"Парижские Волки. Книга 1. Клуб Мертвых" - читать интересную книгу автора (Кобб Вильям)12 ПРИКЛЮЧЕНИЯ МЮФЛИЕЧитатель простит нас, если из апартаментов герцога де Белена мы вдруг заставляем его перенестись вслед за нами в зал «Зеленого Медведя», оттуда — в будуар куртизанки, затем в какое-нибудь иное место, и все дальше и дальше… В сложной драме, описание которой мы взяли на себя и которая пробыла тридцать лет во мраке тайны, самые разные люди, принадлежащие ко всем классам общества, смешались в ужасной борьбе, которая свела лицом к лицу личности настолько противоположные и чуждые друг другу, что поневоле нам приходится следовать за ними, в различные места, где они жили в то время. Оговорив это, отправимся на Жеврскую набережную, которая, как известно, тянется от моста Нотр-Дам до моста Шанжа. Там, на углу улицы Арси, в ветхом, полуразрушенном доме жили некоторые из героев нашего рассказа. В мансарде третьего и последнего этажа, как раз под самой крышей, стояли на коленях Мюфлие, Кониглю и Малуан. Что могли они делать в таком положении? Может быть, молились о своих грехах? Не совсем. Между ними на полу лежал мешок, и их руки, вместо того, чтобы быть поднятыми к небу, очень деятельно рылись в названном мешке, из которого они вынимали такие разнообразные предметы, как, например, старые сапоги со стоптанными каблуками, потом ручка от зонтика, какие-то тряпки… Но они продолжали искать, и мешок казался неисчерпаемым. Вдруг из трех глоток раздалось три радостных крика, и все трое наклонились так поспешно, что звонко стукнулись лбами… Не обращая внимания на этот инцидент, они в то же мгновение выпрямились… — Серебряный подсвечник! — вскричал Мюфлие. — Мельхиоровая тарелка, — объявил Кониглю. — Медная кастрюля! — сказал Малуан. — Это все? — Все! — Ба! Из-за этого не стоило возиться с этим дураком, — сказал Малуан, у которого было чувствительное сердце. — Этот человек был виновен, — торжественным тоном возразил Мюфлие, — и его наказание вполне справедливо. Как! Мы мирно и спокойно выходим из «Зеленого Медведя», как честные люди, идем по набережной, мечтая о будущем… как вдруг неожиданно замечаем человека, который зачем-то крадется вдоль стены… — У него был очень странный вид, — перебил Кониглю. — Даже больше, — продолжал Мюфлие, — у него был мешок! — Был! — хихикнул Малуан. — Довольно, — сказал Мюфлие, — смаковать этот дурацкий эпизод, в результате которого мы обзавелись какой-то жалкой рухлядью! Тихо! У меня есть предложение! Я уже давно не завтракал по-человечески… — Я тоже! — заявил Кониглю. — Не перебивайте меня! Так вот, если вы не возражаете против моего предложения позавтракать, то Малуан отправится к старьевщику и спустит подсвечник, блюдо и кастрюлю, и тогда можно будет славно покутить! — Браво! — закричали двое остальных. — Я готов! — прибавил Малуан. — Иди же скорей, мы тебя ждем с нетерпением! Малуан, не заставляя себя просить, исчез, спрятав под своей ободранной блузой добычу, полученную во время ночного похождения. Кониглю и Мюфлие остались вдвоем. Кажется, при Малуане они кое-что умалчивали, так как сейчас же после его ухода переглянулись и оба произнесли: «Ну что?» — Ну, Кониглю, — продолжал Мюфлие, — что ты думаешь о Биско? — У него тяжелая рука. — Да, он нас лихо разнял. Но не в этом дело. Лишний удар кулака ничего не значит!… Но дело… веришь ли ты? — Гм! Гм!