"Скорость тьмы" - читать интересную книгу автора (Проханов Александр)

Глава пятнадцатая

Они тронулись в обратный путь, той же дорогой, в фиолетовом сумраке близкой ночи. Погост, на котором они узрели небесный крест, тускло, неразличимо проплыл на далеком холме. Углич с померкшими домишками спал, только в стороне, на набережной, гремела музыка, трещали петарды, взлетали шутихи. Травяное поле, где днем катились душистые зеленые волны с разноцветными бабочками, теперь казалось недвижным и каменным, словно на него положили огромную бетонную плиту.

— Давайте остановимся ненадолго в гостевом доме, на Темной речке. Там приготовлен ужин, отдохнем, послушаем музыку, — Ратников волновался, произнося эту фразу. Еще утром, отправляясь в путь, он замыслил эту вечернюю остановку, страстно и суеверно мечтая остаться с ней наедине, обнять ее в сумраке просторных комнат с окнами, выходящим в цветущий сад. Произнеся эту фразу, он испугался, что она откажется. Но Ольга Дмитриевна, не поворачивая к нему лица, тихо сказала:

— Я согласна.

И в нем ликование, жаркое нетерпение, мучительное и счастливое предвкушение.

Еще утром он сообщил своему заму по безопасности Морковникову о возможном ночлеге в гостевом доме, и тот распорядился привести туда ужин и усилить охрану. К гостевому дому от шоссе вела узкая асфальтовая дорога. Фары освещали скользящий ряд сосен, мерцающую блестками обочину. Шлагбаум преградил путь. Из будки вышел охранник с рацией и ярким фонарем. Щурясь в свете фар, осмотрел номер машины, отдал честь. Ратников опустил стекло, спросил:

— Какая обстановка?

— Все сделано, как вы сказали, Юрий Данилович. Ужин привезли. Охрану усилили. Вот ключ, — и он передал длинный, узорный ключ от входной двери.

Прошуршали колесами по гравию. Остановились перед темным, утопающим в кущах строением. Фары погасли. Они вышли из машины, и сразу их окружили холодные ароматы, сладостный запах цветущих яблонь и неистовые соловьиные свисты. В нескольких местах непроглядного сада, словно бросая друг другу горсти страстных, переливчатых звуков, пели соловьи. Умолкал один, позволяя эху улететь вглубь черного сада. Мгновенье тишины, туманные звезды. И снова яростный, трепетный свист из другого конца сада. Пронзал тишину, восхитительно, ярко летал среди деревьев и разом обрывался. Снова туманные звезды, синеватые отсветы негасимой зари, душистый запах близкой реки.

Ратников отомкнул дверь, нащупал выключатель. Просторный дом озарился теплым, оранжевым светом, раскрывая свое внутреннее пространство. Из прихожей двери вели в гостиную, изысканно и удобно обставленную. Дальше — в трапезную, где был накрыт стол, блестели серебряные приборы, переливались хрустальные бокалы, стояли под стеклянными колпаками кушанья. Из гостиной виднелось несколько спален с широкими кроватями под шелковыми китайскими покрывалами. Особняк редко принимал гостей, только самых высокопоставленных, — вице-премьера, или министра, или директора иностранной компании, с которой сотрудничал завод. И тогда здесь устраивался ужин, разводился огромный, полный алого пламени камин, лилось рекой вино.

Теперь дом был пустынный, наполненный теплым светом торшеров и люстр, с сумерками спален, ниспадавшими гардинами. Ольга Дмитриевна рассеянно оглядывалась, когда Ратников вел ее по комнатам, взволнованный ее близостью, тишиной замкнутого пространства, в котором они оказались, укрытые от взглядов и звуков, тревожащих переживаний и огорчений, тех, что уже случились, и тех, что ожидают их впереди.

