"Русский щит. Роман-хроника" - читать интересную книгу автора (Каргалов Вадим Викторович)

ГЛАВА 2 НА КРАЮ ДИКОГО ПОЛЯ

На опасном месте стояла Старая Рязань.

С полуденной стороны к самой реке Проне подступало Дикое Поле, раздолье для лихих половецких наездников. Среди березовых перелесков и курганов забытых народов сшибались с ними рязанские всадники, катились в жесткую степную траву русские и половецкие головы. Столетиями шла война со степью, война непрерывная и изнурительная. Случались времена неустойчивого затишья, но никогда не было прочного мира. Степная граница Рязанской земли была сравнительно безопасной только зимой, когда половцы откочевывали к Теплому морю. Недаром сложили рязанцы поговорку: «Половец — как зеленый лук, пришла весна — и он тут!»

С востока, из мордовских лесов, выходили ватаги искусных стрелков из лука, вырезали широкими ножами рязанские сторожевые заставы, разоряли деревни и скова скрывались в своих чащобах, недоступные для конных княжеских дружин.

С севера грозил Рязани стольный Владимир, оружием добивался покорности. Лютее половцев разоряли рязанские земли великокняжеские дружины, жгли города и села, уводили за Клязьму тысячи смердов.

С запада ратоборствовали с Рязанью черниговские князья, посылали из городков по Сейму и Десне удалые конные дружины.

Что ни год — на Рязани рать, что ни десять лет — нашествие. Знать, оттого обстроилась Рязанская земля со всех сторон крепостями-градами. Поднялись рязанские города на высоких речных берегах. На севере — Коломна, Ростиславль, Борисов-Глебов, Переяславль-Рязанский. На западе — Зарайск. На юге — Пронск и Белгород. С восточной, лесной стороны — Исады. А между городами, на бродах и переправах, на торных дорогах и на просеках — лесные завалы, частоколы, глубокие волчьи ямы.

Но не крепости, не валы и не частоколы были главной защитой Рязанской земли, а храброе войско: стойкие в бою пешцы-ратники, отважные витязи-дружинники, многоопытные воеводы. Среди известных воевод не последним человеком был Остей Укович, вот уже пятый год сидевший со своими людьми в крепостице Онузе на реке Лесной Воронеж. Трудно было уже старому воеводе скакать по степи за половецкими быстрыми всадниками, вот и поручил ему князь сторожить рубеж.

Невелика была крепостица Онуза, но зубаста. Неприступно стояла она на высоком крутом берегу, окруженная рвами, крутыми валами, дубовым частоколом с башнями и бойницами. Девяносто воинов было под началом у воеводы: три десятка конных дружинников и шестьдесят пешцев-ратников. Конные со своими десятниками выезжали дозорами в степь, стерегли дальние подступы. Пешцы следили со стены за речным бродом, сидели в засадах на лесных засеках. Набеги небольших половецких ватажек воевода Остей Укович. отбивал сам. На помосте за тыном притаились тугие крепостные самострелы, вдоволь было стрел и камней. В медных котлах чернела смола, которую, расплавив, можно было вылить на головы приступавших к стенам степняков. Если подходила большая орда — гонец мчался в Рязань, за помощью. Защитники Онузы садились в осаду, жестоко бились со стен, ждали подмоги. И подмога приходила.

В бессменном дозоре пробегали весна и лето.

К зиме степь успокаивалась. К Онузе медленно тянулись табуны коней, которые половцы гнали на продажу в Рязань, в Пронск, в Зарайск. Замирившиеся половцы угодливо кланялись воеводе, их широкие лица расплывались в улыбках, и трудно было поверить, что эти вот дружелюбные торговые люди совсем недавно на бешеных конях со злобным воем кидались в битву, грабили и жгли рязанские деревни, насильничали, уводили в полон.

Кое-кого из половцев Остей Укович узнавал в лицо, насмешливо спрашивал:

— Это ты, Осалук? Давненько тебя не видел, с самой весны. Как это ты сумел от моих молодцов ускользнуть за Лесным Воронежем?

