"Аринкино утро" - читать интересную книгу автора (Бодрова Анна Григорьевна)

ПРЕСТОЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК. БОЖЬЕ НАКАЗАНИЕ

Незадолго до Первого мая праздновали пасху. В этот престольный праздник поп ходил по домам и служил молебен.

Облачённый в парчовую ризу, расшитую золотыми крестами, с распущенными волосами по плечам, он шёл неторопливой, величественной поступью, как и подобало его сану. Его сопровождала толпа баб, празднично разодетых, и шумливая ватага ребятишек. Они, как рой слепней, кружились возле него, одни бежали впереди и первыми влетали в избу, другие трусцой семенили сзади. Чинно, без баловства, становились вдоль стен, с дотошным любопытством разглядывали внутреннее содержание избы. От их наблюдательного глаза ничто не ускользало — и новые стулья, недавно приобретённые хозяевами, и красивое платье на самой хозяйке дома.

Пока поп входил в дом, под окнами бабы осипшими голосами надсадно горланили пасхальный гимн: «Христос воскресе из мёртвых...

И вот процессия уже приближалась к дому Симона. Елизавета Петровна с самого утра была сама не своя. Подумать только, эти вертихвостки, Лида с Аринкой, наотрез отказались выйти к попу на молебен. Виданное ли дело в этакой-то праздник? Что люди-то скажут, чтоб их разорвало!

— Мы в бога не верим, а значит, нечего и молиться, — категорично сказала Лида и обняла Аринку за плечи. Заговорщицки посмотрев друг на друга, сёстры преспокойно ушли в лес за подснежниками, оставив мать в полной растерянности. Возбуждённая, вгорячах, она набросилась на мужа:

— Что батюшке-то скажем? Как в глаза-то смотреть будем, ты, греховодник! Всё ты, потатчик вероломный, всё из-за тебя, чтоб тебя разорвало! Дети совсем от рук отбились, пойдут по деревне суды, пересуды, господи, стыд-то какой! — стонала Елизавета Петровна, возводя к небу глаза великой мученицы.

Симон, как всегда, добродушно отшучивался:

— Эка беда какая, стыд не дым, глаза не выест. Каждый знает, что они теперь партийные, а значит, и молебен им ни к чему, точно.

— Тогда и говори сам! Я не буду их выгораживать. Ты этому делу потакал, вот теперь и моргай глазами перед попом, сам говори, чтоб...

— Ну сам так сам, делов-то куча, — с готовностью согласился Симон.

В это время ребячьи пятки затопали на крыльце. Бабы под окнами заголосили гимн. Елизавета Петровна всполошилась:

— Охти, батюшки мои, идут, идут уже. Варвара, Ивашка, где вы? Выходите.

Вчетвером вышли в чистую комнату. Елизавета Петровна с болью посмотрела на чистые половики: «Затопчут, бесенята, грязными ногами».

Ивашка стоял рядом с матерью, набычился, он явно выказывал своё недовольство: такой день, такая рыбалка, а тут этот молебен, Лидка с Аринкой ушли, им можно, а он как дурак остался. Эх, надо было втихаря удрать.

Но вот с торжественной важностью, церемонно вошёл поп. Пышный, сверкающий, как новогодняя ёлка. Он помахал в воздухе большим серебряным крестом. Потом подошёл к каждому и ткнул в губы этот крест. Тихим проникновенным голосом поздравил с праздником:

— Христос воскрес, миряне.

— Воистину воскрес, батюшка, — ответил Симон.

Пронзительно-острым взглядом поп окинул непривычно малое семейство.

— Что-то чады ваши, вижу, не все в сборе. Все ли, слава богу, здоровы? — с вежливым участием осведомился он.

Елизавета Петровна внутренне сжалась. «О господи, приметил-таки. Что говорить-то, что говорить-то?»

Она пристыженно зашныряла глазами, не зная, куда их деть, с вымученной улыбкой затараторила:

— Слава богу, все здоровы, да вот ушли с утра и не знаем куда... И что-то всё нет и нет их, просто не знаем, что и думать... — Она заикалась, захлёбывалась, точно тонула. Симону стало жаль жену, тем более помня уговор, что ответ должен держать он, пришёл на помощь ей.

— Да вот тут такие дела у нас получились, батюшка. — Он раздумчиво почесал за ухом. — Партийные они у нас стали, точно. И как положено в их звании, от бога-то откачнулись, точно. Жить захотели по-новому, — откровенно поведал Симон и, спохватившись, добродушно добавил: — Да ладно, что о них говорить-то, их дело молодое, пусть живут как хотят. Служите молебен, батюшка, пора.

