7 СНОВА СЕКС

И Хелен стала женой Гарпа. И делала все, как он хотел.

Она сказала, что для начинающего это отнюдь не плохой рассказ. Старый Тинч был с ней согласен.

— Здесь столько б-б-безумия и печали! — говорил он Гарпу.

Тинч предложил послать „Пансион Грильпарцер“ в свой любимый журнал. Гарп ждал ответа редактора три месяца.

„Ваш рассказ весьма малозначителен и не оригинален ни по языку, ни по композиции. Тем не менее благодарим за то, что Вы прислали его нам“.

Гарп был озадачен. Он показал отказ Тинчу. Тот тоже был озадачен.

— Я полагаю, их интересуют б-б-более современные рассказы, — заключил наконец он.

— Как это? — не понял Гарп.

Тинч сказал, это трудно объяснить.

— Полагаю, современные рассказы должны быть новые по языку и композиции. Только не совсем п-п-понимаю, что это значит. Вероятно, в этих рассказах должно говориться о самих рассказах.

— О самих рассказах? — переспросил Гарп.

— Видимо, да. Некий вид беллетристики о б-б-беллетристике, — пояснил Тинч.

Гарп все равно ничего не понял. Но ему важно было другое — рассказ понравился Хелен.

Спустя пятнадцать лет, когда Гарп напечатал свой третий роман, тот же самый редактор из любимого журнала Тинча расщедрился на письмо, в котором превознес до небес и Гарпа, и его книгу. В конце просил прислать им что-нибудь новенькое. Но Т. С. Гарп был злопамятен и неподатлив, как барсук. Он отыскал у себя первое письмо с отказом, в котором его грильпарцерский рассказ был назван малозначительным. Бумажка была заляпана пятнами кофе и сложена чуть не в десять раз так, что порвалась по сгибам. Гарп вложил ее в конверт вместе с ответом редактору, в котором писал: „Я слишком малозначителен для Вашего издания и, признаюсь, по-прежнему не оригинален ни в языке, ни в композиции. Тем не менее весьма благодарен за Ваше предложение“.

У Гарпа было такое дурацкое самолюбие, что он никогда не забывал обидного, пренебрежительного отношения к своим книгам. Хорошо, что и у Хелен было бешеное самолюбие, только крайне высокое мнение о самой себе спасло ее от ненависти к Гарпу. В общем, можно сказать, что им повезло. Немало супругов живут вместе, понимая, что не любят друг друга. Немало и таких, кто так никогда этого и не понял. А сколько людей прозревают как раз тогда, когда больше всего нуждаются в любви!

До свадьбы Гарп и Хелен мало знали друг друга, но их вела интуиция, целеустремленность и упрямство, и любовь у них началась, когда они были уже женаты.

Возможно, у них просто не было времени чрезмерно копаться в своих чувствах — оба были слишком увлечены работой. Хелен окончила колледж за два года и уже к двадцати трем годам защитила диссертацию, а в двадцать четыре — ассистировала профессору в женском колледже.

На первый роман Гарпа ушло пять лет. И он имел успех. Гарп заработал на нем репутацию подающего надежды молодого писателя, что было важнее гонорара. К тому времени деньги для семьи стала зарабатывать Хелен, освободив от этой обязанности Дженни, которая содержала их все годы учебы и создания романа.

Книга Дженни возмутила Гарпа гораздо меньше, чем Хелен. В конце концов, он всю жизнь прожил рядом с маменькой и ее эксцентричность давно стала для него привычной. Если что-то уязвило его, так это успех книги. Ему вовсе не улыбалось стать героем чужого модного романа до того, как он сам заговорит о себе в своем первом сочинении.

Редактор Джон Вулф любил вспоминать свое знакомство с Дженни Филдз.

— К вам медсестра, — сказала тогда секретарша, округлив от изумления глаза, как будто ее боссу был предъявлен иск о признании отцовства.

Ни Джон Вулф, ни его секретарша не подозревали, отчего так тяжел саквояж Дженни Филдз. Там лежала рукопись в 1158 страниц машинописного текста.

— Это все обо мне, — сказала медсестра, выкладывая на стол чудовищную пачку исписанной бумаги. — И когда вы закончите чтение?

Вопрос прозвучал так, словно она останется у него в кабинете, пока он не прочтет всю рукопись до конца. Он взглянул на первую фразу: „В этом мире, кишащем похотями…“ — и подумал: „Боже, куда деться!“

Но уже на другой день, не дозвонившись по оставленному ею телефону, буквально впал в истерику, потому что немедленно хотел сообщить ей свое „да“. Он согласен, он берет эту вещь!

А Дженни Филдз в то время ночи напролет просиживала у Эрни Холма, как полагается родителям, обнаружившим, что их девятнадцатилетние дети намерены пожениться.

— Куда они ходят каждую ночь? — тревожилась она. — Еще ни разу не вернулись раньше двух, а то и трех. А вчера вообще шел дождь. Ведь всю ночь шел, а у них нет даже машины!

А они пошли в школьный спортивный зал. У Хелен, естественно, был ключ. Кожаный мат даже удобнее и привычнее, чем любая кровать. Притом он значительно шире.

— Говорят, что хотят детей, — пожаловался Эрни. — А ведь Хелен надо закончить колледж!

— Если будет ребенок, Гарп вообще никогда не закончит роман, — сказала Дженни. Ей самой пришлось ждать целых восемнадцать лет, прежде чем она начала свою книгу.

— Ничего, они у нас работящие. Справятся, — Эрни успокаивал себя и Дженни.

— Должны справиться, — вздохнула Дженни.

— Не понимаю, почему они просто не могут жить вместе. Если подойдут друг другу, пусть женятся. И тогда заводят детей, — заключил Эрни.

— Не понимаю, почему надо непременно жить вместе, — резко добавила Дженни Филдз.

Это несколько задело Эрни.

— Вы, конечно, хотите, чтобы Гарп жил с вами. И я хочу, чтобы Хелен жила со мной. Я очень скучаю, когда ее нет дома.

— Кругом один секс, — со злостью сказала Дженни. — Мир помешан на сексе.

Эрни взглянул на нее с беспокойством. Он еще не знал, что в этой мысли заключена основа ее близкой славы и богатства.

— Не хотите ли пива? — осведомился он.

— Нет, благодарю.

— Хорошие у нас детки, — ласково сказал Эрни.

— Их захлестнул проклятый секс, — еще ожесточеннее сказала Дженни Филдз, и Эрни Холм вежливо удалился в кухню, чтобы налить себе пива.

В этой ее книге „Одержимая сексом“ Гарпа особенно коробило рассуждение о „похоти“. Одно дело быть знаменитым дитятей, рожденным в законном браке, и совсем иное — быть знаменитым курьезом, иллюстрируя собой особенности сексуального созревания юноши, когда самые интимные подробности твоей жизни становятся предметом популярного чтения. Хелен посчитала все это довольно забавным. Однако заметила, что до нее не доходит, как это можно связаться с проституткой.

„Похоть даже лучших мужчин толкает на мерзости“, — писала Дженни Филдз. Это ее утверждение привело сына в ярость.

— Какого дьявола она может смыслить в этом! — почти визжал Гарп. — Она вообще ни разу этого не имела, ни единого разу! Тоже мне авторитет! Все равно что слушать, как растение рассуждает о проблемах млекопитающих.

Но другие критики были снисходительнее. Хотя многие серьезные журналы, случалось, поругивали это животрепещущее произведение, но в общем книга была принята с большим сочувствием.

„Первая в нашей литературе истинно женская автобиография, превозносящая с чисто женской категоричностью одну сторону жизни и отвергающая другую“, — писали в каком-то журнале.

