"Русский щит. Роман-хроника" - читать интересную книгу автора (Каргалов Вадим Викторович)

ГЛАВА 1 ТРЕВОЖНОЕ ЛЕТО

Избы смердов и дворы посадских людей минуют тайные тропы лазутчиков. Не останавливаясь, проходят через деревни торговые караваны из дальних земель, и высокомерные купцы, хранители многих тайн, равнодушно скользят глазами поверх простоволосых мужицких голов. Ошеломляюще пышными кавалькадами прокатываются мимо посольства и скрываются за глухими частоколами княжеских дворов. Иногда даже княжеские бирючи-вестники не успевали прискакать в деревни, чтобы оповестить о войне и позвать людей в рати, а чужие всадники уже хозяйничали на дворах, расхватывали зажитье, угоняли скотину, а то и самих хозяев уводили в полон. Как гром среди ясного неба накатывались войны.

Так бывало с войнами усобными, домашними, когда зарятся свои же князья, сводя непонятные простым людям родственные счеты. Вспыхивала такая война и быстро опадала, а дотлевающие угли былой вражды щедро заливались хмельными медами на почестных пирах, которыми венчалось каждое строение мира. Возвращались из полона мужики, дятлами стучали плотницкие топоры, поднимая из золы деревни. Восстанавливалось нарушенное войной теченье жизни — до следующей усобной войны.

Однако все было по-иному, если надвигалось подлинное бедствие.

Осень, от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок пятая, приближалась страшно. Месяца августа в третий день тьма накатилась на солнце с запада, и пять дней было солнце как ущербный месяц, а потом пришла тьма с востока, и еще пять дней было солнце подобно месяцу, и был страх на всей Руси.

Надрывно гудели колокола в соборных церквах. Метались по улицам и площадям обезумевшие люди. Юродивые на папертях, звеня пудовыми веригами, кричали о конце света, и им верили, устрашенные зловещими небесными знамениями.

Монахи в святых обителях изнемогали от молитв, лежали ничком на каменных плитах храмов, беззвучно шевеля серыми губами.

Лесные тати, косматые, в немыслимых лохмотьях, дерзко стучали в городские ворота, и оробевшая стража боялась выйти из города, чтобы прогнать их.

В полях за Клязьмой горела княжеская рожь. Черный клочковатый дым закрывал и без того бледный серпик солнца.

Бродячие монахи разносили по дорогам пугающие вести о грядущем пришествии иноязычных народов Гога и Магога, погубителей христиан…

Когда схлынул первый ужас и мужики вышли на поля, к сельцу Локотня, что на Москве-реке, прибрел монах. Черной тенью появился на пригорке, сел в пыльную придорожную траву.

С пригорка было видно все село: десятка два изб, вытянувшихся вдоль реки, овины с потемневшими соломенными крышами, покосившийся крест рубленой церковки. На огородах белели бабьи платки. Кое-где во дворах дымились очаги — время было обеденное. Ребятишки плескались под косогором в прохладной речной воде. Черными свечами поднимались к прозрачному осеннему небу колодезные журавли.

Сельцо как сельцо. Бесчисленное множество таких сел прошел монах-расстрига Онуфрий после изгнания из обители. Вспоминал Онуфрий о сытном, но скучном монастырском житье без обиды. Знал, что винить в изгнании некого, кроме самого себя. Велико имя господа на земле, а человек — мал и грешен. И святые угодники во младости грешили, а потом каялись, спасали души постом и подвижничеством. Вот и он, Онуфрий, по молодости лет согрешил, винцом баловался, к девкам в слободу через монастырскую стену ночами переползал. Многиетак делали, но не попадались, а он, Онуфрий, попался. Такая уж судьба, значит, насупротив судьбы не попрешь. Сам преподобный Митрофан, епископ владимирский, ревнитель строгого устава, велел выбить Онуфрия из монастыря бесчестно. И пошел опальный монах мерить ногами бесконечные дороги.

