"Самый счастливый год" - читать интересную книгу автора (Лепин Иван Захарович)9Даша в тот день ездила в Поныри, в райцентр, и я успел вернуться домой за полчаса до ее возвращения. Таньке наказал! — Смотри, не проговорись. — Про что?! — Что я поздно пришел. — Сходи воды принеси — не скажу. — Ладно, схожу. Я мигом принес полведра воды (половину расплескал) и сел делать уроки. Чтение: «Ма-ма мы-ла ра-му». Я уже наизусть выучил чуть не весь букварь, так что к чтению готовиться нечего. Письмо. По две строчки буквы «м», «л», «п» — больших и маленьких. Эти я тоже выполнил мигом. Осталась арифметика. А что в ней сложного? Ничего. Не пойму, почему это Пашка путается. Он ведь не бестолковый. Наверное, ленивый и неаккуратный. Цифры у него неодинаковые ростом, то вправо падают, то влево. Складывает и вычитает на палочках — и то с трудом. Я уже палочки давно не ношу, в уме примеры решаю. До двадцати, правда, быстро складываю-вычитаю, а дальше, в отличие от Вовки Комарова, выполняю действия только с помощью пальцев и палочек. Ну, так это мы еще и не проходили… Едва я справился с уроками, заявилась Даша, Полмешка чего-то принесла. — Фу, — устало положила на лавку мешок и села рядом. — Уморилась. — Опустила руки на колени. — Обедали? — Угу, — ответила Танька. Она как раз пришивала тряпичной кукле руки, которые я ради озорства оторвал накануне, за что получил от Таньки пару подзатыльников. — Весь суп съели? — Весь. — Молодцы. А сколько того супа было? Небольшой чугун. Нам с Танькой как раз по полторы глиняных миски досталось. Если есть суп с хлебом, хватило бы и по одной миске, а так, без ничего, и этого мало. Даша отдохнула, принялась развязывать мешок (меня она отстранила: «Не лезь, ты мне тут все перевернешь»). Первым делом достала галоши — новые, с мягкой розовой прокладкой внутри. — Это тебе, — протянула она мне галоши, — до снега в них походишь, потом весной. Ура! А то старые, с Танькиной ноги ботинки уже начали рот разевать, зубы-гвозди показывать. Затем Даша вытащила буханку белого хлеба, осторожно положила его на стол, и по хате пополз сладкий-сладкий, слаще которого нет ничего на свете, запах. Я проглотил слюнки. А еще Даша привезла кулек конфет-подушечек, пряников-рыбок. — А это камса, — выложила Даша из мешка на стол бумажный сверток. — Таньк, заноси дрова, торф, будем на ужин картошку варить. Мы с Танькой, подперев головы руками, так хорошо устроились за столом, с таким любопытством наблюдали за действиями Даши, что Танька и не пошевельнулась. — Слышала — нет? — прикрикнула Даша. — Заноси дрова. Танька часто заморгала, досадуя, что ее отсылают, небольно толкнула меня в бок: «Вечно тебя жалеють». Покупки Даша не велела трогать, галоши, чулки Танькины сунула в сундук, хлеб запеленала в чистый рушник и положила на полицу. Потом развернула белый, с синим горошком, платок, долго, покрываясь и так и эдак, гляделась в треугольный осколок зеркала. Красивая — в новом платке — у меня сестра. Лоб у нее высокий, нос прямой, а над искристыми глазами — две дужки черноватых бровей. Почему же у нее ухажера нету? У всех ее подружек есть ухажеры, а у нее нет. Не хочет или никому не нравится? И почему она на гулянки редко ходит? «Умариваюсь сильно», — сказала она однажды своей лучшей подружке Кате. Но ведь и Катя в колхозе работает, тоже умаривается. Может, правда, не так, мать все-таки у нее, отец. Обидно мне за Дашу. Но теперь-то, в новом платке, она обязательно понравится самому лучшему парню нашей округи, может, даже любимцу девчат гармонисту Сенечке. Любуясь Дашей, я ухитрился незаметно