"Колыбель в клюве аиста" - читать интересную книгу автора (Ибрагимов Исраил)

ГЛАВА XI. РОМКА

Нет, не попал Ромка на войну! Напрасно я представлял его в военной амуниции ― воображение рисовало окопы, атаки, вылазки за "языком" с непременным Ромкиным участием. Подумать только, все это время "беглец" отсиживался в детдоме!..

Произошло вот что.

Не успел он сойти по трапу на рыбачинский пирс, пройти и с десяток метров, как шедшая рядом Пароходная Тетя ― жила она неподалеку, сразу за пирсом,― вдруг взяла его за руку.

― Какой грязненький! Небось, забыл, когда и умывался! ― заговорила женщина. ― Обнасекомился!..

Она сунула опешившему мальчику кусочек вонючего, самоваренного мыла, подвела к дверям бани и почти насильно затолкала его туда.

Он растерянно остановился на пороге: в помещении сгрудились мужики, женщины, дети. "Мыться вместе?!" ― мальчик смутился, но, присмотревшись и увидев две очереди, мужскую и женскую, успокоился. На стене висело пожелтевшее зеркало. Ромка не утерпел, взглянул в зеркало недоверчиво: искоса, будто невзначай, и увидел себя с глубоко впавшими глазами, в засаленном, рваном по краям пиджаке; ему легко и нелегко было признать в зеркале себя, что-то подспудное мешало произнести: "Я".

Думается, не нужно было обладать особым воображением, чтобы, глядя в зеркало, увидеть себя мальчиком довоенной поры ― в белой матроске с синими поперек груди полосками... ― именно так выглядел Ромка, когда он в колонне школьников на перроне ждал заграничных гостей.

Надеялись, что поезд с иностранцами сделает короткую остановку, а тот, как-то медленно, словно раздумывая, проплыл мимо ― в окнах замелькали лица... Запомнился чернокожий у дверей тамбура ― в белой рубашке, в светлых брюках в крупную клетку, в клетчатой фуражке. Чернокожий поднял кверху руку с сжатой в кулак ладонью и прокричал громко, так, что его услышали все стоящие на перроне:

― Рот фронт! Рот фронт!

В тамбуре вместе с ним стояли еще трое-четверо ― все они вслед чернокожему вскинули вверх руки с сжатыми кулаками и тоже кричали. И лишь один из этой четверки, мужчина небольшого роста, стриженный под ежика, стоял молча, в зубах тот "ежик" держал трубку, дымил, при этом умудряясь широко улыбаться.

― Рот фронт! ― догадался кто-то из представителей, а учительница, тетя Женя, заволновалась, повернулась к детям:

― Кричите: "Рот фронт!" Раз, два, три, крикнули: "Ро-от фро-нт!.."

Вдоль вагонов посыпалось нескладно россыпью:

― Рот фронт! Рот фронт! Рот фронт!..

И люди, прильнувшие к окнам вагонов, тоже что-то выкрикивали, махали, сжимали в приветствии кулаки. Тетя Женя вдруг споткнулась, едва не упала, обронила шляпу и громко рассмеялась, как бы приглашая других, но главным образом пассажиров необычного поезда, посмеяться ― те действительно смеялись, криками и взмахами руки приветствуя ее; кто-то из них даже пытался передать на ходу ей букетик цветов. Но опять же случилась неловкость: цветы посыпались на дощатый перрон. Минуту спустя шумы как обрубило "Прощание славянки", музыканты растерянно завозились с трубами в ожидании команды, погасла улыбка на лице тети Жени... Мальчик, скорее чутьем, недетским, опережающим рассудок, проник в ситуацию, а возможно и в то романтическое, что взволновало тетю ― он принялся собирать цветы. Примеру его последовали и другие ребята. Тетя Женя, будто бы опомнившись, надела свою шикарную шляпу, улыбнулась вызывающе и белозубо, воскликнула:

― Ротфронтовцы, живо строиться!

И еще... На пять лет глубже. Ромка наклонился... осторожно раздвинул побуревшие прошлогодние листья, прикрывавшие сверху розоватый краешек грибной шляпки, и заорал:

― П-пап!

― Телячьи восторги! Ясно же! Говорил же: они прячутся здесь! Вот! ― торопливо, но вполголоса говорил отец.

А вот еще!

― Tс-с, ― отец прикладывает к губам палец, ― разбегутся.

― Разбегутся, ― перешел на шепот мальчик, и веря, и не веря словам отца. Оба они сидели на корточках. Отец снимал осторожно ножом слой листьев ― перед ним предстала грибная семейка, рядом ― еще, грибник в азарте, переусердствовав, стал на колени.

― Они не любят шумливых, ― отвечал он шепотом, ловко и очень аккуратно срезая грибы.

Они переходят на таинственный шепот:

― Т-ш-ш-ш...

― Ш-ш-ш.

― Ну-ка, где они? ― слышится за спиной голос тети Жени, она подходит с высоким сутуловатым парнем, о котором даже Ромке известно, что он инженер-путеец и что у них с тетей Женей складываются не совсем успешно какие-то "шуры-муры".

― Тс-с, ― точь-в-точь как отец, мальчик прикладывает к губам палец. ― Они не любят шума ― разбегутся.

~ А мы посмотрим, как побегут, ― с ходу входит в игру догадливая тетя. Она передает гитару инженеру, складывает рупором ладони и оглашает поляну веселым и громким "Э-э-э-э-а-у-у-у!"

Мальчик весь во внимании: побегут или не побегут? Грибы продолжали стоять на своем месте. Тетя Женя заразительно засмеялась, инженер сдержанно улыбнулся, мама (она неподалеку раздувала очаг) пожурила тетю Женю ("Женя, перестань дурачиться..."), отец внимательно взглянул в глаза сына, пытаясь прочесть затаенное, сказал коротко:

― Пригодится.

Мальчик не понял суть слова, но поверил, что сказано оно было по поводу значительного, что отец не шутил. Потом тетя Женя настраивала гитару и негромко, перебирая струны, пела. Инженер, уставившись в землю и поигрывая прутиком, слушал. Мать раскладывала на скатерти снедь: хлеб, яйца, помидоры, курицу, бутылки и напитки, большую стеклянную банку с розовым морсом из лотка "Мороженое-морс"...

― Худенький ― позвонки, что у трактора гусеницы. Тебе, мужичок, надо сначала отъесться, а уж потом думать о войне... Отоспись, а завтра утречком проводим. На фронт, прямехонько, ― говорила Пароходная Тетя, ставя на стол чугунок с дымящейся картошкой. ― Бери, не стесняйся, бесплатно... ― И в разговоре как бы мимоходом поинтересовалась: ― Ты чей, солдатенок? Откуда? Из детдома? Глядя на тебя этого не скажешь. Ведь приглядывают за вами, одевают... Ну-ка, мужичок, выкладывай, отчего не сложилось у тебя в казенном доме?..

...Группу ребят пригласили в огромную пустую комнату. В конце комнаты возвышались горки поношенной одежды и обуви ― пожертвования детям. Мальчишек и девчонок по одному, по двое подводили к кучам ― те подбирали себе одежонку. Ромку выкликнули одним из последних, наверное, из-за этого ему досталось все громоздкое ― штаны, висевшие мешком, рубаха из самотканного холста и трофейный китель с большими фигурными накладными карманами сбоку...

Щеголять в кителе пришлось недолго. На другой день в столовке тронул Ромку за рукав незнакомый корноухий мальчишка:

― Черный зовет... Пошли.

Сказал, нажимая на слово "Черный"... Слова мальчишки прозвучали как приглашение к таинственной игре.

Они вышли во двор, нырнули в лаз, проделанный в изгороди, пересекли пустырь, густо заросший бурьяном. Пахло остро, дурманяще ― пыльца полыни осыпалась, ложилась на одежду, лицо, руки неприятными желтыми крапинками. В конце пустыря, припаянного обрывистым боком к речке, среди массы ржавого железа высился калека-комбайн "Коммунар" ― чудище без колес, с разодранными боками и основательно раскулаченным бункером. Наверху, на узкой платформе, притулившись к краю бункера, сидели трое подростков.

К платформе нужно было подниматься по деревянной крутой лесенке в корпусе комбайна. Корноухий ловко, держась за поручни, взобрался на платформу, оглянулся и, догадавшись о Ромкиной робости, зазудел:

― Иди, говорю! Сказано ― иди! За руку, что ли, тянуть?

Подростки играли в альчики.

