"Парад теней" - читать интересную книгу автора (Степанов Анатолий Яковлевич)

10

Уговорила-таки Галина Васильевна Прахова слабохарактерного интеллигента: у входа в галерею стояла на мольберте скромная афиша, на которой голу бым по серому холсту было написано: "Посмертная выставка художника Даниила Горбатова (1974–1996 гг.)".

Сырцов шел сюда, чтобы посмотреть на Кирилла Евгеньевича и по возможности побеседовать с ним. Но афиша заинтересовала. Купив у билетерши несерьезный, на плохой бумаге билет, он ступил в анфиладу. Выставка — это было чрезвычайно громко сказано. Сырцов с трудом отыскал небольшой зальчик, в котором размещались работы убиенного Даниила.

На стене у входа в зал на веревочке висела картонка, на которой черной тушью было старательно написано: "Работы с выставки не продаются", и поэтому с экспозицией знакомились лишь двое знатоков, и только. Агентам здесь делать нечего.

Слабая, почти вода, акварель.

Какое дело бывшему десантнику, бывшему менту, а ныне вольному сыщику Сырцову Георгию Петровичу до изобразительных изысков странного паренька? Но нет. Суровый детектив тайно и застенчиво любил живопись. Общение с друзьями Деда — кинорежиссером Казаряном, журналистом Спиридоновым и отчасти с писателем и кинодраматургом Кузьминским (с этим, правда, больше водку пить приходилось) — незаметно сделали свое дело: Сырцов осторожно и с интересом стал приобщаться к настоящей литературе, к настоящему кинематографу, к настоящей живописи. И приобщился потихоньку. Любимым его занятием теперь было посещение, когда надо и когда не надо, громадной профессорской квартиры Казаряна, где стараниями двух поколений московских армян существовала богатейшая коллекция картин российских художников первой трети двадцатого века.

Именно в этой квартире Сырцов определил для себя понятие слова живопись, разбив его на два. Живо писать. Живо- значит ярко, неожиданно, весело, с необъяснимым словами продолжением. Дилетант, конечно, любитель-недоучка, но… Но работы Горбатова-младшего были талантливы: уж это Сырцов мог распознать. Московские пейзажи и люди. Именно люди, а не портреты. Художник, видимо, не верил в то, что глаза есть зеркало души, он не доверял глазам. Ракурс, жест, еле уловимый поворот определяли характер. Если профиль, то глаза смотрели в противоположную сторону от зрителя, если анфас — прикрыты ладонью, темными очками, козырьком каскетки, полями шляпы.

Отчаянно смело и почти всегда в удачу пользовался Даниил Горбатов как бы случайными потеками и затеками водянистой краски с цвета на цвет. Взрывая предполагаемую фактуру, они в то же время давали необъяснимое колористическое единство и соединяли то, что вроде бы и невозможно соединить. В человеческой фигуре, в повороте московского переулка, в зеленом небе и лиловой траве…

Сделав круг, Сырцов пошел на второй — узнавать Москву и москвичей. Художник хорошо знал свой город, но и сыщик знал его не хуже. Тимирязевские пруды. Последние дачи деревянного московского модерна у Сокольников. Миниховский парк. Покрово-Стрешнево. Измайловский зверинец.

А теперь — человечки. Дарья. Дарья. Дарья. Дарья в усталой задумчивости (щека, нос, склоненная, с различимыми позвонками шея, развившаяся прядь над скорбно вздернутой бровью). Дарья в победительной ярости, приветствующая послушную ей толпу (толпы нет, есть вздернутая вверх рука с распахнутыми пальцами, усмирившая эту толпу). Дарья перед выходом на сцену (нет кулис, нет сцены. Маленькая девочка, сжавшая себя в бессильный комочек и напряженный кулачок, готовый ко всему). И еще Дарья, и еще…

Согбенный молодой мужчина. За письменным столом. Без цели глядящий в окно. Без радости играющий в теннис. Закрывший глаза, в слабой надежде улыбающийся неизвестно чему.

И девушка. Она, тыльной стороной ладони прикрыв лоб и глаза, испуганно оборачивается. На окрик? На чье-то появление? У зеркала в роскошном платье, которого она боится (лица нет, есть платье и руки в трепетном ужасе), на скамейке в жалком дворовом скверике (лицо, уткнувшееся в колени, локти, как недоразвитые крылья).

Наконец то, что Сырцов хотел рассмотреть как следует. Двойной портрет? Наложение? И глаза, единственные в этом зале глаза. Три глаза. Один общий. Для Дарьи и для девушки. Второй — Дарьин. Третий — девушки. Обе в одинаковых бесформенных красных одеяниях.

Сырцов двинул в канцелярию. Ласковая секретарша Света, увидев в дверях представительного клиента, любовно осведомилась:

— Чем могу быть вам полезна?

— Ой, не скажу! — не стерпел, съерничал Сырцов.

Вместе посмеялись понимающе. Недолго. Все же Светлана была на посту.

— Тогда я спрошу по-другому: кто вам необходим для решения ваших проблем? Меня зовут Светлана.

— Мне бы с хозяином поговорить, Светик.

