2

Паша показывал мне фотографию. Они стоят у серых ступенек, ведущих к школьной двери. Красивые, семнадцатилетние. В центре крупнотелый, подобранный Паша, как Илья Муромец. Как человек, которому нечего и не от кого таить, он глядит, чуть наклонив голову, прямо в объектив. Юра в белом плаще, тоже с крупным, рельефно вылепленным черепом, с косой спортивной челочкой на широком лбу. Он, как Добрыня Никитич, справа от Паши и тоже старается смотреть на фотографирующего. Илпатеев, самый нечеткий по контуру, здесь совсем тоненький, юный, и за правым его плечом, как полагается третьему, Алеше Поповичу, заметны, кажется, слабо видимые на старой этой фотографии гусли.

Доцент! Хоть имя дико,

но мне ласкает слух оно.

Сеялся осенний, мелкий такой ситничек. Юра и Илпатеев зарывали могилу вдвоем. К лопатам лепился грунт, его то и дело приходилось стряхивать в дополненье к усилиям, а в сторонке, метрах в пяти, под зонтами хохлилась группка человек в пять-шесть, все, кто пришел проводить Елизавету Евсеевну в последний, так сказать, путь.

Илпатеев тихо, чтоб не слышали там, рассказывал Юре, как у бурят принято расставаться с отжившими и сделавшимися обузой стариками.

Юра, посуровев лицом, оборачивался к нему, а Илпатеев, поводя пальцем повыше и пониже кадыка на шее, объяснял, где проходят удушающие нити и как снаружи юрты потихоньку то закручивают, то приотпускают специально сделанные для такого случая палочки. Горло как бы привыкает помаленьку к полному блоку, и человек умирает без мучений, незаметно.

- Сам видел? - От влажного лопатного черенка у Юры образовался на ладони пузырь. Он, не долго думая, прокусывает его и заматывает не особенно чистым носовым платком. - А потом что? Сжигают? Закапывают?

Илпатеев сам не видел, но слышал от знающих людей.

- Нет, - отвечает он Юре, - не сжигают и не закапывают, а оставляют мертвого с небольшим запасом еды.

- А потом?

- А потом либо песком юрту занесет, либо зверь по кругу выйдет.

Юра хлопает, подравнивает лопатой более-менее ровно получившиеся могильные бока.

- Ну, кажись, все! - говорит он с этой своей еврейской любовью к русским простонародным выражениям. - Спи спокойно, дорогая учительница! У нас, слава Богу, не Бурятия!

Из группки, терпеливо мокнущей под дождями, где желтеет и лысовато-кучерявая голова Леонтия Дорошевского, учительница истории задает Илпатееву как бы благодарный за проделанную работу вопрос:

- Колька! Вам сейчас по сколько будет? Лет по тридцать семь?

- Так точно, ваше сиятельство! - кивает Илпатеев, забрасывая лопату через плечо. - Мы ишшо молодые. Салют!

И они идут с Юрой, уходят по влажной кладбищенской аллее.

- Зачем, Юра, как ты думаешь, - спрашивает Илпатеев, - она жила?

- Кто?

- Ну Лиза наша.

- Кто ж его знает, - пожимает мосластыми плечами Юра. - А мы с тобой зачем?

Илпатеев усмехается. Его старенькое, пятилетней давности, открытие («Человек живет, чтобы научиться любить») как-то неизвыговаривается нынче.

- Стукач тоже человек, - сообщает Илпатеев Юре. - И стукач тот, кто его за это стукачом называет.

Юра не читал Достоевского, он у него «не идет», но интонацию он сразу угадывает.

- Подлец, хотел ты сказать? - Он вдруг улыбается своей специфической насмешливо-самонасмешливой, издевательски-самоиздевательской, простодушною улыбкой, - Столько времени в Яминске и до сих пор не позвонил.

Телефона у Юры нет, но обычно они звгонили с Пашей на кафедру физики, где Юра, трам-тара-рам, доцентом все ж таки, и просили передать, что…