"Рыцарь и Буржуа" - читать интересную книгу автора (Оссовская Мария)

ГЛАВА VI РЫЦАРЬ В РОЛИ ПРИДВОРНОГО

Институт двора как коллектива людей, зависящих от могущественной особы, обладающей властью и золотом, восходит ко временам очень давним. Мы помним дворы царя феакийцев и царя Менелая у Гомера. Поощрение монархами и вельможами ученых и художников также было известно в античности. Так поступали Птолемей в Александрии и Меценат в годы правления Октавиана. Но расцвет светской придворной культуры, ориентированной на развлечение, неизменно ассоциируется с эпохой европейского Возрождения, а в рамках этой эпохи — с Италией и такими дворами, как двор Медичи, д'Эсте, Гонзаго и Сфорца. Образ жизни, сложившийся в этих средоточиях вечного развлечения, требовал новых личностных образцов. Новые потребности стимулируют появление огромного числа пособий по придворным манерам и хорошему воспитанию. Среди них самый возвышенный тон берет «Придворный» Б. Кастильоне; ему мы и предоставим здесь слово прежде всего, учитывая, что этот образец получил огромный резонанс в Италии и за ее пределами.

Как помним, Аристотель от человека «по праву гордого» требовал высокого роста. У Кастильоне иначе. Высокий рост ни к чему, ибо ему сопутствует вялость ума. К тому же человек среднего роста ловчее в различных спортивных состязаниях, а это весьма желательно. Что касается происхождения, то в жизни встречаются придворные недворянского рода. Но так как образец Кастильоне — это образец совершенного придворного, то от последнего требуется иметь благородных предков. Ведь благороднорожденному обеспечен лучший жизненный старт, и ему легче проложить себе путь при дворе, без труда получая то, что другим достается в поте лица.

Правда, единственное достойное придворного занятие — занятие рыцаря, но по существу образец Кастильоне — «демилитаризованный» образец. Достаточно участвовать в турнирах, ездить верхом, метать копье, играть в мяч. Дворянин не задирист и не станет выискивать поводов для дуэли. Он бросит перчатку лишь в случае необходимости и тогда уж не позволит себе недостойной слабости. Хотя придворному не пристало заниматься каким-либо ремеслом, кроме рыцарского, он отличается во всем, за что ни возьмется. Он не будет внушать ужас своим видом, но и не уподобится женщине, как те, кто завивает волосы и выщипывает себе брови.

Особенно пристало придворному изящество и некоторая небрежность, которая скрывает искусство и заставляет предполагать, что все дается ему легко. Наша небрежность усиливает уважение к нам окружающих: что было бы, думают они, возьмись этот человек за дело всерьез! Однако она не должна быть наигранной.

Гуманистическая культура украшает любого. Поэтому совершенный придворный владеет латынью и греческим, читает поэтов, ораторов, историков, пишет стихами и прозой, играет на разных инструментах, рисует. Но музицировать он может не иначе, как поддаваясь на уговоры, на аристократический лад, относясь как бы свысока к своему искусству, в котором он совершенно уверен. Разумеется, он не станет ни плясать на каких-нибудь народных увеселениях, ни демонстрировать в танце чудеса ловкости, приличные лишь наемным танцорам.

На войне он следует велениям чести и готов первым взобраться на стены осажденного города, особенно если дело происходит на глазах у государя. Ибо придворный всегда должен помнить, что мало лишь обладать достоинствами — нужно еще уметь показать свой товар лицом. Тут ненавязчивая реклама вполне уместна. Отправляясь туда, где его еще не знают, он должен постараться, чтобы хорошая слава о нем опередила его появление при новом дворе.

В беседе придворный избегает злобных и ядовитых намеков; снисходителен к слабым, за исключением тех, кто уж слишком заносится; не станет смеяться над теми, кто заслуживает скорее наказания, чем насмешки, над людьми могущественными и богатыми, а также над беззащитными женщинами.

Что касается отношения к государю, то лучший способ приобрести его милость — это заслужить ее. Недостойными способами добиваться ее не следует, а бесчестность повелений государя освобождает от необходимости повиноваться им. Придворный своими достоинствами должен завоевать расположение повелителя до такой степени, которая позволяет говорить ему правду и указывать верный путь. Тогда он станет наставником своего государя. А наставлять его он должен в разных областях: в управлении государством, в делах войны и мира, в ограничении расходов на празднества. Если его повелитель не послушается этих советов, придворному надлежит устраниться, отказываясь служить злу.

Окончательную шлифовку всем этим достоинствам придают женщины с их мягкостью и деликатностью. Женщина при дворе (обратите внимание на отсутствие женского эквивалента слова «придворный») должна до известной степени владеть гуманистической культурой, живописью, уметь танцевать и играть (только, упаси бог, не на флейте), застенчиво отговариваясь, если ей предлагают блеснуть своими умениями. Она должна тактично поддерживать беседу и даже уметь выслушивать замечания, отчасти фривольные. Какой мужчина не захотел бы заслужить дружбу столь добродетельной и очаровательной особы? Незамужняя женщина может одарить своей благосклонностью лишь того, с кем она могла бы вступить в брак. Если она замужем, то может предложить поклоннику только свое сердце. Мужчинам следует постоянно помнить о своем долге защищать честь женщин, а также о том, что телесная связь оскверняет наше влечение к Красоте, воплощенной в прекрасной женщине.

