"Самый счастливый год" - читать интересную книгу автора (Лепин Иван Захарович)8Мне бы с Вовкой Комаровым дружить: он хорошо учится. К тому же поведение у Вовки — лучше быть не может. Все четыре урока он сидит не шелохнувшись, а после уроков летит домой без оглядки. Вовка рад бы не бежать стремглав домой, на уроках или на перемене пошуметь, да боится, что Иван Павлович отцу нажалуется. Отец же у Вовки — жестокий человек. За малейшую провинность порет. Да норовит не просто ремнем отодрать, а пряжкой. Меня за провинности Даша тоже по головке не гладит. Тоже иногда мне достается, но не так, как Вовке. Ремня у нас дома нет, есть одна веревка, которой когда-то корову привязывали. Эту веревку я всегда куда-нибудь прячу, и если Даша вдруг решит меня проучить, то веревки, как правило, под рукой у нее не оказывается, За лозиной на улицу бежать? Я улизну. Тогда в ход идет рушник или тряпка. Я нарочно погромче визжу, будто меня режут, хотя мне вовсе не больно. Визг мой на Дашу действует расслабляюще, стегать она начинает легонько, принимается просто ругать. Но ругань стерпеть можно и молча, и я унимаюсь. Случается, правда, что веревку Даша находит, и тогда — берегись. Сгоряча до синих полос на спине может отстегать. Я пробовал, по настоянию Даши, сойтись с Вовкой и его дружками, но бесполезно. Скучно с ними: у них одни домашние задания на уме. То ли дело с Пашкой Серегиным и Колькой Зубковым! Они учатся на двойки с тройками, и это их нисколько не тревожит. Из школы мы возвращаемся поздно, по дороге играем в чику. Если погода сухая, то играем на улице, а если дождь идет, то заходим к Кольке. Мать его работает свинаркой, почти целый день пропадает в свинарнике, а нам только это и нужно — полная свобода, что хочешь, то и делай. Иногда в игру включается старший Колькин брат Егор (он учится в четвертом классе, причем в каждом классе сидел по два года). Деньги у нас с Пашкой маленькие, но водятся. Нет, мы не крадем дома последние копейки, мы деньги добываем сами. Продаем в классе жмых, запасы которого у Пашки не тают. Кусок с ладошку — двадцать копеек, поменьше — пятнадцать, еще поменьше — десять. Чуть не весь класс грызет теперь Пашкин жмых. Губы и десны у многих кровоточат от твердого, как камень, жмыха, а грызут. Половину выручки Пашка отдает брату, немного — мне, за пособничество, остальные себе забирает. Нынче вместо чики Егор взялся обучать нас игре в очко. Поначалу мы с Пашкой упрямились: «Не умеем, и ты нас легко облапошишь». Егор же уговаривал: «Не надоела вам чика? Вон штаны на коленках до дыр протерли. Садитесь, научу, тут несложно». Переглянулись мы с Пашкой: была не была. Сели за голый стол, Егор сдал по карте. — Шестерка — шесть очков, — начал он объяснение, — семерка — семь и так далее; валет — два, дама — три, король — четыре, туз — одиннадцать. Понятно? Кто наберет двадцать одно очко — тот и выигрывает. Но можно и на двадцати остановиться, и на девятнадцати… Бойтесь перебора… Давайте пару раз невзаправду сыграем. Игра показалась мне немудреной, здесь все, полагал я, основано на везении, и попервоначалу мне везло. И Пашке везло. Егор с Колькой, проигрывая, делали кислые мины. У меня уже было около двух рублей, когда стал банковать Егор. Должно, от переживания за проигрыш он вдруг покраснел до корней волос. Рубль десять стояло в банке, и я, осмелев, резво протянул руку за картой: — Иду на все. К моему тузу пришел король. Пятнадцать очков. Брать еще карту или не брать? А вдруг перебор будет? У Егора десятка была. Пришла дама. Егор долго думал, мял в руках колоду, потом резко вытащил очередную карту — семерку. Я отсчитал в ладонь рубль десять и небрежно высыпал монеты перед Егором. Потом карты взял Колька, я подбил Пашку «идти на все», он меня послушался и тоже проиграл. — Не везеть, — сказал я отчаянно. Мы с Пашкой все больше входили в азарт, надеясь отыграться, а то и сколько-то выиграть… Легко и просто обчистили нас братья Зубковы. Конечно, знай я, что карты у них меченые, ни за что не стал бы продолжать игру. А так — завелся. — Мечи! — кричу Егору. — У тебя ведь денег нетути. — За пять патронов — пятьдесят копеек. Даешь? Егор взглянул на потолок, подумал. Потом: спросил: — Винтовочные? — Винтовочные. — Даю. Но! Ты мне приносишь четыре патрона, а пятый бросаешь в школьную плитку. Я в изумлении