„Эта смелая книга замахнулась на весьма интригующее утверждение, что женщина способна прожить целую жизнь без каких-либо сексуальных влечений“, — писали в другом.

— Именно сейчас, — говорил ей Джон Вулф, — решается вопрос: либо вас примут как вовремя сказанное слово, либо забросают грязью.

Ее приняли как „вовремя сказанное слово“. Но название „новое женское течение“, во главе которого она вдруг оказалась, коробило ее, напоминая женское кровотечение и женскую половую гигиену. В конце концов, она прежде всего медсестра. И сидя за уютным столиком ресторана, куда Джон Вулф приглашал только любимых авторов, она застенчиво призналась, что единственным ее желанием было доказать, что она правильно устроила свою жизнь и что выбор ее совсем не плох, хотя и не слишком модный.

По иронии судьбы, целый выводок студенток из университета Таллахасси, штат Флорида, посчитали жизненный выбор Дженни последним криком моды. Они даже устроили диспут, как забеременеть, сохранив независимость. Этот энтузиазм оригинально мыслящих женщин был окрещен „синдромом Дженни Филдз“. Гарп же назвал его „синдромом Грильпарцера“. Что касается Дженни, она хотела доказать одно — женщинам, как и мужчинам, пора наконец научиться строить свою судьбу по собственному разумению, не оглядываясь на общепринятые каноны. И если это убеждение делает ее феминисткой, значит, она и есть феминистка.

Джон Вулф был в восторге от Дженни Филдз. Он все время пытался втолковать ей, кто и за что будет ее хвалить или ругать и как ей к этому относиться. Но Дженни так до конца и не поняла, какую роль выпало сыграть ее книге и в каких политических целях она могла быть использована.

— Я обычная медсестра, — говорила она впоследствии, давая одно из своих сногсшибательных интервью. — Уход за больными — единственное, что я умею и что люблю делать. По-моему, вполне естественно, что здоровый человек вроде меня должен способствовать исцелению больных. Думаю, я и книгу стала писать по той же причине.

Гарп тоже считал, что мать всегда была прежде всего нянькой. Она пестовала его, когда работала в Стиринге. Она была усердной ночной сиделкой, когда корпела над своей странной исповедью. И теперь стала нянькой для своих неблагополучных читательниц, неким общепризнанным символом стойкости, непогрешимым руководством к действию. Неожиданный успех „Одержимой сексом“ познакомил Дженни с целой плеядой женщин, не ведающих, как жить дальше. И все они черпали силы в ее книге.

Она вполне могла бы вести популярную рубрику вопросов-ответов в любой газете. Но ее решение покончить с писательской деятельностью было так же бесповоротно, как все предыдущие: вспомнить хотя бы уход из колледжа или скоропалительный отъезд из Европы. С одним только Дженни не могла расстаться — всю жизнь так и продолжала выхаживать увечных. После выхода в свет „Одержимой сексом“ скоропостижно скончался от сердечного приступа возмущенный обувной король, ее отец, хотя мать никогда не винила дочь в его смерти. Не считала себя виновной в этом и сама Дженни. Но она знала, мать не сможет жить одна. В отличие от дочери, старуха не выносила одиночества. Будет бесцельно сновать по комнатам в Догз-хеде и лишится последних остатков разума от тоски по своему сиамскому близнецу-супругу. И Дженни решила поселиться в родовом гнезде с матерью. Там она и выступила впервые в роли утешительницы женщин, нуждающихся в человеке, способном принимать решения.

— Вплоть до самых фантастических! — злился Гарп.

Однако теперь он был счастлив и без Дженни. Вскоре после свадьбы родился его сын Данкен. Впоследствии Гарп шутил, что это из-за Данкена его первый роман рассыпался на мелкие главы. Поскольку приходилось писать между кормлениями и стиркой пеленок.

— Я писал его, как кормил Данкена, — по чайной ложечке, — смеялся Гарп.

Хелен проводила в колледже целые дни. Она согласилась родить Данкена только при одном условии: если Гарп возьмет на себя все заботы. А Гарп был рад вообще никуда не выходить. Ему нужны были только его роман и его ребенок. Он писал и варил кашку, сушил пеленки и опять писал. Возвращаясь к домашнему очагу, Хелен неизменно находила там вполне счастливых домочадцев. Чем дальше продвигался роман, тем легче относился Гарп к домашней круговерти, не требующей ума. Вернее сказать, чем меньше требовалось ума, тем ему было лучше. Оставив Данкена соседке с нижнего этажа, он ходил каждый день на два часа в гимнастический зал женского колледжа, где преподавала Хелен.

Студентки хихикали над его бесконечными кругами рысцой вокруг хоккейного поля и прыганьем через веревочку. Ему очень не хватало борьбы, и он упрашивал Хелен перейти на работу в какой-нибудь другой колледж, где есть секция борцов. Хелен в ответ жаловалась, что курс английской литературы мало где нужен и она сама предпочитала бы преподавать не только девушкам. Но это хорошая работа, и она останется здесь, пока не подвернется что-то лучше.

Новая Англия действительно невелика, но, по крайней мере, в ней все рядом. Они ездили к Дженни на побережье и к Эрни в Стиринг. Гарп повел сына в знакомый спортивный зал, где они долго кувыркались на матах.

— Здесь твой папа занимался вольной борьбой, — сказал он сыну.

— Чем только твой папа здесь ни занимался, — заметила Хелен, вспомнив свою первую ночь с Гарпом под шум дождя в огромном запертом зале на теплых красных матах, простертых от стены до стены. — И в награду получил меня, — шепнула она Гарпу, едва сдержав внезапные слезы.

„Это еще вопрос — кто кого получил в награду“, — развалившись на мате, подумал Гарп.

После смерти матери Дженни стала часто навещать семью сына, несмотря на то что Гарп откровенно протестовал против ее, как он выражался, свиты. Дженни Филдз теперь всегда сопровождал постоянный кружок участниц так называемого женского движения. Все они нуждались в моральной или денежной поддержке. Ездить ей приходилось много — постоянно требовалось присутствие ослепительно-белого одеяния медсестры на трибуне митинга или на конференции, хотя Дженни редко выступала с длинной обстоятельной речью.

Ее обычно приглашали на сцену после выступлений других ораторов. Она подходила к микрофону как всегда в форменном платье медсестры, и все немедленно узнавали знаменитого автора „Одержимой сексом“. В свои пятьдесят с лишком Дженни была очень привлекательна — крепкого телосложения, живая и искренняя, она поднималась и говорила: „Все правильно“. Или, в зависимости от ситуации: „Это неверно“.

И все понимали, что перед ними женщина, сделавшая в своей жизни трудный выбор и потому знающая, как никто другой, суть женских проблем.

Логика этих действий вгоняла Гарпа в затяжной приступ ярости и сарказма. А один раз, когда корреспондентка женского журнала пришла задать ему несколько вопросов о том, трудно ли быть сыном известной феминистки, и с восторгом обнаружила, что он „всего-навсего домохозяйка“, Гарп словно с цепи сорвался.

— Я делаю то, что считаю нужным, — зашипел он. — И нечего высасывать из этого какие-то идейки. Я всего-навсего делаю то, что хочу. И именно это всегда делала моя матушка — только то, что она хочет.

Но корреспондентка продолжала наседать. Она посочувствовала его незавидной судьбе и намекнула, что тяжело быть неизвестным автором, если его мать как писательницу знает весь мир.

Гарп сказал, что тяжелее всего, когда тебя неправильно понимают. И если он не выносит кое-кого из матушкиных приспешниц, это вовсе не значит, что он завидует. „Все они балаболки, — сказал он, — живущие за ее счет“.