… — Он много обещает… — Только исполнит ли? — Мне что-то не верится… — И мне тоже… Я говорю, что в глубине души он плюет на нас и вертит нами как угодно для своей выгоды! — Поглядывая за ним, я двадцать раз видел, как он входил к одному банкиру. — Через подъезд? — Да. — И в своем обычном костюме? — Да! — И долго он там оставался? — Любопытнее всего то, что я никогда не видал его выходящим! — Верно, есть два выхода… — Малуан караулил у другого! — Черт возьми… А как зовут того, к кому он ходит? — Манкаль. — Не слыхал… Во всяком случае это доказывает, что Биско забывает о долге доброго Волка и кидается в финансовые операции… и вообще забывает нас… — Но, возможно,— заметил Кониглю, — что он таким образом готовит для нас большое дело… — Очень может быть! Во всяком случае… что ты думаешь? — Надо не дремать… — Именно… Видишь ли ты, когда начальник чересчур честолюбив, а подчиненные надоедают ему, то легко можно от них избавиться, послав маленький донос «рыжей»… — Однако я не думаю, чтобы Биско… — Он способен на все! — перебил Мюфлие. — Но, как ты сказал, мы не будем дремать, и в случае опасности… Они обменялись достаточно красноречивым взглядом. В эту самую минуту дверь отворилась и вошел Малуан. — Где ты пропадаешь? — Разве Блазиаса не было дома? Эти два вопроса были заданы одновременно. Ничего не отвечая, Малуан тщательно запер дверь и, подойдя к товарищам, таинственно сказал: — У меня есть желтяки! — Браво! — Ш-ш… — сказал Малуан. — Но есть и другое… — Что такое? — Я не знаю, может ли это пригодиться… но Мюфлие так хитер… Может быть, он разгадает… Мюфлие с достоинством выпрямился. — Говори, мой милый, — покровительственным тоном сказал он, — ты заставишь меня сгореть от нетерпения! — Ну, вот что! — продолжал Малуан. — Я шел к Блазиасу и хотел прямо войти к нему, как вдруг стукнулся носом… — Что? — Лавочка была заперта!… Тогда я сказал себе, что это неестественно, а так как я постоянно хожу к старику, то и поступил, как обычно… — Что ты хочешь сказать?… — Я изучил все уголки его дома. Старик, может быть, не знает, что за домом во дворе есть сарай… совсем темный… куда бросают всякую дрянь… и в стене отверстие… а за отверстием — другая стена комнаты старика, и в этой стене другое отверстие, через которое можно заглянуть к нему… — Черт побери! — сказал Мюфлие. — Ты молодец!… — Благодарю, патрон! — сказал Малуан. — Итак, я сказал себе: или он там, или его там нет; если его там нет, то я ничего не увижу… — Очень логично! — Я отправился в сарай и стал глядеть в эти отверстия. — И тогда? — Знаете ли вы, что я увидел? — Нет, потому что ты еще не сказал этого! — Так вот, Блазиас, которого я видел только со спины, стоял, наклонившись над… Малуан остановился и огляделся кругом, как бы боясь быть услышанным. — Над чем? — Над трупом! — едва слышно произнес Малуан. Мюфлие и Кониглю подпрыгнули. — Что! Старый горбун… — Старый горбун был, кажется, очень озабочен… а тот сидел на стуле, откинув голову назад и бледный-бледный! О! Он был мертв! Это сразу было видно!… — Бр-р! — сказал Кониглю, у которого было чувствительное сердце. — Меня мороз по коже пробирает! — Что же ты тогда сделал? — Так прошло минут пять… Тогда я увидел, что старик подошел к маленькому очагу, на котором был разведен огонь. На нем что-то варилось, распространяя дьвольский дым… тогда…признаюсь, мне стало страшно, и я смылся. Но… это все еще не все… — А желтяки?… — Погодите! Я добежал до набережной… тут я остановился. Я сказал себе: друзья рассчитывают на меня… надо же принести то, за чем меня посылали… Я немного колебался… это понятно… не правда ли… наконец я решился… и вернулся назад… И знаете, что я нашел? — Другой труп? — Нет! Папа Блазиас совершенно спокойно сидел в своей лавочке, двери которой были открыты настежь, и чистил старую кастрюлю! — Это странно. Ты, может быть, ошибся? — О нет, я видел покойника так же, как вижу вас! — Не говори глупостей, — перебил Кониглю, которому это сравнение, кажется, не очень понравилось. — Я не знаю, что у меня выражалось на лице, но папа Блазиас бросил на меня такой взгляд… Поэтому я, не говоря ни слова, подал ему принесенное… Он тоже был не в своей тарелке, потому что даже не посмотрел на вещи… а сейчас же отправился к своей конторке и дал мне горсть желтяков… Говоря это, Малуан разжал кулаки и показал около полдюжины золотых. — Черт побери! — сказал Мюфлие. — Я думал, что этот хлам стоит меньше! — Надо отнести сдачу назад? — спросил Малуан, считавший своим долгом произнести эту тонкую и деликатную остроту. — Старик, должно быть, убил кого-нибудь. — Крови не было видно. — Значит отравил… А как был одет покойник? — О! Великолепно… первый сорт! — Старый? — Так себе… невысокий, худой, с птичьим лицом… — Это все? — Почти!