"Скорость тьмы" - читать интересную книгу автора (Проханов Александр)

Глава шестнадцатая

На заводе запускали японский суперкомпьютер. Электронное создание обитало в лунном, голубоватом храме, куда сошлось множество жрецов и подвижников, чтобы поклониться всеведающему богу. Здесь были представители японских фирм и программисты из русских компаний, начальники цехов и конструкторы, рабочие и испытатели. Было много журналистов из местных изданий и столичных телеканалов. Все, для кого суперкомпьютер воплощал новую технотронную эру, помещал завод в могучее поле мировой цивилизации, где еще не было места изможденной отсталой России, но куда прорвался завод. Технократы завода, создающие небывалый двигатель, строили не просто боевой истребитель, но прорубали коридор в будущее для утомленной гигантской страны, как прорубали подобные коридоры великие цари и вожди, заталкивая в них упиравшуюся, изможденную, не желавшую перемен страну. Здесь был мэр Сыроедин, приветливый, улыбавшийся во все стороны, желавший снискать расположение заводчан, которым скоро предстояло участвовать в выборах городского головы. Был заместитель Генерального конструктора Блюменфельд, который вот-вот был готов подать заявление об уходе перед своим отъездом в Америку, но задержался в связи с болезнью Люлькина. Был молодой рабочий Иван Столешников, вытачивающий турбинные лопатки на драгоценном прецизионном станке, верящий в безграничные возможности техники. Но не было Генерального конструктора Люлькина, лежавшего в Москве, в реанимации, с обширным инфарктом. Не было Ольги Дмитриевны, которую Ратников пригласил на торжество, чтобы любимая женщина стала свидетелем его триумфа.

Несколько раз он звонил ей, и все напрасно. Заехал к ней домой и не застал, оставив в дверях записку. Наведался в музей, но ему сообщили, что она не появлялась на работе. Тогда он послал Морковникова в город с требованием отыскать Ольгу Дмитриевну и привести на завод, где ее ждет божество, способное, без всяких мучений и жертв, воскресить Молоду.

— Так и скажи ей, Федор Иванович, «без всяких мучений и жертв».

Компьютер являл собой ряд темно-смуглых шкафов с переливающимся индикаторами. Был загружен программами, совершал миллиарды вычислений в секунду. Жадно пил электричество, раскалялся, как гигантский пульсирующий мозг, который охлаждался рефрижераторами, обдувался прохладным воздухом. Был помещен в стеклянную оболочку, в которой поддерживалось давление, температура, уровень электрического напряжения, как если бы громадный мозг был извлечен из черепа, помещен в огромную колбу, где его питали насыщенной кровью, откликались на его пульсации, заслоняли от внешних повреждений.

Этот стеклянный алтарь с темными призмами суперкомпьютера был окружен ленточкой, которую надлежало разрезать Ратникову после краткого вступительного слова.

— Дорогие друзья и соратники, уважаемые гости, мы запускаем не просто великолепное изделие, созданное лучшими умами человечества. Мы запускаем «машину времени», которая переносит нас в будущее. Что является в двадцать первом веке самым драгоценным ресурсом? Не углеводороды, не золото, не урановое топливо, не интеллектуальная оснащенность, не собрание высоких технологий. Самым драгоценным ресурсом является время. Категория времени в наш век выражается скоростью, с какой исследовательские центры, научные лаборатории, политические институты и военные штабы способны обрабатывать информацию и принимать безошибочные решения. Количество вычислительных операций в секунду определяет уровень страны, эффективность ее существования в мире. Почему у ребенка время тянется медленно, а у зрелого человека оно стремительно убыстряется? Потому что ребенок медленно, осторожно обрабатывает информацию окружающего мира, а взрослый мозг ускоряет этот процесс в десятки и сотни раз. Содержание календарного времени меняется от десятилетия к десятилетию. Нынешний год эквивалентен пяти годам прошлого десятилетия. Сегодняшняя секунда эквивалентна вчерашнему часу. В мире идет гонка не вооружений, не технологий, а «гонка времени»…