Автор появившейся в женском журнале статьи упрекнул Гарпа, что он тоже живет „за счет матери“, причем вполне комфортабельно, и поэтому не имеет права враждебно относиться к женскому движению.

Через несколько дней, когда Дженни приехала навестить его, с ней явилась одна из ее „идиоток“, как выразился Гарп, — высоченная, мрачная, молчаливая баба. Она осталась стоять на пороге, наотрез отказавшись снять пальто, и рассматривала оттуда маленького Данкена с таким брезгливым видом, словно очень боялась, как бы ребенок случайно не задел ее.

— Хелен ушла в библиотеку, — сказал Гарп матери. — А я собирался пойти прогуляться с Данкеном. Ты хочешь у нас побыть?

Дженни вопросительно взглянула на свою огромную спутницу. Та пожала плечами. Гарп подумал, что, с тех пор как мать стала знаменитостью, у нее появилась одна слабость: любая инвалидка или истеричка, завидующая ее успеху, может без стеснения вить из нее веревки.

Гарп стоял и злился на себя, что немного боится молчащей фигуры, загородившей вход в его дом. Может, это телохранительница Дженни? В его воображении сразу возникла устрашающая картина — его мать в сопровождении грозного эскорта, обязанного оберегать от мужчин белую униформу медсестры.

— У этой женщины что-нибудь не в порядке с языком, а, мам? — едко зашептал Гарп на ухо матери.

В молчании великанши было столько превосходства, что он совсем разозлился. Данкен начал что-то ей говорить, но она уставилась на малыша не располагающим к разговору взглядом. И тогда Дженни спокойно объяснила, что с языком действительно не в порядке. Его просто нет.

— Отрезан, — пояснила она.

— Господи! — выдохнул Гарп. — Как же это произошло?

Дженни округлила глаза. Эту привычку она переняла у внука.

— Ты что, вообще ничего не читаешь? Неужели тебя совсем не интересует, что происходит вокруг?

То, что „происходит вокруг“, действительно мало интересовало Гарпа, увлеченного только тем, что происходило в его романе. С тех пор как мать втянулась в феминистское движение, она только и делала, что обсуждала „последние новости“. И это особенно раздражало Гарпа.

— Это, что ж, из последних новостей? — вежливо спросил он. — Знаменитое происшествие с отрезанием языка. Я просто не имею права о нем не знать. Так, что ли?

— Боже мой, — устало произнесла Дженни. — Это вовсе не происшествие, а вполне сознательное действие.

— Что?! Неужели правда кто-то взял и отрезал ей язык?

— Именно так.

— Господи Иисусе!

— Ты слыхал про Эллен Джеймс?

— Нет, — признался Гарп.

— В ее поддержку организовано женское общество.

— А что с ней произошло?

— Когда ей было одиннадцать лет, ее изнасиловали двое мужчин. И отрезали ей язык, чтобы она не смогла никому ничего рассказать. Они были так глупы, что не сообразили, ведь одиннадцатилетние дети умеют писать. Эллен Джеймс подробно описала, как они выглядят. Их поймали, судили и дали срок. А в тюрьме их кто-то прикончил.

— Ого! — воскликнул Гарп. — Так это и есть Эллен Джеймс? — прошептал Гарп, с уважением взглянув на немую.

Дженни опять округлила глаза.

— Нет, — сказала она. — Это женщина из общества поддержки Эллен Джеймс. Сама Эллен Джеймс — маленькая, худенькая белокурая девочка.

— Ты хочешь сказать, все члены общества Эллен Джеймс дали обет молчания, как будто у них самих вырезали языки? — догадался Гарп.

— Да нет. У них на самом деле нет языков. Все члены этого общества сознательно отрезают себе языки. В знак протеста против подобных преступлений.

— Вот черт! — выругался Гарп, оглянувшись на немую в новом порыве отвращения.

— Они называют себя джеймсианками.

— Я больше ничего не хочу слышать об этом идиотизме, — поморщился Гарп.

— Но ведь ты спросил, кто эта дама. Она джеймсианка.

— А сколько сейчас лет Эллен Джеймс?

— Двенадцать. Это случилось в прошлом году.

— А эти джеймсианки, они что, где-то встречаются, выбирают президента и казначея и все прочее?

— Поговори с ней самой, — и она кивнула на застывшего у дверей истукана. — Ты ведь просил меня оставить эту тему.

— Ты советуешь мне поговорить с человеком, у которого нет языка? — прошипел Гарп.

— Она будет писать. Все джеймсианки носят с собой блокноты и пишут в них, когда хотят сказать. Ты ведь понимаешь написанное?

К счастью, в эту минуту вернулась Хелен.

Гарпу пришлось еще не раз столкнуться с джеймсианками. И хотя он был глубоко тронут трагедией девочки, ее взрослые мрачные последовательницы вызывали в нем только отвращение. При знакомстве они тут же совали вам загодя приготовленную карточку с такой надписью:

„Здравствуйте. Я — Марта. Я джеймсианка. Вы знаете, что это значит?“

И если оказывалось, что не знаете, вас немедленно снабжали следующей карточкой.

Джеймсианки олицетворяли для него всех этих общественниц, которые как паутиной опутали его мать, стараясь как можно больше вытянуть из нее для осуществления своих идиотских затей.

— Я, мам, скажу тебе, что это за женщины, — говорил он Дженни. — Скорее всего, они с рождения имели дефект речи. Или же могли сойти за умных, только когда молчали. Вряд ли язык такая уж большая для них потеря. Почти уверен, как раз наоборот, это их единственная возможность внушить к себе уважение и выклянчить денег. Понимаешь?

— Ты всегда был скуп на сочувствие.

— У меня бездна сочувствия! К Эллен Джеймс, например.

— Ты не хочешь понять, что все эти женщины наверняка пережили каждая какую-нибудь личную трагедию. Для них так важно это сближение.

— А без этого мучительства нельзя было обойтись?

— Пойми, изнасилование — это проблема, которая затрагивает всех женщин, — изрекла Дженни.

Гарп терпеть не мог эти обобщения матери — „проблема, затрагивающая всех“. Он называл это демократией, доведенной до степени идиотизма.

— Эта трагедия затрагивает и мужчин, мам. Когда я узнаю о следующей жертве, я в знак протеста отрежу собственный инструмент насилия и повешу его себе на шею. Тогда я, наверно, сильно выиграю в твоих глазах.

— Мы говорим о действиях, которые совершаются по велению души.

— А по-моему, о тех, которые совершаются по дурости.

Он никогда не забудет свою первую встречу с джеймсианкой — огромной бабищей, которая пришла к ним в тот день с матерью. Уходя, она написала на карточке несколько слов и сунула ему в руку, словно чаевые.

— Мать завела себе телохранительницу, — объяснил он жене после того, как гостья откланялась.

Затем прочел карточку:

„Твоя мать стоит двоих таких, как ты“.

И все же ему грех было жаловаться на мать — целых пять лет после его свадьбы Дженни оплачивала все их счета.

Гарп в шутку говорил, что назвал свой первый роман „Промедление“, потому что очень долго его писал. Он работал над романом упорно и кропотливо. Откладывать свой труд, пока не посетит вдохновение, ему не было свойственно.

Критика назвала роман „историческим“. Действие происходит в Вене в военные годы и потом во время русской оккупации. После аншлюса некий молодой человек, анархист по взглядам, уходит в подполье и ищет случая нанести удар нацистам. Но он слишком долго медлит. Ему надо бы начать борьбу еще до того, как нацисты захватили власть. Но его терзают сомнения, он слишком молод и не понимает, что, в сущности, происходит.