… Ах! Нет… я заметил толстую цепочку от часов… — Ах ты шалун! — сказал Мюфлие, слегка трепля его по шеке. Наступило минутное молчание. Каждый думал об этом странном приключении. Правда, манеры старого еврея Блазиаса всегда казались им странными, но кого могут шокировать манеры скупщика краденого? — Впрочем, — сказал Мюфлие, — это нас не касается. — В таком случае, дьявол с ними, а с нами хороший завтрак! — Отлично! — Так поторопимся же! Но Мюфлие не шевелился. По-видимому, у него возникла новая идея… — Кониглю, — сказал он, — так как мы при деньгах, то не думаешь ли ты, что это хороший повод для служения Венере? Кониглю подмигнул. — Памела! — Германс!… — Славная идея! — Но я, — перебил Малуан, — я, значит, буду один! — Малуан, друг мой, у тебя все впереди, — сказал Мюфлие, — но поверь моему опыту, бойся любви! Если бы ты знал, сколько мне это стоило… горя и угрызений… Это ужасно! Несколько минут спустя фиакр, запряженный двумя тощими клячами, вез трех приятелей к площади Бастилии, так как Германс и Памела работали недалеко от бульвара Укреплений. Не входя в подробности, малозначительные для читателя, пропустим несколько часов и войдем в таверну на площади Трона, где застанем всех пятерых за столом, уставленным бутылками. За Памелой, здоровой женщиной лет тридцати, увивался Кониглю. Он был в ударе! Витиевато-соленые остроты вылетали шумным роем из его постоянно жующего рта. Памела обнадеживающе улыбалась. Мюфлие был серьезен и патетичен. Наклонясь к Германс, по крепости сложения ничем не уступавшей подруге, он говорил: — Как! Ты сомневаешься во мне, мой ангел! Но разве этот завтрак не является доказательством чувств, которые ты мне внушаешь? Это недоверие оскорбляет меня, клянусь честью! В эту минуту с улицы послышались громкий шум, звуки цимбал и зычный голос: — Пожалуйте, пожалуйте, господа!… Представление сейчас начинается! Малуан, привлеченный голосом, обещавшим избавить его от одиночества, бросился к окну. — Акробаты! Германс, прервав страстные речи своего возлюбленного, также подбежала к окну, хлопая в ладоши. — О! Как бы я хотела посмотреть! Не было надобности дважды повторять это, если Мюфлие был рядом. — Что там, мой ангел? — спросил он. — Безрукие люди, показывающие фокусы и поднимающие тяжести! Мюфлие встал из-за стола. Кониглю поднял голову. Малуан, все это время жадно смотревший в окно, обернулся. — Не совсем безрукие, — заметил он. — Их двое, но у каждого только по одной руке! — Милашка Анатоль! (Так звали Мюфлие). Я хочу туда! Мюфлие медленно подошел к окну. Вот что он увидел… В нескольких шагах от таверны стоял маленький балаган с нарисованными на его стенах атлетами, демонстрирующими различные чудеса силы, носящими пушки на плечах и т. д. Над рисунками была надпись: «Две руки на двоих! Братья Правый и Левый имеют честь известить почтенную публику, что после различных упражнений они принимают вызов на состязание в силе со всяким, кто почтит их доверием! За вход — два су». — Как это забавно! Как это забавно! — повторяла Германс. Памела тоже горела желанием посмотреть на одноруких атлетов. Кониглю посмотрел на Мюфлие. Мюфлие посмотрел на Кониглю. Они поняли другдруга с одного взгляда. Рыцарский дух старой Франции взыграл в их очерствевших душах. — Заплатим по счету! — сказал Мюфлие. — И — в балаган! — добавил Кониглю. Наши читатели, конечно же, не забыли двух братьев, присутствовавших на заседании «Клуба Мертвых» и носивших странные прозвища Правый и Левый. Да, они