*

Лобсоголдой шел от Вороны замыкающим. Шел, щурил похожие свои на тыквенные семечки глаза, глотал набегавшую тухлую слюну.

На развилке тропы, где отслужившие верные расходились по разным концам хота, ждал его нынче Бык Хостоврул.

- С ушами, да глухой, с глазами, да слепой! - Фиолетовые губы-черви шевелились в перевернутой скобочкой бороде. - Не про вас ли, ойратов, говорят такое?

- Да, - отвечал.едва слышно Лобсоголдой, но взгляда не отвел, - про нас, высокочтимый и уважаемый.

- Чем больше ошибаешься, говорят еще, тем ниже опускаешься! Так, да? - Бык Хостоврул не унял в себе возбуждение после створенной казни. - А чем ниже опускаешься, тем чаще ошибаешься… Вот ведь как, верно?

- Так-так, достопочтенный! Верно вы говорите.

Когда в наадоме, будучи уже Быком, Хостоврул, помнится, на дальнейшее выкликал смельчаков, он, Лобсоголдой, единственный был, кто рвался идти. Проиграть хотел от восхищения. Хагала не пустил, пожалел его.

Постояли, помолчали так. И, видно, не умысливая, что сделать еще для устрашенья и победы своей над ним, Бык Хостоврул вытащил из ножен китайский узкий кинжальчик и, положив плашмя, провел по иссиня-бордовому, выгибающему трепещущие края языку. Смешанная с порозовевшей слюной, заалела на нем кровь орусутского убитого только что коназа.

Утром, едва выкатился по-над лесом тускло огненный бубен солнца, возвратившиеся из разведки карбегчи доложили: орусуты в ы ш л и.

Промяв- пробежав тонконогого Хурдун-Хуби по хоту, Бату-хан выехал без сопровожденья за караульную корду.

Спешившись и ощущая бегущие по спине мурашки, взошел на холм.

- О Серое Небо! Помоги! Дай мне, Лысое Серое Небо, сокрушить врагов монголов и врагов рода моего!

Накинув на шею пояс, обнажил смуглую, покрывающуюся жирком безволосую грудь и, девятикратно поклонясь солнцу, просил:

- О Вечное Небо! Твоя воля…

В редкостволом пустом осиннике Сэбудей поставил Гуюк-хана с Бури.

В ложбине за березовой рощицей Шейбани и Урду.

На двух орусутов, судя по всему, тысяча монголов будет в этом бою. Одного удара по затащенным Хостоврулом на хвосте достаточно, дзе.

Подозревая ловушку, Гуюк-хан застроптивился было, но, уступая лени характера и ходу вещей, согласился в конце концов. Встречного, кроме н е т, предложения не было за душой.

Однако, покуда цвет и надежда Каракорума в осинник не убралась, Бату-хану на джихангирский холм не следовало всходить.

Задудукали по-ослиному трубы между тем, забили, дребезжа, дабыл-базы.

Джалаирцы, дербены, хатагалинцы, тайджудцы, уйгуры собирались в свои строи. Светлоликие красавцы найманы. Краснорожие кангалинцы. С полными легкими гнева меркиты стояли, изгои. Не сломимые в сабельной сече молчали татары. Сэбудэ земляки урянхайцы. И лесные народцы, готовясь за правду сражаться, Бант, Тухас и Теолас, копья выше подняли, стоят ощетинясь.

Сердце Бату-хана билось глухо и глубоко, как пред схваткой на поясах.

К холму теперь то и дело подъезжали. Кто в поддержку, кто так, лишний раз беззаветную преданность выказать.

«Повиновеньем не замедлим! - выкрикнул, болтая ногами в длинных стременах, темник Бурулдай и разразился стихом: - «Словно зубья иль иглы ежа, Сомкнутым строем в четыре угла Крепко ойраты стоят!»

Урда, Шейбани, поднявшись к брату, ободряюще стукали рукоятями плетей ему в сайдак. «Да поможет тебе Небо, кулюк!»

Тайнгут, по застенчивости и до середины холма взобраться не дерзнув, издали улыбнулся так, что в горле слезы зашевелились.