Он говорил страстно, как проповедник. Стремился объяснить исторический смысл происходящего события. Трактовал его, как священнодействие, скрытое от глаз заводскими стенами, ограниченностью людских представлений, косностью их знаний о мире. Хотел сделать слушателей соучастниками творчества, сотоварищами мессианства. Видел, как у многих загорались глаза. Журналисты жадно писали в блокноты, операторы наводили на него телекамеры. Было несколько скептиков, тонко улыбавшихся, отвечавших иронией на его патетическое красноречие. Было несколько равнодушных усталых лиц, свидетельствующих о смерти души. Блюменфельд мучительно сутулился, отводил глаза, словно его уличали в каком-то неблаговидном поступке, упрекали в недопустимом деянии. Мэр Сыроедин изображал повышенное внимание, стараясь, чтобы это внимание было замечено остальными, и его будущие избиратели видели в нем сторонника прогресса, ревнителя новизны. Рабочий Иван Столешников с упоением сиял голубыми глазами, глядя на Ратникова с обожанием. А тот вдруг ощутил, как ему не хватает здесь Ольги Дмитриевны. Яркие, произносимые им слова предназначены для нее. Она, любимая женщина, должна была стать свидетельницей его триумфа. Он продолжал:

— Россия отстала в гонке времени. Двадцать лет мы барахтаемся в бессмысленных, навязанных нам реформах, с каждым годом увеличивая отставание от передовых стран мира. Наше технологическое отставание катастрофично. Мы больше не в состоянии производить современные самолеты, космические корабли, медицинское оборудование. Принимать эффективные политические решения, создавать эффективные организации.

Близится лобовое столкновение России с такими гигантами, как Китай и Америка, объединенная Европа и Иран. Нас съедят, растворят в желудочном соке, оставив от страны дурные отходы. Так высшая форма жизни питается низшей формой. Мы производим машины — уроды, над которыми потешается мир. Мы поступаем в политике так, что это вызывает презрение. Мы допускаем просчеты, вызывающие ужас и отвращение. Не далек тот день, когда мировое сообщество примет решение уничтожить Россию — этот гигантский источник социальных болезней. Захочет обезвредить патологическую страну, которая совершает опасные для мира поступки. Чтобы не быть уничтоженными нам предстоит совершить небывалый рывок и преобразиться. Создать новую цивилизацию, производящую небывалые машины, совершенные политические институты, формы сознания, управляющие историей. Кажется, именно так сказал Иосиф Сталин: «Мы отстали от передовых стран мира на пятьдесят лет. Если мы не преодолеем отставание, нас сомнут». Страшными усилиями народ преодолел отставание, выиграл войну, сберег свое государство. Сегодня мы отстали на сто лет или больше. Каждая прожитая в бездействии минута, отбрасывает нас в развитии на целый час. Запускаемый нами компьютер призван уменьшить разрыв, защитить русскую цивилизацию перед лицом смертоносных угроз…

Он говорил собравшимся заводчанам, именитым горожанам, многоопытным журналистам. Но слова его были обращены всему огромному, рассеянному по необъятным пространствам народу, который он хотел разбудить, расколдовать, вырвать из наркотического сна. Подвигнуть на «Общее дело», сложить в громадную артель, которая снова, в новом жестоком времени, на переломе эпох, спасет страну, защитит территории, обнаружит неиссякаемые русские силы. Он бил в набат, объявлял всеобщую мобилизацию. Звал за собой в атаку на непреступные бастионы противника, неодолимые укрепрайоны, на обступившие Россию армады. Вдруг возникло странное ощущение, моментальное прозрение, что именно об этом говорила Ольга Дмитриевна, и вещал седовласый старец. О победной «скорости света», которая из Космоса несет России дивную благодать. И о гибельной «скорости тьмы», которая умертвляет Россию, погружает ее в черное небытие. И ему вновь заходилось увидеть среди собравшихся ее чудесное, любимое лицо.

