в руки „Оклендских налетчиков“, это самая гнусная футбольная команда, по ее мнению. И уж они-то покажут Роберте, какое удовольствие быть женщиной.

Правый крайний из средней школы Вайоминга написал, что ему теперь противно играть в нападении и он тренируется на защитника. По крайней мере, перевертышей-защитников еще не было.

А какой-то нападающий из мичиганского колледжа написал, что, если Роберта будет в Ипсиланти, он с удовольствием трахнет ее.

— Это все ерунда, — сказала Роберта. — Дженни получает еще не такие письма. Ее ненавидит куда больше людей.

— Мам, — сказал Гарп, — брось ты все это хоть на время. Устрой себе каникулы. Или, знаешь, напиши еще книгу.

У него никогда и в мыслях не было советовать ей снова сесть за роман. Но он вдруг ясно увидел, что Дженни с ее вечной заботой о жертвах этого жестокого мира сама может стать жертвой ненависти и насилия.

В интервью прессе Дженни всегда говорила, что пишет новую книгу. Только Гарп и Хелен, да еще Джон Вулф знали, что это ложь. Дженни Филдз за все эти годы не написала ни слова.

— Все, что я хотела рассказать о себе, я сказала, — ответила она сыну. — Теперь меня интересуют другие. А тебе лучше бы побеспокоиться о самом себе.

Последняя фраза прозвучала как-то чересчур мрачно. Видимо, интравертность сына — жизнь одним воображением — представлялась ей куда более опасной.

Хелен тоже тревожилась, когда Гарп не писал. А после „Второго дыхания рогоносца“ он не писал более года. Затем взялся за что-то, целый год работал, но потом все уничтожил. Зато Гарп писал письма. Ничего более тяжелого в своей жизни Джон Вулф не читал. Еще тяжелее было отвечать на них. Некоторые насчитывали десять-двенадцать страниц. И почти все обвиняли редактора. По мнению Гарпа, тот ничего не сделал, чтобы книга хорошо раскупалась.

„Роман не нравится никому, — отвечал редактор. — Как он может хорошо раскупаться?“

„Вы не сказали о нем ни одного доброго слова!“ — писал Гарп.

Хелен написала Джону Вулфу, прося его не сердиться на мужа. Но Джон Вулф прекрасно знал, что за народ писатели, и был мягким и терпеливым насколько мог.

Гарп писал не только ему. Он ответил на несколько писем из „почты ненависти“, которые получала мать, на те, что были с обратным адресом. Ответы его были длинные, он хотел словами исцелить их авторов от ненависти.

— Ты становишься целителем общественных язв, — заметила Хелен.

Гарпу хотелось ответить и на письма, полученные Робертой, но той было уже не до них. Она обзавелась новым любовником, и чужая ненависть стекала с нее, как с гуся вода.

— Господи Иисусе! — дивился Гарп. — Едва успела стать женщиной и тут же стала влюбляться. Вижу, Роберта, тебе действительно не хватало сисек.

Они были большие друзья. Когда Дженни с Робертой гостили у Гарпов, день был заполнен до отказа: Гарп и Роберта с утра до вечера самозабвенно играли в теннис. Но это случалось довольно редко. И Гарп, как неприкаянный, не знал, чем заполнить время. Иной день часами играл с Данкеном, ожидая, когда подрастет Уолт и можно будет играть втроем. Хелен чувствовала, что добром это не кончится.

„Зато третий роман будет грандиозным, — утешал ее Джон Вулф, понимая, как ее измучило лихорадочное бездействие мужа. — Дайте ему время, и вы увидите!“

— Откуда он это знает?! — кипятился Гарп. — Мой третий роман еще не написан. А если вспомнить, как был издан второй, то можно считать, что и его нет. От этих издателей кроме всяких глупостей и самоочевидных предсказаний ничего хорошего не дождешься. Если он так тонко разбирается в третьих романах, почему бы ему самому не написать его? Или хотя бы первый?