— Вы мне очень дороги, — сказал Ратников, останавливая ее посреди гостиной, на толстом персидском ковре с черно-алыми узорами, синими и золотыми орнаментами, — Мне хочется окружить вас теплом и любовью. Заслонить от всех напастей. Чтобы вы были счастливы.

Она повернулась к нему. Глаза ее были большие и темные, с дрожащим блеском. Она обняла его, высоко поднимая локти. Жадно, сильно поцеловала, делая больно губам. Целуя, стала шарить у него на груди, расстегивая рубаху. И он задохнулся от ее страсти, ее дыхания, которым она наполняла его из уст в уста. Шагнул навстречу, как в тесном танце, чувствуя ее грудь, живот, плотное бедро. Прижимал ладонь к ее напряженной гибкой спине, делая несколько шагов из озаренной гостиной в сумеречную спальню.

Он был жаден, груб, почти жесток, и одновременно испуган, нежен и восхищен, не веря в свое счастье, страшась ее наготы, близкого, матово-белого лица, закрытых век, под которыми дрожали, бурно трепетали глаза. Его губы хватали ее горячий, шепчущий рот, погружались в волосы рассыпанной косы, прижимались к горячей шее, в которой остановился и не мог излететь жаркий бурлящий звук. Ладони, словно обладали зрением, скользили по ее острым плечам, мягкой груди с маленькими сосками, округлым бедрам и гладким коленям. Было страшно и сладко от ее доступности, ее нетерпеливой и порывистой страсти, с какой она обнимала его, погружала в свою пылающую глубину, прятала в раскаленном лоне. Будто хотела увести из неподвластного ей пространства, окунуть в свою первозданную тьму, растворить в огненном безымянном бурлении.

Он закрыл глаза и, казалось, видел ее изнутри, словно погруженный в ее утробу младенец. Сквозь горячую алую тьму проносилось поле с зеленой травой и ее белая стопа, спугнувшая белую бабочку. Скакал и гремел бубенцом наглый скоморох, корча лицо в смешной и опасной гримасе. Возникло надгробие с высеченным именем «Жизнь», и сухим бумажным цветочкам. А потом все смыл, поглотил ослепительный свет, гася все образы, мысли, все земные желания. Бестелесный взрыв открыл ему на мгновение миг его рождения, минуту будущей смерть, жизнь после смерти и белую плазму, в которой он обитал, еще не рожденный. Мелькнула жуткая и прекрасная тайна, став на мгновение его достоянием. Погасла, оставив после себя пустоту, изнеможение, странное изумление.

Он лежал в пустоте, и окружающий его мир медленно сотворялся, будто в комнату из небытия вносили предметы. Высокий незажженный торшер. Телефон на столике. Черное сверканье большого зеркала. Брошенная на спинку кровати одежда. Портьера, закрывающая выход на балкон. И ее близкое, слабо белеющее лицо, словно вырезанное на темном камне, таинственное, лунно-светящееся.

— Люблю тебя, — сказал он.

Она подняла голую руку и наложила ему на глаза, и он ресницами щекотал ее ладонь.

— Что ты видишь? — спросила она.

— Большой, лучистый, светящийся одуванчик.

— А в нем?

— Твое лицо.

— Какое?

— Каким оно было, когда мы на яхте подплывали к колокольне, и ты смотрела вслед птицам. У тебя были такие глаза, испуганные и счастливые, словно ты хотела кинуться в море.

— Я и вправду хотела. А еще что видишь?

— Синюю тучу, из которой в море падают лучи, и там, на воде, все кипит, бурлит, словно со дна приближается какое-то виденье, и я вдруг понимаю, что люблю тебя.

— Это всплывала икона. Там, на дне моря, таится икона. Она всплывет, когда я совершу мой поступок, принесу мою жертву.

— Это старец тебе сказал?

— Он сказал, что я мученица. Что мне еще недолго осталось. Поэтому я и согласилась приехать сюда. Первая поцеловала тебя.

— Откуда он может знать?