— У нас хозяева, — поправила она.

— И много?

— Двое.

— Хоть один-то в норке сидит?

— Сидит. Кирилл Евгеньевич. Доложить?

— Доложи.

Светлана нарочно затягивала разговор — видимо, этот мужчина ей понравился.

— А как?

— Георгий Петрович Сырцов. Любитель живописи.

— Любите живопись, поэты! — процитировала Заболоцкого Светлана и полюбопытствовала: — Уж не поэт ли вы, Георгий Петрович?

— Забирай выше. Я — покупатель.

Покупатель — это серьезно. Светлана исчезла за добротной финской дверью. Появилась через несколько секунд.

— Кирилл Евгеньевич готов принять…

— …Георгия Петровича, — закончил за нее фразу Сырцов и, на ходу благодарно приобняв Светлану за плечи, шагнул в кабинет.

Кирилл Евгеньевич был готов к приему: он с вежливым выражением лица стоял, опершись о бюро.

— Рад приветствовать вас, Кирилл Евгеньевич! — поздоровался Сырцов. Кирилл Евгеньевич склонил голову, отвечая на приветствие и одновременно приглашая к разговору.

Сырцов несколько развязно начал:

— Погулял я тут у вас, посмотрел. Хорошая у вас галерея.

— Посмотрели и…? — поторопил Кирилл Евгеньевич.

— …и присмотрел, — без запинки продолжил Сырцов. — Кое-что.

Нового клиента Кирилл Евгеньевич не почувствовал. Разобраться было непросто. Но по-нынешнему, несмотря на нарочито плебейский говорок, хорошо держится. Хорошо, но без нуворишских роскошных излишеств, одет. Координирован, физически очень силен, но одновременно изящен и легок, воспитанно улыбчив, умело воспользовался паузой. Кто он такой?

— Кое-что всегда что-то. Так что же вы присмотрели?

— Там, на персональной выставке… — неспешно начал Сырцов.

Кирилл Евгеньевич мгновенно и враждебно перебил его:

— Там, на персональной выставке, перед входом висит вполне определенное предупреждение о том, что из этой экспозиции ничего не продается. Видимо, объявление не дошло до вашего сознания. Скорее всего, это наша вина: объявление должно быть крупнее, чтобы каждый мог свободно прочитать его.

— Не стоит беспокоиться. Кирилл Евгеньевич, объявление вполне читаемо. И я прочитал его.

— Тогда мне не понятен смысл вашего визита.

— Тогда и мне не понятен смысл вашей выставки.

— Не стоит зря ломать голову. Это уж наше дело.

— А может, продадите одну, хотя бы одну картину? "Двойной портрет", а?

— Да поймите же вы! — не сдержался, закричал Кирилл Евгеньевич. — Все эти картины принадлежат мне, лично мне! И я никогда и ни за какие деньги ничего не продам!

— Не зарекайтесь, — посоветовал Сырцов.

— Наш разговор окончен?! — на повышенной интонации осведомился Горбатов.

— Кирилл, — тихо предупредила о чем-то Галина Васильевна Прахова. Она стояла в дверях неизвестно как давно. Горбатов встретился с нею взглядом и, вмиг выпустив пар, вежливо представил ее:

— Галина Васильевна Прахова. Мой компаньон и друг.

Сырцов дождался протянутой руки компаньона и друга и протянул свою. Признался (ох не вовремя она появилась, но делать было нечего), представляясь:

— Георгий Петрович Сырцов. Когда-то я знал вашего отца.

— Моего покойного отца, — уточнила Галина, с энергией деловой женщины пожимая сырцовскую расслабленную ладонь. — Я услышала легкий крик и, извините, ворвалась к вам без предупреждения. Кирилл в последнее время излишне чувствителен. В таком состоянии он может быть бестактен. Он не обидел вас, Георгий Петрович?

— Во всяком случае, я не почувствовал обиды, — вежливо ответил Сырцов и посмотрел на Горбатова. Тот объяснил:

— Георгий Петрович вознамерился купить кое-что из Даниных работ. Ну и я излишне погорячился.

— Во всем виновата я, — самокритично объявила Галина Васильевна. — Это я уговорила Кирилла Евгеньевича устроить выставку работ его брата.

— Замечательная выставка, — поспешно заверил всех Сырцов.

— Замечательная, — согласилась Галина. — Но наша галерея ко всему прочему еще и коммерческое предприятие, и мне следовало б предполагать возможность подобных инцидентов.

Сырцов виновато улыбнулся и сдался.

— На нет и суда нет. Извините за беспокойство.

— Давно интересуетесь живописью, Георгий Петрович? — быстро спросила Галина Васильевна, задерживая его.

— Да как вам сказать, — слегка призадумался Сырцов. — С тех пор, как полюбил и стал немного понимать.

— Прошу извинить меня за ненужную резкость, — решил попросить прощения Горбатов, завершая разговор.

— Всего вам хорошего, — все понял Сырцов, кивком обозначив общий поклон, прошагал к двери и прикрыл ее за собой.

Галина подошла к Кириллу, погладила его по щеке, поцеловала поглаженное место и сообщила на ухо:

— Сырцов — сыщик, Кира.