С краю, ближе к лесенке, сидел фиксатый, розовощекий, приземистый подросток. Розовощекий вел игру, встряхивал альчики в кепке, бросал их на пол, а затем, как в игре в кости, склонившись, вели втроем подсчет выигрышам и проигрышам.

― Упирается или не может? ― поинтересовался розовощекий. ― В таких штанах можно запутаться в курае.

И засмеялся, довольный шуткой.

"Кто Черный? Этот? Тот ― розовощекий? Или третий?" ― подумал Ромка, не догадываясь о причине странного приглашения.

― Запутался в курае, ― сказал мальчишка-провожатый, явно подыгрывая розовощекому.

И... Ромка увидел Черного!

― Зачем литым играешь ― он все время айкуром ложится! ― произнес третий, хватая за кепку розовощекого. ― Ну-ка, Кот, выкладывай на кон желтого!

По тому, как произнес он ― без надрыва, негромко, даже тихо, и по тому, как повел себя розовощекий, ― а он побледнел, ― стало ясно, что третий и есть Черный.

― Не свинец же! Кто-то в сургуче обвалял! ― стал оправдываться Кот. ― Виноват, что ли?!

― Айкуром и айкуром ложится, ― произнес все с той же категоричностью Черный. Он отсчитал больше половины костяшек, подвинул их к себе: ― Не хлюздить! Смотри!

― Да я... да... ― заулыбался виновато Кот.

― Ну! ― молвил резко Черный, после чего спор мгновенно утих.

Черный вытащил из кармана брюк большое яблоко, хотел было откусить сразу, но передумал, извлек азиатскую с деревянной ручкой бритву и аккуратно, явно подражая взрослым, стал счищать кожуру. Он срезал кожуру, будто нехотя, но в действительности внимательно оглядел Ромку. Напарники нерешительно продолжали игру.

Да, это был Черный ― о подвигах его в детдоме ходили легенды. Переведенный в тихое Приозерье за провинность из знаменитого, конечно, в смысле беспорядков, детдома, Черный, он же Юсуп Разиев, в первые же дни "низложил" негласного верховода "корейца" ― Сашку Пака. Об этом помнил и мог рассказать каждый детдомовец. В подробностях.

Будто первые дни Черный ходил принюхиваясь, взвешивая, соображая планы. Не исключено, что в первые же часы умудренному детдомовскому волку удалось учуять двуглавую пирамиду бытия в приозерном детдоме, пирамиду, на одной вершине которой стоял директор, на другой ― она-то и интересовала Черного ― четверо-пятеро подростков с Сашкой во главе, а учуяв, загореться мгновенным желанием ― нет, не вскарабкаться ― взлететь на вторую вершину...

Неизвестно, при каких обстоятельствах впервые встретились Черный и Сашка. Увидеться могли они на утренней линейке, в столовке, но скорее всего на "ярмарке", т. е. в сортире ― заведении поистине замечательном в смысле универсальности: сортир, помимо прямого назначения, являлся курилкой, пунктом обмена новостями, своеобразным "обменно-торговым центром" ― "ярмаркой", местом всевозможных заварух, сведения счетов... На третий день, ближе к полудню, будто Черный лежал на кровати. В одежде. Обутый. Заложив руки под голову и вперив глаза в потолок. Рядом грохотали ведра, слышались голоса ребят, орудовавших шваброй и тряпками, ― шла уборка помещения. Дважды к Черному подходили ребята с просьбой помочь, но оба раза щелочки глаз Черного не изменили положения, и только два маленьких шарика в них ртутно качнулись туда-сюда, да так, что просители сочли за благо не искушать судьбу. Черный, конечно, знал, что за отказом его последует попытка наказать. По-детдомовски. Не ябедничая начальству. И когда ухо уловило чье-то раздраженное "Беги к корейцу", он поспешно закрыл глаза, дабы упрятать тревожную радость: дело двигалось так, как было задумано им, Черным. Вскоре Сашка Пак узнал будто о неслыханной дерзости новенького, но не взорвался, молча выслушал, удивленно вскинул брови:

― Не мели!

― Да чтоб меня! ― побожился пацан, каждым мускулом тела утверждая истинность ЧП. В глазах пацана светился ужас, от усердия стали подергиваться губы.

Весть о ЧП застала Сашку после обхода территории дома. С розовощеким Котом Сашка до этого посетил "ярмарку", к сожалению, почти безлюдную. "Почти" ― это мальчишка-недоносок. Тот крутился у дырочки в стене, пытаясь разглядеть другую, женскую половину "ярмарки". Сашка Пак так, от нечего делать, влепил смачную оплеуху, а Кот вытряс из кармана незадачливого наблюдателя махорку, вдовесок пнул в мягкое, да так, что недоносок едва не налетел лбом на ствол карагача... И таких событий, мелких, одновременно значительных, но не настолько, чтобы их держать в памяти и тем более рассказывать, будто бы было несколько.

Но вот ЧП. Новость не взорвала Сашку ― расходился Кот.

― Права качает... Плюет!.. Смотри-ка!.. ― взвыл будто бы Кот, вскочив на ноги и потрясая увесистой полешкой. ― А мы сидим сложа руки?

Речь Кота зажгла Сашку, и уже тот в ярости выхватил из штабеля полешку, бросил оземь, процедил:

― Фраер!

Но ни Сашка, ни Кот, ни кто-то другой из шествовавших по коридору к месту события, ни один из пацанов, высыпавших в коридор, ― любопытствующие мордочки выглядывали отовсюду ― словом, никто не догадывался об "историчности" грядущего...

Никто не знал, что равнодушие в щелочке глаз новенького маскировало работу мозга, что Черный, сознательно вызвав на себя огонь, лихорадочно прикидывал детали предстоящей "встречи", взвинчивая себя, шептал:

― Ну, иди же, иди...

― Ну-ка, вскакивай! ― Сашка для начала легонько поддел "спящего" кончиком ботинка.

Щелочки глаз раздвинулись, в проеме их Сашка увидел два с ненавистью уставившихся на него шарика. Сашка только на миг растерялся, затем, быстро опомнившись, энергично и зло, со словами: "Ну-ка, живо, фраер!" пнул наглеца под бок. Пнул, и в ту же секунду ударом ногой в живот был отброшен в сторону ― Черный вскочил на ноги и уже по сжавшемуся от боли Сашке нанес серию жестких ударов в лицо, челюсть, бок и еще в живот: бил он и кулаком, и по-азиатски ― головой, и носком ботинка; казалось, не было у Черного какой-либо части тела, не способной нанести удар, ― то была настоящая мельница. Сашка в считанные секунды на глазах своих дружков, ошеломленных и испуганных, был сокрушен, смят. Он пытался прикрыть лицо и живот руками ― тщетно. От полного позора спас его мальчишеский клич об опасности ― о появлении в коридоре воспитателя. Пацаны попрыгали в окна. Комната опустела. Триумф Черного скомкался, и когда, час-другой спустя, поступило приглашение Сашки "встретиться" заново, на пустыре, у комбайна, Черный, не раздумывая, принял вызов, более того, прикинув, он направился на пустырь, к месту встречи, задолго до назначенного времени. И снова расчет оказался верным: получилось так, что не его ждали, а он, Черный, ждал ― видно было, как мгновенно покинула уверенность Сашку и его приятелей, когда те, вынырнув из зарослей бурьяна, прямо перед собой на возвышении у заброшенного комбайна увидели Черного. Черный не мог не использовать минутную растерянность соперников. Два ошеломляющих удара ― в живот, лицо ― и в заключении бритва (азиатская с деревянной ручкой), приставленная к Сашкиному подбородку, завершили "историческое событие" в приозерском детдоме.

Воцарилась долгая пауза ― первым ее прервал Кот.

― Чего там! Отпусти ― пусть ополоснет морду, ― молвил он, вдруг заискивающе осклабившись. ― Вон как испугался... атаман.

Черный оценил предательство, состоявшееся вовремя, он, да и все остальные поняли, что это "испугался... атаман..." являло поднятие белого флага. Черный самолично снял с ладоней Сашки мудренноузорчатую свинчатку, разоруженный Сашка отправился умывать лицо без той великолепной ― точно испарилась! ― вихляюще-пружинистой походки, выглядел он затухающим, а может быть, и вовсе потухшим.

Кот продолжил миссию дружбы.

― Давай, что ли, знакомиться, ― предложил он, протягивая руку, но тут же застонал ― так крепко его ладони сжал Черный ― и, пританцовывая от боли, молвил: ― Силен мужик!