В литературе уже замечено, что Кастильоне, который происходил из известного, могущественного и почтенного рода и который рисовал сияющий великолепием образец для рафинированной придворной жизни в Урбино, мог позволить себе возноситься мыслью под небеса, туда, где нет материальных забот и где приходится иметь дело лишь с платоновскими идеями. Различные авторы подчеркивали, что в этом образце добродетель необходима прежде всего для того, чтобы отличиться перед другими. Она не служит ни людям, ни богу; ведь придворный у Кастильоне, как легко увидеть, занят прежде всего собственным, мирским совершенствованием и его отражением в глазах окружающих. Он обращается к людям как свидетелям его совершенства, а не к богу как свидетелю и грядущему судии.

Трудно не заметить в придворном Кастильоне продолжения рыцарских мотивов, рассмотренных нами у Гомера, Аристотеля или в средневековье. То же стремление к славе, то же желание избежать клейма профессионализма и отгородиться от всего плебейского, культивирование спорта как занятия для избранных, располагающих свободным временем, связь между престижем и числом зависимых людей. Изменения в нормах поведения связаны с изменениями социальных ролей. При дворе человека оценивают не по его военным способностям, но скорее по тому, что он вносит в придворную культуру с ее ориентацией на пиршества и развлечения. Беседы позволяли приятно провести долгие вечера, а для того, чтобы блистать в них, надо было иметь что сказать. Описание К. Хлэндовским времяпрепровождения при феррарском дворе дает представление о неслыханном великолепии этой праздной жизни. Турниры, состязания, охота заполняли утренние часы. Вечером давались маскарады и балы. Пиршествам не было конца. Целому штабу поваров пришлось проявить незаурядную фантазию, чтобы на свадебном пиру, описанном у Хлэндовского, подать одно за другим 43 блюда. Ради забавы держали всевозможных экзотических зверушек, ради забавы гонялись за карликами, стоившими немалых денег, и за негритятами, которые вносили приятное разнообразие в многочисленный штат прислуги, хотя добыть их было непросто. Шут тоже был непременной фигурой. Одна только сторона жизни оставалась в пренебрежении: личная гигиена. «Гуманизм, — пишет К. Хлэндовский, — во всем подражал античности, лишь чистоте он так и не научился у римлян». «Рядом с сокровищами уживалась невероятная грязь»[134].

«Одним из главных мотивов любой деятельности было стремление к помпезности, желание блеснуть, выделиться, поразить и ослепить окружающих богатством и роскошью», — пишет Хлэндовский (с. 412). «Эти кичливые люди с деспотическими наклонностями, происходившие почти все, кроме рода д'Эсте, из кондотьеров, хотели известности, славы, хотели прогреметь по всей Италии» (с. 413). Главными мотивами, согласно Хлэндовскому, были стремление господствовать, любовь и вендетта. Совершение тягчайших преступлений не наносило ущерба доброму имени, но забыть о нанесенной тебе обиде или об оскорблении считалось недопустимым. «Быть исполнителем преступлений тирана не считалось зазорным, но отступить в чем-нибудь от правил турнира или дуэли значило запятнать свое имя» (с. 420). Действительность была далека от образа идеального придворного, нарисованного Кастильоне. «Едва ли не каждый из поэтов и писателей XV-XVI веков, — пишет Хлэндовский, — сокрушался из-за придворных нравов, из-за того, что ему приходилось писать по заказу, а это губительно для любого таланта; Кастильоне писал для тех, кто приказывал, а не для тех, кто должен был целыми днями ждать повелений в прихожей» (с. 475). Чтобы двор мог блистать великолепием, из народа выжимали последний грош. Ремесленникам нередко приходилось на коленях умолять заплатить им положенное. О нападках на придворную жизнь, о литературе, изображавшей «антипридворного», мы еще скажем после рассмотрения других придворных образцов, переданных нам в наследство традицией.

В XVI-XVII веках, как уже говорилось, было не счесть трактатов, поучающих, как следует вести себя при дворах или в салонах, чего требует от нас учтивость, хорошее воспитание. Об этом писали аристократы и мещане, писатели, ныне давно забытые, и такие, как Эразм Роттердамский. Трактат Эразма «О достойном воспитании детей», изданный в 1530 г., за шесть лет выдержал 30 изданий и вызвал множество подражаний. Указания Эразма адресовались всем, кто желал быть хорошо воспитанным. К дворам он почтения не питал, о чем речь пойдет ниже.

Среди этой обширной литературы следует выделить нарисованный шевалье де Мере образец «honnête homme», который, как считают историки нравов, не утратил своего значения в придворной жизни Франции вплоть до Великой французской революции. Мы приводим этот термин в оригинале, поскольку перевести его с французского не так-то просто. Сегодня назвать кого-нибудь «honnête homme» — значит констатировать его порядочность, ограниченную порой областью денежных отношений. Но у шевалье де Мере это слово имело иную окраску: здесь оно было близко к таким выражениям, как «светский человек» (homme de monde), «учтивый человек» (galant homme), человек, принятый при дворе и знающий его обычаи. «Galant homme», по мнению некоторых авторов, блистал в несколько большей степени, чем «honnête homme», и часто лучше умел выставить напоказ свои достоинства, но был при этом более поверхностным. Монтень был «honnête homme», но, как утверждают, был чужд придворной галантности и не был светским человеком.