Половец хитренько щурил глаза, улыбался:

— Воевода старый, и Осалук тоже старый. Воевода мудрый, и Осалук мудрый. Разве мудрый мудрого сумеет догнать, если у беглеца в степи тысяча дорог, а у преследователя — одна?

Но торговых половцев, если даже известны были за ними прошлые злодейства, воевода не обижал. Кони Рязани нужны, на этих конях с теми же половцами рязанские удальцы будут биться будущим летом…

Как бы то ни было, а зиму в Онузе всегда ждали с нетерпением — она сулила покой и отдохновение от ратных трудов. Однако нынешняя зима не принесла облегчения. Правда, половцы даже летом редко беспокоили пограничных сторожей. Не до того им было — в степях воинствовали татары, громили половецкие кочевья. Половцы целыми ордами подходили к Онузе, просили защиты. Князь Юрий Игоревич велел беспрепятственно пропускать их в степи между Проней и Рановой. Служилые половцы обещали так же верно биться за Рязань, как когда-то служилые степняки, черные клобуки, обороняли Киев. Но до Остея Уковича доходили слухи, что многие половцы не задерживались в Рязанской земле, поодиночке пробирались к Чернигову, к Новгороду-Северскому. Так что будет толк от княжеской затеи или нет — Остей Укович не знал.

К осени половецкий поток начал иссякать. К Онузе половцы приходили уже не ордами, а малыми ватажками. А потом и ватажки перестали приходить: татарские разъезды рыскали в степи, убивали беглецов.

В ноябре закрутились в степи метели, намели сугробы, завалили снегом овраги. Никто больше не выходил из Дикого Поля к Онузе. Дозорные до боли в глазах вглядывались в безмолвную белую равнину. Ни с чем возвращались конные разъезды: ни следов не было в степи, ни людей.

Воевода Остей Укович посылал в степь сразу по два десятка конных. Всадники осторожно пробирались по оврагам, хоронились за курганами, хватались за оружие при каждом шорохе. Жутким казалось степное безмолвие даже для бывалых воинов.

Так, в тревожном ожидании, прошел ноябрь.

Морозной ночью, переполошив сторожей, неожиданно вернулся дозор из степи. Всадники проскользнули в приоткрытые ворота, подъехали к крыльцу воеводской избы, волоча за собой на аркане воина в лохматой волчьей шубе.

Пленного втащили в сени. Холоп зажег свечу, пододвинул к столу воеводское кресло. В синем кафтане, накинутом поверх исподнего, показался в дверях воевода. Воины положили к его ногам оружие пленного: кривую саблю, узкий нож-убивец, лук, колчан со стрелами, топор на короткой рукоятке. Вокруг пояса у пленного была намотана длинная веревка — то ли невольников вязать, то ли еще для чего.

— Спроси, кто он, откуда, близко ли их войско, — приказал воевода переводчику-толмачу.

Толмач заговорил, смешно растягивая слова.

Пленник молчал, злобно сверкая узкими глазами. Его круглое желтое лицо было бесстрастно, окаменевшие скулы выпирали. В сенях остро запахло конским потом, сырой кожей, еще чем-то чужим, удушливым.

— Добром не хочет говорить — заговорит с пытки! — сердито буркнул воевода. — А ну, Веня, ударь!

Пытошный мужик косолапо подошел к пленному, сорвал с окаменевших плеч шубу. Крякнув, взмахнул плетью.

Пленный закричал — тонко, пронзительно. Заговорил:

— Монгол он, из тумена хана Кадана, — торопливо переводил толмач. — Был в артауле, в передовом отряде то есть, да заблудился в степи, отбился от своих. Все войско их по следам идет, вот-вот здесь будет. А главным у них царь Батыга…

— Еще о чем говорит?