Одновременно развертывается жизнь его матери, вдовы, далекой от всего, что творится в мире, и поглощенной заботами о сохранении небольшого капитала, доставшегося ей после смерти мужа.

Все военные годы ее сын работает сторожем в Шёнбруннском зоопарке. Когда в Вене начинается голод, венцы во время ночных налетов крадут зверей, чтобы прокормиться. И анархист решает выпустить на волю уцелевших животных. Но звери тоже изголодались и съели своего освободителя. „Что вполне естественно“, — заключает Гарп.

В свою очередь звери становятся добычей обезумевшей толпы, рыщущей по улицам Вены. Одновременно в город вступают советские войска. И это тоже „вполне естественно“.

Мать остается в живых и оказывается в зоне советской оккупации. (Гарп поселяет ее в ту же квартиру на Швиндгассе, где они с Дженни прожили больше года.) Несчастная вдова не может больше видеть зверства, творимые Советами. Это прежде всего изнасилования. А город постепенно возвращается к спокойной, благодушной жизни, и она с горечью вспоминает собственную инертность в годы войны. В конце концов, Советы тоже уходят, и Вена опять становится Веной. Но мать продолжает оплакивать сына и поругание своей страны. Каждое воскресенье она ходит в Шёнбруннский зоопарк, где многие строения еще в руинах, и вспоминает, как в войну тайком ходила сюда навещать сына. Революция в Венгрии переполнила чашу ее терпения. Сотни тысяч беженцев наводнили Вену.

Мать хочет вырвать венцев из объятий ленивого благодушия. И повторяет подвиг сына, открыв клетки со зверями. Но животные сыты и довольны, и ей удается выгнать на волю немногих. Эти несчастные неприкаянно бродят по аллеям Шёнбруннского парка; один старый медведь даже заболел расстройством кишечника. И служителям не составляет труда водворить их на место в целости и невредимости. Этот свободолюбивый жест был осуществлен с благими намерениями, но оказался совершенно бессмысленным и не достиг цели. Ее арестовывают. Полицейский врач находит у нее последнюю стадию рака. Она при смерти.

К счастью, у нее остались деньги. Она умирает в роскошной частной клинике Рудольфинерхауз. В предсмертном сне ей грезится, что пара азиатских бурых медведей все-таки удрала из зоопарка. Звери прижились в австрийских лесах и оказались такими плодовитыми, что их потомство стало новым знаменитым подвидом бурого медведя — „дунайским“. Но все это было только рождено ее воображением. Роман кончается смертью старого медведя из Шёнбруннского зоопарка. „Вот и все, что заслужили современные революции“, — отозвался о „Промедлении“ один обозреватель, назвав роман „антимарксистским“.

Другие хвалили точность исторического изображения, о чем Гарп меньше всего заботился. Была отмечена оригинальность сюжета и широкий охват событий, что редко бывает у молодых авторов, пишущих первый роман. Издателем Гарпа, конечно, стал Джон Вулф. И хотя он обещал не упоминать в анонсе о том, что это первый роман сына известной защитницы прав женщин Дженни Филдз, мало кто из книжных обозревателей не коснулся этого пикантного обстоятельства.

„Поразительно, что ныне знаменитый сын Дженни Филдз, — писал один обозреватель, — стал, по его признанию, именно тем, кем мечтал быть в детстве“.

Это и другие подобные благоглупости, напоминающие о его родстве с Дженни, бесили Гарпа. Что они в конце концов обсуждают: его книгу и ее достоинства или Т. С. Гарпа с его недостатками? Джон Вулф сказал, что большинство читателей интересует именно он и ничего с этим не поделаешь.

„Молодой Гарп все еще увлечен медведями, — съехидничал какой-то расторопный острослов, раскопавший публикацию „Пансиона Грильпарцер“. — Есть надежда, когда подрастет, напишет что-нибудь и о людях“.

Но, несмотря ни на что, это был успешный литературный дебют, не прошедший незаметно. Разумеется, роман отнюдь не стал популярным и вряд ли мог сделать автора любимцем читательской публики. Он не имел ничего общего с доморощенной, как ее называл Гарп, книгой Дженни. Роман был совсем иным, и Джон Вулф прекрасно это видел.

„Чего еще вы ожидали? — писал он Гарпу. — Если вы ищете богатства и славы, берите другие сюжеты. Если хотите держаться своей линии, не обижайтесь. Вы написали серьезную вещь, и она была издана серьезно. А желаете жить литературным трудом — вернитесь в реальный мир. Пробуйте, вам только двадцать четыре года. Я уверен, вы напишете еще много книг“.

Джон Вулф был достаточно умен и вряд ли кривил душой. Но Гарп не был столь уверен в себе и продолжал хандрить. Тем не менее небольшие деньги он все-таки заработал. И теперь, не нуждаясь больше в помощи матери, спокойно принимал от нее все, что она давала им от случая к случаю. К тому же он считал, что заработал более важную награду, — и вскоре завел речь о втором ребенке. Данкену уже исполнилось четыре года, и было просто жестоко оставлять его без братика или сестренки. Хелен не возражала. Она не забыла, как муж ухаживал за первенцем. Что же, если ему опять пришла охота менять пеленки в перерывах между главами очередного романа, пусть меняет. И еще одна причина заставляла Гарпа торопить жену со вторым ребенком. Он сознавал, что слишком безудержен в своих отцовских чувствах. Пора освободить Данкена от неусыпного надзора и чрезмерной опеки. Младенец возьмет себе часть обильного потока ласки, заботливости и родительской тревоги.

— Я так счастлива с тобой, — сказала Хелен. — Ты хочешь еще ребенка? Я только рада. Главное, чтобы ты был спокоен и доволен. У тебя вышла хорошая книга. Значит, пиши вторую и воспитывай второго ребенка. Ты ведь этого всегда хотел?

Пока что он не был спокоен и доволен. Он не переставал клясть все, что печатали о „Промедлении“, и паниковать по поводу его продажи. К тому же он беспрестанно придирался к матери и рычал на ее „лизоблюдов“.

Наконец Хелен сказала ему:

— Не слишком ли многого ты требуешь? Ты хочешь безудержного восхищения, вернее, безудержной любви. Или чего-нибудь столь же головокружительного. Ты хочешь, чтобы весь мир говорил: „Обожаем тебя! Обожаем твой роман!“ Ты слишком многого хочешь. Это обыкновенное занудство и больше ничего.

— Но это твои слова, — засмеялся он. — Это ты мне всегда говоришь: „Обожаю тебя, обожаю твой роман“.

— Но я-то в мире всего одна, — улыбнулась она в ответ.

Действительно, одна. И он очень ее любил. Он всегда говорил, что она — мудрейший шаг в его жизни. Признавая, однако, что ему случалось совершать и весьма неумные шаги. Но первые пять лет совместной жизни он был свято верен жене. Если не считать одного случайного эпизода.

Это произошло, когда они взяли девушку для прогулок с ребенком, студентку первого курса женского колледжа, где преподавала Хелен. Студентка она была неважная — по отзыву Хелен, — но няня оказалась превосходная. Ее звали Синди. Вдобавок оказалось, что она читала „Промедление“ и была без ума от Гарпа. Когда он отвозил ее домой, она засыпала его вопросами о писательстве: „А как вам пришло в голову это?“, „А почему вы написали именно так?“.

Крохотная теплая птичка. Вся трепещет, воркует, подрагивает легкими перышками. И такая доверчивая, ручная. Глупенькая, как голуби в Стиринге. Хелен так и прозвала ее — Неоперившаяся Пташка. Но Гарпа она волновала. Он называл ее просто Синди. Семейство Перси поселило в нем прочное отвращение к прозвищам. Ее вопросы были восхитительны.