— Чей? — задал точный вопрос Горбатов.

— Вот это и надо нам узнать.

— А зачем? У нас — Андрей Альбертович, у кого-то — Сырцов. Пусть себе оба и ищут.

— Андрей ищет виновников гибели Дани. А что ищет Сырцов?

— Нам-то не все ли равно?

— Не знаю. Но он — очень хороший сыщик, Кира.

— Что же тогда искал очень хороший сыщик в нашей галерее?

— Я спугнула его. Он, видимо, хотел тебя раскрутить самую малость.

— Ничего не понимаю! — признался Кирилл.

— И я. Вот это, пожалуй, самое неприятное.

Он притянул ее к себе, обнял, сказал жалеючи и себя, и ее:

— Давай не будем сегодня о неприятном. — И с щенячьей лаской нежно укусил ее за мочку уха. Она, догадавшись, покорно и с радостью согласилась:

— Давай.

Сырцов вырвал Ксению из цепких рук Деда и Лидии Сергеевны только после изнурительного и громкого до крика словесного боя: экзамены, видите ли, у девочки на носу. До экзаменов почти полтора месяца, и любой уважающий себя студент в это время и думать не думает о далеких, теряющихся в дымке беспечных и бесчисленных дней июньских неприятностях. Сырцов напомнил пожилой паре о том, что и они когда-то начинали готовиться к экзаменам никак не ранее чем за три дня до сдачи.

Пристыженные Смирновы-Болошевы весело взгрустнули, вспомнив небезгрешную свою молодость, и, поломавшись еще немного, согласились на совместный вояж Сырцова и Ксении.

Самолет был изношенный: пока взлетали, все поскрипывал да попискивал. Взлетел, наконец, и набрал высоту. Сырцов разевал рот, выдыхал через нос, зажимая ноздри: приводил в порядок заложенные уши. Ксения расстегнула засаленный брезентовый ремень безопасности, посмотрела на Сырцова и оценила выразительную мимику:

— Кривляешься, как доктор Угол.

— Я значительно красивее Угольникова, — важно объявил справившийся со своими барабанными перепонками Сырцов. — Кстати, все забываю тебя спросить: как там Люба?

— Все забываешь, значит? — насмешливо переспросила Ксения.

— Ну ладно, ладно. Пусть будет так: не решаюсь.

Полуторагодичный роман Сырцова с лучшей подругой Ксении Любой внезапно и без особых предупреждений кончился три месяца тому назад. Никому ничего не объяснив, Люба решительно бросила красавца Сырцова и вышла замуж за серьезного, умного и хилого своего однокурсника.

— Люба счастлива, — злорадно сообщила Ксения.

— Дай-то бог, дай-то бог!

— Думаешь, что она еще пожалеет?

— Да не думаю, не думаю, — рассердился он. — Просто никак понять не могу: почему?

— Дурацкий, я бы сказала, совковый вопрос. Почему меня не кормят? Почему меня не поят? Почему меня не любят? По кочану и капустной кочерыжке.

— Грубо, — грустно констатировал он.

— Зато правильно. Ваш с Любой роман, — Ксения посерьезнела, — Жора, был слишком жизнерадостен и игрив, чтобы стать настоящей любовью.

— Настоящая любовь — это страдать, стенать и слезы с соплями распускать?

— Настоящая любовь — это все: восторг, отчаяние, секундное счастье, ночная сердечная боль, ревность, ссоры, примирения. А у вас только одно и было: безудержная радость игры в чем угодно: в отношениях, в общении, в развеселом словесном фехтовании, в сексе.

— Много ты про секс понимаешь!

Она пренебрежительно отмахнулась от него ладошкой и завершила монолог:

— Вы и в постели были не любовниками, а приятелями, по возможности доставлявшими себе простое и необходимое удовольствие, которое можно в крайнем случае получить и с другим партнером. Вы не были единственными друг для друга. Вот и все, Жора.

— Вася, любил ли ты когда-нибудь? — трепетным девичьим контральто (наловчился по надобности в свое время женским голосом разговаривать) сам себя спросил Сырцов и сам же ответил густым басом: — Любил неоднократно и даже…

— Беспечный пошляк! — оборвала его Ксения.

— Но в душе-то, в душе! — темпераментно возразил он. — Буря, мрак, туман. И слезы, слезы, слезы… — И вдруг восхищенно сообразил: — Ксюшка, да это же стихи!

— Я, ей-богу, рада, что у тебя все в порядке, — искренне сказала Ксения.

— А у тебя? — осторожно поинтересовался он.

— И у меня все в порядке. К сожалению.

— Охота влюбиться? — догадался он и тут же шутливо предложил: — Проще простого! Влюбись в меня!

— С удовольствием, но не получается.

— Со мной ни у кого не получается, — всерьез огорчился Сырцов и деловито глянул на наручные часы. — Ну, конечно же, сегодняшний рабочий день накрылся: прилетим в десять, прибудем в город в половине двенадцатого, никого в полночь и не побеспокоишь. Черт бы побрал этот вечно опаздывающий Аэрофлот!

— А ночевать где будем?