После таких слов Хелен только смеялась и целовала его. И даже ходила с ним в кино, хотя терпеть этого не могла. Все у нее в жизни заладилось. Любимая работа. Дети здоровы и веселы. Гарп — прекрасный отец, отличный повар. И пылкий любовник, чего не бывает, когда он с головой в сочинительстве.

„Пусть все идет, как идет“, — думала Хелен.

Ее отец, старый добряк Эрни Холм, стал жаловаться на сердце. Но расставаться с Стирингом не хотел. Каждую зиму Гарп ездил с ним в Айову на знаменитые соревнования по вольной борьбе. И в конце концов Хелен пришла к выводу, что писательская пауза Гарпа — отнюдь не самое страшное в жизни.

— Ффе будет хорофо, — утешала его по телефону Элис Флетчер. — Главное, не нафилуй фебя.

— Насильно я ничего делать не собираюсь, — заверил ее Гарп. — Просто во мне пустота.

Вряд ли его желанная Элис, которая ничего не может довести до конца, даже свою любовь к нему, поймет, что он хотел этим сказать.

Спустя время и Гарп стал получать „почту ненависти“. Некая миссис Пул, прочитав „Второе дыхание рогоносца“, сочла лично себя оскорбленной и отправила Гарпу энергичное послание. Как легко догадаться, она не мучилась газами, и обе руки беспрекословно ей повиновались. Но для Гарпа ее письмо оказалось манной небесной. Оно исцелило его от хандры. Вот что писала обиженная сторона:

„Привет, дерьмо на палочке. Прочитала я твой мерзкий роман. Это что же, выходит, чужие беды для тебя забава? Я хорошенько рассмотрела твою фотографию. Шевелюра у тебя хоть куда! Представляю себе, как ты потешаешься над лысыми. В своей безжалостной книге ты смеешься над теми, кто не испытал, что такое оргазм, кто несчастлив в браке, кому изменяют. Если ты до сих пор не знаешь, так знай — те, кто страдает от всего этого, не видят в своих бедах ничего забавного. Оглянись кругом, говно, всюду боль и слезы, в Бога никто не верит, детей как следует не воспитывают. Пусть тебе в жизни повезло, но это не дает права издеваться над несчастными людьми.

Искренне Ваша (миссис) А. В. Пул, Финдли, Огайо“.

Письмо прозвучало для Гарпа, как пощечина. Еще не было случая, чтобы его так глобально не поняли.

Почему люди не верят, что можно шутить, оставаясь при этом серьезным? Гарп понял, большинство людей путают мудрость и трезвомыслие, серьезность и глубину прозрения. Для них о серьезном можно говорить только серьезно. Существует убеждение, что ни одно животное, кроме человека, не умеет шутить над собой. А Гарп верил, шутка — что-то вроде завуалированного участия, в котором мы все так нуждаемся. Все детство он не знал, что такое юмор, не знал религиозного чувства, может поэтому он комическое воспринимает куда более серьезно, чем другие люди.

Гарпу было больно, что его видение мира воспринимается как глумление над этим миром. Он вдруг понял, что сквозь призму романа люди видят его жестоким насмешником, и это родило у него в душе острое чувство неудачи. Очень осторожно, как будто говорит с человеком, готовым выпрыгнуть с двадцатого этажа незнакомой гостиницы в чужой стране, Гарп начал писать ответ своей читательнице из Финдли, что в штате Огайо. Вот что у него получилось.

„Дорогая миссис Пул.

Мир переполнен болью, люди страдают, мало кто верит в Бога и мало кто правильно воспитывает детей, — все это вы очень верно заметили. И, конечно, верно, что большинство людей не считают свои проблемы забавными.