Она почти готова покинуть колледж. Ей не нравится строгая дисциплина. Она предпочитает дружить со взрослыми, с мужчинами; и хотя во втором семестре можно будет съехать из общежития и снять квартиру в городе, все равно ее жизнь слишком уж ограниченна. А так хочется пожить настоящей жизнью. Вот в Вене у Гарпа действительно была настоящая жизнь, хотя Гарп изо всех сил уверял ее, что это не так.

До чего же глупенькая Неоперившаяся Пташка! Податливая, как банан! И как же легко ее заманить! Гарпа охватило внезапное нестерпимое желание поймать эту пташку. Ее так же просто взять, как ночных бабочек с Кёрнтнерштрассе. Она примчится туда, куда он укажет. Только немного посвистать. Достаточно самой наивной приманки — совсем немного лжи.

Хелен прочитала ему статью о „Промедлении“ в одном из самых популярных журналов. Роман был назван сложным и трогательным, имеющим острый исторический фон; драмой, отражающей стремления и страдания, свойственные юности.

— В задницу все стремления и страдания юности, — выругался Гарп. Некоторые из этих стремлений он вообще не мог теперь вспоминать без стыда.

А единственная ненадуманная драма, пережитая им в эти первые пять лет жизни с Хелен, не имела к нему прямого отношения.

Гарп легко бежал по аллее городского парка. И вдруг увидел девочку, совершенно голенькую девочку лет десяти. Она бежала впереди него. Увидев, что он догоняет ее, девочка упала ничком и закрыла лицо руками. Сначала попыталась закрыть свою голую попку, потом судорожно прижала ладошки к несуществующим грудкам. День был холодный, поздняя осень. Гарп увидел испачканные кровью маленькие ножки и распухшие от слез насмерть перепуганные глаза. Встретившись с ним взглядом, девочка стала пронзительно кричать.

— Что случилось? — ласково спросил Гарп, хотя не сомневался в ответе.

Он огляделся. Вокруг никого не было. Сжавшись в комок, девочка кричала не переставая.

— Не бойся, родная, — тоскливо повторял Гарп. — Я же хочу помочь тебе.

Но его утешения вызвали у ребенка еще больший приступ ужаса.

„Господи! — подумал Гарп. — Это, наверно, те самые слова, которые Говорил ей маньяк“.

— Куда он пошел? — спросил он и тут же переменил тон, стараясь убедить, что он ее защитник. — Я придушу его собственными руками!

Она примолкла, уставившись на него. Голова ее непроизвольно подергивалась, пальчики беспрестанно сжимались и разжимались, охватывая худенькие плечи.

— Пожалуйста, — очень ласково произнес Гарп, — скажи, где твоя одежда?

Он стянул через голову единственное, что мог предложить ей, — пропотевшую тенниску, оставшись в шортах и спортивных тапочках. И даже вздрогнул от прикосновения ледяного воздуха к влажному телу. Увидев его приготовления, девочка издала страшный вопль и, нагнув голову к коленям, закрылась ладонями.

— Постой, постой, дорогая… Господи, да что же это такое! Надень скорее, ведь холод какой, — забормотал он в растерянности.

Он попытался накинуть тенниску ей на плечи, но она выскользнула из-под нее и поддала ногой. И вдруг засунула в рот кулачок и стала остервенело грызть его.

„Глядя на ее худенькое тельце, нельзя было сказать наверное — мальчик это или девочка, — писал потом Гарп. — Может, только розовые кружки вокруг крохотных сосочков на груди были чуть пошире, чем у мальчиков. Пол этого ребенка было трудно определить даже по мягкому безволосому бугорку между сжатых ножек. Ручки тоже были совершенно детские, безотносительно к какому-либо полу. Возможно, чью-то чувственность мог привлечь ее рот — губки были довольно пухлые. Но скорее всего они распухли от боли“.

Слезы потекли по лицу Гарпа. Только серое небо и мертвые листья вокруг. Он стал звать на помощь. Услышав его крик, девочка взяла тенниску и накрылась ею.

Конная полиция, курсирующая по парку, застала странную картину — обнаженный по пояс мужчина, зовущий на помощь, и голенький ребенок, скорчившийся у его ног под большой майкой. Оба полицейских не сомневались, что перед ними преступник над своей жертвой. Один из них оттеснил Гарпа от девочки, так что чуть не затоптал ее, вклинив между ними лошадь. Другой ударил „преступника“ по ключице дубинкой. У Гарпа словно отнялась одна половина тела. „Но не обе! — писал он потом. — „Вторая половина“ позволила мне сильным ударом выбить полицейского из седла“.

— Это не я, сукин ты сын! — заорал он вслед обидчику. — Я сам только что пришел, две минуты назад!

Приземлившись в кучу листьев, полицейский взвел курок и прицелился. Его товарищ, гарцуя над девочкой, спросил ее:

— Это он?

Казалось, девочку испугали лошади; она переводила взгляд с них на Гарпа. Возможно, не понимает, что случилось. И не может вспомнить — кто.

Неожиданно она резко замотала головой.

— А где же тот? — допытывался полицейский.

Девочка не сводила глаз с Гарпа. Подбородок ее задергался, она подняла ручки, проводя ладонями по щекам, словно силясь что-то сказать. Но слов у нее не было. „А может быть, языка?“ — Гарпа словно прошибло воспоминание об Эллен Джеймс.

— Борода! — догадался полицейский, сидевший на куче листьев. Он уже поднялся на ноги, но оружия не опустил. — Она хочет сказать, что у него была борода.

Гарп в то время носил бороду.

— У того гада была борода, как у меня? — спросил он, погладив свою темную, округлую бороду, всю в капельках пота. Но девочка опять качнула головой и провела пальцем над окровавленной верхней губкой.

— Усы? — воскликнул Гарп, и девочка кивнула.

Она показала рукой в ту сторону, откуда бежал Гарп, но он помнил, что никого не встречал от самых ворот парка. Пригнувшись в седле, полицейский нырнул под ветки и поскакал по направлению, указанному девочкой. Второй подошел к лошади, слегка похлопывая ее.

— Накиньте что-нибудь на ребенка. И надо найти ее одежду, — крикнул Гарп на бегу.

Он кинулся вслед за ускакавшим, справедливо полагая, что пеший сможет увидеть то, что не заметит конник. К тому же он в прекрасной спортивной форме, и если не обгонит, то уж во всяком случае по выносливости не уступит и лошади.

— Эй, ты куда, приятель? — крикнул полицейский, но Гарп даже не оглянулся.

Он побежал по следам, оставленным копытами только что проскакавшего коня. Через полмили заметил в кустах пригнувшегося мужчину. Тот виднелся ярдах в двадцати пяти[22] от аллеи, едва различимый между деревьями. Гарп с криком ринулся туда. Вполоборота к нему стоял пожилой джентльмен с седыми усами и таким испуганным и пристыженным взглядом, что Гарп тут же заподозрил в нем насильника, которого искал. Он с треском проломился сквозь кусты и тонкие плакучие ветви молодых деревьев, успев заметить, как старик, пописав, поспешно втискивает бедра в расстегнутые брюки с видом человека, уличенного в позорном поступке.

— Виноват, я просто… — лепетал он.

Но Гарп уже был рядом и, тыча ему в лицо свою короткую жесткую бороду, стал обнюхивать его, словно охотничий пес.

— Если только это ты, ублюдок, я сразу почую, — рычал он.

Тот отшатнулся от полуголого бандита, но Гарп схватил его руки у запястий и подставил себе под нос ладонями вверх. Опять засопел, нюхая, и пойманный взвизгнул от страха, боясь, что его сейчас укусят.