Поначалу было тяжко: и холодно, и голодно, и дождь мочил, и зной сушил, и борода сосульками смерзалась. Потом пообвык Онуфрий в скитаниях, обтерпелся, поднаторел в мирских делах. И с лесными татями знался, и от слуг княжеских бегал, и кнутом бит был, и саблей сечен — всякое случалось. Однако — выжил. Выходило, что каяться и умерщвлять плоть время вроде бы не пришло, еще по воле походить можно. Любо, ох как любо это вольное житье!

Летом тепло, благодатно — ночуй под любым кустом. Зимой холодно, да не голодно. Мужички зимой добрей, хлебосольней, хлебушко еще приесть не успели, с божьим человеком делились. Скучно мужичкам долгими зимними вечерами, за были и небыли кормили странника, укладывали в тепле, даже в баньке парили, от боярских тиунов прятали. По весне приходилось затягивать кушак, жевать хлебушко с лебедой. Но ведь за весной и лето близко…

Так думал Онуфрий, лениво поглядывая на темный лес, на сельцо, на речной простор. Привольно, благостно…

По реке неторопливо проплывали большие ладьи. Купцы с севера шли в Рязань за хлебом, салом, кожами. Богата хлебом рязанская земля, щедра. Земля-то щедра, да люди строги, чужаков не любили. В прошлые годы сунулся было Онуфрий в Рязанскую землю — едва ноги унес от слуг рязанского князя Юрия Игоревича. Спасибо, что мужики предупредили, что посчитали его за лазутчика владимирского князя, а то бы пропал. Немирно меж Рязанью и Владимиром, немирно. Малый человек меж враждующими князьями — как зернышко меж жерновами: в муку сотрет. Избави господи еще раз в Рязанщину соваться!

Онуфрий вздохнул, еще раз глянул на реку из-под ладони. Вверх по теченью, разбрызгивая воду длинными веслами, шел княжеский струг. Воины в остроконечных шлемах стояли вдоль бортов, посматривали на лесистые берега. На корме сидит в кресле боярин, млеет от жары, цветной тряпицей лениво обмахивается. Посол ли княжеский, наместник ли с дальней волости, воевода ли порубежный — кто знает? Да и какое дело до него Онуфрию? Вот если на лесной дороге встретишь такого с дружиной, тогда скрывайся по кустам, пока не притянули к розыску. А тут что? Пробежит мимо — и нет его…

Солнце пекло нещадно.

Онуфрий поднялся, побрел, загребая пыль босыми ногами, к сельцу.

До вечера Онуфрий пролежал в лопухах под замшелой церковной стеной. Бабы принесли божьему человеку туесок квасу, хлебушка, вяленой рыбки. Вышел поп — седенький боголепный старичок в порыжевшей рясе. Посмотрел, пожевал беззубым ртом, но сказать — ничего не сказал. Скрылся за тяжелой, окованной железом церковной дверью. Онуфрий понимающе усмехнулся. Не с чего попу радоваться его приходу: милостыня, что бабы прохожему страннику принесут, попу бы досталась. Невелико богатство — хлебушко да рыбка, а как глазами-то по ним стриганул! Будто у самого изо рта вырвали!

Когда солнце скатилось за зубчатую стену бора, стали подходить мужики — простоволосые, в пропыленных домотканых рубахах, перепоясанных узкими ремешками: у кого побогаче — с узорными бляшками, у кого победнее — с одной медной пряжкой-фитой. Встали молчаливым полукругом, уткнувшись в бороды, ждали, что скажет монах.

Онуфрий повременил, пока людей соберется побольше, потом затрясся, заголосил:

— Ой, лихо, люди! Ой, тошно! Разгневался господь за грехи наши, занавесил солнышко черным покрывалом! Грядет суд страшный, неотвратный! Идут на Русь иноверные народы, сыроедцы, идолопоклонники, имя которых смрад и мерзость! Дрожит земля, кровью наливаются реки! Геенна огненная, поглощающая! Немногие спасутся — праведные только, богобоязные! Бойтесь, люди!