Затрудняясь точно передать значение слова «honnête», мы, однако, можем попытаться воспроизвести характеристику людей, к которым оно применялось. Ее нельзя выразить в одном слове, так как речь здесь идет не об одном каком-нибудь качестве, но о целом их комплексе, состав которого отчасти меняется, смотря по тому, с какой версией приходится иметь дело — аристократической или мещанской[135], а также в зависимости от личных вкусов того, кто к этому образцу прибегает.

Шевалье де Мере родился в 1607 году. Родом он был из семьи достаточно знатной, чтобы быть принятым в лучших салонах и стать в них учителем изящных манер и хорошего воспитания. Известно, что несколько лет он учился у иезуитов и крайне скептически относился к приобретенным у них познаниям. Два дня пребывания в большом свете, писал он, дают больше, чем два года занятий у таких наставников. Писательскую деятельность де Мере начал поздно — после шестидесяти. Свои взгляды он излагал, как тогда было принято, прежде всего в письмах, а также в диалогах, где проявлялось его отточенное искусство вести беседу.

Называя де Мере учителем изящных манер и благопристойности (bienséance), следует сделать одну оговорку: сам он постоянно подчеркивал, что никакого профессионального занятия не имеет и не собирается обучать ему людей своего круга. Страху перед клеймом профессионализма приписывают то обстоятельство, что Декарт не подписал своего «Рассуждения о методе». Тем же можно объяснить намеренно небрежную форму «Опытов» Монтеня, его неожиданные переходы от одной темы к другой и вводящие в заблуждение заголовки, по которым нелегко догадаться, о чем пойдет речь. Вопреки злым языкам, утверждавшим, что де Мере получал постоянное содержание у принцессы де Ледигер, ему самому хотелось, чтобы его считали любителем, а его беседы в салонах — непринужденной импровизацией, хотя эта мнимая непринужденность стоила ему немалых трудов. Правда, де Мере, вслед за Кастильоне, считал достойнейшим занятием военное, но сам был не слишком силен в ремесле воина и, несомненно, лучше чувствовал себя в салоне, чем на полях сражений.

В своем сочинении «Об истинной учтивости» де Мере пишет: «Итак, быть человеком учтивым (honnête homme) не профессия, и, если бы меня спросили, в чем состоит учтивость (honnêteté), я ответил бы, что это преуспеяние во всем, что ни есть в жизни привлекательного и подобающего»[136]. Чтобы достичь совершенства в этом искусстве, необходимо сочетание хорошего происхождения и хорошего воспитания. Но слишком уж углубляться в науки не стоит: это уводит от жизненно важных дел (commerce de la vie). Язык Архимеда или Евклида — не тот язык, которым говорят при дворе. Занятия, которым они посвятили себя, следует предоставить низшим сословиям. Известно (и об этом напоминает автор предисловия к сочинениям де Мере), что аристократия, бывало, гордилась своим невежеством; и даже, рассказывают, были такие, что утверждали, будто знающий латынь не может быть дворянином — убеждение, на смену которому пришло провозглашение знакомства с латынью отличительной чертой благороднорожденного. Де Мере не заходил так далеко, а от принца требовал, чтобы тот знал многое, рекомендуя ему прежде всего изучать историю; но историк должен был писать так, как будто он упал с неба и не имеет ни родины, ни личных пристрастий.

В обучении де Мере особенно подчеркивает роль подражания: в присущем «honnête homme» совершенстве есть нечто такое, чего нельзя объяснить, нечто неуловимое, что можно лишь показать. Поэтому пребывание в обществе людей благовоспитанных — лучший способ уподобиться им, причем разум необходим для того, чтобы указывать путь к совершенству, а сердце — чтобы следовать тому, что признано наилучшим. Рассуждая на важные темы, незачем подражать педантам. Нужно все подавать с изяществом, которому чуждо любое преувеличение[137]. Великолепие пробуждает восхищение, но не любовь: мы восхищаемся безупречными красавицами, но любим женщин просто красивых. Изящество любит свободу. Строгие правила его замораживают, а принуждение для него пагубно. Сципион не годился для хорошего общества — был слишком сух и слишком серьезен. Между тем, пишет де Мере, «я желал бы, чтобы honnête homme был скорее любезным и мягким, нежели суровым и строгим» (т. 3, с. 91). Те, кто слишком уж строго придерживается правил, пусть даже самых похвальных, бывают нередко смешны, а боязнь стыда и стремление к славе — изначальные склонности человека.