— Стоять! — прикрикнул Гарп. — Говори, ты это сделал? Где одежда ребенка?

— Прошу вас… — оправдывался старик, — Я просто не успел дойти до туалета.

Он все еще стоял в незастегнутых брюках, и Гарп подозрительно уставился в отверстие ширинки.

„Запах спермы ни с чем не спутать, — писал он. — И ничем не перебить. Он крепкий и отчетливый, как пролитое пиво“.

Встав на колени, Гарп рывком расстегнул ремень старика, спустил к лодыжкам все, что на нем было. И яростно уставился на нехитрый мужской атрибут, беспрестанно водя носом.

— На помощь! — завизжал старик, резко отпрянув назад. И нелепо дергая руками и ногами, словно в кукольном театре, опрокинулся на густую поросль молодых упругих кустов, не давших ему упасть.

— Помогите, ради Бога! — сдавленно крикнул он уже вслед Гарпу, который понесся обратно к аллее, взрывая подошвами груды листьев, рассекая руками воздух и ощущая биение крови в отбитой ключице.

За это время конный полицейский проскакал по спортивным площадкам, внимательно оглядел стоявшие у ворот автомашины и объехал вокруг приземистого кирпичного павильона с комнатами отдыха. Несколько посетителей не сводили с него глаз, догадываясь, что кого-то ищут.

— Ну что, нет усатых? — крикнул он Гарпу.

— Он мог уехать в автомобиле, — сказал Гарп.

— Проверь мужской туалет, — бросил полицейский, скача мимо женщины с коляской, заваленной грудой одеялец.

Мужской туалет был именно таким, каким бывает всякое бесплатное заведение общего пользования. Из дверей этого неприятного места вышел молодой человек. Он был гладко выбрит. Верхняя губа так выскоблена, что даже сияла. Он напоминал студента-отличника. Гарп кинулся в дверь, словно ищейка со вставшей дыбом черной шерстью на загривке. Нагнувшись, поглядел, не видно ли ног из-под приподнятых дверец кабинок. Он не удивился бы и паре рук. Или даже медвежьим лапам. Окинул быстрым взглядом длинный ряд писсуаров. Поглядел, не моет ли кто-нибудь руки над грязной ржавой раковиной, не смотрится ли в заплеванное зеркало. Все было пусто. Он опять потянул носом воздух. Пахло чем-то необычным для туалета. Он подскочил к ближайшей раковине. По краю ее остались несмытые хлопья белой пены, наполненной мелкими волосками. Это же запах крема для бритья! Он так давно носил бороду, что совсем отвык от этого запаха.

Гладко выбритый парень, похожий на отличника, быстрым, но спокойным шагом шел через площадку, когда Гарп выскочил из туалета.

— Вон он! — заорал Гарп.

Полицейский озабоченно взглянул на молодого мерзавца.

— А усы? — спросил он.

— Сбрил! Только что, — крикнул Гарп, устремляясь вслед за „отличником“, который внезапно понесся, не разбирая дорожек. Из-под его куртки стали вываливаться самые неожиданные вещи: ножницы, бритва, тюбик с кремом, а затем и разноцветные тряпочки — одежда девочки. Подбежав, Гарп увидел маленькие джинсы с вышитой божьей коровкой на бедре, сияющую физиономию лягушки на груди свитера. Лифчика, конечно, не было. В нем пока что не нуждались. Гарп поднял голубые трикотажные трусики, расправил нарисованную у резинки голубую белку и голубой цветок.

Конный полицейский легко догнал маньяка. Лошадь толкнула его грудью в спину, и он упал лицом в гаревую дорожку. В икру мгновенно впечатался алый след от удара лошадиного копыта. Он взвыл, извиваясь на земле, и схватился за ногу. Гарп подошел и протянул полицейскому голубые трусики. Вслед за ним подошли еще люди — женщина с коляской, два мальчика на велосипедах, худощавый мужчина с газетой — и подали полицейскому остальные вещи. Никто не произнес ни слова.

В этот миг вся история маньяка, распростертого под копытами, предстала в воображении Гарпа. Ножницы, крем для бритья — все понятно. Негодяй отращивал усы, готовясь к нападению. Он верно рассудил: усы — это первое, что замечают дети. Напал на девочку, а затем сбрил в туалете главную улику.

— Похоже, ты уж не в первый раз, вон что выдумал, — с ненавистью сказал Гарп.

— Разговоры с задержанным запрещены, — сказал полицейский.

Неожиданно задержанный глупо осклабился, глядя на Гарпа.

— А вот попался впервые, — нагло ответил он.

Передние зубы у него были выбиты, видимо, лошадью, губы и десна кровили. Гарп понял, что мерзавец явно не в себе — не чувствует боли. И вообще ничего не чувствует.

В конце аллеи появился второй полицейский на лошади с девочкой, закутанной в его форменную тужурку. Руки ее безвольно держали белую тенниску. Она сидела перед полицейским с отсутствующим видом. Он остановил лошадь над поверженным маньяком, но девочка даже не взглянула на него. Первый полицейский спрыгнул с лошади и, повернув окровавленное лицо преступника в сторону ребенка, спросил:

— Он?

Она смотрела, словно не видя. Тот нервно хихикнул и сплюнул кровь. Девочка не шелохнулась.

Тогда Гарп, проведя пальцем по его окровавленному рту, нарисовал над верхней губой красные усы. Девочка так закричала, что лошади забились на месте. Девочка кричала до тех пор, пока полицейский не увел насильника, и только тогда умолкла. Затем протянула Гарпу тенниску, крепко сжимая другой рукой клок лошадиной гривы. Видимо, ей не приходилось еще ездить верхом. Гарп подумал, что ей должно быть жестко сидеть голым тельцем на конской шее. Но девочка вдруг заговорила:

— А можно еще покататься?

Гарп даже вздрогнул от радости — заговорила!

В этот момент он увидел аккуратно одетого пожилого джентльмена, того самого, чьи усы оказались ни при чем. Он торопливо семенил к выходу, опасливо оглядываясь, не угрожает ли ему откуда-нибудь сумасшедший, который стаскивал с него штаны и обнюхивал, словно изголодавшийся хищник.

Заметив Гарпа в компании полицейского, он явно приободрился. Преступник схвачен — все в порядке. Старичок браво направился к ним. Гарп смутился и попытался уйти.

— Ваше имя, пожалуйста, — остановил его полицейский. — И род занятий. Кроме спортивного бега, конечно, — добавил он, улыбнувшись.

— Я писатель, — ответил Гарп.

Полицейский извинился, что не слышал писателя с такой фамилией. Но здесь не было его вины: кроме „Пансиона Грильпарцер“, Гарп еще ничего в то время не опубликовал. Несколько растерявшись, полицейский продолжил неприятный допрос:

— Писатель, которого не публикуют? На что же вы живете?

— Мать и жена помогают, — мрачно ответил Гарп.

— Хорошо. Тогда скажите, чем занимаются они, — нахмурился и полицейский. — Для ведения уголовного дела нам нужны сведения об источнике доходов свидетелей.

Обиженный джентльмен с седыми усами, подошедший в этот момент, услышал только последнюю фразу.

— Уголовного? — воскликнул он. — Я так и предполагал! Праздношатающийся бездельник! Подонок!

Полицейский вылупил глаза.

В те ранние годы писательства вопрос о доходах был настолько мучителен для самолюбия Гарпа, что он готов был любыми путями обходить его. Поэтому он обрадовался путанице, которую внесло появление старика, что очень кстати отвлекло внимание полицейского.