были атлетами. Это они в тот знаменательный для нашей истории день зазывали публику в свой балаган. Но прежде чем двинуться вслед за сюжетом, мы должны рассказать, каким образом братья сделались жертвой несчастья, лишившего каждого из них одной руки. История эта довольно проста. Они звались братьями Мартен и с детства вместе с отцом занимались атлетикой. Рождение близнецов стоило их матери жизни. Была у них еще сестра старше их двумя годами. Мартен остался один с тремя детьми. Но он был человек мужественный и не отчаивался. Из акробата он превратился в странствующего певца. В первые годы ему приходилось очень трудно, так как надо было тащить за собой детей, не умевших ходить. Правда, в деревнях он встречал хороший прием, умея выбирать песни, трогавшие сердца женщин. Очень часто ему предлагали отдать на воспитание то того, то другого из детей, а иногда даже и всех троих. Но он всегда отвечал, качая головой: — Вы очень добры, но я поклялся покойнице, что не оставлю их. К тому же, разве он мог бы петь без них? И снова впрягаясь в повозку, на которой стояла большая корзина с детьми, он продолжал путь, а дети хлопали в ладоши и кричали: — Ну! Папа!… Ну! Скорее! Он был почти счастлив. Между тем дети росли, но по странному капризу природы, в то время как близнецы росли и становились сильными и ловкими, их сестра оставалась слабенькой и почти совсем не развивалась. Это было настоящим горем для отца, но зато, играя с мальчиками, которым было уже по семь лет, он заметил, что они необычайно сильны и ловки, и, вспомнив свое прежнее ремесло атлета, задумал обучить ему детей. В первый же раз, когда отец решился дать представление перед публикой, мальчики имели громадный успех. С этого времени положение семейства стало улучшаться, они зарабатывали приличные деньги и построили балаган на колесах, с которым путешествовали по ярмаркам. Так дело шло довольно долго, и они не желали ничего лучшего. Сестра стала их общей дочерью и в то же время хозяйкой. Ее ум и доброта развивались как бы в ущерб росту и силе. Молодая девушка поняла роль, назначенную ей природой. Она заменила братьям мать. Все трое обожали ее, к ней прибегали за советом во всех трудных случаях, она была как бы живой их совестью. Ее слово было законом, хотя и называли они ее Крошкой. Но счастье всегда непрочно. Однажды во время упражнений отец вскрикнул, кровь хлынула у него из горла: в груди разорвалась артерия. Бедняга едва мог произнести несколько слов. Взяв руки Крошки, он вложил их в руки братьев, требуя от них той клятвы, которую дал сам их умирающей матери. И братья поклялись никогда не покидать Крошку. Близнецам было пятнадцать, их сестре семнадцать лет. Болезнь ее как будто только и ждала смерти отца, чтобы накинуться на дочь с новой силой. У бедняжки совершенно отнялись ноги. Братья были в отчаянии, но она сама утешала их. — Не печальтесь обо мне, — говорила она. — Работайте, я не буду вас стеснять. Я прошу от вас только одного, любите меня! Прошел год. В балагане была устроена комната с окном, у которого больная проводила большую часть своего времени. Однажды они отправились в Париж на праздники. Им отвели отличное место, и целую неделю сборы были богатыми, но вдруг власти им объявили, что они должны уступить свое место другому балагану. Братья обратились в муниципалитет, но их просьба была напрасной, и они возвращались назад довольно растерянные. Подходя к площади Мариньи, они заметили необычайное для этого времени дня движение. Наконец они услышали ужасное слово: «Пожар!» Одна и та же мысль пронзила обоих. Они бросились бежать… О, ужас! Рядом с их скромным балаганом стояло большое деревянное здание, имевшее претензию называться театром. Оно горело. Пламя полностью охватило его. На всю площадь раздавался ужасный треск. Они бросились сквозь толпу. Надо было торопиться, пока их балаган