— Он угадывает будущее. Он столько за свою жизнь повидал, столько перенес, что получил дар провидеть. Он сказал, что я мученица, и мне предстоит пострадать.

— Не верь ему. Будущее соткано из миллиардов событий, которые случаются сегодня, сейчас. Любое, самое малое событие в настоящем меняет все будущее. Поцелую тебя, и будущее всего мира изменится.

Он взял ее ладонь, целовал, тихо и нежно, нащупывая губами ее линию жизни, продлевая ее.

— Он провидец. Он предсказатель.

— Провидец и предсказатель — это японский суперкомпьютер, который я устанавливаю на заводе. Через день я его запускаю. Будет торжество, приедут именитые гости. Приглашаю тебя. Ты увидишь современное чудо. Компьютер собирает миллионы данных, рассматривает их в движении и создает образ будущего. Будь то поведение самолета в экстремальных условиях. Или картина сражений в воздухе, на земле и на море. Или состояние мировой экономики. Или прогноз погоды. Или эволюция человеческого общества через двадцать лет.

— Он сказал, что существует скорость тьмы, которая излетает из ада, и губит все доброе, прекрасное, светлое. Он сказал, что над Россией раскрылась «черная дыра». Он сказал, что я должна затворить врата ада. А это дается через муку и жертву.

— Милая, перестань себя угнетать. Убеги от своих предчувствий. Обмани предчувствия. Измени свою жизнь так, чтобы предчувствия, эти злые собаки, не нашли тебя. Поедем в Москву, пройдем по самым дорогим бутикам. Купим тебе новые платья, туфли, сделаем тебе другую прическу. Ты говорила, что пела в парижском кабаре. Уйди из музея, от этих окаменелостей и ветхих картин. Тебе нужен блеск, яркое общество, сильные талантливые люди. И предчувствия, эти злые гончие псы, пробегут мимо.

— Судьбу не обманешь. Мне на роду написано.

— Что написано, милая?

— Принести жертву, произнести волшебное слово, кинуться в эти студеные воды, кого-то спасти, за кого-то помолиться всем сердцем, до его разрыва, до его преображения. Воды разойдутся, и откроется райская страна Молода. «Черная дыра» над Россией сомкнется, врата ада запечатаются.

— Стань моей женой. Роди мне детей. У нас будет прекрасная семья. Если ты будешь рядом, мне не страшны никакие напасти. Я совершу задуманное, построю великолепный русский самолет. Это и будет русская победа, затворяющая «врата ада».

— Ты герой, воин. А я мученица.

Она повернулась к нему, прижалась, и он слышал, как бьется ее сердце, приближаясь к его груди, к его сердцу. Он задыхался от этого жаркого двойного биения. И все начиналось, — трава с белой бабочкой, скоморох в красной рубахе, перламутровый в небе крест, надгробие с надписью «Жизнь». И сверкающий звездопад, огненный ливень, слепящая белизна, где исчезают имена и виденья, и возникает безымянная, бесцветная плазма, в которой рождение становится смертью, а смерть — вечной жизнью. Темнота. Отсутствие мироздания. Медленное, повторное его сотворение.

Она спала, неслышно дышала, и ее рука невесомо обнимала его плечо. Он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть это чудесное касание, это едва ощутимое объятье. Испытывал легкость, освобождение, прилив волнующей свежести. Что-то новое и прекрасное случилось с миром, в котором еще недавно реяли жестокие силы, гнездились коварные страхи, таились смертельные угрозы. Они вдруг исчезли в обновленной, чудесно возникшей жизни. Эти чудесные перемены хотелось увидеть. Хотелось понять, что случилось там, за шторами, в ночном саду, откуда доносилась неслышная весть.