— В гостинице, подружка! Анна снабдила нас разными всесильными бумажками. На все случаи жизни.

— Она — прелесть.

— Она — бандитка с большой дороги, — возразил Сырцов.

— Прихватила тебя?

— И сразу за жабры. И я, как та старушка, в злодейских опытных руках.

Все правильно он предсказал: в местном гранд-отеле «Маяк» они оказались в двадцать три сорок пять. Помахав бумажкой, где он значился продюсером великой певицы, а Ксения администратором, Сырцов без труда выбил два одноместных номера. Чаек из походного кипятильника, смирновско-болошевские бутерброды и — спать. Дела — с утра.

А утром их погубила ненужная деликатность. Считая, что бестактно беспокоить людей ни свет ни заря, Сырцов приступил к поискам оператора местного телевидения ровно в девять и опоздал: мобильный тележурналист уже отправился на очередной задание.

— Я — в ментовку, — решил Сырцов и поинтересовался у Ксении: — А ты чем займешься?

— Еще минут сорок посплю, а потом по городу погуляю, — призналась она.

Удобно и приятно работать в городе, где все знают обо всем. Показывая в нескончаемой улыбке свои велико лепные зубы оживленной дамочке (дамочка была крайне любезна потому, что только-только вышла на смену), Сырцов путем нехитрых наводящих вопросов уже через три минуты знал, кто есть кто.

Итак, ему были нужны опер — младший лейтенант Валерий Дмитриев и водитель — сержант Виктор Бруев. Пожалуй, начать надо с опера. Водитель изначально знал, что ему придется везти преступника, а опер просто попался под горячую руку начальства.

В райотделе Сырцов вытащил из портмоне следующую бумагу, где он был представлен как специальный корреспондент бойкой газеты "Музыкальный магазин". С начальством Георгий решил не связываться, и свое дело оформил полюбовно с дежурным. Его пропустили в часть. Младший лейтенант Валерий Дмитриев был на боевом посту: в комнате на четверых, откровенно скучая, он читал какие-то рассыпанные по столу бумажки. Предупрежденный по телефону дежурным Дмитриев кинулся к Сырцову, как к родному. Поздоровавшись со всеми, столичный корреспондент приветливо обратился к Валерию:

— Нам бы поговорить…

Младший лейтенант, быстро собрав на столе бумажки, отпросился у коллег:

— Я, братцы, исчезну на полчасика.

— На часик, — поправил его Сырцов.

— На полчасика так на полчасика. На часок так на часок, — лениво согласился старший здесь по званию капитан.

Устроились на скамейке у входа в райотдел, где обычно ожидали приема посетители этого учреждения. Но сегодня скамейка пустовала. Сырцов осмотрелся. Судя по всему, их разговору никто не мог помешать. Георгий вытащил из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул его младшему лейтенанту. Тот взял конверт и, разглядывая его, спросил застенчиво:

— Это что?

— Триста баксов, — просто сказал Сырцов. — И, бога ради, не считай это взяткой. Просто мне, журналисту, необходимы некоторые сведения, которыми ты не обязан со мной делиться. Следовательно, время, затраченное тобой на общение со мной, должно быть оплачено.

Валерий сложил конверт вдвое, задвинул его в задний карман брюк и поинтересовался:

— С чего начать-то?

— С этого двора. Ведь именно здесь это случилось?

Сырцов намеренно не напомнил, что здесь убили человека. Но Дмитриев сразу ухватил, о каком происшествии пойдет речь. Не так часто здесь стреляли в людей.

— Здесь, — подтвердил Валерий.

— Уже, как я понимаю, темнело тогда?

— Да, совсем стемнело. Ночь была, одиннадцать часов.

— Источники света? — быстро спросил Сырцов.

— Фара на столбе, она весь двор освещает и… — Валерий поднял голову, — вот эта лампочка у входа.

— Покажи, где «воронок» остановился.

Они встали со скамьи, и Валерий отвел Сырцова в угол двора.

— Пожалуй, вот тут, — старательно вспоминая, показал Валерий.

— Почему именно тут? Почему не прямо у дверей?

— Витя сказал, что через служебный вход удобней его провести, Валерий кивком указал на железную дверь в кирпичной кладке.

— Отсюда и до этой двери довольно далеко. Надо было впритык подогнать.

— По-моему, там мотоцикл с коляской стоял.

— По-твоему или на самом деле?

— На самом деле! — слегка завелся младший лейтенант.

— Ну, ладно, ладно, — успокоил его Сырцов. — Где вы стояли с водилой, когда он побежал?

— Где мы сейчас стоим.

Сырцов покадрово, как бы фотографируя, запечатлел в памяти столб с фарой, стоявший перед ними, забор детского садика за столбом, пышную растительность на территории садика, лампу над входом. Потом продолжил:

— Сколько пуль оказалось в Горбатове?

— Две. Одна в ляжке. Но она не осталась. Ушла неизвестно куда.

— От пули в ляжке не умирают.

— Зато от пули в сонную артерию умирают почти мгновенно.

— Значит, вторая попала в шею?

— Угу. И тоже ушла.

— Кто из вас убил Горбатова? — жестко спросил Сырцов.