Затем здесь же, у комбайна, он вдруг ни с того ни с сего стал вводить Черного в курс местных правил и обычаев, между прочим, ввернув в рассказ несколько смачных сведений о себе, своей биографии, своем сиротстве, единственной тетушке, жившей где-то здесь, в Приозерье, в Карповке. Черный, упоенный удачей, либо не слышал, либо слышал, но ничего не понял.

― Как житуха у вас? ― спросил он, прервав Кота. Кот остолбенел: ведь только что он рассказывал об этой самой житухе.

― Житуха-то... ― промямлил Кот и осекся, увидев, как один из пацанов протягивал Черному яблоко.

Яблоко оказалось подгнившим, Черному будто именно этого яблока не хватало, чтобы поставить решающую точку. Он хлопнул яблоком пацана ― сортирного наблюдателя, ― да так, что на лбу у того образовалось мокрое звездчатое пятно.

― Меня гнилью?! Падла! ― процедил Черный, побагровев.

После этого будто бы воцарилась пауза ― пацаны, затаив дыхание, глядели, как Черный вступал на "пирамиду".

Шаг, другой, и вот он ― ура! ― на вершине.

― Что уставился? ― заулыбался розовощекий, а это был Кот, тут же последовало для Ромки неожиданное; ― Хочешь стукнуться? С ним? ― Кот кивнул в сторону провожатого.

Корноухий, видимо, тоже не ожидал такого оборота, заволновался, залепетал:

― Я?.. С ним?..

― Фронт с тылом ― кто кого? ― мелко засмеялся Кот, весело зыркая то на Корноухого, то на Ромку, то на Черного.

Он рассовал альчики в карманы, схватил Ромкину руку, потрогал бугорок бицепсов, молвил:

― Фронт ― ничего, сойдет. Стукнешься? Ромка отрицательно мотнул головой.

― Не-ет? ― удивился Кот. ― Не хошь?

― Нет.

― А если он тебе врежет? Ромка не ответил.

Тогда Кот повернулся к Корноухому:

― Врежешь?

Корноухий растерянно заморгал, взглянул на колеблющегося Ромку, осмелев, придал голосу строгость: ― Врежу, если...

― Ну! ― это уже не утерпел Черный.

И Корноухий "врезал".

Ромка едва не заплакал ― не от боли, нет ― от обиды:

― За что?

Он сжал кулаки, сделал шаг к Корноухому и дал бы сдачи, не вмешайся Черный ― тот вскочил на ноги, встал между пацанами.

― Но! Но! ― произнес он ласково-угрожающе. ― Нельзя здесь! Пошли к речке, там тихо...

Пацаны, придерживаясь за поручни крутой лесенки, сбежали вниз, двинулись через пустырь: впереди, доедая яблоко, Черный, за ним уныло и обреченно Корноухий, далее, путаясь в одежде, Ромка, в конце ― дружки Черного.

Разные чувства одолевали Ромку: недоумение ("...Зачем драться?"), любопытство ("Что дальше?"), тревога ("Неспроста это...") и еще нечто, похожее на страх ("Бежать?.."). Но бежать нельзя было ― по обе стороны тропы стояли стеной полынь, плотно по бокам тропы ― колючий лопушатник, далее, за глиняным дувалом, тропа упиралась в реку. Терялась тропа на приземистой речной террасе.

Река и в самом деле бурная, с мостком через нее из двух бревен. По ту сторону реки, вдоль русла, располагался колхозный сад, огороженный дувалом. Осень выдалась урожайной: даже отсюда, издалека, в синевато-зеленой гуще виднелись яркие, искрившиеся на солнце пятна, деревья в саду гнулись от плодов.

Черный извлек невесть откуда еще одно яблоко, вонзил зубы в мякоть, сказал:

― Здесь! ― и, обернувшись к Ромке, добавил: ― Снимай шкуру!

Ромка не понял, но подскочил Кот, ткнул о борт кителя, произнес:

― Нельзя стукаться в шкуре! Еще запутаешься ― снимай! Помочь, что ли?

Ромка снял китель, хотел бросить его на землю, но вмешался Кот;

― Давай подержу! А штиблеты ― мать родная! ― Кот уставился на Ромкины ноги ― на сапоги с красивыми заплатками на голенище, там, где оно сжималось в гармошку, с аккуратными косячками на задниках и на носу. Ромка разулся, откинул обувь в сторону. "Стукаться", однако, пацанам не хотелось. Но вот Корноухий будто стал настраиваться, ладони сжались в кулаки, он задвигал губами, заговорил, словно выплевывая, слова:

― Да я... посмотрим... да ему... Воинственность Корноухого не зажгла Ромку. Более того, ему вдруг стало жаль соперника, уж очень тот выглядел неказистым: этакий шпингалетик с одеревеневшей и растрескавшейся подошвой босых ног ― казалось, к ступням ног Корноухого можно было прибавить стальные гвозди, не вызывая болей...

― Не буду я, ― произнес тихо и неожиданно Ромка.

― Выходит ― в кусты?

― Он мне не сделал плохого, ― Ромка впервые, если не смело ― прямо в глаза посмотрел Черному, у того в глазах пылало недоумение напополам с удивлением, у рта замерла рука с огрызком яблока. Взглянул Ромка и на соперника ― у Корноухого даже выступили на глазах слезы от возбуждения. И не успел собраться с мыслями, как Корноухий с воплями вдруг набросился на него, замахал кулаками. Ромка не удержался, плюхнулся в полынь. Корноухий, взвалившись сверху, нанес несколько ударов и испуганно отпрянул назад, вскочил на ноги.

― Разве лежачего бьют? ― пожурил Черный победителя, а затем обернулся и к побежденному: ― Мякина!

Ромка, ополоснув лицо, прилег спиной на камень. Скосив взгляд в сторону, увидел Черного, успевшего облачиться в его китель.

― Может, дашь сдачи? ― подбавил Кот.

― Зачем?

― Еще и спрашивает. Врезал ведь тебе! ― не унимался Кот.

― Незачем.

― Пока, салажня! ― Черный, а за ним и остальные собирались уйти.

― А шкуру? ― спохватился Ромка.

― Завтра приходи сюда. После обеда получишь шкуру, мякина, ― Черный сплюнул, Кот, улыбаясь, заговорщически подмигнул.

Остались вдвоем. Корноухий сидел поодаль на камне и всхлипывал.

― Ты чего? ― спросил Ромка.

― Так...

― Зачем плачешь?

― Сам не знаю.

― А когда пузырился ― знал?

― Ведь Черный...

― Что Черный?

― Со всеми он так.

― Со всеми, ― передразнил Ромка, ― а ты без головы...

― Здесь голова Черный.

― А если Черный...

― Ты мозги не вправляй! ― взорвался вдруг Корноухий. ― Сам знаю!

― Не психуй...

― Запсихуешь: каждый хочет вправить мозги.

― Не интересно с тобой, ― произнес нарочито равнодушно Ромка, ― не люблю слабонервных. ― И немного переждав: ― Как зовут тебя?

― Как назвали родители, так и зовут!

― Что ты за человек!.. Меня, к примеру, зовут Ромкой, а тебя?

― Корноухий... Ну, Раим...

Корноухий или Раим?

― Что приклеился? ― снова взвинтился Корноухий. ― Корноухий ― и с концом!

― Откуда завезли тебя?

― Ниоткуда.

― Как понимать?

― Как хочешь, так и понимай, ― по-прежнему отвечал раздраженно Корноухий, но, немного поостыв, вытерев рукавом слезы, добавил обиженно: ― Я здешний...

― Местный, что ли?

― Из Карповки ― слышал?

― Где это?

― Откуда слышать тебе... э-эвакиированному...

― Эвакуированному, ― поправил Ромка.

― Может и так... грамотный...

― А ты неграмотный?

― Что пристал?

― Как сюда попал?

― А что?

― Местный ― и в детдоме.

― Так и попал. Уже год тут. Умерла мать... С сестренкой остались вдвоем.

С минуту-другую мальчики сидели молча. Прервал паузу Ромка:

― Да иди же сюда! Поближе...

― Какой быстрый!

― Да что ты...

― Я подойду ― ты в зубы! Знаем...

― Не трону!

― Знаем... эвакуированных!

― Ну, хорошо, подойду я... Эх, Раим! ― Ромка встал ― поспешно поднялся и Корноухий. Ромка сделал шаг, и в тот же миг Корноухий панически рванул в сторону, в считанные секунды одолел террасу, вскоре исчез в лопушняке.