Долго кричал Онуфрий, нагоняя страх. Потом опустился на землю, будто обессилел вконец, и уже не криком — шепотом, с придыханием, закончил:

— Забыли люди о слугах божьих, кои грехи их отмаливают перед господом, забыли… Голы иноки и наги, жаждущи и голодны… Грех это, люди, грех…

Мужики понимающе переглянулись. Что ж, кормить странников — дело привычное. Фрол, мужик богобоязненный и зажиточный, повел монаха к себе — ужинать. Онуфрий еще раз сверкнул очами, пригрозил:

— Беда идет, ох какая беда! О боге не забывайте, мужички!

Долго не расходились в тот вечер локотненские мужики. И без зловещих пророчеств странника было тревожно. Недавние небесные знамения помнили все, да и земные вести не радовали. Предостерегающие были вести.

Еще весной через Локотню проезжали на скрипучих телегах беглецы из царства Волжского — Булгарии, что соседствует с Нижним Новгородом. Рассказывали булгары, что больше нет по Волге, до самой до Камы-реки, городов богатых, сел многолюдных, нив тучных. Все сжег и вытоптал конями дикий народ из неведомых степей. Великий князь владимирский Юрий Всеволодович встретил беглецов приветливо, расселил по пограничным градам, землю дал, скотину. Но многие булгары и здесь жить побоялись, двинулись дальше на запад, в чужие земли, разнося страшные вести о нашествии.

Мужики жалели беглецов, давали хлеб от своих скудных достатков, овес лошадям. Бабы всплакнули, глядя на исхудалых ребятишек. Но все ж таки беда эта была не своя — сторонняя… И половцы, которые в тот год кочевали совсем близко от степного рубежа Руси, тоже говорили об опасности. Когда они проходили через Локотню, старый Пантелеймон, знавший немного по-половецки, успел расспросить их. Оказалось, что и в половецкой земле воинствуют чужие орды, вырезают кочевья, гонят их, как ветер осенние листья, на север и на запад. «Сегодня нас режут, завтра к вам придут», — говорил старый половец, наверное, ровесник Пантелеймону, бережно прижимая к груди пораненную руку и кривясь от боли. Неизвестно откуда вошло в мужицкую речь колючее непривычное слово, которым стали называть зловещих пришельцев: «татары».

Страшное время, тревожное время…

Смеркалось. Потянулись от деревьев густые синие тени. Вдали запел пастуший рожок — возвращалось с лесных выпасов стадо.

Подъехали на телеге братья-близнецы Милон и Пука. Высокий, кряжистый Милон неторопливо подошел к толпе, несмешливо шевельнул окладистой бородой:

— О чем шумите, православные?

Милона в Локотне уважали. Умный был мужик, крепкий, несуетливый. Если бы не боярский тиун-управитель, быть бы ему головой общине. Но тиуна привез новый господин, владимирский боярин Иван Федорович, когда пожаловал ему великий князь за воинские заслуги сельцо Локотню в вотчину.

Ничего плохого про боярина Ивана Федоровича сказать было нельзя: молод, милостив, крутого нрава не показывал: Люди знали, что до боярского чина Иван Федорович из простых дружинников поднялся. В одном из походов вражеский лучник подстерег великого князя, нацелил стрелу под самое сердце. Но метнулся Иванка, грудью прикрыл своего господина, за что и приобрел честь великую. Взял его Юрий Всеволодович в свою старшую, ближнюю дружину, а потом и воеводой сделал, оценив верность и воинскую мудрость. Стал отрок Иванка боярином Иваном Федоровичем, человеком во Владимире заметным. Были теперь у него и села, и хоромы в стольном граде, и жена-боярыня. Но, видно, не забыл Иван Федорович своего бедного отрочества, не возгордился, не гнул смердов до земли. Тиун собирал оброки умеренно, без лишних запросов. Легче жилось локотненцам, чем мужикам в соседних селах.

