"Аринкино утро" - читать интересную книгу автора (Бодрова Анна Григорьевна)

ЕЩЕ ОДНО ИСПЫТАНИЕ. ПЕРВОМАЙСКИЙ ПАРАД. ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО

Вечерами ребята любили собираться на куче брёвен, сваленных возле сруба, на краю деревни. Ещё не успеет осесть густая липкая пыль после стада, ещё не развеется запах парного молока, а они уже сидят, как куры на насесте, поджав под себя заскорузлые ноги.

Была такая игра: каждый должен что-то рассказать: быль, небылицу — всё равно, но непременно чтоб было смешно или страшно. В тот вечер говорили о страшном, очередь была Аринкина.

И вспомнила она: как-то зимою отец читал вслух научно-фантастический рассказ о том, что стало бы с землёю, если бы вдруг остыло солнце. Аринке было жутко слушать тот рассказ, и вот теперь, прибавив своей фантазии, она нарисовала страшную картину.

— Тьма наступила кромешная, — начала она замогильным голосом, — люди ходили в потёмках и выли, как волки. Задули ветры холодные, опали листья зелёные, всё заковало льдом, засыпало снегом, проходили недели, месяцы, но солнце не показывалось на небе, и люди мёрли один за другим, как осенние мухи.

Девчонки таращили глаза, боязливо поглядывали на запад, где в розовой дымке медленно и устало садилось солнце.

Первой пришла в себя Клавка Зубатка.

— Тю! Напугала. Слышала звон, да не знаешь, где он. Это совсем по-другому. Вот что я расскажу, так это правда будет, слушайте. — Клавка даже языком прищёлкнула от удовольствия, но все заранее знали, о чём она будет говорить. С равнодушными лицами приготовились слушать.

— Придёт такое время, наступит страшный суд. Бог сойдёт на землю, и начнётся светопреставление. Да, да, — и холод будет, и тьма кромешная будет, и все мёртвые встанут из гробов, а живые будут, как мёртвые. — Клавка на минуту умолкла, окинув всех бойким взглядом, уставилась на Аринку, и в глазах её задрожали бесовские огоньки. — Всех грешников заставят лизать раскалённые сковороды! В горячей смоле будут кипеть. Бабушка Аксинья говорит, что неверующий — чёрту брат. А кто в пионеры записался — всё равно этому человеку счастья не будет. Потому что он богоотступник и в душе его орудует нечистый. — Камушки явно летели в Аринкин огород, это поняли все, и она тоже. Недавняя история с мышью в кармане и расправа Ивашки с Зубаткой не утихомирили её, а, наоборот, ещё больше восстановили против Аринки: она выгоняла её из игры, не давала ей спокойно гулять и играть на улице, подговаривала девчонок не дружить с нею. И хотя Клавку никто не любил, но все боялись её, а боязнь делает человека исполнительным, поэтому вступить с нею в единоборство никто не решался.

Сузив свои рысьи глаза, Клавка уничтожающе смотрела на Аринку и ждала. «Надо ей что-то ответить, что-то ответить», — мучительно думала Аринка, обхватив колени руками и положив на них подбородок. Что сказать, Аринка не знала, а сказать надо было во что бы то ни стало. Ведь все смотрели на неё и ждали. Да и ей самой надоело это глумление. Надо кончать с этим! Надо приструнить Клавку. Но как? Вот вопрос?

И вдруг Аринка поняла, что надо просто показать Клавке, что она, Аринка, ничего не боится, что она не клюнет на эту удочку и что она не верит её сказкам, короче, не принимает их всерьёз. От этой мысли Аринке стало легко и даже весело, она задорно вскинула голову, беспечно ответила:

— Никаких чертей нет, и того света тоже нет. Пугаешь, думаешь, я маленькая? А ты сама-то веришь в чертей? Ты их видала? Где они? Кто их видел? Никто! А раз не видели, значит, их и нет. И всё ты врёшь, как твоя старая бабка Аксинья. Вотысё!

