"Аринкино утро" - читать интересную книгу автора (Бодрова Анна Григорьевна)

ГИБЕЛЬ ВАСИ

Всю ночь лютовала пурга: голодной волчицей носилась она по полям, забегала в лес, дико завывала на перекрёстках. К утру, как видно, притомилась, улеглась, довольная своим разгулом. Все кусты замела, дороги засыпала, ни пройти ни проехать. Мороз тоже не отставал.

Тётя Марфа, мать Васьки Рыжика, не спала всю ночь. Чутким ухом прислушивалась она к заунывному вою в трубе, к однообразному стуку чугунной вьюшки. А Васятка всё не шёл и не шёл.

Сколько раз подмывало её встать и пойти навстречу сыну, но голос разума удерживал: «Не маленький, чай, дорогу знает, и не в такую непогодь приходил. А может, припозднился со своими делами, так у Кости решил заночевать, и такое бывало. Волков, медведей нет, кого бояться, что может с ним приключиться?»

Но как ни пыталась она себя успокоить, сердце заливала непонятная тревога. Едва дождавшись рассвета, помчалась к Косте, по снежной целине, зачерпывая полные валенки снега.

В окно постучала робко, несмело. «Ох, и попадёт мне от Васятки, скажет: «Маманя, от тебя и людям покоя нет». В доме было тихо. На стук никто не отозвался, как видно, ещё спали, в воскресенье почему и не поспать? Подождав немного, постучала ещё раз, но уже громче, настойчивее. Лязгнула щеколда, с трудом открывая калитку, занесённую снегом, показался Костя.

— Кто там? Что надо? — пробасил он.

— Это я, Костенька, — метнулась тётя Марфа от окна к калитке, — прости ты меня, Христа ради, что беспокою. Васятка-то у тебя, што ль? Ведь домой-то он вчерась не вертался. Аль по своим делам, комсомольским вы куда его настропалили?

Костя молчал, осмысливая вопрос тёти Марфы. А она тревожно-ожидающими глазами смотрела на него. Костя как-то неопределённо хмыкнул, потеребил мочку уха и, открыв шире калитку, как можно спокойнее сказал:

— Войдите в дом, тётя Марфа, а то я озяб.

— Да нет, я побегу, Костенька. Если он у тебя, то и пусть с богом. Я только узнать. Извелась я совсем, целую ночь глаз не сомкнула.

— Пройдёмте в дом, тётя Марфа, поговорить надо, — уже более настойчиво сказал Костя. Тётя Марфа нехотя повиновалась. Вошла в избу стала у порога. В кухне было совсем темно, Костя торопливо нащупал спички, зажёг лампу.

— Проходите, тётя Марфа, к печке, отогревайтесь.

Тётя Марфа не двинулась. Крайне озабоченная, она следила за Костей и всё ждала. А Костя молчал. Да и что он мог сказать? Вчера вечером они, действительно, припозднились, делали новую газету, хохотали, дурачились. Маруська больно навострилась карикатуры рисовать. Потом пошли все вместе. Костя расстался с Васей в проулке, у дороги. Сильно мело. Костя предложил Васе заночевать у него, но тот только рукой махнул. «Велика дорога, верста полем, верста лесом, а там с пригорка и огонёк виден в моей избушке. Маманя всегда лампу ставит на окно, это чтоб я с дороги не сбился. Чудачка, да я с закрытыми глазами в любую непогодь приду!» И пошёл Вася, весело насвистывая песенку. Так расстались.

— Вы не волнуйтесь, тётя Марфа, — наконец заговорил Костя, чувствуя, что больше молчать нельзя. Ему до боли в сердце было жаль эту женщину, всю жизнь прожившую в нищете, отдавшую свою силу и молодость чужим людям: вечная батрачка, затюканная, зануканная. Васю она своего любила без памяти. Он был её единственной радостью, утешением, светом в окне. И волновалась она за него всегда, только и спокойна была, когда он был при ней. Костя это знал, потому и старался всячески её успокоить.

— Ну сами посудите, тётя Марфа, куда он может деться? Не игла в стоге сена, не потеряется. Всё будет хорошо. Идите сейчас домой и не волнуйтесь. А мы его разыщем и к вам приведём живым и невредимым. Мошенник, небось к своему дружку, Миколке, уволокся, а тут переживай за него, — говорил Костя, стараясь казаться беспечно-весёлым и всем своим видом показывая, что для тревоги нет никаких оснований.

А у самого на душе вдруг стало муторно.