Елизавета Петровна так и ахнула: «Ну и дурень, вот пыльным мешком из-за угла трахнутый. Так и ляпнул, как есть, вот непуть, чтоб его...» И, стараясь исправить положение, заискивающе, страдальческими глазами смотрела на попа, ища у него не осуждения, а сострадания, сочувствия, всем своим видом показывая, как она несчастна.

Лицо священника стало суровым. Его точно в грудь ударили, но он стоял прямой и сдержанный, и только вздутая вена на лбу выдавала его волнение. Овладев собою, он заговорил тихо и печально, будто в доме был покойник и он утешал их.

— Да, невесёлые дела вы мне поведали. Родители не должны потрафлять вздорным поступкам своих детей. Молодые души нуждаются в опеке родительской. И вы великий грех на свою душу взяли, что не уберегли чады свои от ложного пути, дали им с панталыку сбиться. Кара господня падёт на вашу голову. — Поп озабоченно задёргал бровями, как бы ища выход из этого «великого греха». — Это всё идёт от брожения молодого ума, — добавил он, печальными глазами уставившись в одну точку.

— Это точно, батюшка, что и говорить, дела ихние, а грехи наши, — охотно согласился Симон, — да и то сказать надо, ведь не в разбойничью шайку пошли, не на большую дорогу грабить и убивать, а может, на комсомольском крючке и подцепят что хорошее. Времена-то новые наступили, молодые завсегда падки на всё новое, точно, — рассудительно пояснил Симон и ещё раз напомнил, что пора начинать молебен.

Скучно и неохотно поп служил молебен, словно это был не пасхальный молебен, а панихида по умершему.

Елизавета Петровна это заметила, и лицо её помрачнело. Гордый нрав заговорил в ней; только что смиренно-послушная, с виноватым видом стояла как школьница, готовая раскаяться, — вмиг преобразилась: губы сжались в одну сплошную линию, настороженный взгляд притаился за опущенными веками, точно она хотела заслонить своих детей от напасти и беды, которая могла исходить от попа. «Господи, прости грехи наши, ну хотя бы уходил скорей», — суеверно подумала она.

Отслужив молебен, поп милостиво протянул крест для поцелуя, потом небрежно-привычным жестом сгрёб деньги со стола и сунул их в карман, под рясу. Сухо попрощавшись, ушёл с гордо вскинутой головой, показывая всем своим видом недовольство.

И только поп скрылся за дверью, как с необыкновенной поспешностью, колобком подкатился к столу пономарь, бесцеремонно сцапал кулич с тарелки и швырнул его в мешок. Было слышно, как он ударился о другие куличи. «Вся сахарная облицовка облетит», — с тоской подумала Елизавета Петровна, а сколько заботы, труда и добра было вложено в этот кулич: и чтоб тесто не перекисло, и чтоб ароматный и воздушный был, вкуса необыкновенного. Всё своё умение и мастерство вкладывала она в эту стряпню, и вдруг в мешок бросил. «В следующий раз спеку простую булку, поди разбери, чья она? В мешке всё смешается», — с ожесточением решила Елизавета Петровна. А когда пономарь укладывал яйца в лукошко, висевшее у него сбоку, то вспомнила она, как поповская работница говорила: «Этого добра столько навезут, что из куличей сухари сушим, матушка всю зиму чай с ними пьёт, а яйца варёные быстро портятся, так мы их поросятам скармливаем».

«А ведь кто-то от детей отрывает, последнее отдаёт». Пономарь молча выкатился, пыхтя под тяжёлой ношей. Елизавета Петровна тупо смотрела ему вслед. Проводив всю эту сутолоку за ворота, Симон с порога крикнул жене:

— Видала, а поп-то, как видно, осерчал?

— А ты тоже хорош, ляпнул, не подумав, всё как есть. Сказал бы, ушли к бабушке в гости, там, мол, и праздновать будут.

— Я правду сказал, зачем врать-то?

— Э, башка, правду говорят только дураки да дети, чтоб тебя разорвало.

Наконец поп обошёл все дома и уехал в соседнюю деревню, нагрузив телегу куличами и яйцами. Народ, сытно разговевшись, крепко подвыпивши, высыпал на улицу.

Мужики и парни с гармошками, с балалайками идут по деревне, напевая частушки, прибаутки, а за ними следом неторопливо, как гусыни, плывут девки и молодые бабы, расплёвывая семечки в разные стороны. Облюбовав местечко посуше, затевают танцы. Вдруг в танцующую гущу врывается пьяная орава, в хмельном пылу разгоняет всех направо и налево. Кто-то схватился их утихомиривать, да, попав под горячую руку, получил изрядное количество оплеух. Тут и начинается потасовка. Кто прав, кто виноват, — не разберёшь. Глядь, а там и нож у кого-то блеснёт в руке. Поднимется переполох: с визгом, криком забегают вдоль деревни бабы, с великим трудом разнимут дерущихся, разведут по домам избитых, окровавленных. А затихшая на время гармошка опять заиграет.