Осторожно снял с плеча ее руку, бережно перенес на подушку, словно боялся расплескать скопившуюся в ее ладони драгоценную влагу. Встал из постели, подошел к балконной двери, откинул гардину. Отворил дверь и вышел на балкон. И сразу же был охвачен прохладной, душистой свежестью, неистовым соловьиным пением. Казалось, соловьи славили его выход, ликовали, передавали в разные концы туманного сада весть о его счастье. Он стоял голый, чувствуя босыми стопами холодный камень балкона. Горячее тело окружала бархатная прохладная темнота. Поднял глаза вверх, и небо распахнулось, наполненное разноцветным блеском, драгоценным мерцанием. Звезды были повсюду, от крыши до черных непроглядных вершин, вокруг которых было особенное сверканье, волшебный блеск и трепет. Звезды дрожали, скрываясь за яблони, и, прежде чем скрыться, испускали разноцветные прощальные вспышки. В середине неба, сквозь звездные сгустки, открывалась бездонная глубина, сияющая бесконечность, из которой неслись таинственные силы и беззвучные, необъятные по своей красоте и глубине слова. Он слышал эту небесную, к нему обращенную молвь. Она была о благе, о наполнявшем Вселенную смысле, о том, что мир сотворен по божественному замыслу. Все людские деяния исходят из этого замысла, и важно его постигнуть, чтобы не ошибиться. Угадать, быть в согласии с благом и красотой мироздания. Он не ошибся, был в гармонии с этими звездами, соловьиными трелями, цветущими ночными деревьями. Ибо любил. Его любимая, ненаглядная, была рядом, была ниспослана ему, как восхитительный дар.

Он смотрел в небо, и звезды осыпали его разноцветной росой, касались тончайшими остриями, впрыскивали драгоценные эликсиры. Он чувствовал на лице, на груди, на плечах прохладное жжение. Словно звезды покрывали его татуировкой, оставляли на нем отпечатки созвездий, и его дышащая грудь была картой звездного неба. Он стремился душой ввысь, желая улететь в туманные дали, в светящиеся коридоры, за которыми чудился источник вселенского блага, средоточие красоты и любви. Приподнялся на цыпочках, стремясь оторваться от балкона и взлететь. Казалось, это ему удается. Он обрел невесомость, парил. Но телу не удалось одолеть земное притяжение, и в небо улетела только его душа. Умчалась, увеличилась, заняла половину неба, и он, превратившись в созвездие, сверкал в небесах.

Счастливый, чувствуя на теле прохладный ожег, вернулся в комнату. Лег, нащупав на подушке ее теплую руку. Бережно, улыбаясь, положил себе на плечо.

Ольге Дмитриевне снилось, что кто-то сильный и нежный взял ее за руку и ведет. Она не видела своего поводыря, лишь догадывалась, кто он. Испытывала доверие, благодарность, нуждаясь в этом властном и нежном водительстве. Их путь пролегал по песчаному берегу, на который накатывались легкие волны, стеклянно плескали на ее босые ноги. На песке лежали ракушки, розоватые, морские, с выпуклыми поверхностями, ребристыми, как раскрытый веер. Или перевернутые, с перламутровыми донцами. Она старалась не наступить на ракушки. Видела их разноцветное множество, впечатанное в песок. В одних вдруг загорался перламутровый свет, сверкали скопившиеся в донце солнечные капли. Другие взлетали, превращались в бабочек. Она шла среди ракушек и мелькающих бабочек.

Поводырь вел ее туда, где ожидало ее долгожданное свидание, встреча с самыми дорогими и милыми. Она увидела их у самой воды. Это были родители, молодые, стоящие на морском берегу, как их запечатлела фотография во время первой французской поездки. Они улыбались, звали ее, были живы и счастливы, и в ней слезная радость. Весть об их смерти была наваждением, нелепой ошибкой, принадлежала дурному сну. А явь была чудесной, они снова были все вместе, неразлучно. Она увидела, что рядом с родителями стоят два ребенка, мальчик и девочка, белокурые, дивные. Почувствовала к ним такое влечение, такое обожание, понимая, что это ее дети, она уже мать. Испытывала к ним материнскую нежность, желание обнять, целовать. Устремилась к ним. Но, как буря, в темных завихрениях тьмы, ринулся со стороны красный грузовик, жутко, в реве, сметая их, взрывая сон кошмаром, расплющивая ее любимых и милых. В горе, врывалась в явь с жалобным воплем, она проснулась, чувствуя невосполнимость потери, чудовищность обмана, жуткую правду.