Славу приносят деяния трудные, и мы беремся за нелегкие задачи ради нее. Поэтому на войне ищут не легких путей к победе — например, неожиданно напав на врага ночью, — но более трудных путей, чтобы после не пришлось стыдиться чересчур уж легкой победы. Боязнь стыда — лучший путь приобретения чести (т. 1, с. 82; т. 3, с. 90). Нет ничего важнее, чем заслужить признание и любовь тех, кто знает, что хорошо, а что плохо. Истинная честь, как определяет ее Ш. Будор, автор предисловия и комментариев к сочинениям де Мере, — это независимость от всего и от всех, это способность поддерживать добрые отношения, но никому не вверяться, это сохранение душевного равновесия, невзирая на людские причуды, неблагодарность, мстительность или зависть. Истинная честь защищает себя при помощи учтивости, свободной от агрессивности, но и не ведущей к стойкой привязанности. Ведя беседу, следует постоянно помнить о языке, которым мы говорим: он не должен иметь ничего общего с языком черни. Нужное слово должно быть сказано вовремя. Особый трактат де Мере посвящен правильной дозировке суждений и чувств. Тут нужен порядок — и в голове, и в сердце. Он позволяет нам наилучшим образом явить свету свои добродетели, ведь укрытая добродетель — все равно что зарытый без всякой пользы клад. В беседе ни в коем случае нельзя говорить так, как говорил бы специалист. Специализация при дворе до такой степени нетерпима, что даже свои таланты придворный должен демонстрировать с небрежностью.

В этом неусыпном самоконтроле очень полезно общение с женщинами. Они учат нас, как понравиться людям с хорошим вкусом. Де Мере, однако, не поддерживает институт брака. С супружеством связано очень уж много забот. Супруги, считает де Мере, сохраняют друг другу верность самое большее лет пять или шесть, а среди женщин неглупых мало какая не ненавидит своего мужа и не оставляется им в пренебрежении. А если мужья их и любят, то все же любили бы больше, не будь они законными женами. Де Мере возмущает преданность жены, дошедшая до такой степени, что супруга хотела во что бы то ни стало следовать за мужем в далекую Индию, куда тот отправлялся на лечение (т. 2, с. 774 и след.).

Придворный де Мере не проповедовал специально Добродетели, мимо которой не прошел бы автор мещанского происхождения, а именно солидности по части Денежных обязательств. О том, каким путем де Мере Добился некоторого благосостояния, говорили разное. Шулерство и пополнение бюджета карточной игрой не были редкостью в этом кругу. Многие полагали, что де Мере, дабы поддержать свою репутацию в большом свете, подправлял и даже просто подделывал адресованные ему письма, опубликованные лишь после смерти их авторов. М. Мажанди, знаток кодексов хорошего тона эпохи, считает де Мере сухим эгоистом, бесполезным для общества человеком; а в нарисованном де Мере образце придворного, по мнению Мажанди, какие-либо моральные соображения отодвинуты на задний план: это образец человека, желающего сделать карьеру при дворе и нравиться окружающим не для того, чтобы сделать им приятное, но чтобы обеспечить успех себе самому.

Читатель, я думаю, согласится, что перед нами одна из разновидностей рыцарского этоса, хотя сражаются здесь не оружием, но прежде всего на словесных турнирах, в которых, говорят, блистал де Мере. Если сопоставлять де Мере с Кастильоне (а сходство между ними во многих случаях несомненно), то нельзя не заметить, что тон итальянского автора гораздо возвышеннее; как помним, итальянский придворный хотел быть советчиком и моральным наставником государя, отвергал лесть как способ повлиять на него и любые пути завоевания его благосклонности, кроме личных заслуг. Между тем де Мере не одобряет светских людей, которые ударяются в морализаторство (т. 3, с. 102). Это, мол, им не идет и отдает ханжеством. Из-за высоких моральных требований, предъявляемых к придворному, трактат Кастильоне трудно назвать пособием для тех, кто хотел бы сделать карьеру при дворе. Отзвуки платонизма заметны в его отношении к эротике, к которой де Мере подходит скорее по-земному цинично. Для де Мере характерно также его отношение к браку — тема, которой Кастильоне вообще не касается. Обоих авторов объединяет отсутствие какой бы то ни было религиозности; их личностные образцы совершенно мирские. Аристократия вспомнит о религии лишь тогда, когда ей всерьез начнет угрожать недовольство низов и она сочтет, что религия (не для собственного употребления, а для народа) может защитить ее от этой угрозы.

Кастильоне и де Мере занимало то, как добиться успеха при собственном дворе; Франциск де Кальер, классик в области придворной дипломатии, рассматривает пути к успеху в отношениях с чужеземными дворами. «Искусство вести переговоры с государями настолько важно, — писал он, — что благополучие величайших держав зависит нередко от умения тех, кто ведет переговоры»[138]. На вопрос, что нужно делать для того, чтобы добиться успеха при собственном дворе, и для того, чтобы успешно играть роль дипломата при чужеземных дворах, Кастильоне, де Мере и де Кальер отвечают одинаково: нужно прежде всего нравиться, заставить себя полюбить, завоевать людские сердца. После чего они переходят к рассуждениям о том, каким образом приобретается расположение окружающих.

Книга Кальера на эту тему появилась в 1716 году под длинным заглавием: «О способах вести переговоры с государями, или О пользе негоциации, о выборе послов и резидентов, а равно о качествах, необходимых для преуспеяния на этих постах». (Не следует путать этого автора с Жаком де Кальером, опубликовавшим в 1658 г. трактат «О судьбах некоторых достойных людей и дворян, показывающих, как жить при дворе согласно правилам политики и морали».) Сочинение Ф. де Кальера было в том же году переведено на английский язык, а в 1919 г. переиздано в Англии под сокращенным заглавием «Практика дипломатии». В Польше оно вышло в 1929 г. в переводе М. Шерера под заглавием «Искусство дипломатии». В разных странах оно пользовалось большим успехом. М. Шерер переводил с французского, позволяя себе некоторые сокращения. Текст этот и во французском издании не был точным воспроизведением оригинала; сокращений там,

правда, не было, зато были добавления. Сокращения М. Шерера не касались существенных моментов, так что я в своем изложении следую польскому переводу.