Ниса, Машка Мышка, Данилка, все затаили дыхание и ждали, что будет дальше. Клавка резво вскочила на ноги, её это не на шутку задело. Аринка тоже, став к ней боком, ждала нападения. «Будет драться, — с тоской подумала она. — Ох, и побьёт она меня». Но Клавка в драку не шла. Она что-то обдумывала своё, затаённое. Потом, приблизив свои толстые вывернутые губы к Аринкиному лицу, зашептала таинственно и многозначительно:

— Тю! Постой-ка, говоришь, нет чертей? А хочешь, покажу?

То, что Клавка не шла в драку, — это обрадовало Аринку, но предложение показать чертей — озадачило. Однако отступать было некуда.

— Давай, давай, показывай своих чертей, где они у тебя, может быть, в кулаке зажаты, как та мышь? — насмешливо-решительно заявила Аринка.

Машка Мышка ахнула, её чёрненькие глазки, как бусинки, затрепетали.

— Что бу-удет, что бу-у-дет, — шептала она дрожащими губами Данилке.

Данилка лупил глаза на Аринку, силясь понять, что же происходит. А осторожная Ниса предусмотрительно отодвинулась на край брёвен, чтобы в случае чего дать дёру. Все с любопытством и страхом следили за Аринкой и Клавкой. У Аринки показная храбрость вдруг перешла в настоящую. Отчаянная и вместе с тем радостная решимость овладела ею: она готова была в эту минуту сразиться со всеми Клавкиными чертями и с нею самой в придачу. До чего же она ей надоела!

— Хорошо-о-о, — протяжно ответила Клавка, продолжая всё ещё что-то обдумывать. — Я покажу тебе, будешь знать тогда, есть черти или нет! Подождите меня здесь, я только ключи отнесу домой, — приказала она.

— Что, за чертями побежала? — весело крикнула ей вдогонку Аринка. — В мешочке принесёшь или в кармане? Смотри не растеряй!

— Аринка, зачем ты? — боязливо увещевала её Ниса. — У неё бабка колдунья. Давайте убежим, а? Худо будет, охтиньки худо.

— Нет, не побежим! Ничего она нам не сделает. В дурах останется, вот увидите. Я не боюсь её чертей, вотысё! — хорохорилась Аринка, настроенная воинственно и решительно.

— Что-о бу-дет, что-о бу-у-у-дет, — причитала Машка Мышка

— Ничего не будет, вот увидите, не бойтесь, — успокаивала их Аринка, а у самой на душе кошки скребли. Зубатка явно что-то затевала, неужели опять мышь притащит, а может, и не одну? От таких мыслей Аринке совсем стало не по себе.

Клавка прибежала весёлая, деловито скомандовала:

— Вот так! Сейчас пойдём к лесу — Старям. Мы остановимся на большаке, а она, — Клавкин палец, короткий и тупой, как обрубок, упёрся в Аринкину грудь, — она пойдёт в лес. Да, да! — смакуя и наслаждаясь, говорила Клавка. — Войдёшь в лес и три раза крикнешь: «Черти, черти, схватите меня!» Вот тогда и увидишь сама и нам скажешь, есть черти или нет, голубушка.

— Я не пойду, — задрожала Ниса.

— Я тоже, — повторила Машка Мышка.

Данилка угрюмо молчал, держась рукою за Аринкину руку. Но Клавка и слышать ничего не хотела. Она властно приказывала:

— Нет, пойдёте! Все пойдёте! Вы не бойтесь, вам ничего не будет, ведь вы верующие, с крестами, а черти крестов боятся, вам ничего не будет, а вот она, вот её... — захлёбывалась Клавка от радости и восторга.

В её словах было столько уверенности, что Аринкину удаль как рукой смахнуло. Войти вечером в лес, да ещё в Старя, которые пользовались дурной славой, — для этого нужно действительно быть героем. Аринка не на шутку стушевалась, но отступать тоже было некуда.

— Ну идём, чего ж ты стоишь? Испугалась, пионериха? Вот мы посмотрим, какая ты храбрая. Испытаем тебя. Это тебе не с барабаном шагать. Подожди, голубушка, что-то ты запоёшь? — нагоняла страху Клавка. — Что, боишься? Испугалась? Иди, иди.

— Сама боишься! И ничего я не испугалась! Вотысё! — в отчаянии крикнула Аринка. И быстрой твёрдой походкой пошла по большаку.