Ни после обеда, ни позже, на следующий день, Черный с дружками на пустыре не объявлялся. Ромка поднялся на комбайн, пересек полынник, прошелся вдоль речки в ожидании, но все тщетно. К вечеру, когда, возвращаясь, он через лаз нырнул во двор ― остановился пораженный: перед ним стоял человек в ушанке, в лохмотьях, грязный, с всклокоченными волосами, с редкой бороденкой. Человек, вытанцовывая, выкрикивал:

― Медведи... волки... лошади... коровы... свиньи...

Ромка от неожиданности стал пятиться к лазу, собрался бежать. И побежал бы, если бы не ребячьи голоса рядом. Подняв голову, он увидел на крыше чулана, в четырех-пяти метрах от него, группу мальчишек, глазевших на танец незнакомого человека.

― Ишаки! Бараны! ― смакуя, подсказывали сверху.

― Ишаки... Бараны... ― повторил следом человек, пританцовывая и лишь изредка нагибаясь, чтобы подобрать яблоко или облупленную картофелину. Ромке стало не по себе, он проскользнул мимо танцующего дурачка, побежал внутрь двора.

Черного он встретил в столовой, после ужина. В помещении вовсю шла уборка. В разгар работы из смежной комнаты, переоборудованной в кухню, послышались голоса. "Черный", ― догадался мальчик. И в самом деле, минуту-другую спустя оттуда вышел Черный с тарелкой в руках, он вместе с приятелем устроился в конце стола и как ни в чем не бывало принялся за еду. Ромка легонько дотронулся до него ― Черный резко обернулся:

― Чего тебе?

― Шкуру верни!

― Ну, ты! ― пришел на помощь Черному приятель.

― Подожди! ― оборвал дружка Черный, а затем обернулся и уже изменившимся голосом, ласково, почти участливо, по-взрослому поинтересовался:

― Какую шкуру?

― Он еще не знает! ― наглость взорвала Ромку. ― Мою!

― Так бы и сказал ― вчерашнюю. Вспомнил... Пошамаем, и верну. Цела шкура, ― произнес Черный, а затем, неспешно дохлебав затируху, встал из-за стола. Втроем в сумерках вышли во двор.

― Где же я оставил ее? ― говорил вслух не то себе, не то Ромке Черный, шагая. ― Ага, вспомнил! В дровяном складе... В поленьях. Тут...

Дровяной склад находился на открытом воздухе, в закутке, в глубине двора.

― Тут. Гляди, ― произнес Черный, показывая дыру в поленнице, и когда Ромка доверчиво нагнулся, пнул его. Ромка отлетел, скользнул по поленьям. Не упал ― сзади его подхватил, сжал в объятиях дружок Черного. Не раздумывая, Черный ударил ― удар пришелся в краешек рта. Хряснул еще, поинтересовался:

Напомни, мякина, что я должен вернуть.

Ответ прозвучал вызовом.

― Шкуру!

Черный легонько похлопал по руке дружка ― тот понял, передвинул клещи рук повыше, ― и тогда Черный резко ткнул кулаком в то место, где узлом спереди сходились ребра, но только чуточку ниже.

Ромка согнулся, схватился руками за живот, присел на поленьях. В глазах поплыло.

Потом стало тихо.

Ромка сидел на поленьях. "За что? За что?! ― кипело у него внутри. ― Разве я сделал плохое?!" И удивительно: действия Черного не испугали Ромку ― напротив, после расправы он почувствовал себя увереннее, на смену страху пришла обида, преобразовавшаяся в неуступчивость. Уже на следующий день, увидев обидчика, стоявшего с дружками, Ромка как ни в чем не бывало, выпалил:

― Верни шкуру!

И снова резко, но на этот раз будто бы поперхнувшись дымом, обернулся Черный...

И неделю спустя после этого... Той памятной ночью, когда снова весь в розовом, но уже во сне, плясал дурачок у лаза... Время клонилось к полуночи. Дурачок сделал огненный прыжок, другой ― Ромка, не утерпев, вскрикнул, вскочил на кровати; в ногах метался огонь. Повскакивали и остальные мальчишки, уставились сначала недоуменно, а потом, когда до сознания дошла суть происшедшего, ― испуганно на пляшущего и кричавшего в ужасе Ромку.

Долго той ночью сидел он на кровати, обхватив в темноте руками голову, сидел до тех пор, пока сосед по койке, Корноухий, протерев глаза, не удивился:

― Ты все сидишь? Ложись... Ложись, мякина. Не бойся. Все. Не будет больше лисапеда ― говорю тебе: не будет!

― Лисапеда, ― едва не плача передразнил Ромка. ― Велосипеда!

― Легче от этого не станет, ― ответил резонно Корноухий.

И еще недельку спустя... Корноухий, случайно заглянув в детдомовскую библиотеку ― домик с островерхой тесовой крышей посередине двора, во второй половине которого жил директор, он же военрук, с семьей, ― увидел Ромку, который ходил вдоль стеллажей, в поисках книги. Он терпеливо дождался Ромку у дверей, позвал к себе.

― Есть у меня книга ― не веришь? ― сказал он, опасливо оглядываясь по сторонам, извлек из холщовой сумки под кроватью книгу: ― Бери. Тебе. Насовсем.

― Пригодится самому.

― Да бери, говорю! Мне, что ли, пригодится? Мне ― что есть, что нет. Обойдусь. Вот, если бы сказки... или про войну ― согласен. Эту ― гляди, новенькая ― в библиотеке... В Карповке взял и...

― Забыл вернуть, ― подсказал Ромка.

― Не забыл. Просто не до книги было. Мама умерла... Серьезная книга. Я начал читать и бросил. Тебе понравится.

― Почему?

― Ты вон какой.

― Какой?

― Ну, гордый. Черного не боишься... ― в глазах мальчишки мелькнул испуг. ― Черный... Он же бывший...

― Кто? Договаривай.

― Урка. Бритва у него ― видел?

― Бритва? Хочешь, посоветую: не бойся.

― А ты меня не учи! ― вдруг, как некогда, вспыхнул Корноухий, в глазах блеснули слезы. ― Знаю, что делаю!

― Уймись, псих...

― Лисапед устроил, ― Корноухий снова изменился, будто бы испугался своего голоса. ― Знаешь, кто?

― Знаю. Я тоже устрою велосипед ― верну ему долг.

― Черному?! Ты это брось. Ничего я тебе не говорил. Не впутывай!

― Ты ни при чем.

― Заруби: не говорил я.

― Я ему при встрече выскажу. Не страшно! Скажу, что он тоже получит свой велосипед. В открытую скажу. Обязательно...

Но это произошло позже. В тот день Ромка перелистывал подаренную книгу. Называлась книга "Карл Бруннер". На обложке был нарисован фургон: на глазах какой-то мальчишка вовсю гнал лошадей... Ромка, отложив "Бруннера" в сторону, принялся за чтение другой книги. "Карл Бруннер" лежал под подушкой, дожидаясь своей очереди: не тянула душа к книге, одетой в строгую коричневую обложку, ― веяло от нее суровостью и еще чем-то таким, чего и без того было взахлест в жизни.

Ноябрь ворвался слякотью, ранней снежной крупчаткой ― он перекрасил все в буровато-коричневую обложку. Дело, однако, не в красках ― ступать по земле босиком было почти невозможно. "Почти" ― еще не "невозможно": Ромка стоял где-то в конце шеренги, переминаясь с ноги на ногу. Как ни старался остаться незамеченным ― не удалось...

― Выходи! И бегом марш в военный кабинет! ― не скомандовал -- прокричал военрук, вытащив пацана из строя. Минуту-другую спустя он вошел, усадил Ромку на диван напротив.

― Одежда? Обувь? ― спросил он, оглядывая мальчика.

― Не знаю, ― произнес тихо Ромка.

― Не знаешь, где одежда?! Продал? Проиграл в карты? Где?!

― Не знаю.

― Отвечай же!

― Я сказал.

― Может быть, Розиев...

― Я сказал...

― Да пойми же, мальчишка! Нам, и тебе, и мне, важно знать. Розиев, да? Он?

― Я ответил.

― Накажем Розиева.

― Я сам накажу...― вдруг сказал и осекся Ромка. Военрук долго, осмысливая сказанное мальчиком, смотрел тому в глаза, затем сдержанно, радуясь правильности догадки, сказал:

― Вот видишь, все просто... Выходит, Розиев...

Он открыл двери и крикнул громко ― так, что слова, выкрикнутые им, перекатились по длинному пустому коридору:

― Розиева! Сюда! Ко мне!