Кальер верит в великую миссию дипломатов — людей, которые исходят из того, что браться за оружие можно не раньше, чем будут исчерпаны возможности разумного убеждения, и потому играют важную роль в качестве миротворцев. Наследника аристократических рыцарских традиций уже не влечет военное ремесло: отныне он придерживается мирной стратегии.

Какие качества требуются от дипломата? Дипломатом, полагает Кальер, не может быть человек неприятной наружности, слишком высокого или низкого роста. Он должен быть знатного рода, ведь это поднимает его значение в глазах окружающих и служит проявлением уважения к государю, к которому он послан. Но если затруднительно сочетать в одном лице знатное происхождение и личные достоинства, последним следует оказать предпочтение. Дипломат должен обладать состоянием: это охранит его от соблазна богатых подарков. «Римляне и афиняне никогда не допускали к высоким постам людей, не обладающих достаточным состоянием». Отказываясь от всяких подарков, дипломат сам должен прибегать к этому средству, а также держать на секретном жалованье людей, у которых больше ловкости, нежели денег, и которые «владеют искусством проникать на любые дворы. Осведомителей надо искать среди людей корыстных, болтливых, недовольных и несдержанных». Автор одобряет эти приемы.

Подарки должны вручаться искусно и непринужденно, так, чтобы их можно было принять с соблюдением правил приличия. Жалеть расходов на эти цели «было бы непростительной ошибкой»; ведь посол, будучи «почетным шпионом», должен открывать тайны дворов, при которых он состоит. Посол должен быть щедрым. «Обильно накрытый стол позволяет выведать, что делается в стране». Уж так повелось, что хороший обед примиряет умы, сближает сотрапезников и побуждает их к откровенности; а когда вино развяжет им языки, они могут выболтать важную тайну. За вином посол не должен терять голову, но скорее заставить других утратить ясность рассудка. Посол, который не живет на широкую ногу, ценных сведений не получит. Тут пышный образ жизни весьма полезен. Он также позволяет привлечь на свою сторону женщин. «Могущественные чары их прелестей влияют подчас на самые важные решения». К тому же через женщин просачиваются секреты. Поэтому сердце надо держать в узде. Пользуясь чужими страстями, мы должны повелевать собственными.

Неправда, говорит Кальер, будто хороший посол — непременно мастер в искусстве обманывать. Посол должен быть человеком чести, порядочным человеком. Ложь небезопасна, но утаивание части правды вполне допустимо. Одна из глав книги Кальера называется весьма знаменательно: «Как умело вести переговоры, лавируя между обманом и искренностью». Рассуждения автора на эту тему — апологетические, оправдывающие; должно быть, его совесть в этом отношении небезупречна. Прибегать ко лжи — дело обычное, во всяком случае, среди дипломатов, коль скоро де Кальер особенно настойчиво предостерегает от легковерия. Безопаснее сделать вид, будто веришь всему, обманывая обманщика.

«Послу следует гораздо менее говорить, нежели слушать. Мудрость и длинные речи ходят обычно порознь». «Должно быть холодным, скрытным, не лезть на передний план и иметь ангельское терпение». То, что у нас чешется язык, — недостаточное основание для того, чтобы вступать в разговор. Доказательства доверия можно давать, если это в наших интересах: ведь доверие можно с успехом использовать при других обстоятельствах. Посол должен уметь разгадывать мысли и побуждения окружающих, а сам, подобно Протею, принимать любой облик, смотря по обстоятельствам. В обхождении он ровен, учтив и доступен; там, где затронута его честь, несгибаем; в ситуации, требующей быстрых решений, смел и решителен. С тем, что он хочет осуществить, он должен знакомить людей мало-помалу. Таким путем можно приобрести их поддержку в делах, которые показались бы им немыслимыми, ознакомься они с ними сразу во всем объеме. Предлагая что-либо другим, нужно стараться, чтобы партнеры увидели в предложении выгоду для себя, причем во второстепенных вопросах надо идти на уступки, дабы получить желаемое в вопросах более важных. Немало людей готовы отказаться от своего мнения, если признать их правоту в других отношениях.

Искусное обхождение с людьми требует определенного запаса знаний. Демонстрировать эти знания следует, как уже говорилось, на языке, отличающем придворного от мещанина. (Ф. де Кальер был автором книги «О хорошем и дурном употреблении способов изъясняться. О мещанской манере говорить, отличной от принятой при дворе».) Дипломат должен быть знаком с действующим законодательством, с генеалогией государя (это важно, поскольку приходится считаться с родственными связями), а также отдавать себе отчет в том, кому принадлежит реальная власть в стране. Знание истории также необходимо, но слишком углубляться в нее не следует: общение с живыми куда важнее, чем с покойниками. Правоведы в качестве дипломатов имеют преимущество образованности, зато рыцарское сословие легче приобретает благосклонность дам, что крайне важно; ведь лучшее средство добиться успеха — это нравиться. Причем следует позаботиться, чтобы до сведения государя, которому служит посол, дошло, что его представитель пользуется успехом, и чтобы государь, с которым посол ведет переговоры, был убежден, что посол занимает высокое положение у себя в стране.