Вот и теперь поговорили мужики, поговорили — и двинулись толпой к тиуну. Без тиуна никакого дела не решишь, а если дело большое, мирское, то и подавно решать нельзя. Надумали локотненские мужики от беды схорониться в старой крепости-городище, что стояла в лесу верстах в десяти от сельца. Давно не вспоминали о городище, обветшало, поди, подрассыпалось, но ведь подновить его можно, если миром взяться. Так и сказал Милон тиуну:

— Слухи идут тревожные, не ладно ли будет о своих животах позаботиться? Трудов-то немного, а в случае чего укрыться можно. Береженого бог бережет! — И, заметив нерешительность тиуна, добавил хитренько: — Боярское добро, опять же, сохранится лучше за стенами. Спасибо тебе боярин скажет — позаботился…

Тиун слушал внимательно. Дело говорит Милон, поопасаться не грех. Да и о том помнить нужно, что в ответе за боярское добро он, тиун. Ну как разграбят село? С него, с тиуна, боярин Иван Федорович спросит: куда глядел? Но и спешить вроде бы ни к чему. Других забот хватает, страда скоро. Татары то ли придут, то ли нет, а жатва на носу. Каждому овощу свое время…

И тиун ответил мужикам неопределенно:

— Городище подновить можно, отчего не подновить. Уберем хлеб и посмотрим, что и как. Только на казну боярскую не надейтесь, не волен я ею распоряжаться, не взыщите. А если сами строить будете, миром — препятствовать не буду.

Мужики загомонили, соглашаясь: дело мирское, и без боярской казны его поднять можно!

О монахе в Локотне поговорили с неделю и забыли. Нагрянула жатва. С утра до вечера звенели в полях косы, ложилась подрезанная серпами рожь. Сельцо окружали со всех сторон лохматые шапки снопов — добрая хлебная рать, приумножение которой радует сердце землепашца.

Страда схлынула только к октябрю. На телеге, украшенной лентами, провезли по селу последний, «именинный» сноп. Бабы варили пиво, заправляли хмелем меды. Радовались люди богатому урожаю. Даже добавочные оброки, наложенные тиуном, осилили. Мужики знали, что господин Иван Федорович задумал удвоить число своих военных слуг, а для этого немало серебра требуется: на коней, на доспехи, на оружие.

Тиун не забыл о старом городище. Как-то утром подъехал к избе Милона, постучал кнутовищем в оконце:

— Собирайся, в лес поедем…

Милон быстро покидал на телегу котомку с харчами, топор, железную рогатину на длинном березовом древке — мало ли кого в лесу встретишь, оружие не помешает. Кобылка бойко затрусила по улице. Лошади у тиуна сытые, веселые, работой не изломанные.

Остался позади знакомый бор, куда локотненские ребятишки ходили по грибы. Лесная дорога незаметно перешла в тропинку, петлявшую среди ельника. Сразу стало темнее — солнце с трудом пробивалось через густую хвою. Под колесами трещал валежник. Казалось, кто-то неотступно бежит за телегой, топча сухие ветки.

Два раза пересекали низины. Лошадь скользила на сырых склонах, за телегой тянулись глубокие черные колеи. Вязкая грязь доходила до осей, колючая болотная трава цеплялась за передок телеги.

За болотинами опять начался лес, еще темней, необозримей.

В другое время Милон поворчал бы на тяжелую дорогу, но сейчас и непролазная грязь, и скользкие склоны, и петли между чащобами только радовали его. И в погожий день добраться до городища трудненько, а если в осеннюю мокрядь? А среди зимы, когда сугробы поднимутся елкам по пояс? Сохрани, земля, жителей своих…

Наконец впереди, на холме, окруженном с трех сторон быстрой лесной речкой, показалось городище. Даже издали было видно, как оно обветшало. Бревна тына расползлись в стороны, ров засыпан песком, его оплывшие края заросли лопухами.

Прогрохотав колесами по перекладинам завалившихся ворот, телега въехала в городище.

Тиун постучал рукояткой кнута по бревенчатым стенам, заглянул в заросшие кустарником землянки, покачал головой:

— Ну и ну! Подгнило все!

— Оно конечно, крепостица не новая, — согласился Милон. — Однако при нужде отсидеться можно. Тын мужики подправят, ров снова выкопают. А главное — лес защита, не первый раз спасает!