— Что случилось? — Ратников, проснувшись, обнимал ее, слышал, как она дрожит, как страшно стучит в ней сердце, улавливал ее отлетающий стон.

— Нам надо ехать! Домой! Сейчас! — безумно повторяла она.

— Что случилось? Дождемся утра. Посмотришь сад, чудесный вид на Волгу.

— Нет, надо домой, немедленно!

Они молча одевались. Ратников видел, как осунулось, страшно побледнело ее лицо. Какими черными, с глубинным ужасом, стали ее глаза. Он безропотно подчинялся ее воле, не понимая природу ее ночного кошмара. Вышли из дома. Звезд не было, небо заволокла пепельная мгла. Сквозь яблони, черно-латунная, недвижно светила заря. Сад молчал, словно соловьи, испуганные неведомой опасностью, улетели. Он завел машину, усадил Ольгу Дмитриевну рядом с собой. Светя фарами, освещая клумбу с цветами, гравий с зеленоватыми мерцающими светляками, выехали с территории гостевого дома. Охранник, принимая ключ, отдал честь.

Они катили по узкой дороге, окруженной зарослями. Разноцветно горели циферблаты на приборной доске. Ольга Дмитриевна продолжала вздрагивать, словно ночной кошмар не кончался, следовал попятам. Таился в кустах, в мелькающих сосновых стволах. Она чувствовала летящую за машиной опасность, приближение неотвратимой беды. И сдавленно закричала, увидев, как в кустах затрепетали белые вспышки. По машине хлестнуло, поскрежетало, и она, теряя управление, свернула к обочине, озаряя фарами кусты. Ударилась о стволы, так что лопнуло ветровое стекло, и от удара то ли фары на мгновенье померкли, то ли на секунду ослепли глаза. Осыпанная осколками, продолжая кричать, она заметила, как метнулась в кустах тень, скользнула в свете фар, и на машину обернулось костяное, похожее на череп лицо с пустыми глазницами и оскаленными золотыми зубами. Она видела прежде этот мертвенный лик, который показался ей образом смерти. Потеряла сознание. Ратников, не удержав руль, посадив машину на пень, выхватил из-под панели пистолет, вывалился наружу, и, глядя вслед лучам, освещавшим глубину леса, стал беспорядочно, наугад стрелять. Понимал, что попал в засаду, автоматная очередь продырявила переднее колесо, машину резко повело и ударило о дерево.

— Ты как? — открывал он вторую дверцу, принимая на руки Ольгу Дмитриевну. Она дрожала, жалась к нему:

— Я его раньше видела. Он окликнул меня в городе. Как мертвец из могилы.

— Просто хотели меня напугать! Подавить мою волю, мерзавцы!

Ратников уже звонил по мобильному телефону к Морковникову. Вызывал на подмогу, объясняя место, где был обстрелян. Через полчаса подкатили две машины с охраной. Морковников разослал вооруженных людей по окрестным зарослям, усадил Ратникова и Ольгу Дмитриевну в свой автомобиль и погнал, что есть мочи, в город.

Остановились у дома Ольги Дмитриевны. Ратников хотел подняться к ней, но она не позволила.

— Позвоню вам днем. Я ужасно устала, — сказала она и скрылась. Он не пошел следом. Испытывал боль, недоумение, острое к ней сострадание.

— Ты, Федор Иванович, пригляди за ней. Пусть ее охраняют, чтобы она об этом не знала.

— Будет сделано, Юрий Данилович. Кто мог стрелять, как вы думаете?