— Строительство новой России требует новых людей, способных на подвиг, на жертву, на непрерывное творчество. Вы — эти люди. Вы — лучшее, чем располагает сегодня Родина. Вы выхватываете ее из огня. Спасаете от исторического поражения. Вы своими пальцами трогаете не просто лопатку турбины, нажимаете клавишу компьютера. Вы касаетесь русского будущего. Жаль, что в эту минуту здесь нет нашего верного товарища, Генерального конструктора Леонида Ефграфовича Люлькина, который мечтал увидеть на заводе этот суперкомпьютер. Пусть он скорей выздоравливает и с помощью этой великолепной машины конструирует двигатель «шестого» и «седьмого поколения». Поздравляю вас, друзья.

Ему хлопали. Мерцали вспышки фотоаппаратов. Он приблизился к ленточке, перерезал ее ножницами, и люди двинулись к суперкомпьютеру, обступили стеклянный колпак, под которым дышало и мерцало смуглое божество. Специалисты давали объяснения, стремились перевести на русский язык таинственный, неизрекаемый язык электронных импульсов, сотрясавших атомы и молекулы суперкомпьютера.

К Ратникову подошел мэр Сыроедин:

— Поздравляю, Юрий Данилович, замечательное выступление. Знаковое, как говорится, событие. Ваш завод, установив этот чудо-компьютер, становится как бы центром русского прогресса, не так ли? Сердцем, что называется, цивилизации. Но завод-то — это сердце Рябинска. Поэтому и Рябинск становится центром мирового прогресса, правильно? Признаюсь, только сейчас я до конца понял ту нашу с вами беседу в моем кабинете. Ваши слова о превращении Рябинска в Город Прогресса. Если честно сказать, — Сыроедин приблизил к Ратникову свое крепкое, испещренное множеством морщин и складок лицо, — Я бы вас выбрал мэром Рябинска. Но ведь вы не пойдете? Не оставите родной завод?

Лицо мэра было выразительно, как древесный срез с годичными кольцами, по которым можно было читать историю дерева в благоприятные и скудные годы. Его морщины истекали из глубины лица, расходились по лбу, щекам, подбородку сложным живым узором, где каждая морщина и складка соответствовала тому или иному пороку. Были складки плотоядные, говорящие о тайных страстях и мучительных вожделениях. Были складки утонченного лукавства и хитрости, позволявших ему выжить среди опасных треволнений. Была складка вероломства, — он не раз отрекался от благодетелей, бросал друзей, рядился в новые ризы. Была складка страха, — тайно боялся погибнуть, ошибиться в выборе покровителя, обнаружить свои слабости и жестоко за них поплатиться. Среди рельефных бугров и складок таилась невыявленная, тонкая, как трещинка, морщина неминуемой смерти. Прозорливый исследователь мог бы угадать по этой морщине час его гибели, — от пули, или от потопления, или от разрыва сердца в минуту животной страсти.

Ратников рассматривал его лицо, словно силился прочитать тайнопись, разгадать изощренную криптограмму его жизни и смерти.

— Так как же, Анатолий Корнилович, дадите заводу участок под строительство Технического центра? Пустырь — городское позорище. Свалка отходов, ржавые ангары, трупы зарывают, как в пустыне Неваде.

— Считайте, что участок ваш, Юрий Данилович. Вот выиграю выборы, выделю землю. Вы же знаете, я ваш поклонник. Ни Мальтусу же мне поклоняться.

— На выборах вас поддержу, — сказал Ратников и отошел от мэра.

Глядел на стеклянную оболочку, за которой туманился и мерцал компьютер. Его загрузили программой, которая описывала двигатель в условиях реального боя. Ратников воображал самолет, который сражается в небе еще несуществующей войны.