Тиун кивнул. Действительно, у кого искать защиты против неведомой опасности, как не у леса? Лес всегда укрывал русского человека от врагов. В лесу каждый себе хозяин. Не кланяется лесной человек никому, кроме веток, не служит никому, кроме бога…

Тиун вспомнил, каким страшным показался ему лес прошлой осенью, когда он вместе с княжескими слугами искал беглых холопов, как жутко было ждать стрелы из-за любого куста, — и сказал сердито, начальственно:

— Собирай мужиков, Милон. По первопутку и начнем. Сначала тын ставьте, потом клети под боярское добро, а там и до землянок руки дойдут… — И, помолчав, добавил: — А боярину про городище я все-таки отпишу. Пусть сам решит, разумно ли делаем…

Глубоко несчастен человек, которого сперва называют сыном своего отца и лишь потом — собственным именем. И сам по себе он, может быть, не так уж и плох, и неглуп, и храбростью его бог не обидел, но ждут от него все равно большего, сравнивая с прославленным отцом, меря по великому — обыкновенное…

Таким был владимирский князь Юрий, сын великого князя Всеволода Большое Гнездо.

Князь Юрий не был трусом. С юности он сам водил полки и одерживал победы в битвах. Ему было всего девятнадцать лет, когда в летописях появились первые записи о нем как об удачливом полководце. Иногда, длинными зимними вечерами, Юрий Всеволодович перечитывал написанные четким полууставом строки: «В лето шесть тысяч семьсот шестнадцатое князь Михаил с Изяславом пришли, начали воевать волости Всеволодовы, великого князя, около Москвы, и се слышав, великий князь послал сына своего Юрия, и победил Юрий. Сами князья утекли, а людей их иных избили, а иных повязали, и возвратился князь Юрий к отцу с великой честью…»

Юрий хорошо помнил этот стремительный поход через зимние леса, по глухим дорогам. Помнил топот коней, звон оружия, шуршанье заледеневших стягов и самого себя — молодого и нетерпеливого.

Владимирским полкам удалось тогда нагрянуть неожиданно, как снег на голову, и супротивники побежали, бросив под ноги юного князя свои опозоренные знамена. Возвращаясь после победы, Юрий ехал с дружинниками по подмосковным деревням, милостиво улыбался сбегавшимся к дороге смердам и чувствовал себя уверенным и сильным…

Только много лет спустя, уже после смерти отца, Юрий понял, что эта сила была не его собственной, а отцовской. Юрий ходил туда, куда посылал его отец, его полки вооружил и обучил отец, и опытные воеводы, с которыми он советовался перед битвами, были не его, а отцовские.

Само будущее Юрия было тогда неясным: между ним и желанным великокняжеским столом был его старший брат Константин, первый наследник. Дважды ходил Юрий походами на Ростов, вотчину Константина, и дважды отступал, не добившись победы. Неудача следовала за неудачей, и все меньше оставалось веры в то, что он сможет стать вровень с прославленным отцом.

Особенно тяжелы были воспоминания о злосчастной битве на реке Липице. Казалось, Юрий сделал все возможное, чтобы победить. Вся ратная сила Владимирской земли, от боярина до последнего смерда, была выведена в поле. Вокруг княжеского шатра, докуда видел глаз, раскинулся огромный воинский стан. Толпой стояли высокородные бояре и воеводы, грозно трепетал над головой златотканый великокняжеский стяг. Вот уже и послы пришли от князя Константина, умоляли кончить Дело миром. И свои бояре настаивали: «Твори мир!» Но князь Юрий, любуясь своей непреклонностью, с позором прогнал послов. Начальным людям своего войска он громогласно объявил:

— Кто возьмет врага живым — тот сам будет убит! Да не оставим ни одного живого!

Вспомнил Юрий, как помрачнели тогда отцовские воеводы, а один из них, самый старый и уважаемый, произнес укоризненно: «Не было такого при батюшке князе Всеволоде. Грозен был великий князь, но не жесток!»