прорвать пальцем дырочку в свертке с камсой и вытащить одну рыбку. Даша повернулась и заметила, как я сунул рыбку в рот. — Нельзя без ничего есть, — притопнула сестра. — Или опять раздуться хочешь? Камсу я не ел с лета. Тогда, в разгар голодовки, привезли в нашу «кооперацию», в сельмаг, значит, несколько бочек камсы. Народ и двинулся за ней: дешевая была, да и надоела всем пресная пища из лебеды и конского щавеля. Купила камсы на последние рубли и Даша. Прямо в бумаге положила она на стол два килограмма мелкой, ржавой, но такой вкусной камсы. Накинулись мы четверо на нее, давно оголодавшие и отощавшие. — Головы-то хоть ей отрывайте, — сказала Даша. — Кошке оставьте. Вон кошка траву ест, свой живот гложить. Но куда там! Что нам кошка, когда у самих кишка к кишке прилипла! Слева от меня Надя уписывала камсу, справа — Танька, я хоть и самый маленький, но не отставал. Набирал горсть камсы и одну рыбку за другой отправлял в ненасытный рот. В момент камса исчезла со стола. Даша высыпала, на бумажку кучку оставленных ею головок и вынесла их в сенцы — кошке. Через полчаса мы принялись хлебать воду. Холодную, зуболомную, только что из колодца. — Потерпите, — советовала Даша, — а то как бы худа не было. Вон, рассказывали, в Болотном… Слова Даши — как об стенку горох. Что от воды может случиться? Ну, сходишь лишний раз ночью на двор — и все. А терпеть жажду… Как тут вытерпишь, если внутри все печет, пересыхает во рту? Сама терпи, коли боишься… Утром мы встали и не узнали друг друга. Надя, Танька, я — как восковые, лица у всех опухли, глаза еле видны. Я подошел к зеркалу и в ужасе вздрогнул, увидев свое отражение. Даже уши раздулись и стали стеклянными от воды — просвечивались. Руки, ноги тоже опухли, было больно и тяжело переступать, попробовал сжать пальцы в кулаки, не получается: слишком толсты были пальцы. — Говорила ведь: не пейте! — негодовала и плакала Даша. — Или вам жить на свете надоело? Мы выжили тогда, но камсу Даша больше не приносила. И вот не удержалась, купила. Самой, видно, здорово захотелось. Да и не так много ее, и с картошкой будем есть — не страшно… — Уроки сделал? — спросила Даша. — Угу. — Лезь в погреб за картошкой. Это тебе наказание, чтоб не брал камсу без спроса. Даша у нас такая — без спроса и впрямь ничего нельзя взять. Ни камсичку, ни спичку («Зачем, опять для курева?»), ни листика бумажки — в сундуке лежит стопка каких-то старых, довоенных, наверное, еще колхозных бланков («Вон писать вам не на чем, я из этих бланок тетрадки сошью»). Конечно, не от жадности, я догадываюсь, это у нее, а от бедности. Догадываюсь, понимаю сестру, но спички и листочки для самокруток потихоньку таскаю. Рре-е-едко, но покуриваю. Я взял ведро, направился в погреб, что в сарае. Настроение приподнятое: галоши у меня новые, ужин будет с камсой и хлебом! Эх, и жизнь пошла! Жаль только, что один раз в месяц приносят нам пенсию за отца. В темноте погреба на ощупь я быстро набрал ведро картошки, нес его двумя руками. Покрякивал от удовольствия: знатный будет ужин! Хороша жизнь, да похолодело у меня вдруг внутри. Временно отвлекли Дашины покупки от тягостных мыслей о завтрашнем дне. Когда сказать ей, что ее вызывает Иван Павлович, — нынче вечером или утром? Вечером скажешь — ужина не получится. Раскричится, разволнуется, кинется за веревкой (кстати, надо ее перепрятать). Сама от еды откажется, и нам с Танькой будет мало радости. Нет, скажу ей завтра. Причину вызова утаю. Не знаю, и все. А там, глядишь, Иван Павлович, может, и промолчит про карты, про игру на деньги. Может, как