вытаращил глаза. Это как — патрон в плитку?! А вдруг пуля сквозь кирпич в кого-нибудь из ребят угодит? Нет-нет, я на это не пойду. — Соглашайся, — толкает в бок Пашка. — Мы во время перемены патрон в плитку бросим. Может, прав Пашка: на перемене Иван Павлович всех выгоняет на улицу — просвежиться, тогда и… — Договорились, — решительно стукнул я по столу. …Он, видимо, подошёл к хате Зубковых через огород по жиденькой тропке. Зайди он с улицы, мы бы его заметили: на окнах не было никаких занавесок. Двери в сенцы он открыл неслышно, потому-то неожиданно возник на пороге хаты. И именно в тот момент, когда я, проиграв, безутешно, просто так тасовал карты. Мы с Пашкой первыми заметили его, и я, не растерявшись, сунул карты под себя. Братья же — Егор и Колька — сидели спинами к двери, и Егор сказал: — Давай в дурачка срежемся, и по домам. В это время Иван Павлович и поздоровался. Я обмер: однажды он застал меня курящим, теперь — играющим в карты. Тогда он простил мой проступок, а теперь? Братья испуганно оглянулись и одновременно, словно по команде, прикрыли ладонями пирамидки своих монет. — Чья берет? — шагнул к столу Иван Павлович. — А мы не играем, — нагло врал Егор (ему легко врать: не его ведь учитель пришел). — Чем же вы занимаетесь? — Вот эти, — кивнул Егор на меня с Пашкой, — Кольке показывали, что на дом задано. «Ловко выручает», — обрадовался я: Колька действительно сегодня не был в школе. — Занимаетесь, значит? — иронично улыбнулся Иван Павлович. — Дай-ка сюда карты, — обратился он — уже строго — ко мне. — К-какие? — Те, что спрятал. Я, наивный, поднял руки. — Нетути их у меня… Я задание показывал… — А вот обманывать учителя, и не только учителя, школьнику не к лицу. Давай-давай карты, ты на них сидишь… Я залился краской — уличен! — и, потупив взгляд, достал из-под себя колоду карт, протянул ее Ивану Павловичу. — Завтра в школу придешь с сестрой. А ты, — указал он пальцем на Пашку, — с матерью. — Она не захочить. — Скажи: я просил. — Все равно не захочить. Она говорить: «Вас у меня девять идиотов, и ко всем я ходить должна? А кто же вам за меня жрать будить готовить?» Пашка говорил чистую правду, мать у него к учебе детей равнодушна, а потому все они учатся кое-как, без конца остаются на второй год и никто из них больше четырех классов не окончил. Иван Павлович поиграл желваками. — Ладно, все равно скажи… А ты, Зубков, почему на занятиях не был? — обратился он к Кольке. — Галоши порвались. Мы вот с Егором через день решили в школу ходить: у нас теперь одни галоши на двоих. — Где они? — Что? — Галоши. — На Егоре. — Порванные. — А-а… Под лежанкой. — Ну-ка, покажи. — Там темно, я их не найду. — А я посвечу. Спички есть? — А можить, и не под лежанкой, — начал юлить Колька, и я понял (Иван Павлович — подавно), что он хитрит. — Еще раз спрашиваю: почему не был на занятиях? — Проспал. Да и неохота: одни двойки… девки смеются, когда у доски отвечаю… — В общем, завтра и ты с матерью придешь. — Ей некогда. — Почему? — Свиней некому кормить. — Она сейчас где? — На ферме. — Ладно, я к ней сам зайду… А ты, — крикнул Иван Павлович на меня, — без сестры не появляйся. Вот так-то… Пашка с Колькой выкрутились. А я не сумел ничего придумать. Даша ведь тоже вечно занята, на работу в колхоз каждый день ходит — не как другие ее ровесницы. Ну и мне бы сказать: «Даша не сможет, ей надо минимум трудодней вырабатывать, а то под суд отдадут». Глядишь — и поверил бы Иван Павлович. Хотя я понимал: скажи Даше, что ее в школу вызывают, все бросит — и колхоз, и домашнее хозяйство, — явится. Уж за нами-то она следит, переживает, если мы с Танькой что натворим. Но Танька ничего не вытворяет, она девчонка, вытворяю, выходит, пока я один. Знал я характер Даши, слишком хорошо знал. Потому и не повернулся у меня язык на брехню. Но как, с какими глазами я заявлюсь домой и скажу сестре: «Иван Павлович завтра велел тебе прийти». Это проклятые карты во всем виноваты! «А вообще-то очко — штука удивительная», — одновременно подумал я, когда Иван Павлович закрывал за собой дверь. Не мог я ходить огородами, не позволял себе подобного. Люди ведь осудить могли: «Что это Журавлев по задворкам крадется — людей, боится? А еще учитель…» Но ныне обо мне так не подумают, посему оставляй как есть. Других замечаний не имеется. |
||||
|