— Не знаю, — глядя на утоптанную до окаменелости землю, ответил Валерий и носком ботинка резко отфутболил попавший на глаза камешек. — И никто не знает.

— Ты сколько раз выстрелил?

— Один.

— А водила?

— Два раза. Он первым пистолет вытащил.

— Как вошла пуля? Со стороны лица? Спины?

— Неопределимо. Мягкие ткани. Но я думаю, со стороны лица. Уже взобравшись на забор, он вдруг обернулся.

— До первого выстрела или после?

— Точно не помню. А по ощущению вроде бы одновременно с выстрелом.

— Погубили паренька, — задумчиво протянул Сырцов.

— Убийцу, — обиженно возразил Валерий.

— Я тебя ни в чем не виню, Валерий, — успокоил младшего лейтенанта Сырцов. — Ладно, теперь хотя бы ненадолго на стадион подъедем, а? попросил московский гость.

— Чего ехать-то, туда идти пять минут, — удивился Валерий.

— Тогда пойдем.

Дорога поднималась в гору. Они шли быстро, напрягаясь, и поэтому было не до разговоров. Только выйдя на прямой главный проспект, Валерий, переводя дыхание, спросил:

— Вы — сыщик?

— Я веду журналистское расследование, — неопределенно ответил Сырцов.

— Но вы — сыщик? — настаивал Валерий.

— Был им, — согласился Сырцов.

— И в милиции работали?

— Работал.

— В МУРе? — продолжал допрос настырный младший лейтенант.

— И в МУРе, — вынужден был признаться Сырцов.

— Это хорошо, — почему-то одобрил Дмитриев.

Вот он, гордость города — новенький стадион… У ворот, сбившись в плотный кружок, страстно общались болельщики.

— Никчемные люди, — убежденно осудил их Валерий.

Сырцов вспомнил Деда, смотрящего футбольный матч по телевизору, параноический его неотрывный от экрана взгляд, непроизвольно дергающуюся при ударе по мячу футболиста любимой команды правую ногу, стоны, рык, восторженное аханье… Вспомнил и улыбнулся.

— Больно ты суров, Валерий.

— А-а! — отмахнулся младший лейтенант, не разделяя сырцовский либерализм, и, миновав ворота, указал: — Здесь!

— Где — здесь?

На поле стадиона вела широкая многоступенчатая лестница. Они стояли у ее подножия.

— Да здесь, на лестнице, — удивившись непониманию Сырцова, повторил Валерий.

— Где на лестнице? Вверху, внизу, справа, слева?

— Вот здесь, — упрямо повторил младший лейтенант. — Прямо посередине лестницы, напротив ворот. А упала она на шестой ступеньке, если считать сверху.

Сырцов, взбежав по лестнице, замер на шестой ступени.

— Я — Дарья. Как он выстрелил в меня, окруженную толпой, и никого не зацепил? Кстати, сколько раз он стрелял?

— Судя по обойме, трижды, — доложил Валерий и поднялся к Сырцову. — Но в данном случае пуль не нашли.

— Откуда он, по-твоему, стрелял?

— С нижних ступенек. Единственная пуля, попавшая в Дарью, прошила два ребра справа и снизу, пробила сердце и, разворотив левую плечевую сумку, ушла.

— Стрелял в упор?

— Нет. На красном пальто никаких пороховых подпалин. Только дырка.

— Что за пистолет у него был?

— "ТТ" сорок шестого года.

— Концов по нему никаких?

— Обрываются на распределении его в несуществующую ныне военную часть.

— Это по заводским архивам. А по архивам Министерства обороны?

— Никаких данных там не обнаружено.

— Ну распустились, бездельники! — осуждающе изумился Сырцов и, отвлекшись от забот, заинтересованно оглядел стадион. — Шикарное у вас спортивное сооружение.

— Как местная команда в высшую лигу вышла, так и отгрохали. Пятнадцать миллионов долларов вбухали, а зарплату учителям по полгода не выдают.

— Кто же это отгрохал, вбухал и не выдает?

— Как кто? Правители ваши московские! — убежденно воскликнул младший лейтенант.

— Думаешь, что много знаешь, младший лейтенант, — рассмеялся Сырцов.

— Удачно? — спросила Ксения. Она сидела в холле их шестого этажа и напряженно смотрела по телевизору очередную порцию латиноамериканского сериала. Отвлеклась только тогда, когда Сырцов осторожно положил руку ей на плечо.

— Лучше бы в номере отдохнула.

Она слезла с дерматинового кресла, выключила телевизор, вздохнула и повторила вопрос:

— Удачно?

— Скорее «да», чем "нет", — осторожно ответил он. — Ну а ты где была?

— Всюду, — похвалилась Ксения.

— Ну что же, пойдем ко мне в номер, я тебя кофеем напою, — вздохнул Сырцов.

— Что ты пригорюнилась. Фильм переживаешь? — Сырцов поставил чашку с кофе на подлокотник кресла.

— Чашку уронишь, — предупредила Ксения.

— Не уроню. — Он поднялся, поставил чашку на стол, легким ударом сильного указательного пальца выбил Ксенину руку из-под щеки и спросил совершенно серьезно: — Что случилось, Ксюша?