еще не загорелся. — Крошка! Крошка! — кричали они. Они добежали до балагана, но в эту минуту на него обрушилась одна из громадных балок горевшего театра, накрыв его горящими обломками. Крошка! Они бросились сквозь огонь, и им удалось добраться до маленькой комнаты, где она ждала их, неподвижная и испуганная, так как понимала, что ей невозможно спастись. Они хотели унести ее, но в ту же самую минуту балаган затрещал под давившей на него громадной пылающей балкой. Обоим инстинктивно пришла в голову одна и та же мысль: поддержать крышу, помешать ей раздавить Крошку! И они уперлись руками в потолок, сдерживая его осадку. Но огонь уже охватил крышу и жег им руки. Они не чувствовали ужасного жжения. Крошка сидела перед ними неподвижно, глядя на них глазами, в которых застыла мольба. Дым начинал наполнять балаган, но крыша не обрушивалась. Они кричали: «Помогите!» Они слышали ропот толпы. Мясо на руках тлело, их страдания были так ужасны, что они рычали от боли, но стояли будто каменные. Вдруг все обрушилось… Бессознательный мрак… Придя в себя, они уже лежали на соломе, а возле них стояли двое: Арман де Бернэ и сэр Арчибальд Соммервиль. — Крошка! Она умерла. Что касается их, то у каждого по одной руке было сожжено до кости. Необходима была ампутация, но они не думали о себе, а только об их мертвой Крошке. Отчаяние их не знало пределов… Они перенесли, даже не вскрикнув, самую ужасную операцию, на какую когда-либо отваживался хирург — ампутацию руки по плечо. Их перенесли в дом Соммервиля… Когда они пришли в сознание, их первой мыслью было умереть. Для чего им было жить, когда Крошка умерла? Они сорвали повязки… Арман снова спас их.3атем он говорил с ними. Оценив их волю и энергию, он предложил братьям посвятить жизнь, ненужную им самим, на благо человечества. Вот каким образом братья Левый и Правый стали членами «Клуба Мертвых». Они остались атлетами и в их-то балаган и вошли пять человек, описанных нами в предыдущей главе. Братья, хотя и лишенные каждый одной руки, исполняли всевозможные упражнения, которым аплодируют и тогда, когда их исполняют люди, прекрасно владеющие всеми конечностями. Германс была вне себя от восхищения. Более сентиментальная Памела повторяла ежеминутно: — Ах! Бедняжки! Между тем Правый и Левый вынесли на сцену гири разного веса и объявили публике, что обязываются поднять десятью фунтами больше любой гири, какую бы не поднял любой из зрителей. Сначала, как всегда, было мало желающих. Тогда для возбуждения азарта публики братья начали поднимать гири и, казалось, делали это с такими усилиями, что победа над ними обещала быть легкой. — Ступай, Кониглю, — сказал Мюфлие, наклонясь к товарищу, — это доставит дамам удовольствие! Кониглю бросил на Памелу вопросительный взгляд, красавица опустила глаза, и прелестная краска, которую вино нанесло на ее нос, разлилась по всему лицу. Это было деликатное ободрение, так по крайней мере можно было расценить… Кониглю выпрямился во весь свой высокий рост и взобрался на эстраду с ловкостью настоящего акробата. Зрители с первого взгляда были расположены в его пользу. — Сколько прикажете? — спросил Правый. Кониглю переглянулся с Мюфлие, который одобрительно подмигнул ему. — Сто фунтов, — сказал он. Левый поднял гирю, как мячик, и подал ему. Кониглю был оскорблен этим. — Я ошибся, сто двадцать! — поправился он. — Извольте! — сказал Правый. Кониглю не счел возможным идти далее и храбро схватился за ручку. Но он забыл про утренние обильные возлияния, и в ту минуту, когда он напрягся, чтобы собрать всю свою силу, понял, что взятая им на себя задача не так легка, как казалось вначале. Он сделал отчаянное усилие, но судьба была явно против него, и напрасное усилие привело только к бесславному падению на подмостки. Громкий взрыв хохота приветствовал его выступление. Мюфлие кинулся вперед и выкрикнул ужасное