— Да грозится, Остей Укович, смертью грозится. Говорит, у Батыги сила великая, перечесть воинов невозможно. Всех-де перережут, кто ханской воле противиться будет…

— Ну, это как сказать! — возразил воевода. — Мы тоже, чай, не овцы, чтобы дать себя перерезать. Вели отправить пленного в Рязань, может, сам князь захочет поспрошать его. Да надежную охрану дай — вишь, какой злой, волком смотрит!..

Всю ночь в степи за рекой слышался какой-то неясный гул, приглушенно ржали кони. В Онузе никто не сомкнул глаз. Воины при полном оружии стояли на стенах. Под котлами со смолой пылали жаркие березовые поленья. Новые тетивы, вместо одеревеневших на морозе, были подвязаны к крепостным самострелам. Суровы были лица людей. Судный час приближался.

Наступило утро — хмурое, неприветливое.

Просторное поле за рекой, знакомое воинам до последнего пригорка, до каждого кустика над безымянным ручьем, в это утро было чужим и угрожающим.

Черными грибами-поганками горбились на снегу татарские кибитки.

Медленно катились телеги на больших деревянных колесах, утопая в сугробах.

Тысячи конных разъезжали во всех направлениях, то сбиваясь в густые толпы, то рассыпаясь по сторонам. А из-за горизонта, змеями извиваясь между курганами, выползали новые и новые орды.

Напротив крепости, на другом берегу реки, стоял большой красный шатер. Ветер шевелил конские хвосты, привязанные к высокому шесту.

Толмач пояснил:

— Видно, шатер это ханский. Конские хвосты над ним — знак высокого ханского достоинства, бунчук. Может, сам Батый там сидит…

Татарские всадники выезжали на лед Лесного Воронежа, стайками проносились под самыми стенами, грозились луками, но стрел пока не пускали.

От красного шатра покатилась к крепости тесная кучка всадников, остановилась поодаль от крепостных ворот. К самой воротной башне подъехали двое: старик в долгополой лисьей шубе и высокий воин в панцире, с перьями на золоченом шлеме. Подняв руку в железной рукавице, воин что-то кричал.

Толмач перегнулся через стену, прислушиваясь, потом виновато пожал плечами:

— Не разобрать, Остей Укович… Но похоже, что по-половецки говорит…

Воевода махнул рукой, чтобы всадники подъехали поближе.

Высокий воин пришпорил коня, подскакал к самым воротам. Следом за ним неторопливо трусил старик, скособочась в седле, боязливо втянув голову в плечи.

Запрокидывая голову вверх, высокий воин заговорил резким, повелительным голосом. Толмач переводил:

— Просит, чтоб не стреляли. Говорит, что пока еще не с войной пришли. Послы ханские к нашему князю поедут. Просит, чтоб встретили их почетно и проводили безопасно. А еще просит, чтоб пленного отдали. Гневается-де за это хан, может приказать всех перерезать. А сила, говорит, у хана Батыя великая, все царства ему покорились…

Воевода молчал, насупясь. Дерзкие посольские речи ему и раньше приходилось слушать, не первый, чай, год на рубеже! Пусть погордятся послы, отведут сердце! Послов надо принять, поговорить с ними без невежества. Ответным лаем разве что добьешься? Время надобно потянуть, время!

Остей Укович мысленно представил, как помчатся по дорогам быстрые княжеские гонцы, как будут собираться в городах дружины, как смерды с топорами и рогатинами стекаются в рати, под боевые знамена, и воинство земли Рязанской поспешит к рубежам, чтобы встретить врага… Так оно и будет, если достанет времени, если царь Батыга задержится под Онузой. А потому он, воевода онузский, будет с послами сговорчив и приветлив, будет обещать все, что пожелают. А если и соврать придется, то бог простит — на благо будет та ложь!

— Послов примем с честью. С почетом отправим в Рязань и стражу дадим для безопасности. И корм дадим щедрый, людям и коням. Так и скажи, — повернулся воевода к толмачу. — А если о пленном будут еще спрашивать, ответь, что никакого пленного не видали. Может, его волки в степи задрали?