— Я на кладбище была, — сказала Ксения и вдруг тихо заплакала.

— Успокойся, успокойся, дурочка. — Он обнял ее за плечи и нежно губами чуть коснулся ее волос.

— Понимаешь, Жора, крест, просто крест, здоровенный дубовый крест… всхлипывала она. — Крест, и больше ничего. Ни имени, ни фамилии, ни дат. Будто не было никакой жизни, да? Господи, несчастье какое! Бедная девочка! Бедная девочка! За что ее так, Жора? Просто судьба, да? Просто судьба, Жора, и виноватых нет?

— Виноватых всегда навалом, Ксюша. И я найду их. — Он гладил ее по волосам.

— И погубишь их. И над ними тоже поставят крест.

— Над ними я бы креста не ставил.

— Но погубить готов. — Она тыльной стороной ладони стерла слезы со щек. — Это необходимо, Жора?

— Да.

— Для чего, для чего?!

— Для того, чтобы ты больше не плакала.

— Демагогия это все, Жора, — устало сказала Ксения. Но, — она улыбнулась, — успокаивает.

— Для успокоения надо водку пить, а мы кофе пьем, от которого нервы врастопырку. Выпьем водки, Ксюшка?

— А у тебя есть?

— У меня все есть.

Водки у него не было, а были бутылка виски и бутылка джина, которые и извлек из своей не новой, но чрезвычайно фирменной сумки.

— Для телеоператора припасены, — оправдывался Сырцов перед Ксенией, удивленно воззрившейся на целый бар. — Но, я думаю, ему бутылки "Джонни Уокер" будет достаточно, как ты полагаешь?

Ксения кивнула. За отсутствием тоника разбавили джин кипяченой водой и выпили. Первую — так, без чувства. После второй Ксения, расслабленно прикрыв глаза, призналась:

— И впрямь полегчало.

— То ли еще будет! — пообещал Сырцов, разливая по третьей. Но женщина есть женщина: она всегда относится к спиртным напиткам крайне настороженно. Ксения предупредила:

— По последней, Жора. У нас еще дела.

— Что я — не понимаю? — покорно согласился с ней Сырцов и все же не сдержался: — Но ведь как хорошо, Ксюшка! Как говорится, три дня не ел, а выпить так хочется!

— Жор, ты уже выпил, — Ксения явно пришла в себя, — может, пообедаем? Раз ты три дня не ел.

— Допьем и пообедаем, — пьяно пообещал он. — А потом неуловимого оператора ловить будем.

Оператора они поймали к вечеру и без стеснения напросились в гости. Он и не сопротивлялся, так как наиболее интересные материалы, отснятые им, не особо доверяя студийному архиву, хранил у себя дома. Звали оператора Теодором, чему Ксения и Сырцов крайне удивились: последние лет сорок российские родители так своих детей и не думали называть. Что же, за пятьдесят ему, выходит? По голосу в трубке этого понять было нельзя.

Дверь им открыл двадцатипятилетний молодец в джинсовой безрукавке. Он гостеприимно улыбнулся и представился:

— Теодор, а вы — Ксения и Георгий.

— Так точно, — подтвердил Сырцов. — Здравствуйте, Теодор.

Они вошли. Ксения с простительной для хорошенькой девушки очаровательной улыбкой живо и весело поинтересовалась:

— Теодор — это по-русски, по сути дела, Федор. Почему все-таки Теодор? Почему не Федор?

Теодор охотно объяснил:

— Меня с детства все зовут односложно — Тэд. А представьте себе производное от Федора, Ксения! Фэд! Не человек — фотоаппарат! Или, можете себе представить, аббревиатура имени и фамилии первого председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского!

— Получила, Ксюшка? — попытался остановить ее Сырцов. Но Ксения не сдавалась:

— А если серьезно, Теодор?

— Тэд, — поправил он. — А если серьезно, то мой отец — страстный поклонник американской литературы. Особенно Драйзера. От него и Теодор. — И спохватившись, что держит гостей в дверях, заторопился: — Да заходите же, заходите!

Квартира была жилищем безнадежного и принципиального холостяка. Когда-то двухкомнатная, она в результате современного ремонта лишилась стен и превратилась в некое открытое помещение, смахивающее и на парк съемочной аппаратуры, и на рабочий просмотровый зал, и на склад утильсырья. Все открыто, все на виду. Только санузел стыдливо спрятался за жидкой стеночкой.

Грубо сколоченный из толстых досок стол без скатерти был накрыт в ожидании гостей с богемной простотой. Бутылка «Абсолюта», крупно порезанная селедка, сладкий маринованный перец, нестерпимо острый зеленый, фаршированные баклажаны, соленая капуста кочаном и, наконец, вызывающе большая миска с дымящейся белоснежной картошкой.

— Выпьем и посмотрим или посмотрим и выпьем? — пригласительно развел руками Тэд.

— Посмотрим и выпьем, — решила Ксения.

— Картошка остынет, — предупредил хозяин.

