Часть вторая

Разлучение в год Лошади

Что за люди, что за земля? А небо!… точный дым.

А женщины?

Маша Резникова переслала Илпатееву письмо на Север, но получилось оно уже после телеграммы о Лизиной смерти. Сегодня телеграмма, завтра письмо. Но на похороны он успевал. Лилит жила уже в Яминске, обустраивала выменянную квартиру в Пролетарском районе, и, скучая по ней, Илпатеев, чтобы скоротать время, перечитывал раз шесть письмо в самолете, словно обязался заучить.

Когда умирают люди, сказал поэт, поют песни. В известном смысле письмо Елизаветы Евсеевны, или Лизы, как звали они ее в школе, выходило чем-то наподобие такой песни.

«Алисафия, - вспомнилось Илпатееву кстати, - по-иному Елисафия - как раз та дама, которую спасал Егорий-победоносец от проклятого погубителя-змея».

И вот Елисафия умерла.

«…проявила заботу, - писала она Маше Резниковой в далекий среднеазиатский город, куда Маша уехала по распределению и осталась замужем, - купила мяса и принесла овощей - капусту, морковь, сырки. Наверное, это ты, Машенька, ей написала. Не нужно, милая, утруждать себя так, оставь это! Мне прислала знакомый врач - она училась у меня лет десять раньше вас - сыр, два килограмма, и я поделилась им с Дорой Израйлевной. Она не отказалась, а так бы я и не знала, чем ей отплатить. Евреи бывают добры и даже благородны на свой лад, но порою злопамятны. Я это наблюдаю по Леонтию, хотя еврейкой у него была только мама… Зато они очень хорошие семьяне, заботливы и практичны. Мух зря не ловят и времени не теряют, а умеют взять быка за рога. Осваивают прибыльную профессию и умеют не лениться. Умеют! Это у них не отнять. Я думаю, что если бы у них это отняли, то получалось уже что-то похожее на поляков, на моего Леонтия. Вот болтун-то! Кого хочет заговорит и всегда прав.

А твой Илпатеев, Машенька, страшный человек, ты его остерегайся. Он рано или поздно останется одиночкой. Такие в семьях не живут…» Затем следовало подробнейшее описание всех кроватей, шкафиков и шифоньеров, столов, столиков и «уголков» в квартире Леонтия, приемного Лизиного сына, у которого были к тому же жена и два сына, и негде посему расположить «коечку» для нее. «Ведь больному человеку нужен свой пятачок, - писала Лиза восьмидесятилетним разваливающимся почерком без знаков препинания, - пятачок, где бы он не виден был ни для кого. Манюся моя! Я не вписываюсь в лежачем положении ни в один угол…»

Илпатеев сдавал как-то раз под ключ дом престарелых в поселке Телебук, и лица, которые он тогда увидел, ему хотелось бы забыть навечно.

Затем столь же подробно и точно, как пишут только женщины, Лиза сообщала «Манюсе» о похужевших делах Леонтия на кафедре; что из-за его «гордости» ему грозит непереизбранье на новый срок.

И в конце обмолвилась: из-за того-де, что дом у нее НКВДэвский, меняться, то есть съезжаться с Леонтием, тоже опасно, квартиру могут просто отобрать. Что она ведь теперь пенсионер-инвалид и больше н и к о м у не нужна.

«А в дом престарелых, Манечка, я не пойду н и з а ч т о, - она так и писала в одно слово «низачто», мучившая их, бывало, до истерик правилами грамматики, - там клопы, и люди очень быстро умирают там от тоски по дому…»

«Молоко носит мне дочка одной ученицы, ты ее не знаешь. Она теперь никто, а была важная дама, муж был подполковник МВД, а теперь они опустились и живут в нищете. Отец все пропивает, всю пенсию. Так девочка, когда получила от меня пять рублей, поцеловала бумажку и засмеялась, так была рада…»

Илпатеев думал о встрече с Лилит, с Пашей и Юрой и о своем пасынке, которого, как их баба Лиза - Леонтия, он тоже считал родным; волновался. Но вопрос, возникший помимо всего прочего, - отчего это он, Илпатеев, страшный человек, по мнению Лизы, - как-то зацепился и сидел досаждающей занозой в голове.

- Да брось ты! - махнет вскоре рукою Паша Лялюшкин, щуря посуровевшие глаза. - Написала и написала. Им, бабам, лишь бы ляпнуть иной раз что-нибудь подраматичнее. - Паша, продолжая рулить, покосился на него. - А тебя оно… мг-м… задевает, что ли?

Илпатеев, глядя в летевший через лобовое стекло асфальт, кивнул. В общем, да. А как же. Задевает, конечно.

Паша, старый товарищ, встретил в аэропорту на своем «москвичошке» и теперь вот вел мягкими руками, вез его, Илпатеева, в новый их с Лилит дом.

- А Юра как? - спросил он.

- Юра ничего. Еще у него изобретение приняли. - Паша усмехнулся, открыл бардачок и протянул Илпатееву пачку «стюардессы». - Закуривай, Кольк! Если б не этот его шнурок…

Шнурком, понял Илпатеев, Паша называл Юриного подросшего сына.

Он прикурил от малинового тускнеющего жара зажигалки, которую Паша вытащил из гнездышка где-то над рычагом передач, приопустил стекло на дверце и выпустил дым. Тему Юриного сына с обоюдно молчаливого согласия они решили не развивать.

- Похороны-то когда? Завтра? Ты-то будешь? - спросил Илпатеев.

Паша кивнул на «завтра», но на «будешь» покачал отрицательно головой.

- Не-ка, у меня смена…

- А подмениться?

- Нет! - Паша еще раз помотал и усмехнулся.

Из них троих он меньше всех любил и больше всех не любил Елизавету Евсеевну, классную их руководительницу. «Базаров у нее преждевременный человек! Ха! Это что же, во времени бывает что-то прежде него самого?»