От посла не требуется безусловной честности — такая честность в делах государственных мало что даст. Можно позволить себе быть менее разборчивым в средствах, если речь идет не о личных интересах, но о благе страны или же если противники прибегают к неправедным средствам. Однако наносить вред другим допустимо лишь в том случае, если они хотят нанести вред нам и если наш государь справедлив. На вопрос, всегда ли посол должен слушаться своего государя, Кальер отвечает: «Известно ... что долг посла — не выполнять явно несправедливых повелений государя; но в сомнительных случаях необязательно стараться проникнуть их скрытый смысл». Стоит подчеркнуть эти слова: они иллюстрируют стиль рассуждений автора, который пробирается скользкими тропами и всегда оставляет в своей морали лазейку, открывающую дорогу к успеху.

В книге «Этическая мысль английского Просвещения» я писала о двух аристократах, поучавших, как вести себя при дворе: сэре Фр. Уолсингеме, современнике королевы Елизаветы, и жившем два века спустя лорде Честерфилде, который прочил придворную карьеру своему внебрачному сыну и воспитывал его соответствующим образом в своих письмах. Поскольку там об этом говорилось подробно, я не буду здесь повторяться, а только укажу на существование английских аналогов рассмотренных нами итальянских и французских придворных писателей. Отмечу также общую для всех них черту, а именно интерес к дипломатии. (Если читателю в этом контексте пришло на ум имя Макиавелли, то я замечу, что мы исключили его из нашего рассмотрения. Ведь наша задача — проследить развитие аристократических личностных образцов; советы же государю, как сохранить свою власть, нас здесь не интересуют, а именно этот вопрос — главный для Макиавелли.) Нужно отдавать себе отчет в том, что двор, упорно избегая каких-либо профессиональных занятий, создает новую профессию — профессию дипломата. Это занятие не наносит ущерба чести. В то же время оно требует немалых денежных средств и положения в обществе, связанного с благородным происхождением.

По-видимому, первой обзавелась постоянными посланниками при чужеземных дворах Венеция; прежде особых представителей посылали только для ведения переговоров. Аристократия долго удерживала в своих руках дипломатические посты даже в тех странах, где она была лишена политического значения. О былой роли аристократов в дипломатии и по сей день свидетельствуют «дипломатические охоты».

Шекспир известен не только как критик рыцарских образцов, но и как критик придворных нравов. Особенного внимания заслуживает его драма «Троил и Крессида». Здесь мы встречаемся с людьми и событиями, знакомыми нам по «Илиаде», причем античные мотивы переплетаются со средневековыми. Пламенные уверения Троила в любви напоминают язык средневековья, так же как ухаживанья Париса, преклоняющего колена у ног Елены. Сразиться за даму готовы даже Гектор и Нестор. Крессида на средневековый манер дарит Троилу свой нарукавник, долженствующий украшать его шлем как символ верности. Гектор придерживается рыцарских правил «честной игры», предупреждая Ахилла: «Я безоружен. Драться не хочу я»[139]. Этот сплав двух эпох показывает, как легко перейти от «Илиады» к средневековому рыцарству.

В «Троиле и Крессиде» Шекспир низвергает с пьедестала героев «Илиады». Поводом для Троянской войны служат у него, как и у Гомера, вопросы престижа. Не в Елене дело, а в оскорблении, каким было для греков ее похищение. Я. Котт в своих «Очерках о Шекспире» видит в этой пьесе прежде всего критику войны. По-моему, скорее можно было бы усмотреть главную проблему пьесы в проблеме чести. «Гордыня бросит кость, и они перегрызутся из-за нее» [В русском стихотворном переводе: «Два пса смирят друг Друга, ибо злость // Их гордости для них обоих — кость» (с. 357)]. «Когда бы дело не касалось чести, // А только нашей прихоти пустой, // Не проливал бы я троянской крови, // Елену защищая», — признается Троил (с- 370). Ахилл — это фанфарон, упоенный собственным мнимым величием и не понимающий, что «коли человек старается прославить себя не делами, а словами, то такое самопрославление пожирает его дела» (с. 376). Человек «тогда лишь качества свои познает, // Когда они других людей согреют // И возвратятся с отраженной силой // К источнику (...) Не знает вовсе он себе цены, // Пока его другие не оценят // Достойной похвалой, подобной своду, // Что отвечает на любые звуки» (с. 401) — вот одно из множества верных наблюдений о том, что социологи называют «отраженным Я».