Когда деревня осталась позади и они всей компанией приблизились к лесу, Аринку охватила тревога: «Эх, убежать бы. Зарыться в тёплую постель и заснуть, скорей заснуть. Но нельзя, завтра Клавка растрезвонит по всей деревне, что она, Аринка, её чертей испугалась. Что скажет Яша? Ему хорошо говорить, что пионер должен быть храбрым, смелым, а как тут быть, когда тебя тянут на такое дело? А надо. Надо!»

У тропинки, которая вела с большака в лес, все остановились.

— Мы будем стоять здесь, на большаке, а ты иди в лес. Да смотри, громче кричи, чтоб мы слышали. Ну иди, иди, — подгоняла Зубатка Аринку.

— Не толкайся, сама пойду! — дёрнув плечом, огрызнулась Аринка. И, съёжившись как старушка, пошла несмело по тропинке. Данилка обречённо поплёлся за ней.

— А ты куда, сыч? — цыкнула на него Клавка и дёрнула за рукав. — Уговор был ей одной идти.

— Не ходи, Данилка, я одна. Стой здесь.

У самого леса Аринка остановилась, обернулась назад. Силуэты девчонок темнели на дороге. «Убежать бы, — с тоской в который раз подумала она. — А чего бояться, вот возьму и войду. Зажмурюсь и войду», — нагоняла на себя храбрость Аринка и наконец, собравшись с духом, с тревожно бьющимся сердцем рванулась в глубь леса. За её спиной сомкнулись деревья. Чёрные ели тянули к ней свои ветви, как руки. Было тихо, пахло прелью. Осмелев, Аринка, прошла ещё немного. Чего бояться? Это же её лес, днём такой родной, до каждого кустика знакомый, а вот в темноте он вдруг стал чужим и строгим. Деревья словно придвинулись друг к другу, и стал он гуще, непроходимее. Плотной, тяжёлой стеной деревья окружили её. Аринка прислушалась. Но, кроме стука собственного сердца, она ничего не услышала. С какой-то отчаянной дерзостью она шагнула ещё вперёд, круто повернулась лицом к большаку и, приложив вороночкой руки ко рту, громко крикнула:

— Черти, черти, схватите меня!

Крикнула так три раза. Не дыша, притаённо насторожилась. Всё было тихо, она хотела уже обернуться и бежать. Бежать как можно быстрее, нервы были на пределе. Но вдруг... что это? К ней метнулись и вокруг неё забегали, заметусились какие-то лохматые тени. Засвистели, захрюкали по-поросячьи, замяукали по-кошачьи, захлопали в ладоши. Жутким воплем, писком и визгом огласился уже задремавший лес.

По кочкам и пням, не помня себя, в паническом страхе Аринка вылетела из леса. Так быстро она ещё никогда не бегала: её резвые пятки доставали затылок. Но, зацепившись за корягу, упала. Встать уже не было сил. Плотно прижавшись к земле, желая вдавиться в неё как можно глубже, она уткнула лицо в мокрую холодную траву. Аринка слышала, как частыми ударами бьётся её сердце, но не в груди, а где-то там, под землёю.

Вдруг чьи-то ноги промелькнули почти у самого её носа. Потом раздались голоса. Самые обыкновенные, человеческие голоса.

— Эй, Кузя! Где ты?

— Тут я. А где Аринья?

— Черти с квасом съели твою Аринью. Из-за неё я коленку в кровь содрал.

— Дурак! Говорил тебе, забегай наперерез, хватать её надо было.

— Говорить легко. Чего ж ты не забежал. Она бегает как заяц, догонишь её. Её и собакам не догнать.

— Не догнать, не догнать! Раззявы! С вами только лягушек гонять.

Аринка узнала голоса Кузи, брата Клавки, и его дружков, Егорки, Альки. Так вот зачем Клавка бегала домой, какие ключи носила. Чтобы подговорить своего брата. Чтобы он со своими дружками напугал её, Аринку.