Под приветственные крики дружинников, под рев боевых труб князь Юрий поднял меч, посылая полки в сечу…

А потом был разгром — тяжкий, позорный. Храбрые новгородские и смоленские полки, прибывшие на помощь князю Константину, наголову разбили владимирскую рать. Все нужно было начинать сначала…

Только неожиданная смерть старшего брата позволила Юрию окончательно закрепиться в стольном Владимире.

Много походов было и потом. Владимирские полки ходили против левонцев и Литвы. Юрия стали бояться. Соседние князья уже признавали его в отца место, а кое-кто называл и господином. Казалось, снова собралась Русь под властной рукой одного владыки.

Но это только казалось, и лучше других это понимал сам Юрий Всеволодович. Он был первым среди равных, разделенных взаимными подозрениями и жадностью, отчужденных князей, а не владыкой. Не было уверенности, что в минуту опасности все князья Северо-Восточной Руси поставят свои полки под его великокняжеское знамя…

Великий князь Юрий Всеволодович знал о приближении огромного войска хана Батыя. Гонцы со степного рубежа, купцы, булгарские беженцы с Волги приносили тревожные вести. Но проходило лето, а нашествия не было. Юрий Всеволодович надеялся, что в этот год опасность минует Русь: накануне зимы степняки обычно в походы не ходили.

На исходе осени великий князь отъехал из Владимира в Боголюбово, свое любимое село в нескольких верстах от столицы, и распустил старшую дружину по вотчинам.

Однако, занимаясь будничными делами, Юрий Всеволодович с затаенной тревогой ждал вестей с южного рубежа, куда был послан один из самых преданных и осторожных воевод — боярин Иван Федорович.

Воевода Иван Федорович прискакал во Владимир на последней неделе ноября. На город уже опустились зимние сумерки, окутали купола соборов сизым туманом. Но городские ворота еще не были закрыты, и воевода по узким улицам Нового города беспрепятственно проехал к Детинцу. У подворья великокняжеского он соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему дружиннику. Тихо было во дворце, малолюдно. В низких просторных сенях, через которые гонцы проходили в княжеские покои, было темно, свет едва пробивался сквозь слюдяное оконце. На широком дубовом столе чадила оплывшая свеча. Навстречу Ивану Федоровичу поднялся боярин Надей, великокняжеский дворецкий, трижды по обычаю облобызал, спросил о здравии. Но Иван Федорович прервал неторопливого старца:

— Вести с рубежа привез… Плохие вести… Веди скорее к великому князю!

— Господин великий князь Юрий Всеволодович в Боголюбове, как завсегда в сию пору. Знать должен бы сам, не первый день на княжеском дворе!

И еще о чем-то пустячном бормотал Надей, обиженно поджимая губы. Сама мысль о том, что воевода мог забыть обычай великого князя встречать зиму в Боголюбове, казалась дворецкому кощунственной. Уж не ради ли каких-то татар, шатающихся по Дикому Полю, откажется великий князь Юрий Всеволодович от дедовского обычая?!

— Вели свежего коня дать, Надей. Дело спешное, — заторопился Иван Федорович…

В Боголюбове еще не спали. По просторному двору, припорошенному свежим снежком, пробегали княжеские отроки с кувшинами, блюдами, ендовами. Негромко ржали кони, звеня наборной сбруей. Возле крыльца вытянулись в рядок сани, покрытые медвежьими шкурами.

Ивана Федоровича узнали. Старший дружинник доверительно шепнул:

— У Юрия Всеволодовича ближние люди собрались. Да из Булгара князь, которому вотчину летом возле Новгорода Нижнего дали. Только-только застолье начали…

Иван Федорович поднялся по узкой крутой лестнице. Пригнувшись, чтобы не задеть за притолоку высокой бобровой шапкой, шагнул в гостевую горницу. Разом смолк разноголосый гул. Великий князь, оправляя смятую на груди белую рубаху, поднялся навстречу:

— Боярин Иван?! Какое лихое дело пригнало тебя с рубежа? Случилось что?