Вокруг танцующих, как всегда, снуёт ребятня, играют в пятнашки, а то и в танцы встревают. Их с треском изгоняют оттуда, но они народ не обидчивый, могут и в сторонке покружиться. Им весело. А вот Аринке не до веселья. Стоит она одиноко, прислонившись к дереву. Угораздило её надеть новую жакетку, мамка навязала, а теперь вот стой, будто аршин проглотив, не ровен час ещё запачкаешь, а то вдруг упадёшь, если кто ножку поставит, и такое бывает. Потом ведь от мамки крику не оберёшься, она не любит, когда хорошие вещи не берегут, а для Аринки эти хорошие вещи носить — нож острый. А как хочется поиграть, с девчонками побегать. Можно, конечно, к Тане в тот край сходить, но и от танцев не хочется уходить. В конце концов, можно и просто постоять.

Но вот, громко хохоча, к Аринке подскочила Клавка Зубатка. Эта великовозрастная дылда всё ещё играет с десятилетними. За ней вприпрыжку прибежали Ниса и Машка Мышка.

— Тю, ты чего модничаешь? Чего не играешь, пионериха (теперь у Аринки новое прозвище), — с ядовитой ухмылкой спросила Клавка, — а скажи-ка: правду говорят, что ты сегодня к попу на молебен не вышла?

— Правда, а что? — простодушно призналась Аринка.

Клавка вдруг необыкновенно оживилась, заулыбалась во весь рот, обнажая крупные, как у лошади, зубы.

— Тю, как в тебя теперь нечистый вселится. Дура ты дура, знаешь, как мучить-то будет, не дай бог, вот увидишь, — пообещала Клавка и тут же исчезла, словно растаяла. Ниса с Машкой Мышкой сочувственно смотрели на Аринку, как на обречённую, и тоже твердили:

— Ох, Аринка, что ты наделала? И впрямь нечистый в тебя вселится.

— Ну и дура ж ты, Аниська, какой тебе нечистый? Нет никаких нечистых, я пионерка и в бога не верю, потому что его нет, а значит, и нечистых нет. Вотысё! — обстоятельно пояснила Аринка, чрезмерно довольная собою. Вскоре опять появилась Клавка, а за нею ватага мальчишек. Все они обступили Аринку и как-то загадочно смотрели на неё. Та, почувствовав недоброе, уже собралась дать стрекача, но Клавка вдруг рассыпалась мелким бисером перед ней:

— Тю, Аринушка, а у тебя жакетка новая, а я и не приметила сразу. Хорошая. Мамка, наверное, шила? Не тесная? А ну подними руку, нет, впору. — Клавка ужом вилась вокруг Аринки: погладила лацканы, потрогала пуговицы, вертела Аринку так и этак и делала всё это быстро, напористо. Аринка даже не могла обороняться. Ну и что в том, что Клавка по-хозяйски рассматривает её новую жакетку, тем более жакетка действительно хороша, мамка сшила её из своей кашемировой юбки.

— А карманы-то есть? Настоящие или просто клапаны? Покажи, — оживлённо поинтересовалась Клавка, злорадно блеснув глазами. — А может, не настоящие? Всунь руки-то, покажи, глубокие они?

«Вот глупая, конечно, настоящие», — подумала Аринка и для большей убедительности погрузила в них руки.

И тут произошло необъяснимое: Аринка стремительно выдернула руки, лицо исказилось болью и ужасом, она вдруг завизжала так пронзительно, что ребята шарахнулись в стороны. Махая руками, она вертелась волчком, потом грохнулась на землю, неистово стала царапать себе грудь и бить ногами.

Танцы мгновенно прекратились, все обступили Аринку, полные смятения, недоуменно смотрели на неё, не зная, что и делать с нею, как подступиться. Первой спохватилась Марья Макариха, она заорала что есть мочи:

— Чего рты разинули, падучая у неё, несите мокрую простынь, накрыть её надо. Водой святой окропить.

Старая бабка Аксинья, удивительно шустро прибежавшая на это зрелище, воздев глаза к небу, зло проскрипела:

— Вот оно, божье-то наказание! Видите? Все смотрите, как в неё нечистый-то вселился. Она отступилась от бога, не вышла на молебен нынче, это в такой-то великий праздник, и вот её бог наказует! Он всё видит!