Навстречу татарскому посольству Остей Укович выехал из крепости самолично, сопровождавшим дружинникам велел одеться понарядней. Диковинным показалось посольство, непонятным.

Впереди всех ехала верхом старуха в лохматой шубе, увешанной разноцветными ленточками, маленькими костяными идолами, бронзовыми колокольчиками; сбоку к седлу были привязаны оленьи рога и бубен. Безбровое морщинистое лицо старухи было неподвижно, глаза светились тусклым огнем.

Толмач пояснил:

— Это шаманка, колдунья по-нашему. Степняки шаманов очень почитают, вроде святых для них шаманы…

Остей Укович оскорбился неуместностью сравнения, но ничего не сказал — не ко времени было поучать толмача. Хоть и крещеным был толмач, но вышел из язычников-половцев недавно, какая у него святость? Святость надобно нутром почувствовать, нутром… С молоком матери восприять…

За шаманкой ехали еще двое в богатых шубах, тоже старые, морщинистые, и охрана — полсотни всадников на низкорослых конях, с копьями и круглыми щитами в руках.

Воевода вежливо поклонился, спросил о здравии.

Послы молча сидели в седлах, смотрели поверх головы ничего не выражающими глазами. Остей Укович нахмурился. К нему поспешно подъехал уже знакомый высокий воин, пояснил, что, по татарскому обычаю, послы могут говорить только с тем, к кому посланы. Посол, нарушивший обычай, примет гнев хана…

Воевода согласно кивнул:

— Если обычай, пусть будет по-вашему. На чужие обычаи мы не обижаемся. Пусть будет у послов путь благополучным…

Посольство хана Батыя уехало на север.

Медленно тянулись дни ожидания.

Не очень-то верил Остей Укович, что посольство закончится миром. Не для того царь Батыга привел к рязанскому рубежу такую великую силу! Но неверия своего воевода никому не показывал, воинам приказал татар не задирать, со стены оружием не грозить и словами не бранить. Даже татарских лазутчиков, слонявшихся под самыми стенами, не отгоняли. Пусть смотрят, много ли увидят?

А в стан за рекой подходили новые и новые конные рати. До самого горизонта уже стояли татарские юрты. Задумывался старый воевода: уж не обманули ли его татары? Не для того ли посольство наладили, чтоб без помех собрать свои орды? Но если и так, что поделаешь? Не с его же малым полчишком в поле выходить — враз прихлопнут!

Остей Укович стоял на башне, подолгу смотрел на татарский стан.

Костры, бесчисленные, как звезды в небе, тускло мигали за рекой.

В тягостном ожидании прошла неделя.

На восьмой день донеслось до крепости долгожданное пение дружинных труб. Из-за леса выплыли голубые рязанские стяги: ответное посольство князя Юрия Игоревича спешило к царю Батыге.

Любимого сына своего Федора послал рязанский князь во вражеский стан. Был Федор Юрьевич славен удалью и умом, красотой и силой. Боялись его враги и любили друзья. Был Федор счастливым мужем, без памяти любила его княгиня Евпраксия, краше которой, как говорили, не было женщины на Руси. Провожая сына в опасный путь, Юрий Игоревич наказывал:

— Помни, Федор, главное сейчас — время. Лаской, смирением, подарками — чем угодно, но задержи царя Батыгу на рубеже. Когда соберем войско, по-другому говорить будем. Может, и помощь придет из Владимира, из Чернигова. Не доброхоты мне владимирский и черниговский князья, но поймут — должны понять! — что сегодня Рязань погромят, а завтра на них обрушатся. Гонцы мои уже поехали во Владимир и в Чернигов…

Крепко запомнил Федор отцовский наказ. Готов был смерть принять за родную землю. Больше смерти боялся унижения, но и на унижение был готов, если понадобится.

И вот ехал теперь Федор впереди пышного посольства. Горячился под ним красавец конь, постукивал по бедру друг верный — булатный меч, румянил щеки морозный встречный ветер. За князем — бояре в высоких бобровых шапках, в цветных суконных плащах, обшитых для красоты серебряной тесьмой. Тяжело топотала посольская стража.