- Вот, сокол, гляди! - повел куцепалой, с отмороженным мизинцем рукою Сэбудей. - Это и есть голова войны! Длинной-длинной, сдается мне, большой-пребольшой. Ни мне, ни тебе, верно, не увидеть ее хвоста… - Он положил на плечо (Бату-хану) тяжелую горячую руку. - Да окрепнет ветер победы в крыльях сокола моего! Да не оставят его попечением ни Великий Аурух, ни Хормуста-Тенгрий! - И нежданная, неуместная в грубом вояке нежность дрогнула в сиплом клекоте.

В четырех-пяти полетах стрелы шла, рассыпаясь в цепь и вздымая снежную пыль, легкая орусутская конница.

Изми нас от враг наших, Боже! Буди путь их, лукавствующих, тма и ползок.

- О государи и братия! - рек, по свидетельству летописцев, в то утро у Спасского собора в Рязани великий князь Юрий Ингваревич. - Если из рук Господних благое приняли, то и злое не потерпим ли? Не хочу тесноты…

Дал последнее целованье княгине Агриппине Ростиславовне и поидоша…

Монгольские лошадки верных мчались прямо на холм, а следом, алдах в сорока-пятидесяти, в отсверкивающих полуденным солнцем шлемах на крупнотелых гладких конях шли вдогон орусуты. Это было золотое дружинное ратничество, узорочье, удальцы и резвецы рязанские. За ними, понукая изо всей силы своих одров, тряслись в охлюпку армяки и разномастные овчинные полушубки… Дружинники держали наизготовку узкие прямые мечи, а у простецов в руке был у кого бердыш либо пика, у иного ж деревянная самодельная дубина. Оружие эти последние держали неумело, норовя подальше отвести опасный предмет от брюха пахарских непородных кормилиц.

Впервые не взглянув за одобреньем на одноглазого Сэбудея, Бату-хан сглотнул слюну и поднял руку в алой, обшитой жемчугом рукавице.

Из ложбины, из полупрозрачного молочного парка березового лесочка выкатились с визгом и гиканьем конники Урды, а тотчас следом вывел из-за холма справа ойратов Бурулдай. Бурулдая Бату-хан не ждал, но, сообразив мгновенно, что это, кстати, и хорошо, мысленно поблагодарил одноглазого. Ойраты, перестраиваясь на ходу из квадрата в узкий прямоугольник, двинулись орусутам в лоб.

- Урра-кх! - неслось, гукая и нарастая, слева и справа теперь. - Укх-укх-укх! - катилось за горизонт; гасло.

Орусутам помимо позора бегства оставался один путь: к осиннику, где можно было б оправиться и развернуться лицом к врагу. С быстротою стрелы-ветрянки неслись на них две монгольские лавы.

Но орусуты, как и предугадывал Сэбудей, не побежали. Иные двинулись было к Гуюк-ханову логову, но большинство, мешкая и как бы на что-то решаясь, натягивали поводья и вертелись на месте. Гуюк-хан же, проявляя ожидаемый норов, не выходил.

И вот ойраты стали забирать влево, заходя врагу в тыл, делая ненужным Гуюков удар.

И, когда Хостоврул, домчавший на Белогривом чуть не до холма, скомандовал «зогс», верные развернулись, выхватывая из сайдаков стрелы.

Орусутов окружили и кололи, рубили и расстреливали поодиночке и кучами, изводя без пощады под корень.

Два витязя в кольчугах и с продолговатыми закругленными щитами, поставив коней хвостами друг к другу, отбивались мечами на все стороны с необыкновенной живостью. Их взяли в кольцо и, набрасываясь по двое-по трое, клевали, словно сороки лебедя, покуда, поразив вначале стрелами лошадей, не добили пеших.

Князя Юрия выглядели по дорогой одежде и статям мухортого жеребца. Ранили стрелой в шею и, завалившегося на круп, дорубили потом в несколько сабель.

Веселый, потный, раззадоренный явной удачей замысла Сэбудей, подчикилял к холму на темно-гнедом меринке.

- Загребли их в полу халата, сокол, как овечий помет!

Когда Гуюк-хан с Бури-ханом выползли из своего осинника, все было кончено. Так ведь и не догадались, что их провели!

В битве погиб лучший верный Быка Хостоврула - разжалованный нукер-десятский ойрат Лобсоголдой.