проклятие. Вообще он никогда не отличался кротостью, но в опьянении бывал особенно ужасен. Напрасно Германс бросилась ему на шею, умоляя не делать скандала, напрасно Памела хныкала. Мюфлие одним прыжком вскочил на эстраду. — Я беру полтораста! — заорал он. И не дожидаясь, пока ему подадут, сам схватил гири соответствующего веса и поднял их. Все притихли. — По уговору я должен поднять после этого сто шестьдесят, — сказал Правый. — Дайте мне сто семьдесят! — заревел Мюфлие. — Я поднимаю сто восемьдесят, — продолжал Левый. Пот выступил на лбу Мюфлие. Он заскрежетал зубами. Черт возьми… Что скажет Германс, если он будет побежден? — Двести… — хриплым голосом произнес он. Минута была решительная. Прежде чем взять гири, Мюфлие поглядел на них… Но ему послышался в толпе вызывающий шепот. Это было слишком. Он наклонился, но не мог выпрямиться. Прошло несколько секунд. Левый сжалился над ним и слегка оттолкнул незадачливого атлета, взял гирю и поднял вытянутой рукой на высоту плеча. О! Этого Мюфлие не мог простить! — А! Вот как! — закричал он. — Ну, так я вам скажу, что вы все негодяи, и я с вами разделаюсь! Конечно, этот вывод не имел под собой никакой почвы, но разве можно здраво рассуждать, когда на вас смотрит пара прекрасных глаз, каковыми ему всегда казались глаза Германе! Между тем зрители, состоявшие по большей части из женщин и детей, начали поспешно пробираться к выходу. — Зачем вы нас оскорбляете? — сказал Левый. — Не наша вина, что вы пьяны. — Пьян! Пьян! — заревел Мюфлие. — Я тебе покажу, как я пьян, проклятый однорукий! Надо заметить, что Кониглю, вероятно, показалось удобным его лежачее положение, так как он и не думал вставать. Мюфлие споткнулся о тело Кониглю и растянулся в свою очередь. Когда он хотел подняться, то ему показалось, что железные клещи держат его за горло, между тем толпа, решившая сохранить нейтралитет, поспешно ретировалась. Во время этого отступления лампы были перебиты, и в балагане воцарилась полная темнота, Малуан поспешно тащил за собой Германс и Памелу… Мюфлие барахтался, совершенно обезумев от опьянения. Он размахивал руками направо и налево, воображая, вероятно, что воюет с жандармами, и забылся до того, что закричал: — Ко мне, Малуан!… Ко мне, Волки!… Тогда братья, до тех пор ограничивающиеся только тем, что сдерживали его, переглянулись, и в одно мгновение он был сбит с ног и связан. Кониглю, напомнившего о себе, постигла та же участь, так как Левый решил, что он скорее всего сообщник. — Ты слышал? — спросил Правый. — Он сказал: «Ко мне, Волки!» — Значит, это один из тех разбойников, которых мы пытаемся изловить! — Это очевидно! — Надо увезти их, но как выйти отсюда? Действительно, толпа, выйдя из балагана, собралась у входа в ожидании конца скандала. Малуан вместе с Германс и Памелой кричал: — Помогите! Режут! Вдруг Правый появился в дверях. В толпе мгновенно воцарилась тишина. — Кого из вас зовут Малуан? — спросил он. — Это я! — Ну, мы помирились с вашими товарищами, и если вы захотите подождать нас в таверне напротив, то мы разопьем вместе бутылку. — А товарищи? — спросил Малуан. — Они уже приходят в себя. Вы понимаете, дело было довольно жаркое-Минута прошла в колебаниях, но, честно говоря, Малуан не особенно жаждал идти в балаган. Да и почему бы атлету не говорить правду? Германс, сама не подозревая, бедняжка, что делает, помогла братьям. — Только не мешкайте, — сказала она, посылая Правому игривую улыбку. В сущности, Мюфлие много потерял в ее глазах, и она была непрочь ближе познакомиться с братьями. К тому же Правый был так спокоен, что внушал доверие, так что Малуан взял дам под руки и направился к таверне. — Теперь, — сказал Правый, возвращаясь в балаган, — нельзя терять ни минуты! Когда по истечении пяти минут Малуан явился в балаган узнать, отчего братья так мешкают, то оказалось, что там никого нет… |
||
|