Атаки на встречных курсах на дистанции шестьсот километров. Захват противника в цепкие зубы прицела. Ракетные пуски и стремление обоих пилотов ускользнуть от смертельных укусов. Спрятанный в электронный туман, остановившийся в небе, стертый с радара противника, русский «Сухой» пропускает мимо ослепленную ракету врага. Вгоняет в «Ф-22» огненный взрыв. Обкалывает крылья, стесывает стабилизатор, распарывает бортовую обшивку. Самолет, как капля горящего магния, падает из неба в синюю долину Рейна, — на лоскутные изумрудные пашни, на готику старых соборов, на латунный проблеск реки с нежной рябью плывущей баржи. Русская машина, проревев в чужих небесах, делает разворот и уходит к родному аэродрому за Волгой. Русский летчик в стратосферном костюме так и не узнает, кто сгорел в американском «Раптере», компании Локхид Мартин. Чей обугленный труп похоронят на зеленых лужайках Арлингтонского кладбища.

Ратников не смешивался с гудящей толпой, которая, как пчелиный рой, облепила суперкомпьютер. Искусственный мозг, помещенный в стеклянный череп, накалялся от жарких биений, пульсировал миллиардами крохотных вспышек. Как предсказатель и маг, блуждал в несуществующем будущем. Угадывал его по бессчетным намекам и признакам, которые, едва различимые, присутствовали в сегодняшнем дне. Стремились в грядущее, разрастались, наполняли пространство и время, сотворяли осязаемый образ. Этот образ воплощался в реальность, становился ревущим, охваченным потрясениями миром.

Ему казалось, компьютер, словно грозный ангел, распростер над миром шумящие крылья. Озирает континенты, пролетает над странами, заглядывает на военные базы, проникает в секретные центры. Ему ведомы цены на нефть и уран, запасы воды и газа, рост населения в желтокожем Китае, в красноликой Мексике, в кипящем, как вар, Пакистане. Он исследует схватку идей, столкновение религий, тайные интриги спецслужб. Нащупывает зоны конфликтов и узлы неразрешимых проблем, театры будущих войн и признаки грядущих восстаний. Мир в непрерывных вибрациях, ежеминутных биениях накапливает гремучую смесь катастрофы. Компьютер упорно отыскивает скрытую точку взрыва. Ищет невидимую песчинку, нарушающую равновесие мира. Малое, незаметное для глаз событие, мимолетное проявление зла, и мир взрывается. Расшвыривает границы, сметает народы, погружает человечество в огненный хаос. Россия, как огромная льдина, раскалывается. Уплывают ломти пространств. Разломы дымятся и кровоточат.

Компьютер, словно ткацкий станок, ткал будущее из бесчисленных нитей. И было неясно, ткет ли он саван или праздничные светлые ризы. Ратников вдруг снова подумал, что результат вычислений мог совпасть с пророчеством старца. Жертвенный, невидимый миру поступок, противодействующий мимолетному злу, мог удержать равновесие мира, спасти его от крушения. Мученица ценой своей жизни могла спасти целый мир. И снова с болью он подумал об Ольге Дмитриевне, торопливо оглядывал толпу, надеясь увидеть ее любимое лицо.

Рядом возник Морковников, смущенный, неловкий. Топтался на месте, держал в руках свернутый бумажный рулончик.

— Ольгу нашел? — раздраженно спросил Ратников.

— Вот, взгляните, Юрий Данилович. — Морковников развернул бумажный свиток, растянул его широко перед лицом Ратникова. На афише прекрасным лицом сияла его любимая женщина. Короткая стрижка, блестящий пленительный взгляд, обнаженная шея и открытая грудь, — все было чужим и пугающим. Афиша гласила: «Французский шансон. Прима Ольга Глебова. Каждый день с 21 часа. Варьете „Эльдорадо“».

— Как, у Мальтуса?

Ратников ошеломленно смотрел. Не умел объяснить случившееся. На афише любимая женщина улыбалась обольстительным ртом. Белела ее дивная грудь, которую он целовал. Лучились глаза, которыми он любовался. Она больше не принадлежала ему, отталкивала дерзким насмешливым взглядом. И такая внезапная боль, такое ощущенье беды, что он задохнулся.

К нему подскочил насмешливый молодой репортер:

— Юрий Данилович, а если загрузить в компьютер все данные человека, может ли он, как гадалка, предсказывать будущее?