— Дозволь, господине, наедине сказать…

— Иди в горницу. Я сей же час буду.

В горницу великий князь пришел вместе с воеводой Петром Ослядюковичем — самым доверенным, самым ближним своим советчиком. Иван Федорович знал, что от этого воеводы у великого князя секретов нет, проверен многими годами верной службы.

— Ну, говори, боярин, — промолвил великий князь, усаживаясь на крытую синим сукном скамью. — Говори!

Воевода Петр остался стоять в дверях, как бы оберегая собеседников от посторонних глаз и ушей.

— Третьего дня прибежали доглядчики с Дона, — начал Иван Федорович. — У крепостицы Воронеж, что возле Черного леса, собираются полки татарского царя Батыги. Воинов многое множество, и лошадей заводных у каждого по две, по три. А рязанские сторожа на реке Воронеже о том не ведают: лесом от них воинские станы Батыги закрыты…

— Проглядел, значит, рязанский князь, — усмехнулся Юрий Всеволодович.

— Истинно молвишь, господин. На Рязани спокойны. Встретил по пути рязанцев — ничего не знают…

— Говори дальше.

— Половцев наши сторожа перехватили. Взяли этих половцев татары в свое войско, да не укараулили — убежали половцы. Говорят, скоро поход. Жди, княже, нашествия этой же зимой…

Воевода Петр Ослядюкович подробно расспросил, как вооружены татары, в каком теле кони, тепло ли одеты воины, есть ли порядок в стане. Иван Федорович рассказал, что сам знал.

Старый воевода помрачнел:

— Мыслю, что прав боярин. Готовится к походу царь Батыга…

— А на кого первого ударит? — спросил великий князь.

— На Рязань, больше не на кого.

— А ты как думаешь, боярин? — повернулся великий князь к Ивану Федоровичу.

— И я так думаю.

Юрий Всеволодович поднялся, пошел по скрипучим половицам. Остановился у оконца, долго всматривался в темноту двора, будто силился что-то разглядеть в снежной круговерти. Только что было во дворе тихо, покойно — и завьюжило вдруг. Как снежная буря из степи…

Воеводы молча ждали княжеского слова.

— Обо всем поговорим на совете, — веско, неторопливо заговорил великий князь. — А пока слушайте главное. Полки, что есть под рукой, гоните к Коломне. Места этого Батыге не миновать, другой дороги к Владимиру зимой нет, не пробиться татарскому войску сквозь мещерские леса, только по речному льду и пойдут… (Воевода Петр Ослядюкович закивал, соглашаясь). Мужиков собирать в большие рати. Городские стены крепить, везти из сел осадный запас. В Рязань гонца послать, упредить. Чем больше войска соберет рязанский князь, тем дольше татары до наших рубежей добираться будут. Пусть хоть эту службу супротивник мой Юрий Рязанский исполнит! О всем слышанном пока молчите. Ближних людей соберите завтра к вечеру. Ну, ступайте, утро вечера мудренее!

Иван Федорович поклонился, пошел к двери. Его остановил негромкий голос князя:

— А тиун-то твой, боярин, что осенью про городище писал, прав оказался. Напрасно смеялись тогда над ним. Ныне и наше общее городище — Русь — крепить надо. Только потруднее это. Много князей на Руси, попробуй собери их, чтобы миром одно общее дело делали! Видно, не успел я совершить то, для чего власть великокняжеская мне богом вручена. Один на один останется Владимир против несметного татарского воинства. Не собрать мне общерусского войска…

И с такой горечью, с такой безнадежной тоской были сказаны эти слова, что у Ивана Федоровича захолонуло сердце. В другом свете представились ему внезапно многие дела великого князя, о которых порой с неодобрением говорили даже ближние бояре. Видно, осаждая города князей-соперников, сгоняя с дедовских вотчин опальных бояр, великий князь Юрий Всеволодович делал что-то такое, что нужно было всей Руси, — объединял земли под одной рукой, под одним воинским стягом…

Делал, но не доделал, и теперь всем придется платить кровью…