— Я так рад, что вам удалось изловить его, — продолжал старик. — Я давно люблю этот парк. Но последнее время здесь стали появляться преступные личности. Полиции следует усилить бдительность.

Тот подумал, что старик имеет в виду маньяка, и стал делать знаки глазами, чтобы он не говорил в присутствии девочки. Но она застыла в седле, словно неживая.

— Что вы, я говорю не о ребенке, — поспешно сказал старик, впервые взглянув на девочку, будто только что ее заметил. Или, может быть, только что заметил ее наготу под полицейской тужуркой. Сверток с одеждой она зажала в руке.

— Какая мерзость! — вскричал старик, с ужасом оглянувшись на Гарпа. — Ах ты, бесстыдник!

Затем обратился к полицейскому:

— Вы, конечно, хотите записать мое имя и место жительства?

— Для чего? — не понял тот.

Гарп не удержался от улыбки.

— Он еще и ухмыляется! — вконец рассердился старик. — Как же, ведь я свидетель. Готов дать показания любому суду, лишь бы негодяю воздали по заслугам.

— О чем вы собираетесь свидетельствовать? — ничего не понимал полицейский.

— Так ведь он… Он и со мной проделал то же самое, — засмущался старик.

Полицейский взглянул на Гарпа. Гарп непонимающе пожал плечами. Полицейскому все казалось, что старик имеет в виду истинного злодея, и никак не мог понять его ярость против Гарпа.

— Ну, хорошо, — наконец согласился он, чтобы не дразнить старого чудака, и записал его имя и адрес.

Через месяц после этого происшествия Гарп зашел в аптеку купить презервативы (для одного мероприятия) и встретил старика.

— Как! — изумился тот. — Это вы? Они так быстро вас отпустили? Я был уверен, что вас упекут на несколько лет.

Гарп не сразу узнал его. Аптекарь решил, что у старикана маразм.

— Так что же решил суд? — не унимался старик. — Вас, верно, выпустили за хорошее поведение в тюрьме? Потому что там не было ни стариков, ни девочек для обнюхивания, да? Или вам нашли ловкого адвоката? Несчастная девочка травмирована на всю жизнь, а вы себе готовитесь к новым вылазкам!

— Вы обознались, — спокойно сказал Гарп.

— Конечно, обознались! Это мистер Гарп, — поспешил объяснить аптекарь и, к счастью, ничего не прибавил. А уж если бы ему вздумалось уточнять, что за мистер Гарп, он непременно бы прибавил: тот самый герой. Потому что аптекарь, конечно, читал в местной газете статью о преступлении и поимке преступника в городском парке под нелепой шапкой: „Писателю-неудачнику улыбнулась удача при поимке маньяка! Простой гражданин становится героем! Сын известной феминистки помогает девочке!“.

Статья выбила Гарпа из рабочей колеи на несколько месяцев. Ему не стало покоя ото всех, кто видел его в магазине, в гимнастическом зале, в аптеке. Как раз в это время вышло его „Промедление“, но это, видимо, прошло для всех незамеченным. Неделю за неделей конторские служащие и продавцы в своих заведениях представляли его другим посетителям:

— А это наш мистер Гарп. Это он поймал маньяка в парке.

— Какого маньяка?

— А того, с усиками. Который за девочками охотится.

— За детьми?

— Ну да. А мистер Гарп, он часто бывает у нас, поймал его.

— Это не я, а полицейский, — пробовал сопротивляться Гарп.

— И вбил ему всю челюсть в глотку, — с восторгом заключали аптекарь, продавец или конторский клерк.

— Да нет же, это лошадь, — не сдавался Гарп.

И тогда кто-нибудь спрашивал:

— А что же делали вы?

После этого наступало мучительное для Гарпа молчание, в течение которого он раздумывал: не сказать ли, что он там работает, патрулирует парк как профессиональный охотник за маньяками. Прячется в телефонных будках, вроде знаменитого сыщика в плащ-накидке, и выслеживает негодяев. Все это было бы гораздо понятнее его слушателям, чем объяснение действительного хода событий.

— Я писатель, — устало признавался Гарп.

И всеобщее восхищение, увядая на глазах, превращалось в разочарование и даже подозрительность.

Гарп поторопился уйти из аптеки и выронил только что купленные презервативы. Бывает же такой конфуз!

— Ага! — сразу разоблачил его бдительный старик. — Вы только посмотрите! Зачем ему это понадобилось?

Гарпу стало забавно, какие предположения будут сделаны по поводу того, зачем ему это понадобилось.

— Извращенец гуляет на свободе, — пожаловался старик аптекарю. — Ищет слабых и невинных, чтобы насильничать да издеваться.

Стремление старого надоеды доказать свою правоту становилось тем более нестерпимым, что у Гарпа не было ни малейшего желания объяснять недоразумение. Он нисколько не сожалел о случившемся и даже усмехался про себя, вспоминая, как стащил с этого олуха исподнее в парке.

Однако судьба распорядилась так, что вскоре ему самому пришлось испытать те же чувства, какие привели в негодование старика при их последней встрече в аптеке.

Он взял Данкена на стадион посмотреть баскетбольный матч. И был поражен, узнав в билетере того самого безусого маньяка, которого помог тогда опознать в парке!

— Ты?! Ты на свободе? — ахнул он.

Мерзавец весело подмигнул Данкену.

— Один взрослый, один детский, — сказал он, обрывая контроль.

— Как тебе это удалось? — прошипел Гарп, весь дрожа от злости.

— Отсутствие доказательств, — со знакомой наглостью ответил тот. — Эта дура-девчонка не могла выдавить из себя ни слова.

И Гарп опять вспомнил о безмолвии Эллен Джеймс. Запоздалое сожаление об оскорбленном старике охватило его. О, как же он понимал теперь его „маразм“! И как же полно ощутил то отчаяние, которое заставляет несчастную женщину вырезать собственный язык, чтобы хоть как-то заявить свой протест! Невыносимая боль несправедливости требовала выхода. Изувечить подлеца на месте, прямо на глазах у ребенка! Если бы только он мог преподать сыну этот урок нравственности!

Но толпа позади них рвалась на матч. Гарпу пришлось взять себя в руки.

— Давай, не задерживай, бородатая ворона, — гаркнул билетер. И словно вся злоба мира глянула на Гарпа из его плотоядных глаз. Последнее, что он успел заметить, — верхняя губа, потемневшая под всходами новых усов!

Через несколько лет ему довелось встретить и ту девочку. Конечно, он не узнал бы ее, если бы она не подошла сама. Это было в другом городе, и он столкнулся с ней, выходя из кинотеатра. Она шла на следующий сеанс. И рядом были ее друзья. Это обрадовало Гарпа. Значит, она вполне нормальная.

— Как кино? — спросила она после приветствия.

— А ты уже совсем взрослая, — сказал он.

Девушка покраснела, а он подумал, что сморозил глупость.

— Я хотел сказать, удивительно, как быстро пролетело время. А впрочем, и хорошо, что пролетело, правда? Забудем об этом, — ласково произнес он.

Девушка оглянулась на своих спутников, чтобы удостовериться, что они не слышат разговора. А друзья уже входили в кинотеатр.

— А я через месяц кончаю учиться, — сказала она.

— Подготовительную школу? — удивился он. — Неужели и впрямь прошло столько времени?

— Нет, двухгодичный курс, — и она нервно рассмеялась.

— Да ты молодец! — и не зная, что сказать, неожиданно для себя добавил: — Может быть, встретимся?

Эти слова испугали девушку.

— Нет, пожалуйста, не надо. Не будем встречаться.

— Не будем, не будем, — поспешно заверил он.

Потом он много раз встречал ее на улицах. Но она, видимо, не узнавала его — ведь он сбрил бороду.