Ратников не ответил. Чувствовал, как несутся мимо разящие лучи, пронзают афишу со скоростью тьмы.

Ратников явился в ночной клуб «Эльдорадо», покинув залитые негаснущим солнцем улицы, лазурно-зеленую Волгу, ветряную набережную с победно сияющим собором. И оказался в призрачном сумраке клуба, с химическими, едкими отсветами, словно распушил ядовитые перья павлин. Теплый воздух был полон запахов сладковатого тления, как в африканских джунглях. Отдав привратнику деньги, он был препровожден в темный зал, где были расставлены столики, сидели люди, мерцало стекло винных рюмок. Иногда по залу пролетал разящий луч, словно режущая коса, срезал головы, руки, кромсал сумрак. Грохотала и звенела музыка, столь громкая, что лицо чувствовало удары звука. На подиуме, у блестящего шеста, извивалась рыжая, стеклянно-потная женщина с полоской красной ткани на крутящихся бедрах. Ее голые груди плескались, ходили ходуном выпуклые ягодицы, улыбался алый рот, рассыпались огненный волосы. Она сжимала металлический стержень, запрокидывала назад голову, так что волосы падали вниз, груди стекали на сторону, и среди расставленных колен виднелся жаркий лобок, едва перечеркнутый красной тесьмой. Мужчины за столиками восхищенно кричали, свистели, колотили донцами рюмок. Некоторые устремлялись к подиуму, кидали купюры, которые ловко, по-обезьяньи, хватала женщина. Ратникова испугала эта горячая сладострастная тьма, запах похоти, разящая молния света. Мысль, что Ольга явится среди этих разгоряченных полупьяных мужчин, под их бесстыдными взглядами, выставит напоказ белую наготу своей шеи и плеч, — эта мысль ужасала его. Он опустился за столик, кивнув миловидной барышне, поставившей перед ним рюмку с напитком. Успел разглядеть, что на барышне была прозрачная пелерина, не скрывавшая острую девичью грудь.

— Боже мой, не верю своим глазам! — перед Ратниковым возник Мальтус, странно гибкий, колеблемый, словно водоросль, в волнообразных переливах света, — Наконец-то вы решили отдохнуть от своих самолетов, станков и моторов. Вкусить невинных развлечений буржуазии. Кстати, здесь же и наш драгоценный мэр Анатолий Корнилович, — Мальтус оглянулся. Ратников за дальним столиком разглядел мэра, который дружески ему махал. По залу пронесся разящий луч, морщинистая голова мэра отлетела, срезанная лезвием, и Ратников испугался, что она со стуком упадет перед ним на стол, — Может, вы пересядете к нам? — гостеприимно улыбался Мальтус, — Мы были бы счастливы, поверьте.

— Благодарю. Я сегодня устал от общения, — сухо ответил Ратников, глядя, как колеблется стеблевидное тело Мальтуса. Знал, что случилась большая беда, — с его любимой женщиной, с ним самим.

Рыжая танцовщица еще некоторое время металась среди огненного грохота. Исчезла, оставив голый, натертый до блеска шест. Свет погас, и в темноте еще дышало эхо музыки, опадало мерцающее конфетти, гасли спирали и протуберанцы. Ратников притаился, слыша шелест, голоса, стук каблуков, ожидая мучительного свидания.

Внезапно на подиум легло круглое пятно света, точно маленькое серебристое озеро. Среди непроглядной черноты оно светилось, дышало, будто волшебная влага. В этот драгоценный круг, из темного небытия шагнула женщина, словно спустилась по лучу и встала на мерцающих водах. Ее голубое, с отливом платье было соткано из неземных материй, переливалось, как крыло тропической бабочки. Плечи, полуоткрытая грудь дивно белели, казались жемчужными. Темно-алые брызги граната окропили высокую шею. На бледном лице ярко, влажно краснели губы. Дрожали под тонкими бровями глаза. Лоб прикрывала челка, на висках круглились легкие завитки волос. Стройные ноги на высоких каблуках чуть покачивались на зыбком пятне, будто она старалась сохранить равновесие. В белых обнаженных руках она держала гитару, медового цвета, на которой вспыхивал перламутр. Вышла и стояла, позволяя себя созерцать, уверенная в своей красоте и силе, царствуя над умолкнувшими, завороженными мужчинами, странно и пленительно улыбаясь.