и на недавнем родительском собрании, скажет Даше: «Легко учится, но глаз да глаз за ним нужен, а то под нехорошее влияние попадет». Ну, так этот самый глаз нужен не только за мной, а за всеми мальчишками. Стань отец Вовки Комарова чуть помягче, Вовка, что ли, тоже не заразится игрой в чику или очко? Как миленький заразится. Мы с ним как-то играли в чику, понарошку, правда, моими деньгами, так он в такой азарт вошел, что чуть ли не плача просил меня играть с ним еще и еще. Решено, в общем: нынче — молчок. …А еще ведь патрон нужно в плитку бросить. Посреди стола стоял чугун вареной очищенной картошки, к потолку поднимался теплый густой пар. Язычок керосиновой коптилки, висевшей над столом, от восходящего пара то метался из стороны в сторону, то пытался оторваться от ватного фитиля. Мы с Танькой ели молча, говорила только Даша: — Перед отъездом к Надьке успела забежать. Ничего, пока не жалуется на хозяев, платье они ей справили, туфли. Обещають бурки купить… Ничего… Только, сказала, кое-когда умариваюсь. Ребеночек, сказала, дюже беспокойный, болеить часто. А так ничего… Ем, сказала, вместе с хозяевами… Да, — подняла Даша на меня глаза, — когда с поезда шла, Ивана Павловича встретила… — У меня от такого известия в горле застряла картошка. — Велел передать, чтобы ты завтра один в школу приходил… А с кем это ты должен был прийти? Я замялся, не зная, что ответить. — С… с… с… с этим, с Пашкой… — А почему теперь без него? — Ну, Иван Павлович тоже против нашей дружбы, — нашелся наконец я, поняв, что главное Даше неизвестно: умолчал об этом учитель. Вот молодец-то! Ответ, видно, удовлетворил Дашу, потому что она перестала меня расспрашивать. — Я тебе тыщу раз говорила: ищи получше дружков! Не слушался. Я плохое советовать не буду, вон теперь, как видишь, и ученый человек мои слова повторяить. — Что еще про него Иван Павлович сказал? — встряла в разговор Танька и показала мне язык: это, мол, в отместку за порванную куклу задала я такой ехидный вопрос. Даша подняла голову, вспоминая: — Ничего особенного больше не сказал. Учеба у него в порядке, на поведение не жаловался (ай да Иван Павлович!). Спросил, как живем, я ответила: помаленьку. Я вздохнул полной грудью: пронесло грозу стороной… А Танькиной кукле и ноги оторву! …А почему это Иван Павлович промолчал про карты? Может, у него самого завтра спросить? Хитрость тут какая-то или он не придал значения нашей игре? Скорее — второе. Ведь в карты — особенно в подкидного — у нас в классе почти все играют, «двадцать одно» тоже многим известно (мальчишкам, естественно), посему, наверное, это не событие для Ивана Павловича, что он застал нашу троицу и Егора за игрой. Прочитал я эту главу и задумался: чем объяснить, что сегодняшние деревенские школьники далеки от карт и от той же чики? Воспитание стало лучше? Теперь почти у всех есть мать-отец, да и детей в семье не то, что раньше: один-два, от силы трое. Телевизоры кругом имеются, радио, в клубе три раза в неделю фильмы показывают. Есть чем заняться. А в ваше время дети не знали, как вечера (особенно осенне-зимние) убить, куда себя деть. Вот и появлялись карты, игра в очко — сначала под щелчки, потом на деньги. Описываемый эпизод я не помню; мало ли было подобных случаев за мою долгую учительскую работу? Почему Даше на тебя не нажаловался — тоже объяснить могу. Я ведь знал, что за каждую мою жалобу вам дома здорово достается. Сгоряча мог приказать: «Завтра явись с родителями!» А проходило время, я остывал, и мне вас становилось жаль. Вот, наверное, в тот раз я и пожалел тебя. |
||||
|