— Выпьем слегка под горячую картошечку, а потом прервемся для просмотра. А уж потом засядем за стол по-настоящему, — решил Сырцов. И достав из пластиковой сумки, которую он старательно прятал за спиной, бутылку "Джонни Уокера", поставил ее рядом с «Абсолютом».

— Не пойдет! — запротестовал Тэд. — Закуска чисто водочная.

— Потом разберемся, — успокоил его Сырцов. — Пусть себе постоит.

Первым, естественно, вступил в дело «Абсолют». Дружно приняли первую, быстро закусили обжигающей картошкой, слабо соленой мягкой селедкой.

— Хорошо, — вздохнул Сырцов. Тэд тотчас налил по второй. Но выпить не успели: Ксения, отодвинув стакан, деловито спросила:

— Тэд, то, что показали тогда по телевизору, это все, что вы успели снять?

Теодор тоже поставил стакан на стол и искренне обиделся:

— Да вы что, Ксения! В новостях было тридцать секунд всего, а у меня уже в чистовом монтаже три с половиной минуты.

— И это только сцена… — Ксения запнулась, — … сцена убийства?

— Убийство, — подтвердил Тэд, — и немножко то, что потом.

— А концерт вы снимали?

— Снимал. И другие операторы снимали. Пожалуй, весь концерт на пленке.

— Ксения! — возмутился Сырцов, предотвращая очередной ее вопрос. Уймись, Ксения. Должны же мы выпить вторую за хозяина этого дома.

Выпили по второй, закусили удивительно вкусной картошкой. Тэд, рукой взяв зеленый перчик, сунул в рот и, не дожевав, встал из-за пиршественного стола, прошел к железному столу — рабочему. Копаясь в стопке кассет, объяснил:

— Я весь этот материал на бытовые кассеты перевел. На одной смонтированный кусок, на другой — наиболее интересные планы во время концерта. С чего хотите начать?

Сырцов вопросительно поглядел на Ксению. Она твердо заявила:

— Давайте с заключительного куска… С убийства.

Тэд одним движением вогнал нужную кассету в черную щель видеомагнитофона. Несколько секунд внушительный экран «Сони» дергался в конвульсирующих черно-белых зигзагообразных параллельных линиях, а затем прорезался яркой картинкой.

Экстатическое — то ли в испуге, то ли в восторге — стадо неслось вверх по ступенькам. Девица, схватившая себя обеими руками за волосы над ушами и шепчущая: "Господи, господи!" Парень с застывшей идиотической кривой крамаровской улыбкой на прыщавом лице. Подпрыгивающая (будто через веревочку прыгает) в стремлении хоть что-нибудь увидеть злобная дама в солидных летах. Девочка, сидящая на плечах отца, визгливо орущая: "Идет! Идет!" И снова толпа, вдруг замершая. И унылый коллективный вой, как на страшном пожаре. Кожаные спины, надвигающиеся на камеру. Красное, даже, скорее, алое пальто. Кусками, в разрывах меж кожаных спин. Выстрел. Выстрел. Выстрел. Снова неслось экстатическое стадо. Теперь вниз. Странно сонное женское лицо с расслабленным ртом, полуприкрытое высоким воротником алого пальто и упавшими на лоб и щеку густыми волосами. Опять кожаные спины, закрывающие, прячущие умирающее лицо на каменной ступеньке.

Объятый ужасом парень, которого волокут трое в камуфляже. Четвертый камуфлированный с пистолетом в руке- сзади. Опять толпа. Передние уже остановились, а задние напирают и напирают. Коловорот. А в небе над стадионом — стая белых резвящихся голубей… Черно-белые зигзагообразные полосы…

— Хотите концерт? — спросил Тэд.

— Угу, — согласился Сырцов.

…Не толпа — люди. Разные, очень разные люди, не спеша поднимающиеся по лестнице, нормальные люди, идущие на концерт любимой певицы. Бесконечные (снятые, видимо, с верха трибуны) людские ручейки к многочисленным входам. Заполняющиеся трибуны. Люди, спокойно рассаживающиеся по своим местам. Стадион почти полон. Милицейский духовой оркестр, развлекающий истомленную ожиданием публику. И вот — Дарья! Маленькая, маленькая Дарья в лазоревом платье на зеленом футбольном лугу. Чуть ближе камера: Дарья на бегу ритмично, в такт подпевающей ей аудитории хлопающая поднятыми над головой ладонями. Песня "Все путем".

— Черт, как похожа на настоящую! — не выдержал Сырцов. А Ксения, не отрывая глаз от экрана, спросила у Тэда:

— А крупные планы у вас есть?

— Сейчас будут, — пообещал Тэд.

Вот он, первый поясной. Похожа на настоящую, очень похожа, гримом, прической, жестами, но не до полной тождественности.

Совсем крупно. Лже-Дарья благодарно улыбается зрителям.

— Она, — твердо решила Ксения.

— Она, — согласился Сырцов.

— Кто она? — поинтересовался Тэд.

— Это что — ваша пыточная камера? — весело спросил гражданин нестарых лет в красной каскетке с малопонятной надписью «Стейт». И безбоязненно улыбнулся. — Заранее предупреждаю: меня пытать не надо. Я и так все скажу.