«Ну подожди!» У Аринки от ярости захватило дыхание. Все страхи прошли мигом. Она поднялась, осмотрелась: на дороге никого не было, Клавка вместе с девчонками убежали. А мальчишки в вывернутых полушубках преспокойно уходили из леса. Аринка быстро побежала. Увидев её живой и здоровой, Данилка бросился к ней навстречу. Подхватив его за руку, она понеслась как одержимая прямо на Клавку. Обиды, побои, унижения — всё припомнит она ей. Вид Аринки был страшен. Забурлила, заклокотала в ней материнская кровь. Она дрожала от ярости и злобы, глаза метали искры. Неустрашимая Клавка, всегда нахальная, вдруг стала пятиться. Аринка, как ястреб, налетела на неё.

— Говори, где твои черти?! Ну где они? Мальчишек подговорила?! Их вместо чертей на меня напустила? Значит, и ты не веришь, что есть черти? — Аринка потрясала кулаками перед её носом. — Подлая ты! Подлая!..

— Мальчишек? — в один голос спросили Ниса и Машка Мышка.

— Что ты врёшь! Какие мальчишки? Я никого не подговаривала, — неуверенно запиралась Клавка. — Придумала тоже, мальчишек...

— А вон они идут. Посмотрите, — показала Аринка на мальчишек, возвращавшихся не большаком, а полевой дорогой. — Что я говорила, в дурах осталась. Я же говорила, девочки, что она в дурах останется! Вот и осталась. Ты сама как чёрт, вся пропахла чертями со своей бабкой.

Клавка была раздраконена подчистую. Ей нечем было защищаться. Она стояла растерянная и жалкая. Куда девалось её всегдашнее нахальство?

На другой день вся деревня только и говорила о том, как Клавка на чертей водила Аринку. Смеху было, Клавка глаз не могла показать на улицу. А Аринка была счастлива, словно необыкновенную тяжесть сбросила с себя.

Яша похвалил Аринку, но всё время допытывался:

— Признайся, Аринка, ведь натерпелась страху? А?

— Не очень, — усмехалась Аринка, — почти ничуточки. Я знаешь как бы их всех... — Но тут Аринка закусила губу. Она вовремя остановилась. Тятя, как видно, прав, что с врагом легче бороться, чем с самим собою. Теперь Аринка, как видно, была готова и на такую борьбу — сама с собой.

Пионеров было уже двенадцать человек. Они оставались после уроков и писали плакаты. Ползая по полу на четвереньках, старательно выводили буквы, а буквы, как назло, получались не стройные, шарахались друг от друга, точно хотели удрать с полотна. Но ребята были горды творением своих рук. С трепетным волнением все ждали Первомая. И вот он приближался. До его наступления осталась одна ночь.

Аринка долго не могла заснуть. Всё время ворочалась и прислушивалась к нудному всхлипыванию дождя. «Всё пропало, никакого парада не будет», — с тоской и досадой думала она.

Но к утру всё изменилось, откуда ни возьмись, налетел ветер. По-хозяйски пробежал по земле, лохматым псом нырнул в подворотни, пошуровал в кустах, поиграл с деревьями, расчесал им веточки и, решив, что на земле делать ему больше нечего, ретиво метнулся в небо. Воинственно врезался в самую гущу облаков и принялся крушить их направо и налево, только рваные клочья летели в разные стороны.

Когда Аринка проснулась и первым делом высунулась в окно, чтобы узнать, какая погода, ветер лихо сметал с неба последние клочки облаков. Небо было чистое, умытое, словно и оно приготовилось встречать праздник. Деревья ещё вчера стояли голыми, а за ночь окутались зелёной дымкой, проклюнулись слабые клейкие листочки.

Аринка зажмурилась от ослепительного света. Она радостно закружилась по комнате, захлопала в ладоши, затормошила Варю.

— Давай скорей одеваться, а то я опоздаю. — И бросилась к столу, на котором висела белая кофточка и чёрная сатиновая юбка в складку.

Что за мамка молодец, хоть и сердилась на своих «непутёвых» дочек, но осталась верна своему материнскому долгу, скрепя сердце, но сшила Аринке пионерский костюм, не быть же ей хуже других.

— Ты что, не умытая и не причёсанная пойдёшь? — остановила её Варя.

— Поешь вначале, успеешь, не егози, — ворчала мамка.