Ахилл вечно на поводу у собственной спеси и прихотей. Дружба его с Патроклом оказывается двузначной, ибо Терсит называет Патрокла «наложницей мужского пола» (с. 438). Сам Патрокл — грубиян, потешающий Ахилла плоскими шутками, например передразниванием славных мужей. Аякс — это человек, «в котором природа все нагромоздила; его доблесть доходит до глупости, а глупость приправлена рассудительностью» (с. 335). Крессида, несмотря на свои юные лета, смотрит на жизнь трезво, если не цинично. Она с легкостью изменяет Троилу, оказавшись в руках врага, и сознает без всяких иллюзий, что «мужчина хвалит то, что хочет взять. // Но чуть достигнут им предел желаний, // Бледнеет пыл желаний и мечтаний» (с. 345). Терсит, играющий роль наглого шута, поносит все и вся, обнаруживая незаурядную изобретательность по части оскорбительных кличек. Меньше всего достается от Шекспира Гектору — быть может, под влиянием характерной для XV века идеализации этого героя. В комедии «Как вам это понравится» шут в подтверждение того, что и он живал при дворе, заявляет: «Если кто-нибудь в этом усомнится, пусть произведет мне испытание. Я танцевал придворные танцы; я ухаживал за дамами; я был политичен с моим другом и любезен с врагом; я разорил трех портных; я имел четыре ссоры, и одна из них чуть-чуть не окончилась дуэлью»[140].

Читатель мог бы ожидать, что следующим критиком рыцарского этоса окажется в этой книге Сервантес. Я оставляю его без внимания не по недосмотру, а потому, что «Дон-Кихот» занимает здесь особое положение. Правда, в предисловии Сервантес ставит своей целью подорвать влияние несуразных рыцарских романов, но его симпатия к своему герою в этой мнимой сатире очевидна и передается читателю.

«Конечно, Дон-Кихот безрассуден, — пишет Томас Манн в эссе «Путешествие по морю с Дон-Кихотом», — увлечение рыцарскими романами сделало его таким; но этот являющийся анахронизмом конек в то же время служит источником такого подлинного благородства, чистоты, такого изящества, такого внушающего искреннюю симпатию и глубокое уважение достоинства всего его облика, и физического, и духовного, что к смеху, вызываемому его «печальной», его гротескной фигурой, неизменно примешиваются удивление и почтение, и каждый, кто встречается с ним, ощущает, недоумевая, искреннее влечение к жалкому и вместе с тем величественному, в одном пункте свихнувшемуся, но во всем остальном безупречному дворянину»[141].

Санчо, несмотря на свою ограниченность, каким-то образом сознает это величие: иначе трудно объяснить его почтение и верность хозяину, служба которому вместо доходов приносит одни неприятности.

Наиболее сурово обошелся с рыцарской традицией XVIII век. Мандевиль, характеризуя в своей «Басне о пчелах» людей чести, приписывает им большую терпимость к греху. «Человек чести не должен обманывать или лгать; он должен пунктуально возвращать то, что занимает во время игры, хотя кредитору нечего предъявить в качестве доказательства долга; но он может пить, ругаться и брать в долг у всех ремесленников и торговцев города, не обращая внимания на их настойчивые требования заплатить долг. Человек чести должен быть верным своему государю и стране, пока он находится у них на службе; но если он считает, что его не ценят, он может уйти от них и причинить им весь вред, какой только может. Человек чести никогда не должен менять свою религию из соображений выгоды, но он может быть таким распутным, каким пожелает, и вообще не исповедовать ни одной. Он не должен покушаться на честь жены, дочери, сестры друга или кого-нибудь еще, доверенного его попечению, но, кроме них, он может спать со всеми женщинами мира»[142].

Впрочем, обращение к чувству чести приносит, по мнению Мандевиля, полезные результаты для общества. Восхваляя высокое происхождение, мы пробуждаем в людях гордыню и поощряем их к достойным похвалы деяниям, единственная награда за которые — слава.

Я уже имела случай цитировать характеристику придворных сфер, предмет которой — не отклонение от норм, но скорее сами эти нормы. Придворная нравственность, по мнению Монтескье (именно его мы имеем в виду), процветает в монархиях, где ее поддержание соответствует интересам государя. Центральным является в ней понятие чести. Честь «требует предпочтений и отличий» («О духе законов», 3, VII) и потому пригодна для управления иерархическим обществом. Было бы трудно, не обращаясь к понятию чести, обязывать людей «выполнять все трудные и требующие больших усилий дела, не имея при этом в виду другого вознаграждения, кроме производимого этими делами шума» (3, VII). Монархия приходит в упадок, «когда утрачивается связь между честью и почестями, так что человек может быть в одно и то же время покрытым бесчестием и украшенным почестями» (8, VII). Монтескье прекрасно понимает, какой вредный пример подает поощрение людей, не пользующихся уважением, людей, «готовых к услугам» (о них еще пойдет речь).

Честь, согласно Монтескье, — это выражение интереса к собственному образу в глазах окружающих. Добродетели, которые она воспитывает, «всегда говорят нам менее о наших обязанностях к другим, чем о наших обязанностях к самим себе: предмет их не столько то, что влечет нас к нашим согражданам, сколько то, что отличает нас от них» (4, II). Если уж мы заняли какое-то положение в обществе, честь не позволяет нам вести себя так, как если бы мы считали себя недостойными этого положения. Страх перед утратой своего положения в обществе побуждает, например, говорить правду, «потому что человек, привыкший говорить правду, кажется смелым и свободным» (4, II). Желание выделиться учит нас также вежливости, которая свидетельствует о том, что мы не низкого звания. Эта мораль требует заботиться прежде всего о красоте поступков, об их величии и необычайности, причем более строго требует исполнять обязанности, не оговоренные законом.