В этой недоступной ослепительной женщине Ратников вдруг узнал Ольгу Дмитриевну, пораженный ее преображением. Пугающая метаморфоза изменила ее облик, лишила мучительной неопределенности, болезненной робости, горьких теней в уголках губ, так же волновавших его, как волновала девичья коса вокруг ее головы, теплая шаль на плечах, в которую она зябко куталась. Все в нем заныло, заболело, устремилось к ней. Он не мог понять, почему она покинула его, укрылась за неузнаваемой внешностью, поместила себя в непреодолимый круг света.

Ее пальцы коснулись струн, зарокотавших в глубине гитары, словно там затрепетало незримое существо, рассыпая перламутровые звуки. Она прижимала струны, склоняя голову и чуть улыбаясь. Ратников видел красный лак ее ногтей, закрытые веки в серебристой пыльце, белизну плеча, маленькое нежное ухо с чарующим завитком волос. Она подняла голову, ярко, страстно раскрыла глаза, и ее сильный, бравурный голос, окруженный звуками рокочущих струн, устремился в зал. И Ратников испугался незнакомой силы ее смелого страстного голоса.

Она пела французский романс. Звук рокотал в ее горле, излетая из дышащих, в алой помаде губ. Огненная челка трепетала на лбу. Она прижимала гитару к груди, к ее выпуклой матовой белизне. Принадлежала к иной, неведомой Ратникову жизни, в которую вернулась после краткого и ненужного перерыва, — в парижское варьете, синее от табачного дыма, удушающе — сладкое от духов, винных запахов, среди которых посылали ей воздушные поцелуи те, кто ее любил. Кто увозил ее под утро из варьете, сажая в сонный автомобиль, и она устало прижималась к мужскому плечу, глядя, как фары отражаются в зеркально-черном асфальте. Она больше не принадлежала Ратникову. Отталкивала его навсегда этими бурлящими звуками, а он так сильно ее любил, так к ней стремился. Не мог понять, в чем его вина и проступок. Как случилось, что он не уберег их любви, не заслонил ее от напасти.

Она пела на французском то нежно и задумчиво, то гневно и насмешливо, то кипуче и сладострастно. Ратников видел, как аплодирует ей мэр, прижимая ладонь к сердцу. Как торжествующе оглядывается на него Мальтус, словно угадывает его боль и празднует победу. Ратников снова смотрел на нее горестно, умоляюще.

Она затихла. Минуту стояла, давая успокоиться струнам, улететь рокочущим звукам шансона. Слабо коснулась гитары, словно выплеснула из нее легкие звучащие брызги. Повернула лицо туда, где, невидимый в темноте, сидел Ратников, будто угадала его муку, услышала его мольбу. И ее голос, горестный и прекрасный, обратился к нему, к его страдающему, любящему сердцу.

Ее чудный таинственный голос, полузакрытые, то ли в муке, то ли в сладости, глаза, целомудрие драгоценных слов, божественная красота и печаль задумчивой музыки хлынули на него. Они были для него, ему одному предназначены, уносили туда, где не было места разорванной истерзанной жизни, а была белизна садовой беседки, янтарная желтизна старинной усадьбы, тенистые аллеи с наивными мраморными изваяниями, и где возможна была эта исповедь, это слезное прощание это, расставание навсегда. Чувствуя, как жарко увлажнились глаза, и в них поплыла синева ее платья, белизна ее плеч, медовое пятно гитары, он понимал свою обреченность, безнадежность своей к ней любви.