Аринка утихомирилась и сделала всё, что от неё требовали. В сущности, они были правы. Чего горячку пороть? Поспешишь — людей насмешишь.

После завтрака с замиранием сердца начала облачаться. Варя помогала. Заплела косички, придирчиво оглядела со всех сторон, осталась довольна, ей даже показалось, что Аринка похорошела. Подвела её к матери.

— Погляди, мама, чем наша Аринка плохая, ты всё говоришь — страшила. И вовсе она не страшила!

Елизавета Петровна дотошно оглядела Аринку со всех сторон и, оставшись довольной и костюмом и ею, про себя подумала: «Может, и впрямь выправится». Вошедший в эту минуту с вёдрами воды Симон состроил смешливое лицо:

— Фу-ты, ну-ты, этак, дочка, тебя как бы вороны не унесли. Их много там на берёзе сидит, вроде тебя дожидаются. Точно.

— Да ну тебя, тятя, и вечно ты, — отмахнулась Аринка.

Но вот смотрины кончились и Аринка вырвалась наконец, что есть духу помчалась в школу. Слава богу, не опоздала. Правда, Яша с Нилом были уже там, следом за Аринкой прибежала и Таня. Не теряя ни минуты, начали опять репетировать. Кажется, ничего — шло хорошо, только бы не сбиться в походе.

— Ну, Арина, дочь крестьянская, если ты подведёшь меня, на хорошую жизнь не рассчитывай, — сказал Яша полушутя, полусерьёзно.

— Сам подведёшь! Чего это я подведу, и не подведу вовсе! — лихо ответила Аринка.

Когда собрались все, Яша осмотрел каждого внимательно, со всех сторон. Всё как надо, по форме: девочки в белых блузках и чёрных юбках, а мальчики в белых косоворотках и тёмных брючках. Но что это? У Коли Перстнёва штаны буро-малиновые и все в заплатах. Яша ахнул.

— Слушай, что же ты портки-то не переодел? Ведь ты знамя понесёшь, на тебя все глядеть будут. И вдруг латаные штаны!

Коля покраснел, как девочка, смущённо опустил голову.

— Одни они у меня, нет у меня других, — виновато пролепетал он. Яша, обескураженный, не знал, что и делать. Выручил Федька Гвоздь, друг Коли.

— Надевай мои портки, у меня новые. Я ведь не пионер, пойду в середине, меня никто не увидит. Чего там, надевай!..

— Начинай, — скомандовал Яша, задорно сверкнув глазами.

Нил выставил ногу, грудь колесом, голову горделиво вскинул, театральным жестом взмахнул горном и затрубил.

Со всех сторон по дорожкам и тропинкам шли школьники, поодиночке и стайками, шли неторопливо, как обычно ходят в школу. Но вдруг, услышав незнакомые звуки горна, словно подстёгнутые, ринулись бегом. Мчались напрямик, не разбирая дороги, прыгали через канавы, переваливались через изгородь, шлёпали по вязкой мокрой глине, лишь бы скорее, скорее. Через несколько минут все были в сборе. Шумной толпой запрудили весь двор. Краснощёкие, запыхавшиеся, шмыгая носами, они таращили глаза на горн, знамя, на диковинные барабаны.

— Гляди-кось, шёлковые, а кисти-то чистое золото.

— А шнуры-то толстущие. Сколько же это стоит?

— Не лапай!

— Съем, что ли?

— Аринка-то с Танькой с барабанами, ух ты!

— А ну, стройся! — подал команду Яша.

Все засуетились, загалдели, бестолково шарахнулись, не зная, куда себя деть. Яша деловито крутился возле, устанавливая всех по рядам.

Первым в колонне стоял Коля: высокий, стройный, со знаменем в руках. Он тоже учился в четвёртом классе, вернее, уже закончил учиться, и это были его последние часы пребывания среди своих товарищей. В сущности, сегодня он прощался со школой. За Колей Нил с горном, потом в паре Аринка с Таней. Дальше пионеры несли большой плакат на длинных палках, и уже за пионерами строились все школьники.