Двести конных дружинников — рослых, молодых, в сверкающих кольчугах — послал с сыном князь Юрий Игоревич. Не для безопасности послал (в случае чего и две тысячи не спасут!), а для вразумления Батыя. Пусть посмотрит царь Батыга, какие молодцы есть у князя рязанского! Пусть призадумается: не лучше ли с таким сильным князем в мире быть?

Вел дружинников воевода Андреан, муж храбрый, умудренный в битвах, осторожный и немногословный. Такой и грудью прикроет, и совет добрый даст. С ним Юрий Игоревич говорил отдельно и поручение дал отдельное: вызнать сколько можно о войске Батыя. Опытный воеводский глаз и со стороны многое увидеть может. А это важно, ох как важно: с татарами после злопамятной Калки русские полки не встречались…

Но не столько на стражу, сколько на обоз с богатыми дарами надеялся рязанский князь. Не пожалел он ни золота, ни серебра, ни диковинных сосудов, ни драгоценных камней-самоцветов, ни мехов соболиных. Все, что накапливалось годами, готов был отдать князь Юрий Игоревич за считанные дни отсрочки.

В татарский стан князь Федор взял с собой только ближних бояр, немногих телохранителей да пестуна-оберегателя, седого Апоницу. Упросил его об этом Апоница, умолил. Первым-де при рождении на руки взял младенца-княжича, последним и проводить его должен, если худое случится.

Долго смотрели дружинники вслед князю.

Когда голубое знамя затерялось среди черных кибиток, воевода Андреан негромко приказал:

— Заворачивайте к крепости!

Воевода Остей Укович встретил Андреана в воротах. Обнялись старые знакомцы, даже прослезились. Было что им вспомнить. Не раз и не два ходили вместе в походы, рубились с половецкими наездниками, сидели в осадах. Вместе плутали по степи, бежав из половецкого плена. И на пирах в княжеской гриднице рядом сидели, плечо в плечо, пили из одного кубка. Породнились даже: старший сын Остея Уковича взял за себя Андреанову младшенькую, внуки у них общие, один корень.

Посмотрели воеводы друг на друга, повздыхали:

— Годы — не ноша, с плеч не сбросишь…

Не разнимая рук, пошли к воеводской избе.

У крыльца Андреан вспомнил о делах:

— Указывай, Остей, куда моим молодцам становиться. Ты — крепости голова.

Остей благодарно поклонился. Старше его был Андреан годами, к князю ближе, а вот без местничества признал старшим. Для дела так лучше, верно.

Остей Укович подозвал своих людей, распорядился. Те сразу же направились к дружинникам Андреана: разводить кого в избы — на отдых, кого на стены — к бойницам.

До поздней ночи горели свечи в воеводской горнице. Холоп уже в который раз наполнял кувшин имбирным квасом: к хмельному, по военному времени, ни хозяин, ни гость не прикасались. Да и не для бражничанья сошлись воеводы — для важного разговора. Обмыслить надобно было, как дальше поступать. Тяжкие времена пришли.

Тысяцкий поведал о рязанских новостях:

— Приехали послы от Батыги три дня назад. Сам я их и встречал, стремя в стремя ехал. Пригляделся. Воины у них злые, жилистые, в седлах сидят крепко — видно, в бою твердые, хоть и росточком невелики. На половцев похожи, такие же желтые и узкоглазые. Но, мыслю, поопаснее они, и оружие у них получше. Копье у каждого, лук со стрелами, а у кого и по два лука, сабли, ножи, топоры. От посольского корма отказались — с собой везут и сушеное мясо, и кобылье молоко — кумыс. И коням сена не просили: кони у них диковинные, сами траву из-под снега копытами роют. Такая конница и зимой в походы может ходить. Это — самое опасное…