Хорас Уолпол когда-то сказал, что мир комичен для тех, кто думает, и трагичен для тех, кто чувствует. Я надеюсь, вы согласитесь со мной, что это некоторое намеренное упрощение. И вы и я, мы оба думаем и чувствуем. Поэтому комическое и трагическое постоянно смешиваются. Вот я и говорю: серьезное и смешное не исключают друг друга. И я действительно вижу противоречие в том, что человеческие проблемы часто смешны, а люди, несмотря на это, страдают.

Мне больно и стыдно, что вы могли подумать, будто я смеюсь над людьми, глумлюсь над их бедами. Поверьте, я отношусь к людям очень серьезно. Для меня нет ничего более серьезного, чем человек. Поэтому я с искренним участием отношусь ко всем действиям и поступкам людей. Но могу утешить их только одним — смехом.

Смех, миссис Пул, — моя религия. Но как все религии, мой смех исполнен печали. Чтобы пояснить свои слова, поведаю вам один случай, происшедший в Индии, в городе Бомбее.

В этом городе каждый день кто-нибудь умирает с голоду. Но есть там и богачи. В одном богатом доме была свадьба. Многие гости приехали на слонах. Вовсе не из желания блеснуть, а просто слоны в Индии — обычное средство передвижения. Нам, конечно, оно кажется чересчур помпезным, но для богатых индусских семей ничего помпезного в этом нет. Наверно, большинство гостей не были непосредственно виновны в том, что многие их сограждане умирают с голоду. Они просто приехали повеселиться, отдохнуть от своих проблем, проблем всего мира и отпраздновать свадьбу друга. Но если бы вы были среди нищих и глядели голодными глазами на подъезжающих гостей и разряженных слонов, вы бы вряд ли особенно радовались.

Скоро несколько подгулявших гостей вздумали угостить пивом слона. Опорожнив бачок со льдом, они налили туда пива и отправились на площадку, где стояли слоны. Под взрывы смеха слон опустошил бачок. Угощение пришлось по вкусу. Тогда шутники принесли ему один за другим еще несколько бачков пива.

Интересно, не правда ли, смотреть, как пиво действует на слона? Ничего плохого они не затевали, просто хотели посмеяться, в жизни не так уж много радостей. Может, им даже необходимо было отвлечься от каких-то своих горестей. Хотя все мы понимаем, что такое поведение глупо и безответственно.

Если бы голодающие бедняки могли пробраться на площадку и увидеть наших веселых бражников, спаивающих слона пивом, они пришли бы в ярость. Надеюсь, вы обратили внимание, что я ни над кем не насмехаюсь?

Что же дальше? Хозяева просят дебоширов покинуть празднество, так как их забава грозит перейти все границы. Никто не осудил бы за это хозяев, их позиция вполне оправданна, дебоширов следовало призвать к порядку.

Важные и самодовольные, бражники влезли на пьяного слона и отправились домой — огромное, живое воплощение счастья. Слон шел, натыкаясь на других слонов и на окружающие предметы, неуклюже шатаясь из стороны в сторону, с затуманенными глазами и раздутым от выпитого животом. Хобот мотался взад-вперед, словно неживой. Пьяный зверь был не в себе, налетел на столб с высоковольтными проводами и сшиб его. Провода оборвались, слона ударило током, и он вместе с гуляками мгновенно испустил дух.

Уверяю вас, миссис Пул, мне это не смешно. Тут появляется нищий индиец. Он видит скорбь гостей, смерть слона, смерть молодых людей, разорванную в клочья праздничную одежду, опрокинутые блюда, пролитое вино. Пользуясь всеобщим замешательством, нищий пробирается к столам и крадет дорогую еду и питье для своей голодной семьи. Но гибель бражников в его глазах так нелепа, что он не выдержал и рассмеялся. Его можно понять, он так часто видит умирающих от голода, что подобный способ попасть на тот свет может показаться ему забавным или, по крайней мере, глупым. Но свадебные гости иного мнения. У них горе, они оплакивают смерть друзей. Они простили бы нищему и вторжение в дом, и пустяковую кражу. Но смеяться над горем — этого они не могут простить.