Она укоряла его, целовала, закрывала ему перстами глаза, и сквозь ее теплые душистые пальцы светилось зеленое, белое, — поле летучей травы с белой бесшумной бабочкой, и далекая синь тенистых дубов, и тяжелая зелень кладбища с мраморной плитой и полустертой надписью «Жизнь». Все это было предугадано, предначертано в чьей-то другой исчезнувшей жизни, которая досталась им по наследству. Приняв этот дар, отлюбив и отплакав, они перенесут этот дар в чью- то другую судьбу. Подарят еще не родившимся и безвестным, кому суждено увидеть то волнистое поле, и подхваченную ветром белянку, и маленький, синий, затерявшийся в травах цветок.

Она прощалась с ним, умоляла забыть, винилась перед ним. А ее уводили, она удалялась, и он был не в силах приблизиться, не в силах ее удержать, не в силах от нее отказаться. Его удел — до скончания дней обожать ее, любоваться, безнадежно и безответно любить. Следовать за ней в отдалении, своей молитвой и нежностью уберегать от напастей.

Но нет, он не смирился, был не готов с ней расстаться, не желал ее отпускать. Ведь была недавняя волшебная ночь, соловьи в саду, летящие из звезд безмолвные силы, которые выбрали его из миллиардов людей, остановились на нем, обещали небывалое счастье. Обещали взять их обоих в звездный блеск, в бесконечную высоту, и он не отпустит ее, станет биться за нее, призывая на помощь все благие небесные силы, всю разлитую в мирозданье любовь.

Она умолкла, закрыв глаза. С закрытыми глазами вышла из круга света и растворилась во тьме. Серебристое озеро пусто сияло. Люди за столиками хлопали, поднимали рюмки, посылали ей вслед воздушные поцелуи. Ратников сорвался с места и кинулся следом в темный сумрак кулис. Натыкался на стены, торопясь по узкому коридору мимо затворенных дверей, туда, куда вели оставшиеся после нее дуновения, шелест ее платья, едва уловимый запах духов.

Вошел без стука в гримерную и увидел ее среди зеркал, устало прислонившуюся к стене. Гитара лежала на диване. И в том, как бессильно лежал этот маленький, усыпанный перламутром инструмент, была безысходность и отчаяние.

— Оля, милая, что случилось? Зачем эта перемена? Я искал тебя! В музее ты не работаешь, на звонки не отвечаешь! Эта афиша, на всех углах! Ты и не ты! Приехал сюда и увидел. Этот вертеп, у Мальтуса, — тут пахнет распадом, воровством. Может, я обидел тебя? Что-то не то сказал? Ведь нам с тобой было прекрасно. Ты чистая, дивная, светлая. Помнишь, как мы плыли с тобой в Молоду, как летели птицы с колокольни, как ты шла босиком по траве? Давай уплывем с тобой, вниз по Волге. Там чудесные города, краше которых нет. Ты и я, на яхте, больше никого. Я ведь люблю тебя!

Он говорил, задыхаясь, старался увидеть ее глаза, заглянуть в их тревожную взволнованную глубину. Чтобы развеялись его подозрения, кончилась его мука, и она снова смотрит на него с нежностью и печалью, и он так любит уголки ее горьких губ, и легкую тень на лбу, между пушистых бровей, где притаилось страданье.

— Я люблю тебя, слышишь!

Она подняла на него глаза и устало, с глухим и невнятным стоном, произнесла:

— Между нами все кончено. Я сама во всем виновата. Поддалась искушению и какому-то безумному наваждению. Это болезнь, самовнушение, которое нужно лечить. Странная мечта о воскресении затонувшей страны, больное предчувствие смерти, предвкушение жертвы и муки, — все это душевная хворь. Я не подвижница, не святая. Не боярыня Морозова, закованная в кандалы. Не Зоя Космодемьянская с петлей на шее. Я обычная женщина, грешная и порочная, на которую спустилось вдруг помрачение. Теперь оно кончилось, я здорова. Я не мученица, не подвижника. Я певица кабаре.

Она зябко передернула плечами. Этот жест остался у нее от недавних дней, когда она куталась в шаль, и он так любил этот домашний и милый жест, так хотел его повторенья.