Неожиданно началась кутерьма: никто не хотел идти сзади. Слёзы, жалобы, переругивания. Все лепились к пионерам, хотели во что бы то ни стало идти рядом или сразу после них, но ни в коем случае не плестись сзади. Яша горячился, вертелся как сорока на колу, ему помогали учительницы.

Коля стоял строгий, важный, крепко сжимая древко знамени. А Нил был всецело занят своим горном, он то подносил его ко рту, то оглядывал со всех сторон, всё остальное не касалось его. Таня с Аринкой держали наготове лёгкие палочки над барабанами.

Яша ещё раз обежал колонну и уже осипшим голосом крикнул:

— Смирно! Предупреждаю: кто будет идти не в ногу, перебегать с места на место, разговаривать или баловаться в строю, буду выводить из колонны. А сейчас нашим пионерам будут торжественно повязаны галстуки.

Лёгкий шёпот, как шелест листвы, пробежал по рядам: «Галстуки... галстуки». Кто стоял сзади, с любопытством вытягивали шеи. Все притихли. Яша стал сам повязывать галстуки своим пионерам. Они замерли с видом строгой торжественной важности. Даже Аринка, эта непоседа, застыла неподвижная и прямая как натянутая струна. Яша волновался, у него дрожали руки. Он полюбил ребят и привязался к ним всей душой, и этот момент он переживал с ними вместе. Когда Яша подошёл к Аринке, у неё дрожали губы. Он подбадривающе моргнул ей.

— Красный галстук — это честь и совесть пионера! Носите его с гордостью и будьте всегда достойны этого почётного звания, — напутствовал Яша. Затем опять прозвучала команда «смирно».

— Пионеры, за дело Ленина будьте готовы!

— Всегда готовы! — дружно ответили пионеры, вскинув руки над головой.

Этот жест покорил всех ребят. Изумлённые, они стояли с открытыми ртами, не в силах ни двинуться, ни произнести слово.

Яша отскочил в сторону с желанием полюбоваться на своих подопечных.

Красные галстуки на белых кофточках и рубашках алели, как распустившиеся маки. Лёгкий ветерок нежно заигрывал с ними. Яша остался доволен.

— Приготовились! С левой ноги, марш! — прокричал Яша.

И в ту же минуту как выстрел грянула барабанная дробь: тра-та-та-та-та.

Затем затрубил горн. Эти звуки подхлёстывали, бодрили, заставляли биться сердца. Глаза у ребят горели. Стройным чеканным шагом колонна оттопывала по аллее. Словно всю жизнь только и знали, что маршировали.

— Левой, левой, — командовал Яша.

Вот прошли по школьной аллее, выйдя на большак, свернули налево, а тут и деревня рядом.

Со звоном распахивались окна, из них высовывались головы стариков и старух, некоторые набожно крестились. Молодых словно сквозняком выметало из калиток и дверей. Все торопились, толкались, бежали. Мелюзга настойчиво втиралась в колонну и на равных правах шагала рядом со школьниками.

Призывно звучал горн, чеканно били барабаны. Ни старики, ни древние дубы, ни эта земля не видели на своём веку такого торжественного, красивого шествия. С безоблачного неба щедро светило солнце, набежавший невесть откуда ветер вдруг стих и замер, удивлённый: такого и он не видывал в этих краях.

Первые пионеры, ровесники Советской власти, впервые шагали по этой земле, шли весело, задорно, с видом несокрушимой отваги. Невозможно было устоять на месте, и люди лепились к колонне, подделываясь под шаг, топали в ногу. Колонна росла стихийно. Впереди пионеры. За ними — их сверстники школьники. Дальше молодёжь. А ещё дальше — взрослые. Некоторые несли на руках детей.

Подходя к своему дому, Аринка издали увидела отца с матерью. Они стояли у ворот принаряженные в окружении соседей. Рядом с Симоном стоял дед Батан, согнувшись, он опирался на длинную палку. Его подслеповатые глаза вдруг заблестели, заискрились, звуки горна и барабанная дробь ворохнули его душу, вызвали массу воспоминаний из его солдатской жизни. Ещё издали увидев Аринку, ткнул Симона в бок:

— Глянь, Шимон, твоя-то шверьга што ражуделывает, ну гренадер, да и только. Ах, штоб её комар жабодал.