Остей Укович кивнул, соглашаясь. И он о том же думал, приглядываясь к татарским всадникам, во множестве разъезжавшим вблизи крепостных стен. И с тем, что опасней они, чем половцы, тоже был согласен. Половцы в прямом бою нестойки. Бой для них — подскок и отскок, если сами не опрокинули первым отчаянным натиском — по степи рассыпаются, другого случая ждут. А главное — привычны половцы, бивали их многократно, нет страха у воинов перед половцами. Татары — иное. Непонятны татары, чего ждать от них — неизвестно. А неизвестность устрашает…

Андреан осушил ковшичек квасу, бросил в рот зимнюю ягоду — клюкву, продолжил:

— Послов Батыевых провели через всю Рязань. Все воины, что в городе были, вдоль улиц встали. Чтоб видели послы — сильна земля войском! В гриднице встретил их Юрий Игоревич, сидя в золоченом княжеском кресле, как послов встречают. Но был князь в боевом доспехе, и бояре стояли в доспехах же. Это тоже со значением: пусть видят — и мир творить, и биться в Рязани готовы…

Остей Укович поинтересовался:

— А как послы ханские? Что говорили?

— Дерзкие послы! — нахмурился Андреан. — Вошли не поклонившись, шапок не сняли. Протопали грязными сапожищами по узорному ковру, наследили. Старуха в бубен ударила, голосила что-то, но толмачи не разобрали что. Бесноватая вроде. Потом другие послы вперед вышли, начали посольские речи говорить, но не по чину говорить, не по чести — позорно. А как перевел толмач бездельные речи их — обмерли все от гнева. Просили послы десятины во всем: в богатстве рязанском и в людях, чтоб рабами их стали. А князя Юрия Игоревича — в данники…

— Не бывать такому позору! — гневно поднялся из-за стола воевода. — Не было подобного срама на земле Русской!

— И князь Юрий Игоревич тако же мыслит. Но послам велел отвечать уклончиво, вежливо. Не по сердцу велел отвечать — по трезвому разуму. Пусть-де едут послы дальше, в стольный град Владимир, а он, рязанский князь, не может без великого князя владимирского такое большое дело решить. А к царю Батыге — сам видишь — пока что свое посольство послал с дарами великими.

— Мудро поступил князь, — одобрил Остей Укович. — Пока послы Батыевы во Владимир ездят, а наши сюда, да пока возвратятся те и другие — время-то и пройдет!

— И ты не без разума, воевода! — похвалил Андреан. — Верно понял князя. Уже посланы гонцы по всем волостям рязанским, по градам. Вся земля Рязанская в полки собирается. Только бы успеть!

Воевода Андреан задумался, помрачнел. Видно, тревожило его что-то такое, о чем он не решался сказать сразу даже старому знакомцу. Но все же, помедлив, сказал шепотом:

— Боюсь я за князя Федора. Молодой он, горячий… На княжеском совете с отцом спорил, кричал… Деды-де наши и отцы дани никому не давали и в рабах ни у кого не бывали, за отечество свое умирали, и нам бы честь свою оружием или смертью в битве сохранить. А послов дерзких татарских предложил Федор лишить жизни… Едва смирился перед отцовской волей… А ну как перед царем Батыгой гордость свою выкажет? И себя и дело погубит…

— Да, голова у князя Федора горячая, — согласился Остей Укович. — Помнишь, как прошлым летом половцев за Донцом нагнали? Федор тогда один против целого десятка кинулся…

— И ты тем же отличился. Борода седая, а туда же — очертя голову в сечу полез! — подковырнул воевода.

— А мне можно, я не князь! — поддержал шутку Остей Укович, но тут же помрачнел. Шутить нынче — не ко времени. Не до шуток, когда беда в ворота стучится…

В последний предрассветный час, когда устает самая зоркая стража, Остей Укович и Андреан поднялись на стену. Воины у бойниц, узнавая воевод, приветственно поднимали копья. Светлые кольчуги рязанских дружинников, приехавших с посольством, тускло отсвечивали в темноте. Что и говорить, намного увеличилась сила Онузы с прибытием рязанской дружины — втрое, поди, сильнее! Славных молодцов прислал рязанский князь!