— Об этом позднее, — он откинулся на сиденье, глядя, как утренний свет заливает желто-розовый, бело-голубой, еще не проснувшийся город.

Ольга Дмитриевна, оказавшись в своей комнате, упала на кровать и беззвучно стенала, зажимая ладонью рот. Чувствовала, как сквозь стены, сквозь плотные занавески окон вонзаются невидимые лучи, разящие черные частицы. Проникают в кровь, мучительно в ней растворяются, бесцветными ядами омывают тело, рождая страдание, небывалое, невыносимое. Будто от крохотных попаданий взрываются кровяные тельца, истребляются живые клетки, превращая плоть в пылающую боль, делая рассудок вместилищем кошмара. Этот кошмар явился из сна в образе красного грузовика, убившего ее родителей и ее нерожденных детей. Продолжился наяву, когда страшно заскрежетал автомобиль, стал опрокидываться, и в лучах, сквозь синеватую пороховую гарь, мелькнула мертвая голова с хохочущим металлическим ртом. Она поняла, что открылись в мироздании врата ада. Смертельное излучение примчалось на землю, нашло среди миллиардов людей ее одну, и охотится за ней, гонится по пятам, обугливая ее плоть, сжигая душу.

«Скорость тьмы» — повторяла она безумно, заслоняясь подушкой, отбиваясь ладонями от смертоносных частичек.

Ее будущее, в котором она должна была предстать мученицей, пророчество старца, сулящее ей мучительную долю, начинали сбываться. Но она была не готова. Не готова была принести жертву, испытать смертельную муку и, тем самым, спасти беспомощный мир, гибнущую Россию, канувшую в водах Молоду. Она была еще молода, полна жизненных сил и талантов. Не нагляделась вдоволь на белый свет, не насладилась сполна его красотой. Не налюбовалась картинами великих мастеров. Не наслушалась музыки великих композиторов. Не отблистала в обществе счастливых искрометных людей. Ей рано надевать власяницу, рано натягивать белый балахон, в котором уводили на костер ворожей и колдуний.

«Не хочу! Я не мученица, не богомолка, не стучащая костылями калека! Я певица, пою в кабаре!».

Эта последняя мысль показалась спасительной. Бархатный сумрак кабаре, серебристый круг света, куда она ступала в шелковом синем платье, сияя белизной открытых плеч, неся на руках легкую, инкрустированную перламутром гитару, — эти образы заслоняли жуткую картину смерти. Спасали от гибельных лучей. Манили обратно, по другую сторону черты, которую она едва ни преступила, слушая лепет старика в его убогой келье, среди нечистых стен, неопрятных больных богомольцев.

«Не хочу! Их всех отметаю! Я певица, пою в кабаре!»

Своим испуганным умом, спасаясь от ужасной погони, искала способа спрятаться, затаиться, обмануть всепроникающие лучи. Для этого следовало изменить внешность, стать неузнаваемой, чтобы смертельное излучение потеряло ее из вида. Вскочила, раскрыла занавески навстречу яркому утру. Присела перед зеркалом, поворачивая в нем голову, рассматривая косым взглядом свой затылок с ниспадавшей косой. Схватила ножницы и резко, порывисто отрезала себе косу, кинула на пол. Коса, распушив обрезанный край, лежала на полу, а она почувствовала легкость в затылке. Словно рассеклась связь с прошлым, которое разом отдалилось. Заключенное в косе мучительное прошлое — белобородый старец, злые пророчества, вещие сны, затопленная колокольня — это прошлое лежало теперь в стороне, и она отпихивала его ногой, как отпихивают полумертвую змею. Заклинала, не пускала обратно в свою жизнь. Языческое, древнее, колдовское, из сказок, из дремлющих инстинктов было в этом отсечении косы. Она меняла свой облик, пряталась в другую внешность, ворожила, обманывая злых духов.