И тогда эти вовсе не злые люди, разъяренные смехом бедняги (смехом, а не кражей и лохмотьями), взяли и утопили его в бачке с пивом, приготовленным для слона. Во имя справедливости! Что ж, обычное проявление классовой ненависти. Как видите, все обернулось весьма серьезно. Но для меня это трагикомедия.

По-моему, эти события сродни стихийному бедствию, а их участники — глупцы, вообразившие себя хозяевами положения, которое вовсе им не подвластно. То есть сюжетный ход вполне комедийный. Но по сути он очень сложный — в нем сплелись элементы вечного и обыденного. К тому же, имея дело с таким огромным неуправляемым существом, как пьяный слон, можно было ожидать и более страшных последствий.

Надеюсь, миссис Пул, я сумел прояснить для вас свое истинное отношение к людям и миру. В любом случае благодарю за письмо. Я очень ценю мнение моих читателей, даже если они меня критикуют.

С уважением „Дерьмо на палочке“.

Гарп был человек, не знающий меры. Он верил в гротеск. Его романы были эксцентричны. И он не мог забыть свою неудачу с миссис Пул; она часто смущала его мысли. А ее ответ на его велеречивое письмо наверняка поверг его в отчаяние.

„Дорогой мистер Гарп.

(писала миссис Пул)

Не думала, что вы потрудитесь ответить мне, да еще так длинно. Все понятно — вы, должно быть, больны. И судя по письму, признаете только самого себя. Это, может, и хорошо для вас, но для меня все ваши разглагольствования — отговорки и чушь. У меня нет никакой охоты переписываться с вами и вникать во все ваши глупости, это скучно и оскорбительно для моего интеллекта.

Ваша Айрен Пул“.

Гарп, как и его убеждения, был до абсурда противоречив. Его глубокое сочувствие к людям уживалось с крайней к ним нетерпимостью. Он сам устанавливал нормы, по которым тот или иной человек получал свою долю его внимания и времени. Он бывал бесконечно ласков, пока вдруг не чувствовал: хватит. И тогда обрушивался на человека, словно с цепи сорвался.

„Дорогая Айрен.

(писал он миссис Пул)

Вам следует либо совсем бросить читать, либо читать, не щадя мозговых извилин“.

„Дорогое дерьмо на палочке.

(отвечала Айрен Пул)

Мой муж Фитци сказал, если ты еще раз напишешь, он вышибет тебе мозги.

Искренне Ваша миссис Пул“.

„Дорогие Фитци и Айрен!

(последний залп Гарпа)

Катитесь к долбаной матери“.

Так окончательно погибло его чувство юмора, а мир до конца дней лишился его участия.

В „Пансионе Грильпарцер“ Гарп заставил звучать и комедийные струны, и драматические. Повествование не исказило характеры ни ходульным глубокомыслием, ни гротескным вывертом, якобы необходимым для внятности замысла. Нет в них ни излишней сентиментальности, ни дешевой грусти.

И вот теперь чувство соразмерности, кажется, покинуло Гарпа. В его первом романе „Промедление“ слишком много места отведено истории фашизма, в которую он, честно говоря, не так глубоко влез. А дефект второго романа коренился в недостаточной работе воображения: слишком мало придумано сверх пережитого им лично. „Второе дыхание рогоносца“ не прошло горнила воображения; он не выходил за рамки еще одной, довольно банальной житейской истории.

Иными словами, Гарп вдруг обнаружил, что целиком занят собственной счастливой жизнью (с Хелен и детьми), и это грозит — обычная история — сузить его писательский дар до изображения самого себя. Пытаясь заглянуть дальше за пределы своего „я“, он видел только жалкую пародию на истинное сочинительство. Воображение стало изменять ему, гореть слишком слабеньким огоньком. Теперь, отвечая на вопрос, как ему пишется, он бросал короткую фразу, жестоко передразнивая Элис Флетчер:

— Я перефтал.