— Тихо все, Остей Укович, — почтительно доложил дозорный на башне, которая высилась над самыми опасными, обращенными к степи, воротами. — Не шевелятся супостаты.

— Не шевелятся, а ты слушай. Тишине не верь. Степняк — враг хитрый. Не углядишь — всем беда!

Дозорный снова прильнул к бойнице, вытянул голову, прислушиваясь. Что такое? Будто бы шорох? Еще… Стонет кто-то… Иль почудилось! Нет, под стеной кто-то есть!

Дозорный подергал за веревку, опущенную вниз, в караульную избу. Осторожно ступая по крутой лестнице, на башню поднялся десятник. Вопросительно посмотрел на дозорного. Тот ткнул пальцем вниз, под стену:

— Будто есть кто там… Стонет…

Десятник прислушался.

Опять стон — негромкий, болезненный.

— Буди воеводу! Скажешь — человек под стеной!

На башню поднялись Остей Укович, Андреан, толмач. Остей, перегнувшись через стену, негромко окликнул:

— Эй, кто там?

— Свои… Человек княжеский… — донесся слабый, прерывающийся голос.

Десятник шумно дышал в затылок воеводе, шептал:

— Остей Укович, прикажи отворить ворота! Спасать надо, спасать!

— Не дело говоришь! — отрезал воевода. — Десятник, а караульной службы не знаешь! А может, татары под стеной? Может, только того и ждут, чтоб ты ворота им отворил? То-то тебе спасибо царь Батыга скажет! В старину храбрые воины, если такая нужда была, со стены на веревке спускались…

— И я спущусь, не побоюсь!

Воевода, поколебавшись, разрешил:

— Иди!

Дружинники обвязали десятника крепкой веревкой, осторожно спустили за стену, в недобрую темноту. Через малое время веревку подергали снизу, раздался негромкий оклик десятника:

— Подымай!

Веревка поскрипывала под двойной тяжестью. Дружинники, надсадно пыхтя, подтянули и перевалили через стену десятника и еще другого человека — облепленного снегом, с сосульками крови в бороде. Положили неизвестного на помост, осторожно обмахнули снег.

— Апоница?! — ужаснулся Андреан, узнав пестуна-оберегателя молодого князя Федора.

— Беда! — простонал Апоница. — Убили моего ясного сокола, князя Федора Юрьевича… И бояр всех перерезали… И воинов… Один я в суматохе уполз…

Суровые, хмурые стояли вокруг раненого старика воины. Вот и кончилось ожиданье беды, пришла сама беда…

Утром татарские тумены со всех сторон окружили Онузу. Спешенные татары шли к крепостным стенам с длинными штурмовыми лестницами, с вязанками хвороста — заваливать ров. Волокли к стенам осадные орудия, опутанные ремнями, с высоко поднятыми рычагами, похожими на огромные деревянные ложки. А поодаль, не приближаясь на перелет стрелы, спокойно текли, минуя Онузу, бесконечные потоки татарской конницы. Видно, военачальники Батыя и часа не желали тратить на штурм пограничной крепостицы, которую обороняла горстка воинов, и устремились в глубь Рязанской земли. Только малая часть татарского войска осталась под стенами Онузы, но все равно на каждого ее защитника приходилось по сотне врагов.

Татарские конные лучники подскакивали к самым стенам, пускали стрелы. Длинные черные стрелы глухо стучали, впиваясь в бревна тына, с пронзительным свистом проскальзывали в бойницы. Из тяжелых крепостных самострелов было трудно попасть в конных лучников, бешено проносящихся под стеной в вихрях снежной пыли. А высунуться с луком из бойницы было нельзя — татарские стрелы летели густо, непрерывно.