Пошла в ванную и помыла волосы, несколько раз, душистым шампунем, до стеклянного блеска. Сушила, обдувая голову феном, вороша и взбивая волосы, создавая себе рукодельную, экстравагантную прическу. Осталась довольной. Целомудренная старомодность и девическая наивность сменились дерзким и озорным выражением, пленительно — женственной красотой. Таким было ее лицо в парижские годы. Вернулось сходство с тем лицом, что восхищало мужчин, собиравшихся за столиками в ночном кабаре, жадно стремившихся навстречу ее чарующему голосу, обнаженным плечам, поющим губам.

Из потаенного ящичка она достала шкатулку с парижской косметикой Л’Ореаль, которой не пользовалась несколько лет. Отворила, вдыхая приторные ароматы, глядя на коллекцию флаконов, разноцветных помад, фарфоровых блюдечек с гримами. Перламутровые лаки, млечно — розовые кремы, колбочки с золотистыми духами. Тушь и тени, макияж и подводка для век. Карандаши, кисточки, подушечки для пудры. Все было сказочно, напоминала колдовской набор волшебницы, желающей покорить мир своими чарами.

Уселась перед зеркалом, создавая себе другое лицо, неузнаваемую маску. Осторожно и тщательно, вспоминая щекочущее прикосновение кисточек, бархатную мягкость сладковатой помады, накладывала на ресницы тушь, карандашом удлиняла глаза, покрывала веки изумрудной пыльцой, наносила на бледные щеки и лоб золотистый загар. Губы стали алыми, сочными, она сжимала их, вытягивала в трубочку, а потом обвела смуглым карандашом, придавая рту таинственный и сладостный вид. Стала неузнаваемой. Чувствовала, как жестокие вихри пролетают мимо, ее не коснувшись. Темные лучи промахиваются, тонут в серебряном зеркале, из которого восхитительно и гордо смотрела незнакомая женщина.

Из шкафа извлекла свое парижское платье голубого шелка, с глубоким вырезом и короткими рукавами. Надела, поворачиваясь в зеркальном блеске. Голубой цвет тропической бабочки, переливы тени и света, обнаженная высокая шея и полуоткрытая грудь напоминали ей выход из сумеречных кулис на подиум, где она вставала в круг света, словно в маленькое круглое озеро. Чувствовала восхищенные взгляды, позволяя любоваться своими плечами, голыми руками, стройными, на высоких каблуках, ногами.

Достала из картонной коробки с надписью: «Армани» свои парижские туфли, надела и ощутила давно забытую легкость и стать. Нога на высоком каблуке стала упругой, стопа чудесно напряглась, кончики пальцев заострились, и она, шагнув, услышала звонкий стук каблука, легко повернулась, оборачиваясь к зеркалу. Казалась себе выше, стройней, обольстительней.

Вдруг подумала о Ратникове, с отчуждением, почти с раздражением. Он сопутствовал ей, когда она приближалась к роковой черте. Был свидетелем ее томлений, мистических упований на чудо, веры в воскресении из мертвых. Приплыл с ней к затопленной колокольне, проводил в подводное царство. Привез ее к старцу, отпустил в убогую келью, как отпускают на казнь. В его доме она увидела страшный сон. В его машине она пережила тот же ужас, как и тогда, на горной дороге, когда грузовик-убийца лишил ее матери и отца. Она больше не хотела его видеть, старалась отсечь его вместе с пугающим прошлым.

«Он сам меня к этому толкнул. Убеждал сменить прическу, надеть другое платье, уйти из музея от пыльных архивов и ветхих книг, взять в руки гитару, ту, с которой пела в кабаре. И тогда, говорил он, дурные предчувствия, как злобные псы, меня не догонят. Вот я и сменила прическу, нарядилась в другое платье. Так попробуй меня узнай, попробуй меня догони».