В кабинете военрука сидели втроем. Вернее, сидел военрук, а на диване Ромка. По другую сторону стола, опустив голову и косясь на Ромку, стоял Черный.

― Собирай вещи, Розиев ― все! Доигрался! ― говорил раздраженно военрук. ― Переведем в другой детдом. За такие штуки, ― военрук понизил голос, ― и в колонию мало...

И тут произошло совершенно невероятное: Черный заныл, заканючил прощение, на глазах от усердия даже выступили слезы. Ромке стало не по себе ― он тут же простил Черному.

А часом позже он шел по коридору, направляясь в свою комнату, шел быстро, но негромкое "Вот Мякина..." насторожило, заставило оглянуться. Так и есть: у окна, притулившись, стояли Черный с дружками. Черный щелкнул трофейной зажигалкой, прикурил, обернулся, что-то бросил собеседникам ― те заулыбались, ― и Ромка не увидел ни сожаления, ни недавнего раскаяния. Перед ним стоял Черный. Ромка сжался, а затем, точь-в-точь Корноухий, машинально выкрикнул обидное слово, побежал по коридору, шлепая ногами о дощатый пол.

Неохотно думалось Ромке о первой детдомовской зиме, мысли путались, разбегались... Но вот: он сидел, примостившись на поленьях; на коленях лежала та знакомая книга в коричневом переплете. Мысли, цепляясь за содержание книги, уходили все дальше и дальше, и он чуточку пожалел, когда все это враз резко прервалось.

И ― еще.

― Видел удода? ― любопытствовал Корноухий, возникший неожиданно из-за поленницы, глаза его горели в восторге.

Настроение Корноухого передалось Ромке ― вспыхнули и у него глаза:

― Нет. А что?

― Знаю полетел куда ― в пустырь! Хочешь поглядеть?

Мальчики нырнули в лаз, пересекли пустырь ― удода нигде не было видно; прошли вдоль русла реки, вернулись, взобрались на комбайн, присели, свесив ноги. Минуту-другую молчали, оглядываясь серьезно вокруг.

― Улетел, ― вздохнул Корноухий. ― Гляжу: под окном по траве бегает. Выбежал, а он ― к поленьям.

― Улетел, ― согласился Ромка.

― Теперь пойдет...

― Пойдет, ― снова согласился Ромка, догадываясь, что мальчик под словом "пойдет" имел в виду потепление, поступь весны.

Корноухий, позевывая, смотрел на тот берег реки, туда, где была видна полоска сада.

― Сад колхозный?

― Ага.

― Лазали? ― первым свернул от начатой темы разговора Ромка.

― Чего не лазать? ― удивился лениво Корноухий.

― Раз ― и там... Только в саду дед с ружьем, бабахает солью ― успевай только прятаться. И собака мордастая ― не захочется яблок!

― Говорят, стараешься ты для Черного, Раим.

― А тебе что?! ― снова готов был взбелениться Корноухий и уже побледнел, задрожал, готовый выдавить слезу, но Ромка, наученный опытом, желая успокоить собеседника, сказал о другом, кажется, что-то про удода. Корноухий подозрительно покосился:

― И для себя... И для него... И ты будешь стараться. Обломает ― как миленький будешь стараться.

― Для него ― нет! ― сказал убежденно Ромка, машинально раскрыв книгу.

― Это куда повернет жизнь, ― сказал рассудительно Корноухий. ― А книга интересная?

― Мне нравится. Хочешь, почитаю вслух? ― неожиданно предложил Ромка.

― Читай, мне что!

Ромка прочитал две-три страницы, но, заметив краешком глаза, как позевывал мальчишка, прервал чтение.

― Серьезная, ― сказал Корноухий, придя в замешательство.

― Только не для чтения вслух, ― успокоил его Ромка, нарочито в поддержку зевнув и захлопнув книгу.

― Вот-вот, я же говорю: серьезная книга, ― обрадовался Корноухий.

Наступила пауза.

― Ты думаешь, Черного боюсь, с чего? ― сказал неожиданно Корноухий. ― Как бы не так! Так и быть, скажу, только никому ― чтоб язычок держать за зубами.

― Обещаю.

― Знаю, не скажешь, все равно побожись,

― Клянусь!

― Не-е-е, не выйдет. Клянись матерью. Вот так. Чтоб мне больше не видеть мать родную!

Ромка побледнел.

― Не буду, ― сказал он негромко, но твердо. ― И вообще... Иди ты! Не нужна мне твоя тайна!

― Я же так... ладно... ― сказал растерянно Корноухий.

― Застукал он ― так вышло. Меня послали за мылом в учительскую. А там передняя, помнишь, маленькая комната.

В этой-то передней и произошло то, о чем с волнением, сбиваясь, вдруг стал рассказывать Корноухий.

Корноухий стоял перед учительской...

― Можно? ― попросился он робко, стуча костяшками пальцев о дверь.

Ответа не последовало.

Мальчик несмело приоткрыл дверь, заглянул внутрь ― никого. Он обвел взглядом комнатушку: все также уныло вдоль стен высились громоздкие застекленные шкафы с кипами бумаг, на подоконнике стоял горшочек с геранью, там же ― фарфоровая тарелка с окурками. Рядом с тарелкой лежал какой-то блестящий на свету предмет. Корноухий постучался в следующую дверь, протяжно, жалостливо попросился:

― Можно?

Постучался еще и еще. А затем, не дождавшись ответа, снова прикрыл дверь. Учительская также была безлюдна. Впрочем, не совсем: в углу комнаты, у пианино, откинувшись на спинку кресла, дремала старушка ― учительница пения. Корноухий ретировался, но тут его взгляд упал на бумажную коробку. В коробке лежали кусочки мела. Корноухий взял несколько столбиков, но, секунду-другую поколебавшись, положил все, кроме одного, обратно. Вышел в переднюю комнату, остановился у подоконника с геранью. Коснулся рукой металлического предмета, который оказался портсигаром. Необычным портсигаром. Внутри его лежали с десяток папирос ― для тех дней вещи сказочные. Корноухий словно бы нехотя прикрыл крышку, легонько надавил поверх крышки и ― о, чудо! ― замок щелкнул, накрепко закрыв портсигар.

Ничего подобного до сих пор Корноухому не приходилось видеть. Но это не все. На крышке была изображена желтая подкова.

― Золотая... ― мелькнуло в голове у мальчика.

Внутри подковы виднелось изображение женской головы. Корноухий подержал в руках портсигар. Положил на место. Снова взял. И тут заволновался, руки его мелко-мелко задрожали. Взглянул в окно ― во дворе группы ребят старшего возраста занимались физкультурой. Положив портсигар на место, приоткрыл дверь, выглянул ~ коридор был безлюден, лишь в конце его, где он круто поворачивал в сторону, слышались женские голоса, да из приоткрытых дверей неподалеку доносился голос учителя, громко объяснявшего урок. Уйти не было никаких сил. Корноухий, борясь с искушением и страхом, вернулся к подоконнику и уставился на портсигар, на тарелку с окурками, где все еще тлел окурок со смятым в кончике крест-накрест мундштуком.

― Уходи! Уходи! ― уговаривал себя мальчик. ― Надо уходить! И живее.

― Да бери! Ну, решись! ― нетерпеливо, прямо-таки злясь, подсказывало внутри нечто другое. ― Какая вещь! Хватай!

― Бери!

― Уходи!

― Бери!

― Уходи!

Корноухий находился в смятении. Он взял и снова положил на место портсигар. И уже сделал шаг к выходу, как резануло нечто:

― Дурачок!

И Корноухий схватил портсигар, торопливо сунул за пазуху, прибежал к себе и уже у дверей засомневался: "Идти на урок или не идти?" Пошел. Высидеть урок было трудно, от прикосновения металла пробивал пот. Получив разрешение выйти, он устремился в дровяной склад. Здесь, затаившись, Корноухий торопливо извлек из-за пазухи портсигар, стал разглядывать, попытался открыть его, но сделать это было не так просто: крышки после щелчка будто плотно спаялись друг с другом. "Что это за выступ сбоку и как раз там, где захлопнулись крышки?" ― осенило мальчика. Он с волнением надавил на выступ ― тот и в самом деле оказался замочком, ― крышки портсигара мягко разъединились. Мальчик раскрыл портсигар, внимательно рассмотрел содержимое и даже прочитал на мундштуке название папиросы ― "Пушка". Захлопнул. Открыл. И снова захлопнул. Он представил: вот он, Корноухий, идет в Карповке по своей Тополиной улице и при встрече со знакомыми ребятами извлекает из кармана портсигар и угощает папироской...