Повезло молодому рязанскому ратнику Митьке, впервые бывшему в ратном деле. Из тяжелого самострела он сшиб с коня татарского тысячника. Стоял тот на пригорке, недоступном для простых луков. То и дело к нему подъезжали гонцы, падали ничком на снег, не смея глаз поднять на высокородного нойона. Но просвистела вдруг огромная стрела, насквозь пронзила тысячника. Покатилась в снег круглая шапка нойона, и понесся прочь взбесившийся конь, волоча за собой застрявшего в стременах всадника…

Радостно закричали воины на стенах Онузы.

Но мрачен и молчалив был старый воевода Остей Укович. Не в пустячной перестрелке решалась судьба крепости. Возле воротной башни уже выстраивались в рядок грозные камнеметные орудия — пороки. Татары натягивали упругие ремни, укладывали на рычаги тяжелые круглые камни.

— Попомни мои слова, Остей, — сказал Андреан, указывая пальцем на осадные орудия. — Вот этой самой сатанинской выдумкой и будут татары крушить стены градов русских. Не копьем брать их будут, но бездушным каменьем…

Андреан не успел договорить — тяжко вздрогнув, пороки выплюнули каменные глыбы. Страшным был их первый удар. От стены посыпались щепки, верх башни скособочился. На помосте за бойницами опрокинулись котлы с кипящей смолой. Дико закричали обваренные ратники.

Еще удар…

Еще и еще…

Гнулись брусья ворот, крошились железные скобы.

Как живое существо, вздрагивала Онуза от страшных ударов.

Но дубовые стены выдержали. Это, видимо, поняли и татары. Два самых больших порока медленно поползли к воротной башне. Воевода Остей Укович подозвал Андреана:

— Собери своих дружинников, поставь за воротами. Самое опасное место — там. На тебя одного надеюсь. Не удержишь ворот — все пропадем. С богом!

Повинуясь приказу своего воеводы, дружинники сбегали со стен, выстраивались рядами около ворот. Когда рухнули воротные створки, рванувшихся в крепость татар встретили копья дружинников.

Жестокая сеча началась под сводами воротной башни. Сошлись грудь в грудь. Бесполезные копья теперь мешали. В ход пошли ножи, булавы, а то и просто кулаки. Мертвые стояли рядом с живыми. Татарские воины медленно вливались под воротную башню, выпирая дружинников Андреана. Исход битвы решался теперь не храбростью, не воинским искусством, не опытностью воевод: в такой тесной рукопашной схватке вступал в силу закон простого численного превосходства. Десяток сильнее одного, а сотня сильнее десятка…

Рухнул старый воевода Андреан, пораженный в горло ножом. Его помощник муромец Голтя держал булаву левой рукой: правая рука, подрубленная татарской саблей, повисла плетью. Все меньше оставалось перед воротами воинов в русских остроконечных шлемах. Остей Укович посылал подмогу, оголяя стены.

Ворота удалось отстоять, но татары во многих местах пролезли через бойницы, возле которых уже не было защитников, прыгали со стен в сугробы, внутрь крепости. Тревожно завыла сигнальная труба, сзывая уцелевших в сече рязанцев к воеводскому крыльцу. Опять сомкнулся возле Остея Уковича русский строй — недлинный, редкий. Но татары не пошли на копья, остановились поодаль, натянули луки. Падали на затоптанный, окропленный кровью снег последние защитники Онузы, но никто не бросил оружия, никто не просил о пощаде. Все было кончено.

Татары разбежались по избам, клетям, погребам, хватали, что попадалось под руку. А над Онузой уже поднималось пламя пожара.

На одну крепость стало меньше у рязанского князя, трех сотен воинов недосчитало рязанское войско. Это была первая кровь нашествия, первые жертвы. А сколько их еще будет в страшную зиму 1237 года?

Не знали на Руси ни о будущих жертвах, ни о уже принесенных. Батыево нашествие без следа смыло с лика земли крепостицу Онузу, даже память о ней исчезла, и спустя столетия досужие историки будут только гадать, что именно означало это название — «Онуза». Город ли, урочище, древний могильник или просто луговину меж лесов, стеной стоявших вдоль невеликой реки Лесной Воронеж…