— Почему бы тебе опять не отрастить бороду? — спросила Хелен. — Или хотя бы усы?

Но каждый раз, встречая ту девушку, он радовался, что она не узнает его. И значит, лучше уж ему всегда быть гладко выбритым.

„Мне было очень не по себе, — писал Гарп, — что в мою жизнь так жестоко вторглись изнасилования“. По-видимому, он думал о десятилетней девочке из парка, об одиннадцатилетней Эллен Джеймс, жутком обществе обиженных женщин, которым покровительствовала его мать, и их бросающей вызов добровольной немоте. Позже он напишет роман, на этот раз тоже „доморощенный“, в котором важное место будет отдано насилию над женщинами. Вероятно, изнасилования были для него особенно страшны, поскольку вызывали в нем отвращение к самому себе, к своей мужской сущности, хотя он был лишен всякой агрессивности. У него никогда не было желания кого-нибудь изнасиловать. Но изнасилование, думал Гарп, пробуждает в мужчине комплекс вины по ассоциации.

Вспоминая, как он соблазнил Неоперившуюся Пташку, Гарп сравнивал себя с насильником и очень страдал от комплекса вины. Все было продумано заранее. Он и презервативами специально запасся. Но ведь самыми тяжкими считаются именно преступления с заранее обдуманными намерениями. Это вовсе не была внезапно возникшая страсть к молоденькой няньке. Нет, он выжидал в полной готовности, когда страсть вспыхнет в Синди. Неужели ничто не кольнуло его в тот миг, когда, выронив в аптеке на глазах у старика из парка злополучные пакетики, он услыхал: „Ищет слабых и невинных, чтобы насильничать да издеваться“? Не в бровь, а в глаз.

Он честно ставил себе всевозможные препятствия. Дважды запрятывал подальше преступные резинки, хотя и не забывал куда. Наконец настал день, когда Синди пришла к Данкену в последний раз. Ближе к вечеру Гарп бурно овладел женой. Уже пора было собираться в гости и приготовить что-нибудь Данкену на ужин, как вдруг Гарп запер дверь спальни и обнял Хелен, сидевшую за туалетным столиком.

— С ума сошел? — спросила она. — Нам скоро идти.

— Знаю. Но ничего не могу с собой поделать. Сжалься, — умолял он.

— Опомнитесь, сэр, — насмешливо сопротивлялась она. — Вы знаете, у меня правило: не заниматься глупостями на голодный желудок.

— Мой голод можешь утолить только ты, — не унимался он.

— Правда? — благодарно спросила она.

— Ма, открой дверь, — крикнул Данкен, дергая ручку с той стороны.

— Малыш, — отозвался Гарп, — поди посмотри, какая погода на улице.

— Погода? — переспросил мальчик, силясь отворить дверь.

— Как бы снег не пошел, — крикнул Гарп. — Выйди, посмотри.

Хелен фыркнула и тут же замерла, припав губами к его тугому плечу. Все произошло так быстро, что она даже подивилась.

За дверью опять раздались легкие шажки, и детский голосок объяснил им, что во дворе весна и во всем городе тоже. Гарп открыл дверь, потому что все уже кончилось.

Кончилось, да не совсем. И он ни на миг не переставал думать об этом. Он вез Хелен домой поздно вечером, а в голове неотступно звучало — заветные три пакетика под пишущей машинкой. Машинка безмолвствовала уже не один месяц после выхода „Промедления“.

— Ты, по-моему, уже спишь, — заметила Хелен. — Хочешь, я сама отвезу Синди?

— Да нет, я не устал, — буркнул он. — Отвезу.

Хелен лукаво улыбнулась и потерлась щекой о его губы.

— Мой безудержный любовник, — прошептала она. — Если наши выходы в свет всегда будут сопровождаться подобными взрывами чувств, готова выезжать каждый день.

Он давно уже остановил машину возле темного жилого корпуса женского колледжа, но молчал. Неоперившаяся Пташка молча сидела рядом. Он отлично все устроил. Студенты уже разъехались на каникулы. Синди тоже скоро уедет. Он видел, что она опечалена разлукой с любимым писателем, единственным, какого ей пришлось встретить в своей коротенькой жизни.

— Желаю тебе удачной учебы в будущем году, Синди, — сказал он. — Будешь в наших краях, заходи. Данкен будет скучать по тебе.

Девушка смотрела неподвижным взглядом на светящийся щиток. Затем обратила к Гарпу несчастное, влажное от слез лицо, в котором легко читались ее простые чувства.

— А я буду скучать по вам, — жалобно сказала она.

— Ну-ну, — отозвался он. — По мне скучать не нужно.

— Я люблю вас, — прошептала она и неловко прислонилась к его плечу своей нежной щечкой.

— А это уж совсем нехорошо, — тихо сказал он, но не шевельнулся. Еще не пора. Три пакетика лежат здесь, в нагрудном кармане, словно затаившаяся змея.

Ему понадобился только один пакетик. Вся мебель в ее душной комнате была сдвинута с мест. Он положил рядом несколько чемоданов и устроил неудобную бугристую постель. Дорога была каждая секунда. Он и так здорово задержался. Хелен могла уже встревожиться, отчего он так долго говорит дружеское „прощай“ Неоперившейся Пташке.

Остальные два пакетика он утопил в быстром весеннем потоке, бегущем через двор женского колледжа. Попросту выкинул на ходу в окно кабины, воображая, как расторопный сторож, заметив чужую машину, уже спешит вниз, чтобы выловить важную улику. Вот оно, тайное орудие преступления, неопровержимое доказательство свершившегося!

Но никто ничего не заметил, ни о чем не догадался. Даже Хелен, разморенная сном, не почувствовала предательского запаха. В конце концов, ей известно, что несколько часов назад он приобрел этот запах вполне законным путем. Приняв душ, он скользнул, непорочный, в свою надежную супружескую постель. Почувствовав прикорнувшего рядом мужа, Хелен пробормотала что-то нежное и бессознательно прижалась к нему бедром. И, когда он уже почти забылся, повернулась спиной, доверчиво коснувшись его ягодицами. От любви и нежности у Гарпа сдавило горло. Он обнял ее живот и счастливо ощутил под рукой еще совсем слабый бугорок — будущего ребенка.

Данкен растет здоровым и смышленым мальчиком. Первый роман завершен, он — писатель, это единственное, о чем он мечтал с детства. Конечно, похоть еще мучает его. Но как ему повезло с женой — он все так же любит ее и любим. А скоро и второй ребенок примет участие в их размеренном, тщательно спланированном странствии.

Он чутко ощупывал ее живот. А вдруг он откликнется толчком, легким признаком жизни? Хелен хочет девочку, и он не против. Но в душе надеялся на второго сына.

Никогда не забыть ему той девочки в парке, не выбросить из головы изувеченную Эллен Джеймс, „трудный жизненный выбор“ своей матери. Хелен — другое дело, ему повезло, у нее есть свои амбиции, она не позволит ему вертеть ею как куклой. Но ведь живут на свете и проститутки с Кёрнтнерштрассе, и такие, как Куши Перси. Но сильнее всего сейчас воспоминание о той, чей запах если и смыт горячим душем с тела, то из души не вытравить его ничем — об ограбленной Неоперившейся Пташке. Она рыдала под ним, извиваясь на чемоданах, и голубая жилка билась в ее виске, в наивной височной впадинке под белой детской кожей. Он не вырезал ей языка, но, когда встал и оставил ее, она как бы лишилась дара речи.

Поэтому Гарп и не хотел дочери — из-за мужчин. И не только из-за мерзавцев. „Но даже из-за таких, как я“, — думал Гарп.