― Ну-ка... Взгляну... Дай-ка посмотреть, ― слышится отовсюду. Корноухий великодушно показывает, небрежно затягиваясь папиросой... Но ― о, ужас! - он еще не сделал в жизни ни единой затяжки! Тут же на дровяном складе Корноухий решил: он будет курить! Он бы начал это и сейчас, тут же, но жаль, нечем было прикурить!

Захлопнул... Осмотрел еще раз внимательно трофей, и только теперь он обратил внимание на маленькую желтую пластинку на задней крышке. На пластинке были выведены слова. Мальчик прочитал: "Старшему лей-те-нан-ту Кабирову..." И опять, как недавно у окна с геранью, в учительской, у Корноухого мелко-мелко задрожали руки. Он лихорадочно стал выискивать место, куда можно было бы спрятать портсигар. Нашел. Прямо у стены лежала пирамида из бревен, между бревнами он заметил щель, подбежал, но уже секунду-другую спустя он пришел в смятение. Дело в том, что из-за бревен вышел Черный. Забежал Черный сюда, на дровяной склад, по малой нужде и теперь стоял перед Корноухим, недоуменно мигая.

― Что у тебя в руке? ― поинтересовался он.

Корноухий не ответил.

― Покажи.

Мальчик протянул было сначала руку, но тут же, почуяв недоброе, убрал ее.

― Портсигар! ― удивился Черный. ― Ну-ка...

Он не успел договорить ― Корноухий, развернувшись и что-то в отчаянии прокричав, побежал.

Черный бросился следом.

Они дважды обежали вокруг поленницы, завернули и за склад; Корноухий бежал мимо старых тополей, лихорадочно соображая ― о, сколько бы он дал сейчас за то, чтобы отделаться незаметно от злополучного металла! Дернуло же! "Выгонят из детдома ― точно выгонят! А может быть, и в колонию отправят, ― думал он, убегая. ― Надо отделаться! Надо! Как это сделать?" Позади уже слышалось дыхание Черного. За дровяным складом, в другом углу двора, находился старый колодец. Корноухий успел добежать до него, не задумываясь, бросил в колодец ношу. Черный схватил мальчика за плечо ― поздно!

На линейке военрук не скрывал огорчения. Он ходил, заложив руки за спину, вдоль шеренг, заглядывая мальчикам в глаза. Остановился около Черного ― в это время под Корноухим будто бы провалилась земля, стоял он бледный, готовый тотчас рвануть.

― А ты, Розиев? Может, слышал?.. Понимаешь, вещь памятная. ― В голосе военрука почудилась мольба.

"Расколется... сейчас", ― подумал Корноухий, машинально съежившись и пригнувшись.

Черный медлил с ответом, словно испытывая нервы и военрука, и его, Корноухого, одновременно, а затем мотнул головой из стороны в сторону и сказал:

― Не-е, не слышал.

Но то, что он перед тем долго тянул с ответом, а возможно, и еще что-то неуловимое для других, наверно, насторожило военрука, и он несколько задержался, еще раз пристально, не скрывая подозрения, посмотрел на верховода, переспросил: .

― Так не приходилось?

― Не-е... сказал бы...

И только теперь у Корноухого чуточку отлегло на душе. Бедное сердце его преисполнилось благодарностью к спасителю, и когда тот на следующий день его и еще какого-то мальчишку подвел к лазу в колхозный двор и шепотом сказал: "Вон к той, что с краю, скороспелке, шныряйте ― и чтобы без галдежа!" ― он не стал артачиться. Корноухому, помимо лазания в сад за яблоками, приходилось делать вылазки и в картофельное поле, ходил он и за горохом, пек для Черного картошку на пустыре, помогал дежурить на кухне, заниматься уборкой... И всегда без тягости. Но как-то мальчик робко запротестовал, жалостливо стал отказываться, ссылаясь на неумение.

― А с портсигаром умеешь шустрить? Кабиров до сих пор плачет ― может, обрадуется, узнав, ― сказал Черный и, увидев, как мгновенно сломался, задергался Корноухий, тут же и успокоил его: ― Ладно! Не продам.

В голосе Черного прозвучало братское участие. Он даже улыбнулся. Но ни улыбка, ни слова участия, ни сейчас, ни позже так и не смогли возвратить мальчику успокоения. Неотвратимо висело тяжелое "Расскажет... расскажет... продаст". Однажды он подошел к заброшенному колодцу, посмотрел вниз ― там, на дне шурфа, на поверхности воды виднелись неприятные бурые масляные пятна, из воды выступали края громоздкого не то деревянного, не то железного предмета. Мальчик бросил камешек ― тот хлюпнулся в вязкую жижу... Пришел он к колодцу и на следующий день, а позже еще и еще, не догадываясь, что это у него стало входить в привычку...

― Надо расколоться, ― без колебания посоветовал Ромка, выслушав сбивчивый неровный рассказ мальчика.

― Злой он...

― Кто? Военрук?

― Со мной здесь сестренка. Выгонит?

― Все равно. Я бы повинился.

― Тебе что? Подсказал ― и до свидания... Обойдусь без советов! ― обрезал Корноухий, взвинчиваясь.

― Эх, ты!

― Ничего я тебе не говорил... ― он поспешно стал пятиться. ― Никакого портсигара не было у меня. Зачем портсигар некурящему? А ты поверил ― уши развесил. Поверил в выдумку...

Корноухий сбежал по ступенькам вниз.

― Стой! Не бойся! Останется между нами ― слышишь, между нами! Стой же, чудак-человек! ― горячо, обескураженный очередным "вывертом" приятеля, тщетно кричал ему вслед Ромка. Корноухий и слышать ничего не хотел. Он выскочил на тропу, почти бегом направился через пустырь...

Корноухий убежал, а Ромка направился следом на территорию детдома. Он шел, не догадываясь, что сейчас, по возвращению его, произойдет событие, которое отодвинет надолго от него детдом. А случилось вот что. Во дворе шла разгрузка старенькой полуторки: подростки стаскивали на землю, а затем относили на кухню большие металлические фляги с молоком, ящики с брынзой. Взамен кузов грузился такими же, но только пустыми флягами. Ромка стоял неподалеку и невольно слышал обрывки фраз шофера, худого, мятого, казалось, с сотнями морщин на лице, шее, со вздутыми синими узлами жил на руках.

― Захотели чего? О масле забудьте, ― говорил он, готовя себе дрожащими руками из обрывка газеты и махорки сигарету.

― Масло у нас идет туда, ― он многозначительно нажал на "туда", ― ни грамма, ни миллиграмма. Чем, говорится, богаты, тем и рады. Выживете и без масла. Брынзы подкинем, ящиков десять, и творожку можно. Молока...

― С молоком не спешите, ― отвечал тому, тоже мастеря сигарету, детдомовский хозяйственник. ― Может быть, что-нибудь взамен привезете. За сто верст везти молоко...

― У нас и своим-то в Карповке ― с гулькин нос. Брынзу дадим.

― Как Карповка?

― Стоит. Есть просит ― суют шиш: мол, слопала мышь... ― говорил незнакомый шофер.

Раз грузка-погрузка полуторки закончилась. Шофер с хозяйственником молча покурили цигарки, побросали окурки на землю, втоптав в глину подошвами сапог.

― Карповка... Карповка... ― зазвенело в ушах Ромки, будто речь шла не об обыкновенном поселке на побережье, а о чем-то неведомом, притягательном.

― Эй, пацан! С книжкой который, ― на Ромку, встав на подножку кабины, глядел шофер, ― открой ворота.

Ромка сунул книгу за пазуху, побежал впереди машины. Бежал, уже обдумывая пришедшую неожиданно в голову затею рвануть из детдома на полуторке. Машина выкатилась со двора, не успела перемахнуть лужу спереди, как Ромка, наспех закрыв ворота, нагнал ее, ухватился за борт, подтянулся на руках и упал в кузов, в просвет между флягами. Лежал долго, не смея поднять голову...

Над головой под перестук фляг дрожали облака...

И вот, почти год спустя после побега из детдома, судьба привела Ромку в избушку Пароходной Тети...

Проснулся он от слабого толчка в плечо. Обернулся и, увидев перед собой человека в милицейской форме, сидящего на табуретке, встрепенулся, присел на краешек топчана. Позади милиционера, приложив пальцы к губам, стояла Пароходная Тетя. Милиционер был стар, редкозуб, усат, с розовым картофельным носом и с узкими глазами-щелочками. Левой рукой он держал за ремешок полевую сумку, правую опустил на Ромкины колени, зачем-то постучал по коленке и сказал, еще более сузив глаза, с ласковой иронией:

― Здравствуй, Гришка...

