"Самый счастливый год" - читать интересную книгу автора (Лепин Иван Захарович)

10

Чтобы лишний раз не расстраивать Дашу, я не стал заходить за Пашкой. Ночью выпал снег, и новые галоши отпечатывали на снегу четкий рисунок. Дышалось легко и беспечно.

Впрочем, когда я, поправляя сумку, нащупал обойму с патронами, от беспечности не осталось и следа. Пришла тревога. Ведь предстояло четыре патрона передать через Кольку Зубкова его брату Егору, а пятый — бросить в плитку. Таков уговор, и не выполнить его — значит потерять честь, прослыть среди деревенских ребят слабаком, которых не любят и презирают.

Конечно, от взрыва патрона плитку не разнесет. Летом и по осени мы, ребятня, такие взрывы устраивали десятками. Бросали патроны в костер, а сами разбегались по сторонам и залегали. Вскоре раздавался гулкий треск, костер разносило, но не было случая, чтобы кого-нибудь поранило пулей. Но это происходило на улице, к тому же мы прятались. А в классе… Никто ничего не ожидает и вдруг… Перепугаться могут, а пуля, глядишь, угодит в тонкую — из жести — дверцу и ранит кого-нибудь. А то и убьет.

В воображении моем рисовалось, как Вовка Комаров, сидящий как раз напротив дверцы, схватившись за грудь, сраженный, сползает с лавки под стол-парту. Патрон, брошенный в плитку на перемене, почему-то долго не взрывался, и вот он жахнул, когда начался урок… И тут поднимает руку моя соседка Верка Шанина и громко объявляет всему классу, показывая на меня:

«Это он виноват в смерти Комарова, я видела, как он бросил в огонь винтовочный патрон… У него в сумке еще четыре штуки лежить…»

Что будет дальше, я боюсь предположить, но то, что Дашу посадят из-за меня в тюрьму, это точно…

А как мы с Танькой проживем без старшей сестры? Кто будет нам готовить похлебку, кто будет по утрам топить печь, кто, наконец, заработает в колхозе те же полтора пуда муки? Нет, без Даши нам не будет жизни. Отправят нас в детский дом. А там, ходят слухи, ужасные строгости, сплошные драки, а кормят чем зря и то не каждый день (ах, эти слухи, какими невероятными, узнаю я после, окажутся они!).

Но — уговор, проклятый уговор! И дернул же нас с Пашкой черт связаться с Егором! Ну, проиграли — и по домам бы. Нет, я завелся, предложил свои патроны, будь они неладны.

И вот теперь нужно держать расплату за свой азарт, за свою настырность — обязательно отыграться.

Каким же неблагодарным я окажусь, подстроив сегодня взрыв. Подведу Дашу (уж на этот раз Иван Павлович, если прознает о моей выходке — а мне почему-то кажется, что он обязательно прознает! — все начистоту выложит сестре), подведу самого Ивана Павловича, который, смотри-ка, умолчал про карты. Зауважал я своего учителя, понял, что желание у него одно: чтобы все мы хорошо занимались, чтобы выросли настоящими людьми, а если случится снова защищать нашу великую страну, то чтобы сражались за нее, как Николай Гастелло, как Зоя Космодемьянская, как Александр Матросов. И вот за такие его святые желания я отплачу патроном в плите? Неблагодарно! Недостойно! Подло!..

В школу я пришел, когда Колька Зубков уже играл в салки с Мишкой Казаковым, перескакивая со стола на стол. Увидев меня, он спрыгнул на пол, подошел ко мне.

— Принес?

— Принес.

Я достал из сумки обойму, вытащил из нее патрон и сунул в карман штанов. Четыре патрона передал Кольке.

— Это — Егору, смотри не присвой.

— Не присвою, будь спок.

В класс вошла уборщица, ругнулась на Казакова, стоявшего на столе, открыла дверцу плиты. Там гудел огонь, такой ярко-красный, аж больно было смотреть на него. Уборщица бросила туда несколько кусков твердого и черного, как уголь, торфа и захлопнула дверцу. Затем заглянула для порядка в поддувало и удалилась.

— Бросай сейчас, — опять подскочил ко мне Колька.

— Не, скоро Иван Павлович придеть.

— Бросай, пока его нетути!

— Не, на перемене.

Вообще-то Колька был прав: лучше было устроить взрыв сейчас, пока Иван Павлович еще не появился. Но не стоит рисковать, вдруг вот-вот войдет. Подожду до второй перемены, когда он, прихватив сверток с обедом, уйдет перекусить в хату к уборщице, что живет рядом со школой. Вот тогда и можно выполнить уговор.