Она извлекла из шкафа сафьяновый чехол, расстегнула молнию, извлекла небольшую, усыпанную перламутром гитару. Янтарного цвета, теплая, с округлыми женоподобными формами, гитара откликнулась на ее прикосновение тихим вздохом, словно из круглого отверстия вылетели давнишние голоса, звуки шансона, аплодисменты. Она положила гитару на колени, наклонилась к ней, стала настраивать. Длинные звуки рождали долгое звенящее эхо, в котором слышался струнный металл, сухое певучее дерево, человеческий голос. В зеркале она видела свое голубое платье, обнаженные плечи, золотистые овалы гитары, гранатовое колье, доставшееся ей по наследству, и ее волновала женственность инструмента, его телесная теплота.

«Вот она я, настоящая. Не святоша, не мученица, а прелестная женщина, пленительная певица», — Эти слова она обращала к Ратникову. Чувствовала освобождение от мимолетной, теперь не нужной любви.

Спрятала гитару в чехол, дождалась полудня и вышла из дома, действуя по наитию, почти наугад. Поймала такси, остановилась перед стеклянным зданием культурно-развлекательного центра, пульсирующего неоновой надписью.

— Что вам нужно? — спросил рослый охранник, оглядывая ее с головы до ног медленным мужским взглядом.

— Пришла наниматься на работу — ответила она, поводя плечами, — Ведь у вас, кажется, есть кабаре.

— Поднимитесь на второй этаж. Хозяин на месте, — пропустил ее охранник, и она знала, что он смотрит ей вслед.

Мальтус сидел в своем кабинете, проверяя счета, по которым судил о коммерческой деятельности своих предприятий. Рассматривал учредительные договоры для фирм-однодневок. Перелистывал прейскуранты и буклеты, предлагавшие предметы роскоши. Вдыхал сладкий запах глянцевого журнала с прелестными женщинами, бесподобными автомобилями, фотографиями аристократических вечеринок. Его стол украшали три сувенира, которые являлись для него фетишами, и которым он суеверно поклонялся. Это был фаллос, отлитый из чистого золота, со всеми анатомическими подробностями, — подарок немца, содержащего в Гамбурге сеть ночных клубов. Женские гениталии из серебра, приобретенные им на выставке дорогих курьезов в Париже. Кусок зеленого малахита, увесистый, с острыми краями, оправленный в золото, на подставке из красной яшмы. Горный камень был преподнесен Мальтусу уральскими бандитами, и на нем была выведена надпись: «Камень преткновения». Мальтус любил, закрыв глаза, класть руку на малахит, и зеленый осколок посылал ему в руку едва различимые волны, словно предсказывал судьбу, и судьба эта была полна увеселений.

Ослепительная, в лазурных шелках, с дышащими плечами и грудью, с зернами граната на белой шее, — такой Ольга Дмитриевна предстала перед Мальтусом. Насладившись общением с вещим камнем, он вновь просматривал бумаги, обзванивал по телефону свою империю, — игорные дома и рестораны, гостиницы и магазины.

— Вы ко мне? — спросил Мальтус, оглядывая снизу вверх ее стройные ноги и открытую шею с колье, — Чем могу быть полезен?

— Хочу у вас петь.

Через десять минут она уже стояла на подиуме в пустом, полутемном зале и пела. Мальтус один, среди пустующих столиков, смотрел, как она переливается в круге света, перебирает струны гитары. На его узком, с глазами ящерицы, лице играло странное выражение, — недоверия, восхищения, негаданной, его посетившей удачи.

— А не вы ли, сударыня, та самая Ольга Дмитриевна Глебова, что еще недавно работала в краеведческом музее?

— Как видите, уже не работаю.

— Зачем же с таким голосом и с такой внешностью хоронить себя в музее? Вы пришли туда, где вас ждали.

— Когда я могу выйти на сцену?

— Да хоть завтра, моя дорогая, — он позвонил фотографу, и когда тот явился, приказал, — Сфотографируй Ольгу Дмитриевну и сделай срочно афишу. Расклеим по городу. Пусть на афише она будет так же прекрасна, как в жизни.