И как только он проводил тётю Марфу за калитку, тут же ударился к сестре. Откинул занавеску, за которой она спала, дёрнул за руку:

— Маруська, вставай скорей! Кажется, у нас беда. Васька пропал! Домой вчера не вернулся. Только что мать его приходила, тётя Марфа.

Маруся отчаянно хлопала глазами, зевала, потягивалась.

— Да ну же, ты, тёлка, шевелись! Никогда ей сразу не встать! Будет три часа мурыжиться! Спросонок как варёная, ничего никогда не поймёт!

Маруся, действительно, ничего не понимала, она хотела было спросить о чём-то Костю, но тот с ещё большей яростью набросился на неё:

— Не спрашивай меня ни о чём! Я сам ничего не знаю. И не задавай мне глупых вопросов. Вот нет Васьки, и всё тут! Пропал! Нет его! — Костя поперхнулся, отошёл к окну, тяжело дыша. Немного успокоившись, уже более миролюбиво сказал:

— Я сейчас пойду к Яшке, мы зайдём кое-куда, нет ли его там. А ты одевайся быстрее и приходи к Лиде. Я пошёл.

Такого тревожно-взволнованного брата Маруся ещё не видала. Она сразу поняла, что к чему. Быстро вскочила: наверное, действительно, пришла беда.

Все вчетвером, на широких лыжах, отправились к Васиной деревне. Никто толком не знал: как и где искать Васю? Просто ума не приложить! Ведь не мешок же он, с телеги упавший, не лежит на дороге? Пошли так, наобум, лишь бы не сидеть сложа руки.

Когда вышли в поле, уже совсем рассвело. Сквозь морозную мглу неярко пробивалось солнце. День обещал быть солнечным и морозным. Здесь было царство снега, до рези в глазах белым-бело кругом. Равнодушно и величественно лежал он в необъятном просторе.

Шли молча. Настроение у всех было тягостное, на душе тоскливо. У леса остановились, посовещались. Разделились на две группы: Яша с Марусей пошли направо, в низину, где рос густой березняк, а Костя с Лидой поднялись наверх, в сосновый бор. Стройные, величественные сосны взлетали к самым облакам своими макушками. А ёлки, распушив вокруг себя густые ветки, купчихами восседали на снегу. Молодняк с корней до самых макушек занесло снегом, отчего они походили на самые причудливые фигуры: то на медведя, поднявшего передние лапы, то на сгорбленную старушку с палочкой в руках.

В лесу было до звона в ушах тихо. Морозная изморозь светилась на солнце изумрудными блёстками. Костя, хмурый, сосредоточенный, шёл неторопливо, озабоченно оглядываясь по сторонам.

Лида немного поотстала от него. Всё время воевала со своими лыжами, будь они неладны. То врозь разбегаются, то скрестятся, наступят друг на друга, никак не расцепить. Наконец направив их на путь истинный, Лида пошла догонять Костю, стараясь не терять его из виду.

Но вдруг он резко остановился, словно его ударили в грудь. Лица Кости полностью было не видно, но по тому, как он вытянул шею, во что-то напряжённо всматриваясь, и как его щека, красная от мороза, вдруг стала бледнеть и сделалась бело-синей, Лида поняла, что он увидел что-то необыкновенное, может быть, даже страшное. Неслышно подъехала к нему, стала рядом.

Костя не обернулся, не изменил позы, он тяжело и громко дышал.

— Вот... оно что оказывается, как повернулось, — хрипло выдавил он из себя, точно ему сдавили горло. Поднял руку, указывая ею в сторону. Туда же метнулась взглядом и Лида. Увидела, вскрикнула и... замерла, намертво приросла к месту.

Шагах в двадцати от них, у большой сосны, прижавшись к ней спиной, стоял Вася. Он был весь занесён снегом. Метель дотошно-заботливо укутала его своей пушистой шубой. Склонив голову на грудь, Вася будто спал. Казалось, вот сейчас он откроет глаза, стряхнёт с себя снег и, виновато улыбаясь, скажет: «А, это вы, ребята, а я малость вздремнул, сон такой хороший видел: лето, тепло, солнце светит и птички поют».

Вася замёрз, привязанный верёвкой от шеи до пят. Рот его был заткнут красной тряпкой, кончик её болтался снаружи, и чудилось, будто хлещет кровь из его рта. Смотреть было жутко. Костя окликнул Яшу, они тут же с Марусей подъехали. Она как увидела, охнула, вся затряслась и залилась слезами:

— Боже мой, что же это такое?! Это же наш Рыжик, наш Васька, как же это, Костя?!