Ромка метнул недовольный взгляд на женщину, опустил глаза.

― Я не Гришка, ― буркнул он в ответ.

― А кто ты?

― Роман.

― Ромка, значит. Какая разница, Гришка или Ромка? Вставай, Ромка, одевайся.

― Зачем?

― Пойдем.

― Куда?

― Мыс тобой, Ромка, ― сказал с нарочитой мечтательностью милиционер, ― пойдем к тебе домой.

― У меня нет дома.

― А детдом ― не дом? ― милиционер нажал на слово "дом".

― Зачем?

― Как зачем? Жить, учиться. Эх, ты! Как по вашему... ж-жа-воронок! Сезон закончился, Гришка, хватит бегать. Мы сейчас пойдем в отделение, ― он приподнялся с табуретки. ― Ты там чуть-чуть посидишь. А мы побеседуем с начальством. Я попрошу начальника, чтобы свободный от дежурства мильтон отвез тебя в детдом. Начальник не согласится со мной, покачает вот так головой, поковыряет в носу ― нос у него, дорогой, что пещера в горах ― и скажет: "Нет, нет... Ты взял ― ты и доставь". И пойдем мы с тобой, Гришка, на перекресток. Остановлю машину. Заберемся в кузов на тюки и ― айда. Одевайся!

Ромка оделся, взглянул неодобрительно на тетеньку.

― Что же так смотришь на меня, милый? Я добра хотела. Какой из тебя вояка? Есть кому воевать... Ты лучше возьми на дорогу вот это, ― проговорила она, протягивая сверток с едой.

― Не надо! ― вспыхнул Ромка. ― Чаем поили! В баню сводили! Ненавижу!

Затем все произошло так, вернее, почти так, как предсказал милиционер. Дул сильный ветер. Они вдвоем, отвернувшись от ветра, стояли на перекрестке, в чиях. Милиционер крепко сжимал Ромкино запястье ― тот не утерпел и сказал в сердцах:

― Не убегу ― что вы так вцепились в руку?

― Да? Не убежишь?

― Сказал ведь!

― Верю. Ты меня, старика, не позорь, ― милиционер отпустил Ромкину руку. ― Сейчас я тебя доставлю. Обрадуются... Приведу тебя к директору и скажу: "Принимайте Гришку..."

― Я...

Ладно, Ромку. Обещал, скажу, взяться за ум. А потом тебя накормят, принесут бо-ольшую чашку с лапшой... Ты ведь любишь лапшу с мясом? На третье ― бутерброд с маслом, с чаем фамильным... Посадят за парту и начнут, Ромка, тебя учить. А я поеду в Рыбачье, встречусь с начальником, попрошусь домой на отдых. Начальник отпустит. Пойду я, Гришка, домой. И-ех, хорошо дома....

В тот же день, едва он появился в створе ворот, чей-то срывающийся фальцет: "Мякину привезли!.." заставил его сжаться.

― Смотри! С книгой! Мякина! ― такими словами встретил у порога своей комнаты в общежитии Черный Ромку, молниеносно перелистал коричневую книгу, заохал, восхищаясь, а затем, как ни в чем не бывало, прошел в глубь комнаты, сунул книгу себе в тумбочку, вернулся с ведерком и тряпкой. Ведерко поставил у Ромкиных ног, тряпку сунул ему в руки и сказал, кивнув на мальчишек, Ромкиных ровесников, орудовавших мокрыми тряпками в разных концах помещения:

― Книгу на досуге погляжу. А сейчас за работу, посмотрим, какой ты стал грамотный.

И засмеялся, у порога подростки тоже закатились в смехе. А в углу комнаты, стоя на коленях, сжимая обеими руками тряпку, замер, как на молитве, Корноухий. Его Ромка заметил краем глаза. И, вскипев, бросил в ярости со всей силы в лицо Черному мокрую тряпку и выбежал...

И с этого часа Ромкина жизнь круто изменилась. Как ни удивительно ― не в худшую сторону, как думал он, как того следовало ожидать, согласно строгим житейским правилам ― жизнь двинулась внешне в обход логике, но в действительности сообразуясь с какими-то скрытыми силами этой логики. Его отныне не задевал Черный, казалось, шлепок тряпкой образумил его, приумерил его притязания; он старался не замечать мальчика. Но зато потерю старался возместить на другом. Согнулся, пришибленным выглядел Корноухий ― не могло это пройти мимо Ромкиного внимания. Как-то он заглянул в дровяной склад. Чьи-то голоса за штабелем заставили замереть на месте. Заглянув в просвет между поленьями, он увидел в двух шагах от себя Корноухого с девочкой лет восьми-девяти. То была сестренка его: та же вышелушенность носа, уши торчком ― благо не раздвоенные, как у брата. Девочка держала в руках ломоть хлеба.

― Да ешь, ешь! ― уговаривал Корноухий. – Ведь есть хочется.

― Ела я.

― Вижу, как много съела, ― усмехнулся Корноухий, ― кусочек съела и радуешься.

― Кусочек, ― согласилась девочка.

― Почаще приходи сюда... ― сказал задумчиво по-взрослому Корноухий.

― Зачем?

― Еду буду приносить тебе.

― Каждый день?

― Каждый день, ― передразнил мальчик. ― Жирная будешь.

Девочка засмеялась.

― Что смешного?

― Не знаю...

― Знаешь, кто смеется по пустякам?

― Кто?

― Дураки.

Слова Корноухого, видимо, задели девочку, она насупилась.

― Ладно! Успокойся! И нос вытри. Вот так... Ешь, ― и когда девочка успокоилась, мечтательно, ковыряя прутиком землю, произнес: ― Теперь с едой будет хорошо. У меня, Дилька, блат, ― Корноухий не без гордости, важно, явно козыряя, произнес слово "блат". ― Знаешь aпy на кухне?

― Повара?

― Это она дала хлеба. Только никому ни слова.

― Раим, а когда домой?

У Ромки заныло сердце, заметалось в голове разлетными птицами прошлое...

― Помой голову, ― наставлял сестренку Корноухий.

― Мыла? Ладно, попрошу у апы.

Ромка незаметно обогнул поленницу, вышел во двор, остановился у заброшенного колодца, взглянул внутрь и увидел внизу, на дне, в узкой рамке шурфа, обрамленное по краям зеркало воды, взгляд скользнул по обомшелой деревянной кладке вверх; с поверхности створ колодца покрывала тоненькая корочка льда, по краям свисали сосульки...

Позже, как-то на рассвете, когда исчезли лед и гирлянды сосулек, он пришел сюда вдвоем с Корноухим. Корноухий остался наверху, он же, обвязавшись накрепко веревкой, осторожно, но неловко пошел вниз, несколько раз больно ударился о дерево коленками, головой, ссаднил кожу на ладонях. Не рассчитал ― плюхнулся в воду, но и после того, как вскарабкался на груду каких-то предметов ― колесо от телеги, ящик и даже бочка, пахнущая рыбьим рассолом, ― испытание не закончилось. Он взглянул вверх: над головой, казалось, несбыточно далеко, висело небо с мерцающими звездочками; на секунду-другую Ромке померещилось, что шурф вверху медленно стал сжиматься над ним, а находящееся рядом ― проваливаться вниз. Он подобрал под себя ноги, инстинктивно ухватился за веревку.

― Как там? Нашел? В углу пошарь! Там он... ― подсказывал сверху Корноухий. Мальчик разделся, деловито выжал штаны, повесил на сухое место.

― Нашел?! Должен быть! Пошарь! ― зудел нетерпеливо Корноухий.

Но не было желания вторично лезть в ледяную воду. Одна мысль о том заставляла сжиматься мышцы. Но и бездействовать было ни к чему.

Сверху неподалеку упал прут.

― Слышь, ты палочкой потыкай! ― и вовсе разволновался Корноухий.

Ромка неуверенно, держась рукой за обод колеса, ступил в воду, осторожно стал нащупывать дно. Оно в колодце оказалось покрытым песком вперемешку с гравием. Ступил второй ногой, погружаясь по пояс, он ощупывал дно вокруг себя. Шажок в сторону... Еще и еще...

― Нашел?! ― то и дело падало глухо сверху. ― Слышь, нашел?!

Ромка не отвечал. В воде он провел не менее минуты, но какая то была минута! Холод пронизывал насквозь ― и ему не терпелось, забросив поиски, выскочить вон.