— Конечно же, ты не мученица. Ты чудесная женщина, созданная для любви, для счастья, для осмысленной, одухотворенной жизни. Стань моей женой. У нас будет прекрасная семья, замечательный дом, у нас появятся дети. Я так нуждаюсь в тебе. В этом мире столько ужасного, разрушительного. Мы не позволим этим неистовым силам опрокинуть нас и сгубить. Останься со мной.

Он не касался ее, но обнимал своим обожанием, своей страстной мольбой, не пуская к ней смертоносные силы, летящие со скоростью тьмы. Чувствовал их губительную радиацию, закрывал своей грудью ее беззащитную белизну, голубую жилку на голой шее, ее надломленное тело, отраженное во всех зеркалах.

— Я не чудесная, не одухотворенная, не святая. Я развратная и растленная. Я принимала наркотик, пускалась во все тяжкие, окуналась на самое дно. Я изменяла моему архитектору с английским коммерсантом, а ему с арабским инженерам. Много разных мужчин уводили меня ночью из кабаре, и мне это нравилось. Я еще не насытилась, не утолилась, не успокоилась. Я не создана для семьи, не буду утешением мужу, из меня не получится мать. Хочу веселья, а не молитвы. Хочу наслаждений, а не жертвы. Я остригла косу, завернула в старушечью шаль и выбросила в ночь. Теперь я ночная бабочка, шелестящая стрекоза. Лечу, куда хочу. На луну или на солнце. Или прямехонько на огонь!

Она словно опьянела. Ее губы в красной помаде плотоядно дышали. Она смотрела мимо него. В ее серых глазах появилась безумная зелень и мерцающее ослепленье, словно она видела что-то запретное, яркое, к чему ее влекло. Он пугался, не понимал, не знал природу этой разрушительной страсти, в которой сгорала и испепелялась их чудная краткая встреча.

— Оля, ты не можешь так!

— Могу! — она надрывно перебила его, — Ты должен меня оставить! С тобой связаны мои страхи! Ты мне несешь погибель! Утягиваешь меня в какую-то жуткую пучину, словно мне на ноги привязали камни, и я тону, умираю! Если ты действительно любишь меня, желаешь мне блага, оставь меня. Это спасет и меня, и тебя. Нам больше нельзя встречаться!

Она вся дрожала, и от этой дрожи ее голубое серебристое платье трепетало, сверкало, и ему хотелось остановить эту жуткую дрожь, крепко обнять, чтобы она затихла в его объятьях, присмирела и успокоилась. Он шагнул к ней, протянул руки. Но в коридоре послышались голоса, дверь растворилась, и в гримерной появился Мальтус, смеющийся и галантный, и мэр Сыроедин с огромным букетом роз.

— А вот и мы! — воскликнул Мальтус, зорко и весело оглядев зеркала, брошенную на диван гитару, Ратникова, продолжавшего тянуть к Ольге Дмитриевне руки, — Явились отдать дань таланту. Поклониться в ножки примадонне. Наш друг Анатолий Корнилович совсем потерял свою седую голову. Вы вскружили ему голову, прекрасная княгиня Ольга.

— Вы так замечательно пели, — мэр улыбался, перебирая на лице сияющие морщины, — Сразу же сделался вашим поклонником. Позвольте мне еще приходить и слушать вас, обожать вас. И в знак моего обожания — этот букет. Вы — роза, вы — цветок благоуханный! — он поклонился, протянул ей букет.

— Уведите меня отсюда, — Ольга Дмитриевна кинулась к мэру, спасаясь от Ратникова, от его умоляющих, ужаснувшихся глаз, — Уедем сейчас же отсюда! Куда — нибудь прочь, веселиться, пить вино! Спасите меня от него!

Она выбежала из гримерной. Мэр торопливо и косолапо, с масленым блеском в глазах, вышел следом, унося темно-алые розы.

Мальтус с жестоким хохотком и язвительным поклоном, обернулся к Ратникову:

— Ох уж эти мне ночные певицы! — и исчез в дверях.

Ратников остался один среди бездонных зеркал, которые передавали друг другу его отражения, унося их в мертвенную бесконечность.