В начале XIX века в таком же свете видит аристократическую мораль И. Бентам в своей «Деонтологии». С точки зрения демократической морали, от имени которой он выступает, уплата долгов в деловых отношениях важнее, чем страх оказаться в смешном положении. Аристократическая мораль держится противного мнения. Демократическая мораль высказывается в пользу утилитаризма, то есть интересуется результатами поступков, тогда как аристократическая считает, что выбор должного поведения зависит от вкуса, а вкус — дело сугубо личное.

Критика придворной жизни, как известно, имеет давние корни. К числу придворных недугов издавна относят лесть. Плутарх, автор трактата о том, как отличить льстеца от друга[143], худшим из хищников считал тирана, а из нехищных созданий — льстеца. Вот образчики приемов, к которым льстец прибегает: начинает он с уподобления собственных вкусов вкусам того, кому льстит. Если он порицает, то какую-нибудь мелочь, подобно тому, кто осуждает сочинение, плохое само по себе, за качество бумаги, на которой оно написано. Если он возражает, то без всякого риска. Например, в собрании граждан, где все расточают похвалы государственному мужу, он заявляет, что хочет сделать ему серьезный упрек, а когда все замирают в тревоге, встает и говорит, что не может больше смотреть на то, как тот не жалеет собственного здоровья. Пороки хвалимого льстец называет добродетелями, проигрывает ему при игре в кости или же в шашки, чтобы добиться его расположения. Разумеется, эти приемы приносят успех лишь тогда, когда тот, кому льстят, легковерен, а легковерен он тем больше, чем больше в нем тщеславия. Плутарх не был единственным античным автором, порицавшим лесть.

Известна средневековая критика придворной культуры, предпринятая Иоанном из Солсбери в сочинении «Поликрат»[144]. Нападки на придворных и придворные нравы становятся особенно резкими по мере возрастания роли дворов в эпоху Возрождения. «Вообразите себе, — писал о государях Эразм Роттердамский в «Похвале глупости», — а ведь это встречается и в жизни, — человека невежественного в законах, чуть не прямого врага общественного блага, преследующего единственно свои личные выгоды, преданного сладострастию, ненавистника учености, ненавистника истины и свободы...» «А что сказать о придворных вельможах? — читаем мы дальше. — Нет, пожалуй, ничего раболепнее, низкопоклоннее, пошлее и гнуснее их, а между тем во всех делах они хотят быть первыми». «Спят они до полудня; наемный попик стоит наготове возле постели и, лишь только господин пробудится, тотчас же наспех правит службу. Засим следует завтрак, по окончании которого почти тут же подают обед. Затем кости, бирюльки, пари, скоморохи, шуты, потаскухи, забавы и потехи»[145].

В книге П. М. Смит «Антипридворное течение во французской литературе XVI века» дается обзор многочисленных сочинений, посвященных придворной жизни. Так, Ла Бети в написанном в середине XVI века трактате «Рассуждения о добровольном прислужничестве» объявляет круг приспешников государя опорой тирании, поработившей страну. Это сообщники преступлений тирана, его товарищи по развлечениям, потворники его страстей. Если Макиавелли видел в подобных людях угрозу власти государя, то здесь они служат его опорой. В рассматриваемую П. М. Смит эпоху возникает понятие «людей, готовых к услугам» («homme de servis, gens de servis»), которые пойдут на что угодно и которых можно использовать для чего угодно. Ихлозунг — «приспособиться»[146]. Многие писатели той эпохи возмущались обычным во Франции мужеложством, благодаря которому женообразные «mignons» [Милочки (франц.)]приобретали благосклонность своего господина. Ронсар, между прочим, писал о них в таких выражениях, что его сонеты не могли быть напечатаны при его жизни.

Если речь идет о критиках придворной жизни, стоит еще раз вернуться к Лабрюйеру, чтобы дополнить характеристику, послужившую эпиграфом к этой главе. «Человек, знающий двор, — пишет он, — всегда владеет своим лицом, взглядом, жестами; он скрытен и непроницаем, умеет таить недоброжелательство, улыбаться врагам, держать в узде свой нрав, прятать страсти, думать одно, а говорить другое и поступать наперекор собственным чувствам. Это утонченное притворство не что иное, как обыкновенное двуличие» («Характеры», VIII, 2)[147]. «Кто поверит, что спектакли, громовые рукоплескания в театрах Мольера и Арлекина, обеды, охота, балет и военные парады служат лишь прикрытием для бесчисленных тревог, забот и расчетов, опасений и надежд, неистовых радостей и серьезных дел?» (VIII, 63).

Не ждите искренности, откровенности, справедливости, помощи, благожелательности от человека, который недавно явился ко двору с намерением возвыситься (VIII, 62). При дворе, впрочем, нужны и плуты. Подчас они просто незаменимы: «Честь, добродетель, совесть — все это похвальные, но часто бесполезные достоинства. Мало ли случаев, когда порядочность только мешает?» (VIII, 53).

«Характеры» Лабрюйера в своем окончательном виде были опубликованы в 1696 году. Полвека спустя еще более резко отзывался о придворных Монтескье.