— Тогда говори, — предложил Андрей Альбертович, сидевший на любимой свой дряхлой табуретке у стены.

— Но я толком и не знаю, что вам от меня надо. В данном случае получается популярная игра "Спрашивайте — отвечаем". Прошу вас задавать вопросы, мои дорогие друзья.

— А ты вроде и не боишься нас, паразит, — подал голос атлет Виталий, стоявший посреди безоконного помещения, угрожающе широко расставив ноги. Могучие руки его пока бездействовали.

— Собственно, почему я должен вас бояться? Изобьете меня? Для чего? Я и так готов сделать для вас все, что вы хотите. Убьете? Тоже вряд ли: зачем-то я вам нужен. В ментовку сдадите? Но за что?

— Во брехло! — восторженно удивился Виталий.

— А что же мне делать, если вы вопросов не задаете?

— Помолчи, а? — болезненно морщась, попросил Андрей Альбертович.

— Молчу, шеф, молчу.

Андрей Альбертович думал думу недолго. Вздохнув, задал первый вопрос:

— Ты Маркса знаешь?

— Изучал, но не знаю, — не задумываясь, ответил гражданин в каскетке.

— Маркса Федоровича, — уточнил Андрей Альбертович.

— А что — есть и такой? — по-детски удивился человек в каскетке.

— Вопросы задаю я. А теперь скажи-ка нам, ведь конверт, который ты должен был передать лабуху, — от Маркса Федоровича. Как ты это нам объяснишь?

— Соколы вы мои ясноглазые! Меня же использовали втемную!

— Конкретизируй, — предложил Андрей Альбертович. — Что и как, с самого начала.

— Месяца два тому назад я обнаружил в почтовом ящике пакет, в котором было двести баксов и записка.

— Что в записке? — поторопил Андрей Альбертович.

— А в записке предложение сотрудничать с анонимом. Исполнять одноразовые поручения сугубо передаточного характера. Так сказать, дипкурьерская служба.

— Почему именно тебе это предложили?

— Я ж давно такими делами занимаюсь. И вроде успешно.

— Судя по тому, что еще живой, действительно успешно. Как это все осуществлялось?

— Я получал два конверта. Вернее, конверт в конверте.

— Все так же, в твой почтовый ящик?

— Все так же. В свой почтовый ящик. Первый конверт предназначался мне. В нем гонорар и краткое послание — где, когда и кому передать второй конверт без адреса.

— Места встречи, время передачи, адресаты. Обо всем этом подробнее.

— Место встречи я определил сам в первом же ответе заказчику.

— По какому адресу ты ему отвечал?

— Адрес — резиновый половичок у входа в мою квартиру. Ответ — их всего было два, по их предложению, — под половичок.

— Во дают! — не выдержал, подал голос увлеченный рассказом Виталий. Андрей Альбертович в строгом недоумении глянул на него и продолжил:

— И сколько у тебя таких мест?

— Два, всего два. Бильярдная, как вам известно, ЦСКА и казино на улице Правды. Там у меня администрация тоже схвачена.

— Оба места поблизости друг от друга. Почему?

— Потому что и я поблизости от них. Я на Красноармейской живу. Не надо из конца в конец по Москве кататься.

— Ты же, естественно, и время определил?

— Ну уж нет! Во втором послании заказчик сам расписал точный график.

— Каждый вторник в десять вечера — бильярдная. А казино когда?

— По субботам. В одиннадцать. В двадцать три ноль-ноль.

— Сколько раз ты выходил на встречи?

— Дайте подумать. — Человек в каскетке посмотрел на грязный потолок и будто прочитал там: — Тринадцать. Точно, тринадцать. — И вдруг огорченно удивился: — Выходит, я на чертовой дюжине погорел!

— Ты пока еще не погорел, — успокоил Андрей Альбертович. — А сколько встреч состоялось?

— Шесть.

— Кто, по-твоему, эти шестеро?

— Не по-моему, а стопроцентно точно: лабухи из еще не выбившихся.

— Опиши-ка всех.

— Всех не могу. Они — один в один, на одно лицо. Возраст — немного за двадцать. Хилый, сутулый, волосатый, масть — темный шатен, нарочно рваная джинса, кроссовки, крест на распахнутой шее.

— Неужто все одной масти? — в первый раз удивился Андрей Альбертович.

— Слово! — заверил человек в каскетке.

— Считай, что я тебе поверил, — примирительно сказал Андрей Альбертович. — Теперь вопрос на сообразительность: ты не связывал эти свои встречи с некоторыми событиями, происшедшими в самое последнее время?

— Я — шустрый. Все связал, что надо.

— Ну и твои выводы?

— Эстрадная липа кем-то, скорее всего моим заказчиком или заказчиками, была поставлена на всероссийский конвейер.

— Правильно мыслишь, — похвалил Андрей Альбертович. — Но раз ты такой сообразительный, то наверняка просекаешь, как заказчик на тебя вышел.

— Неточно поставлен вопрос, — укоризненно сказал человек в каскетке.

Андрей Альбертович молчаливо согласился с ним и поправился:

— Через кого они на тебя вышли?

— Если по правде — то не знаю. А если честно — то догадываюсь.