На первом уроке — арифметике — я ничего не соображал и ничего не слышал, Иван Павлович что-то объяснял, кого-то спрашивал. Кажется, Вовку Комарова. Да, точно. Вовка отвечает без запинки, четко, и Иван Павлович говорит ему: «Садись, молодец: пять».

Может, это последняя Вовкина пятерка. Может, мой патрон действительно оборвет его жизнь…

Меня охватывает мелкая дрожь. Я касаюсь лба тыльной стороной ладони, и она оказывается мокрой от холодного пота.

Неблагодарно отвечать на добро Ивана Павловича злом.

Преступно убивать одноклассника.

Подло садить в тюрьму сестру.

Может, лучше ходить в малодушных слабаках, чем совершить преступление? У кого спросить, с кем посоветоваться? С Пашкой? Но и он перед уроками спрашивал: «Когда бросишь патрон?» Я ответил: «На второй перемене». Но теперь не уверен, что сдержу слово. Скорей бы заканчивался урок. Я знаю, что сделаю, чтобы избавить себя от переживаний. Я придумал, я решил, и это решение будет твердым…

Едва Иван Павлович объявил первую перемену, я мигом выскочил на улицу, забежал за угол школы, достал ненавистный патрон и что есть силы бросил его в овраг, разделявший Болотное на левую и правую улицы.

Выкинул патрон, и враз отлегло от души. И уже не мучился на следующем уроке, не переживал. Все! Теперь хоть режь меня, хоть ешь меня — невозможно исполнить уговор, заключенный с Егором.

Наступила вторая перемена. Иван Павлович велел остаться в классе только дежурным, а остальных попросил одеться и выйти на улицу: пусть-де класс проветрится. Сам же направился в хату уборщицы — обедать.

Колька Зубков и Пашка, однако, выходить не торопились, хотя дежурные и подталкивали их в спину. Я тоже пока не спешил, делая вид, что ищу в сумке нечто такое, без чего на улицу выйти мне нельзя.

Наконец Кольку с Пашкой дежурные вытолкнули. А через несколько секунд вышел и я. Ребята поджидали меня в сенцах.

— Бросил? — кинулся ко мне Колька.

— А ты как думал? — невозмутимо ответил я.

Перехитрю их, решил, а коли не поверят моей хитрости — их дело, пусть не верят. Я буду твердить свое: бросил, бросил, бросил! Сомневаетесь — вон берите кочергу, открывайте плиту и ищите патрон. Может, как раз в это время он и рванет. Боязно? Опасно? Тогда верьте мне.

Прошло уже минуты две, Колька и Пашка томительно ожидали взрыва. Я читал в Колькиных глазах: «Ох, и расшумится Иван Павлович, узнав о взрыве! Конечно, в первую очередь подумает на меня. Будет выпытывать признание. А я только стану ухмыляться: „Честное слово, не виноват“».

— Точно бросил? — шепотом спросил Колька.

— Точно.

— А чего ж не рветь?

— Откуда я знаю?

— Можить, в поддувало патрон проскочил?

— Откуда я знаю?

— По-моему, Паш, он брешить, — заблестели у Кольки глаза.

— Иди проверь! — возмутился я.

— Что я — дурак?

— А чего ж говоришь: брешить?

— Потому что уже должно жахнуть. Признавайся: брешешь? — И Колька больно наступил своей ногой на мою.

Я ойкнул и оттолкнул Кольку.

— Гля, он еще толкается! По сопатке захотел?

Колька явно затевал драку. Я слабее его — он, как и Пашка, на год старше меня, мне с ним не сладить.

Колька зажал меня в углу сеней, не давая возможности ускользнуть.

Впрочем, я и не пытался. Если ударит, решил, я тоже ему врежу куда попало, а там, надеюсь, Пашка не даст в обиду: или разнимет нас, или поможет мне справиться с Колькой. Друг мне все-таки Пашка или не друг?

Пашка стоял сзади, выжидал.

Колька держал меня за рукава фуфайки.

— Егор сказал: если он не исполнить, что обещал, набей ему сопатку. Иди загляни в плитку.

— Сам загляни.

— Не пойдешь — получишь.

— Не пойду!..

Он целил мне в нос, Колька Зубков, отчаянный задира и драчун. В классе он чуть ли не верховодил, по крайней мере, лишь два или три человека могли побороть его. В драке он любил пускать «кровянку», всегда стремился разбить губы или нос. Но я успел чуть присесть и повернуть голову, и Колькин кулак угодил мне под правый глаз. Удар был резкий, неожиданный, я ойкнул от боли.

Пашка не двинулся с места.

Колька продолжал стоять передо мной, испуганно оглядываясь на дверь — не возвращается, ли Иван Павлович. Злость, обида и отчаяние овладели мной в эти секунды, и, не думая о последствиях, я собрал все силы и тоже ударил Зубкова в лицо. Теперь он ойкнул, зажав ладонью нос. С ужасом я увидел, что сквозь Колькины пальцы проступает кровь.