Стояла зловещая тишина, даже сосны замерли, не смея шелохнуть ветвями.

Маленькая горсточка людей, сиротливо притулившись друг к другу, оцепенела от ужаса и горя. Глазами полными страдания и боли немо взирали на своего товарища, не в силах двинуться, сказать слово.

Первым пришёл в себя Костя.

— Каждого из нас может ожидать то же, — глухо сказал он, — но мы не сдадимся и не сойдём с избранного нами пути. Теперь вопрос другой: кто кого?! Это мы ещё посмотрим, нас не запугаешь! — Глаза его сухо горели, и в них полыхала такая ярость, такая ненависть, что казалось, попадись сейчас Васины убийцы, он бы их передавил, как давят гадюк, наступая им на горло. — Я знаю, чьих это рук дело. Знаю! — яростно выкрикнул он.

Весть о злодейском убийстве комсомольца Васи Рыжова разнеслась мгновенно, достигла самых отдалённых посёлков. Люди ахнули от невиданного злодейства. Заморозить живьём человека?! Каким зверьём надо быть? Эки муки принял парнишка! И за что? За что?

На перекрёстках дорог, у калиток и колодцев шли толки, разговоры, споры.

Говорили по-разному: кто жалел, кто сочувствовал, а кто и осуждал Васю.

— За что его, грешного? Кажись, парень-то был смирный. Марфу-то как жалко, ведь один он у неё разъединственный.

— А за то, что не умел язык держать за зубами. В газетах писал что надо и не надо. Вот и дописался.

— А что «не надо»? — спрашивал кто-то задиристо.

— А то не надо, знаешь, да помалкивай, нече нос совать куда не следует.

— Он правду писал. Есть указ не бить скот? Я спрашиваю, есть? Есть! А его выполняют? Нет! Гляди-кось, сколько скота-то понарезали. Скоро ни одной коровы не останется. Вот Васька и выводил их на свежую воду. Молодец! Будут знать, как указ правительства не выполнять. Им, брат, влепили.

— Да, ему, пожалуй, больше влепили.

— За это они по особой статье ответят! Будьте уверены!

— Теперь комсомольцы хвост подожмут. Разбегутся все, вот увидите. Амба им.

Но этим словам не суждено было сбыться. Случилось совсем непредвиденное.

На другой день, когда Вася лежал в красном гробу, убранный зеленью и цветами — их столько принесли в избу-читальню, прямо в горшках, что некуда было ставить, — Косте подали семнадцать заявлений с просьбой принять в комсомол. Девушки и парни, половина из них пришла из соседних деревень. Смерть Васи потрясла, взволновала их, и они по-своему ответили его убийцам.

«Вместо Васи теперь буду я, прошу...

«Я отомщу за тебя, Вася, прошу...»

«Я буду такой, как ты, Вася, прошу...

Прошу, прошу, прошу принять меня в комсомол...

Даже Ивашка взвинтился. Случилось с ним что-то непостижимое. Этот «непуть», не признающий никакой дисциплины, казалось, занятый только собою, тут сбился с ног, носясь по поручениям Кости. Самоотверженно помогал ему.

Где-то в середине дня, возбуждённый, подлетел к матери и, не моргая, глядя в самые зрачки её, дерзко выпалил:

— Ты, мам, не вздумай меня лупцевать. Я иду в комсомол записываться!

У Елизаветы Петровны подкосились ноги, она села. Протестующе подняла руку, хотела что-то сказать, но Ивашка высоким, звенящим голосом перебил её:

— Я сказал, и баста!

У Елизаветы Петровны защемило сердце, шевельнулось чувство смутного опасения, но она превозмогла его.

— Иди, — дрогнувшим голосом сказала она, помолчав, добавила: — И чем вас больше будет, тем лучше... Тем лучше, — повторила ещё раз.

— Вот и я говорю! — молодцевато подхватил Ивашка и, распираемый чувством великой силы, которая вдруг влилась в него, шумно вылетел из дому.

Убийство Васи потрясло Елизавету Петровну. Она, как всякая мать, ненавидела смерть, особенно когда умирали или гибли дети. В ней произошёл перелом. Она задумалась. Что-то ломалось, рушилось внутри её, уходило навсегда. Так в один из весенних дней под палящими лучами солнца с грохотом и треском ломается лёд. И льдины, гонимые волнами, уплывают. Освобождённая от них река радостно плещется, вбирая в себя каждой капелькой воды солнце, воздух и облака.