— Господи, и то правда, говорят, не вышла на молебен, ни она, ни Лидка. Вот где грехи-то тяжкие, — в испуге зашептались бабы, неистово крестясь.

Расшвыривая всех в стороны, напористо пробиваясь сквозь плотное кольцо людей, подскочил перепуганный Симон. Он подхватил Аринку на руки и бегом бросился домой.

— Ну, ну, дочка, что ты? Что ты? Успокойся, — растерянно бормотал он, сам не понимая, что за напасть приключилась с Аринкой.

Подошёл дед Архип, тыкая крючковатым пальцем в небо, заклинал пророчески:

— Кажинного, кто отречётся от господа бога, ждёт его наказание!

Дома Аринку раздели, уложили в постель. Маленькая, худенькая, она свернулась клубочком и лежала притихшая, ошеломлённая. До смерти перепуганная Елизавета Петровна дрожащими руками прикладывала к её голове мокрое полотенце. Симон неуклюже суетился возле неё, стараясь чем-либо помочь.

С улицы сквозняком ворвался вездесущий Ивашка. Зыркнув глазами туда-сюда, нетерпеливо спросил:

— Чего это с нею? Правда падучая?

Елизавета Петровна с гневом набросилась на него, благо попал под горячую руку.

— Где тебя черти носят, скотина двуногая? Никогда за сестрой не посмотришь, ведь ты брат её, да к тому же старший, заступник называется. Какая-то гадина ей мышь живую в карман сунула. Девка чуть с ума не сошла. Этак ведь калекой, полудурком на всю жизнь оставить можно.

Какую-то минуту Ивашка оторопело хлопал глазами. Он-то знал, как Аринка боялась мышей.

— Кто пихнул, видала? — весь клокоча и бушуя, спросил Ивашка.

— Не знаю, — немощно пролепетала Аринка.

— Эх ты, крыса! У тебя нос между глаз унесут, ты и не увидишь. Простофиля.

У Аринки обиженно задрожали губы. Симон дал лёгкий подзатыльник ему.

— Ну, ну, полегше не можешь?

Ивашка упрямо мотнул головой, продолжал кипятиться:

— А чего ж она, подумаешь, мыши испугалась! Да мне хоть сто напихай во все карманы, и за пазуху тоже, я и не охну. А она вечно, кр...

От его слов Аринку охватил прежний ужас. Она вспомнила, как это было: только всунула руку в карман, как что-то на дне его затрепыхалось мягкое и тёплое. Что-то живое. И это «что-то» юркнуло под рукав и побежало по голой руке, перебирая холодными лапками, потом притаилось на груди. От воспоминания Аринка опять захныкала, прижимая кулачки к распухшим глазам.

— Поди узнай, кто сделал, — наказал Симон.

— Узнаю! — задиристо ответил Ивашка.

— Да скажи там, что никакой падучей нет у неё, что причинили озорство. И с тем, кто это сделал, буду говорить я, точно!

— Само собой, — откликнулся Ивашка, вылетая ветром на улицу.

— Какое глупое озорство, — негодовала Елизавета Петровна, очищая и отмывая от грязи Аринкину жакетку.

— Ой ли? Озорство ли, мать? А не с умыслом ли это сделано? — бросил догадку Симон.

— Что-то не пойму? В толк не возьму, какой умысел ребёнка пугать? — насторожилась Елизавета Петровна, не понимая, к чему клонит муж.

— А вот так. Богомольным душам не по нраву пришлось, что девчонка не вышла на молебен. А раз так, вот тебе и божье наказание. Падучая её взяла. Взрослые надоумили, а ребята выполнили, им-то что, лишь бы поозоровать. Точно.

— А ты, пожалуй, дело говоришь. Так оно и есть! Ах они, боговы угодники, чтоб их разорвало! Что ж они богова суда не дождались, а решили сами расправиться? И на кого руку подняли? На ребёнка!..

Елизавета Петровна всегда недолюбливала слишком ретивых богомольцев. Это они, желая угодить богу, творят зло и насилие на земле. Это они прячутся за бога, что бы ни случилось, всё приписывают ему. Умрёт ли молодой человек — так богу надо. Придёт ли несчастье к человеку — так богу надо. Всё приписывается богу. Что ж получается? Бог вовсе не милосердный, не добрый, а коварный и злой.

Елизавета Петровна долго и сосредоточенно смотрела перед собою. В её памяти воскресли воспоминания — тяжёлые, мучительные, горькие. Она давно поняла, что ничего не идёт от бога. Всё идёт от людей. От добрых — добро. От злых — зло. И нет «божьего наказания», а есть людское наказание, и оно тем злее и ужаснее, когда творится от имени бога.