Наша стычка не осталась незамеченной. Нас полукругом обступили мальчишки. Заметив окровавленное Колькино лицо, переспрашивали друг друга: «Кто его так? За что?» Кольке советовали выйти на улицу и умыться снегом. Снег или холодная вода, говорили, быстро останавливают кровь.

Колька внял совету, и толпа мальчишек двинулась за ним. В том числе и Пашка.

Я остался в сенцах один. Нет, еще и Вовка Комаров не вышел, он не спеша приблизился ко мне, тихо сказал:

— Здорово ты ему припечатал!

— Он первый начал.

— Ну и правильно ты поступил: Зубков вечно божком себя чувствуить, а сдачи ему дать все боятся.

— После уроков теперь будить меня подкарауливать.

— А мы давай вместе домой пойдем, — предложил Вовка.

— Заступишься, что ль?

— Заступлюсь.

— На Пашку, видно, надежда плохая.

— Пашка — трус, а я, посмотришь, не испугаюсь.

— Лады.

До прихода Ивана Павловича Колька успел смыть следы крови. Однако Иван Павлович заметил припухший Колькин нос, спросил:

— Что случилось?

— Играли, ну и нечаянно…

— Надо осторожней.

Что Кольку кто-то ударил, Иван Павлович, поди, и предположить не мог, а потому легко поверил его словам.

У меня горело под глазом, я сидел, прикрывая ладонью больное место.

Третьим уроком было рисование. Иван Павлович нарисовал на доске красивую кружку (он здорово рисовал!), и мы должны были скопировать его рисунок. У кого были цветные карандаши (таких счастливчиков насчитывалось человек пять-шесть), тот рисовал кружку в цвете, а остальные срисовывали простыми карандашами. У меня был огрызок зеленого карандаша (Танька дала на урок рисования). Низко склонившись над тетрадкой, чтобы Иван Павлович не заметил мой синяк, пыхтел над кружкой.

На третьей перемене я засиделся за столом, и проходивший мимо Колька злорадно бросил:

— Что, боишься выходить?

— Ни капельки.

И в доказательство я вышел из-за стола. Пусть, думаю, хоть пальцем только тронет, я теперь смелый, могу и ответить, да Вовка Комаров обещал помочь.

Но Колька приставать ко мне не стал, возможно, решив проучить меня позже.

А после четвертого, последнего, урока, отпуская ребят домой, Иван Павлович показал пальцем на меня, Пашку и Кольку:

— Ты, ты и ты останьтесь.

«Карты», — обреченно догадался я.

Да, так оно и вышло. Иван Павлович посадил нас всех вместе за стол перед собой, вытащил из полевой сумки карты, которыми мы вчера резались в очко.

— Чьи? — спросил он и провел глазами по нашим лицам.

Ни звука с нашей стороны.

— Твои? — посмотрел на Кольку Иван Павлович.

Кольке деваться было некуда: не скажет же он, что карты сделал я или Пашка.

— Егоровы, — опустил голову Колька.

— Я так и догадался. Что ж он жульничает, Егор-то? Наметил карты иголкой, обчистил, поди, до копейки этих? — кивнул учитель на меня и Пашку.

А-а, так вон почему нам «не везло»! Поначалу, значит, Егор поигрался с нами, как кошка с мышками, разжег в нас азарт, а затем вместе с Колькой легко облапошил. Колька еще ерепенится: «По сопатке захотел?» Это ему и Егору нужно за жульничество как следует надавать!

Иван Павлович рвал карты пополам и складывал их горкой.

— Передай своему Егору, чтобы моих учеников на дурное дело не подбивал. И сам, кстати, побольше в учебники заглядывай, чем в карты… А что это у тебя под глазом? — вдруг заметил Иван Павлович мой синяк: я на какие-то секунды опустил руку.

— Нечаянно…

— Все понятно, — вроде бы двусмысленно сказал Иван Павлович, но я не сомневался, что правда ему известна. — Идите, горе-картежники, по домам, и чтоб я больше вас за этим занятием не заставал. Застану — тогда не пощажу. А о Егоре я сообщу его учительнице. Это ж надо до чего опуститься — первоклассников обдуривать!

Мы вышли из класса цепочкой: я, Пашка, Колька. За углом школы меня поджидал Вовка Комаров. Он подскочил ко мне с вопросом:

— Здорово досталось?

— Пойдем, но дороге расскажу.

Мы взялись за руки и ускорили шаг, чтобы отдалиться от Пашки Серегина и Кольки Зубкова. Видать, и вправду, подумалось мне, я дружил не с теми, с кем надо.