В торжественно-скорбной обстановке у гроба Васи их принимали в комсомол. Они давали клятву быть верными и стойкими в борьбе за свои идеи, непримиримыми к врагам народа. И тут же становились в почётный караул у гроба.

Весь день толпились люди. В избу-читальню было не войти. Они стояли на улице на морозе, не замечая холода. Костя никого ни о чём не просил, но случилось так, что люди сами приходили и предлагали свои услуги, а некоторые и без указаний занимались нужным делом.

Похоронить Васю решили не на погосте возле церкви, а в лесу, на том самом месте, где он принял свою мученическую смерть.

С самого утра там хлопотали Симон, дед Гаврила, Федя Бой, дядя Филипп, парни, Яша руководил, давая указания.

Ту сосну, к которой был привязан Вася, спилили в двух метрах от земли. Оставшийся пень обстругали с лицевой стороны. Получилось нечто вроде надгробного памятника. Яша калёным железом выжигал дату рождения Васи и день гибели его. Оказалось, Вася не дожил двух месяцев до своего двадцатилетия. По столбу стекала смола, густая и прозрачная. Казалось, сосна обливалась слезами за погубленную жизнь, свою и Васину.

В стороне горел костёр, люди то и дело подходили к нему, отогревали свои окоченевшие руки. Вырубить корни, продолбить замёрзшую землю оказалось не так легко. Но никто не роптал, никто не ушёл. Работали молча, сосредоточенно, то и дело подменяя друг друга.

Хоронили Васю при скопище людей. Из города приехал человек в зелёной гимнастёрке, который организовывал комсомольскую ячейку, привёз с собою двух милиционеров и следователя.

Поднявшись на холм вырытой земли, он сказал:

— Товарищи, мы прощаемся сегодня с нашим комсомольцем, Василием Рыжовым, чью молодую жизнь без времени оборвали. Его убили жестоко, злодейски, убили враги народа, наши враги. Мы их найдём, обязательно найдём. Мы отомстим за тебя, наш друг и товарищ!

Его сменил Костя. Тяжёлым, угрюмо-враждебным взглядом он обвёл всех присутствующих, точно были все перед ним виновники гибели Васи.

— Враги вырвали из наших рядов хорошего товарища, друга, комсомольца. Но мы не испугались их. Вместо Васи, отнятого у нас, к нам пришло семнадцать человек. — И он потряс пачкой листков-заявлений. — Нас теперь не пять, а двадцать один человек, а будет ещё больше! Будет сто, тыщи! Нас много, всех не перебьёте, убийцы! Мы не свернём со своего пути. Прощай, наш друг и товарищ Вася! Мы клянёмся тебе, за твою молодую жизнь отомстим!

Потом пели «Вы жертвою пали», дали ружейный залп. Лес дрогнул, и далеко в другом конце эхо повторило этот залп.

У тёти Марфы отнялись ноги, её привезли на саночках. На коленях она ползала по снегу у Васиного гроба и всё гладила и целовала его застывшее, восковое лицо, заливая слезами.

— Васюта мой, сыночек мой, ангелочек мой, на кого же ты меня оставил, — причитала тётя Марфа, потом вдруг задумалась, точно очнулась, и, подняв своё многострадальное лицо к людям, горестно спросила:

— Как же без попа-то, люди, без панихиды? Господь не примет его. Будет его душенька мотаться без призрения... О горе мне!

Бабка Агафья, соседка тёти Марфы, большеносая, одноглазая, тут же метнулась к ней. Её единственный глаз, острый и зоркий, как у птицы, хищно загорелся. Припав к уху тёти Марфы, она заговорщицки зашептала:

— Не убивайся, Марфа. Всё, как есть, сделаем. И панихиду справим, и молебен отслужим. Батюшка согласился сюды приехать и отпеть. Как только эти анчихристы уйдут отседа, так мы всё сделаем как надо.

Тётя Марфа отпрянула, в её вымученных, широко открытых глазах вспыхнул огонь.

— Не надо! Не хочу бога, — истошно закричала она. — Его нет! Как он мог допустить такое? Лучше бы он взял мою жизнь! — И, воздев руки кверху, мстительно и злобно вскрикнула: — Я отрекаюсь от тебя! Ты слышишь? Я проклинаю тебя! — И она упала, потеряв сознание, на руки подоспевших к ней людей.

Глухо застучал молоток, заколачивая гроб. Сосны тихо, тревожно зашумели. Они принимали в свою семью Васю Рыжова, который так любил лес и воспевал его в своих стихах.