Настолько ловкий, что, бывало, и три выпущенных разом стрелы успевал отбивать, нынче, как оказалось, он и тетивы-то ни разу не натянул, сабли из ножен не извлек.

Бык Хостоврул, проезжая на мухортом, забранном из-под орусутского коназа, взглянув в опустевшее, утратившее дыхание жизни лицо, сказал:

- Мужчина семь раз падает и восемь поднимается. Этот, Лобсоголдой, выходит, не совсем мужчиною был!

Раскатали по бревнам оставшуюся последней целой избу в крепости и на холме, откуда руководил Бату-хан, запалили погребальный костер. После соблюденья необходимых установлений предали погибших в бою монголов традиционному погребению через огонь.

- Сэбудэ! Друг! И ты, Урда, брат! Шейбани… Сподвижники… Благодарю… - И, опустясь на колено, едва слышно попросил: - Если нехорошее сделал - простите! Если не сумел - извините! - И, морща тонконосое круглое лицо, не отворачиваясь, затрясся в рыданиях.

Никто особенно не удивился, не осудил.

- Шубы без швов не бывает, сокол! - сиплым улыбающимся голосом ответил Сэбудей со своей кошмы. - Забудь, что мучает! Вперед смотри.

- Не хватай тигра за хвост, - поддержал его с горячностью молчун Урда, - а схватил, брат, не отпускай!

И тот и другой порядком отхлебнули уже из своих чаш.

Бату- хан сел в загодя изготовленное для этого дня креслице и запахнул волглый еще с мороза дэл.

Читавший у него в душе, как в своей, Шейбани-весельчак подсел рядом на корточки. «Чем, тряся щеками, рыдать да слезу по-бабьи ронять, кулак лучше покрепче сожми!» - И, сверкнув белыми большими зубами, показал гладкокожий с прозрачно-розовыми козонками кулак.

Ойе! Дзе… Все равно. Душа пела, а в сердце заноза сидела.

Отдохнув, свершили наконец необходимое воскурение и, возжегши светильники, поместили Бату-хана в бочку с кумысом. С боевыми кличами трижды окунули с головою вместе с сэлэмом и луком.

Да здравствует джихангир!

Захмелевший, довольный выполненным Сэбудей гладил, возлежа на спине, разъехавшееся на стороны пузо. «Что, наелся, толстый живот? - урчал любовно. - Напился? Ничего! Дзе. Скоро конец тебе, толстый живот! Скоро тебе конец…»

Урда с Шейбани переглянулись, и Шейбани закатился гудящим, как бубен, смехом, заражая остальных. А отсмеялись, у очага сам собою Берке-хан сгустился, словно его и не хватало здесь.

Что змея не доест, ежу достанется…

Терпеливо выждав по обыкновенью щели в разговоре, велеречиво поведал всем. Великий Аурух, дескать, истребив в год Свиньи строптивых Си-Ся^*, повелел при вкушении вечернего супа-шулена напоминающе возглашать: «Мусхули мускули игай болган!» и что таковое ежевечернее напоминание - «Всех сопротивляющихся истребляем без пощады!» - поддерживало в последние перед кончиной месяцы уверенность и желание жить.

^* С и - С я - тайнгуты - народ, живший на юге Великой китайской империи.

- Выскажем же пожелание, - бросая на обретшего могущество брата заискивающий взгляд, заключил Берке, - дабы о нынешнем разгроме джихангиру тоже напоминал кто-либо из надежных людей!

От гнилых дров дыму много, от немазаной телеги скрипа не переслушать.

И Урда, и Шейбани, и помалкивающий юный Тайнгут поглядели на краснобая-братца с недоумением.

Но пошумели-потолковали о предстоящем, и, когда возвратились в шатер родственность и тепло, Бурулдай, запрокинув худое запечалившееся лицо, запел. Это была старая песня про то, что алмаз красив, а монгол отважен и что счастье мужчины в степи. Что три у монгола верных друга всего: конь, сокол да встречный ветер в лицо… что хорошо сидеть в юрте у очага, если рядом любимая женщина, но еще лучше погибнуть в открытом поле в смертном бою, поскольку только смерть в бою открывает мужчине Небо.