Прокатилось неприятной волной подозрение: "Не обманывает ли Корноухий? Не забыл ли подробности?"

Мальчик продолжал поиски уже в стороне от места, подсказанного Корноухим, на дне, устланном валунами и гравием.

― Должен найти! ― вдруг он сказал вслух самому себе: ― Должен!

― Нашел?! Мякина! Повтори ― не расслышал, ― еще пуще забеспокоился Корноухий.

Не обнаружив ничего, Ромка вылез из воды; устроился на груде хлама, задрожал мелко-мелко. Поднял голову, там, наверху, наклонившись через борт колодца, по-прежнему стоял Корноухий. Вот в такой же позе здесь он застал его несколько дней тому назад. Корноухий прямо-таки остолбенел тогда от предложения спуститься в колодец.

― На самое дно? ― спросил он тогда изумленно.

― Конечно.

― А как?

На веревках.

― Где взять веревку? Шутишь, верно... Хватит с меня, ― заартачился Корноухий, ― я не чокнулся. Не собираюсь лезть.

― Ты и не полезешь. Наверху поможешь, ― сказал Ромка и на изумленное: "Ты, Мякина? Тебе-то зачем?" ответил вопросом: ― Скажи прямо, согласен, или?..

…У Корноухого приоткрылся ротик, а раздвоенность правого уха как будто бы обозначилась еще отчетливее.

― Что там? Не нашел?

Ромка не ответил. Он продолжил поиск, ступил на каменистое дно и почти сразу же ступня легла на маленький предмет, что лежал между двумя валунами. Неужто повезло? Предмет с краю был чуточку засыпан песком. Осторожно кончиками пальцев ног Ромка расчистил предмет от песка. Конечно, конечно же это был портсигар! Не веря в удачу, мальчик еще секунду-другую ощупывал его, а затем резко наклонившись, извлек его, забрался на груду хлама, надавил на выступавший сбоку язычок ― крышка портсигара хлестко разомкнулась, обнажив два ряда слегка отсыревших папиросок, словно бросил его Корноухий вчера, а не год назад! Щелчок, еще... На радостях унялась дрожь; Ромка, быстро одевшись, выкрикнул: "Тяни!", суетно, торопливо по веревке пошел вверх.

Подъем оказался во много раз сложнее, и прошло немало времени, прежде чем Ромкина голова появилась наверху. Ромка с огромным трудом переполз через бревенчатую перегородку колодца, тяжело упал на землю...

А вот Корноухий, волнуясь, держит в руках реликвию ― он и Ромка стоят у дверей военного кабинета. ― Сам зайдешь? ― спрашивает Ромка.

― Тебе зачем-то... Да я... ― гундосит Корноухий.

― Иди.

Корноухий мнется, кажется, вот-вот бросится наутек. И тогда Ромка, не удержавшись, буквально вталкивает его, а затем выбегает во двор, устраивается под решетчатым окном кабинета.

― Выкладывай, как к тебе попала эта штука? ― слышится голос военрука.

Молчание.

― Отвечай!

И снова в ответ ни звука.

― Нашел? Или...

― Да я, да в колодце... ― выдавливает Корноухий.

― В колодце?

― Ну да, ― упрямо твердит мальчик. ― Еще выгоните...

― Выгнать? За что? Причина? Хотя, погоди... ― воцаряется продолжительная пауза. ― Значит, ты стянул портсигар? Вон что... Я-то думал...

― Не-е-е-т, не брал я, не я...

― Ну хорошо, не брал. Не ты.

― Я... нечаянно...

Воцарилась пауза, в тишине до Ромкиного слуха доносились лишь всхлипывания Корноухого.

― Не навоюешься с тобой, ― первым нарушил молчание военрук. ― Наконец-то разрядился. За признание хвалю: лучше поздно, чем никогда. Довольно реветь... А за портсигар спасибо ― памятная вещь. Видишь, как получается: тебя мало высечь, а я благодарю. Не от хорошей жизни, парень. И все же накажу. Прибери полки, чтобы ни пылинки к моему приходу, и ждать в углу...

Хлопнула гулко дверь, звякнул о металл ключ. Ромка приподнялся, заглянул в окно и увидел Корноухого, который рукавом рубашки, размазывая слезы, усердно вытирал полки, заваленные мешочками с противогазами, коробками, пакетами...

Всё.

Ничто больше не удерживало Ромку в приозерном детдоме. Хотя... Мальчику вспомнилась книга в коричневом переплете, которая забытым грузом лежала в тумбочке у Черного. Идти с просьбой к Черному? Но уже одна мысль об этом вызывала чувство отвращения. Нет, не мог он, Ромка, идти на поклон к Черному.

Не мог.

Не хотелось и расставаться с книгой...

В ту памятную ночь Ромка выскользнул незаметно из комнаты, затаился за кустом барбариса. Отсюда, с бугра, хорошо была видна комната, в которой со своими сверстниками жил Черный. Время тяжело перевалило за полночь, но в комнате по-прежнему горел свет. Сразу у окна виднелись головы ребят, склонившихся над чем-то.

"Режутся в карты", ― подумал Ромка. И в самом деле, минуту-другую спустя, словно желая подтвердить верность Ромкиного предположения, встал один из игроков ― то был Черный ― и под смех приятелей схватил одного из них за челку и нанес несколько шалбанов. Потом подтянулся, смачно зевнул, поправил одеяло на кровати, затем выключил свет. Довольно долго слышались голоса. Затихло. Но прошло после этого еще немало времени, прежде чем мальчик решился шмыгнуть в окно... Он очень осторожно сполз с подоконника. Замер. Комната была слабо освещена светом луны, плававшей в облаках. Осмотрелся: да, вот кровать Черного! Черный лежал на спине. Ромка на четвереньках приблизился, несколько минут полулежал на полу, лихорадочно обдумывая действия. Потом выдвинул ящичек в тумбочке. В ящичке беспорядочно лежали какие-то мелкие предметы, среди них ― знаменитая трофейная зажигалка с изящным колпачком. Ромка взял зажигалку в руки, машинально крутнул колесико ― мигом вспыхнули и погасли искорки. Он испуганно положил огниво на место. Из ящичка несло табачным запахом. Переждав минуту-другую, мальчик открыл дверцы тумбочки. Книгу нашел не сразу, сначала нащупал какой-то сверток, огромный ломоть хлеба, стеклянную банку, заполненную темной массой, наверное, повидлом, и лишь после этого руки его натолкнулись на шершавый переплет книги, лежавшей у задней стенки ― его книга! Мальчик зажал книгу под мышкой. Приподнялся, собираясь уйти. И тут...

Его словно обожгла нечаянно мысль: вот так же, как и Черный, наверное, лежал он, Ромка, когда неожиданно и очумело заплясал огненный дурачок... Ну, да, конечно. Представил: на кровати лежит он, Ромка, не ведая о тенях, скользивших в вязкой мгле. Не ведал, не ведал он тогда... И какой-то сон, аморфный, безмятежный, вдруг разлетевшийся на розовые куски...

Черный спал, посапывая ― не исключено, что и ему сейчас снилось нечто похожее. Лежал вальяжно, распихав в стороны руки и ноги. Ромка взглянул на спящего, затем во внутрь все еще выдвинутого ящика ― оттуда по-прежнему несло табаком. Потрогал пузатый, набитый кисет, положил кисет, извлек из ящика зажигалку с никелированной крышечкой. Снова его взгляд упал на спящего, тот и не думал менять позу. И тогда Ромка понял, что более удачного случая не представится ― сейчас или никогда?

Сейчас! Сейчас! Сейчас!

Он решительно и нетерпеливо вырвал из книги страницу, разодрал ее, подполз к спинке кровати, сунул в просвет между пальцами бумагу ― Черный даже не шелохнулся, ― воткнул еще один клочок, еще, еще... Нетерпеливо щелкнул зажигалкой, поднес огонь к бумаге и, когда та запылала, метнулся в окно. Вбежал на бугорок рядом и, не утерпев, оглянулся. Черный, в бликах огня, прыгал с ноги на ногу на кровати.

― А-а-а! ― ревел он, корчась от боли. ― О! А-а-а!

Вокруг него не то спросонок, недопонимая сути происшедшего, не то не желая помочь, стояли его товарищи по комнате. Вспыхнул свет в домике напротив ― оттуда на крыльцо высыпала детвора. Ромкины сверстники, они уставились на окно, на огненный танец. Стояли молча, оторопев, но затем чей-то звонкий голос не то удивленно, не то восторженно возвестил невероятную весть:

― Ли-са-пед! Чер-но-му!