Симон сдержанно улыбался, но в сощуренных глазах его плясали весёлые огоньки. Впервые он не краснел за свою дочь, а гордился ею. Елизавета Петровна, худенькая, маленькая, стояла впереди Симона и прижимала платок к губам, сдерживая себя, чтобы не расплакаться. Но, растроганная, она уже не владела собою и слёзы умиления потекли по её щекам. Это были слёзы восхищения, неожиданной радости, переполнившей её сердце. Поравнявшись, Аринка метнула на них ликующий взгляд. Но сразу же преобразилась, решив показать себя в полном блеске. Выпятив грудь, гордо вскинув голову, она осатанело стала лупить по барабану и, высоко поднимая колени, бодро шагала. Всё кружилось, плясало у неё перед глазами. Словно на крыльях её куда-то несло. Она как-то отделилась от Тани и шагала уже рядом с горнистом Нилом. Тот, увидев её сбоку, вытаращил глаза, сердито зашипел:

— Куда тебя прёт?

Но Аринка не расслышала его слов. В ней всё ликовало, всё пело, сердце билось где-то у горла. Ей казалось, что это сон, чудесный, неповторимый. Её неудержимо несло вперёд, точно сзади выросли крылья, и они, наверное, её унесли бы бог весть куда, если бы вовремя не подоспел Яша. Он придержал её за руку.

— Куда тебя понесло?! Иди рядом с Таней...

Аринка вздрогнула, точно проснулась. С ужасом поняла, что нарушила строй. Быстро сравнялась с Таней, исправила шаг. Испуганным взглядом стрельнула по сторонам. Кажется, никто не заметил, а кто и заметил, то, наверное, решил, что так и надо, все идут, все движутся, поймёшь ли тут? Так дошли до сельсовета. На крыльце, украшенном плакатами и флагами, стояли комсомольцы, Устин Егорыч и человек в зелёной гимнастёрке.

Аринка сразу узнала его, это был тот человек из города, который приезжал организовывать комсомольскую ячейку.

Сердечным жестом, раскинув руки, словно желая всех обнять, он громко крикнул:

— Юным пионерам большевистский привет! За дело Ленина будьте готовы!

— Всегда готовы! — слаженно ответили пионеры, вскинув руки.

Этот обмен приветствиями произвёл сильное впечатление на окружающих. Он их покорил. К восхищению ещё прибавилось уважительное почтение к этим маленьким людям в белых рубашках и кофточках с красными галстуками. Но были и такие, которые смотрели хмуро, исподлобья, словно больные нахохлившиеся птицы. Они близко не подходили: Архип Спиридоныч в своём рваном полушубке, бабка Аксинья, в стороне от них Егор Будорага...

Вскоре начался митинг. Нил, вытянув длинную шею, стоял неподвижно, как изваяние. Коля крепко держал знамя, поставленное рядом с собою. Таня, склонив голову набок, внимательно смотрела на трибуну и слушала. Её пухлые щёки ещё больше раскраснелись, словно на них давили клюкву, а маленький носик, похожий на пуговку, задавленный щеками, выглядывал беспомощно и кротко. Все были притихшие, спокойные. Только Аринка быть спокойной не могла. Её душа рвалась наружу, ей хотелось поделиться со всеми этой радостью, заглянуть каждому в глаза, что-то спросить, сказать или просто улыбнуться. А народу-то собралось — тьма-тьмущая! И старые, и малые, из соседних деревень пришли.

Человек из города говорил горячо и убеждённо:

— Мы строим новую жизнь, а в новой жизни нужны образованные люди. Агрономы, инженеры, врачи, учителя. И ваши дети должны учиться. Им жить при социализме, им строить социализм! Им строить новую жизнь!

Все слушали с большим интересом, но каждый по-своему расценивал эти слова.

После митинга пели Интернационал, пели нескладно, разноголосо, но допели до конца. Потом пионеры спели свою песню «Взвейтесь кострами».

У них получилось здорово, не напрасно они устраивали спевку. И опять протрубил горн, заплясали лёгкие палочки по барабану. Пошли обратно к школе, окружённые ещё большей толпой, провожаемые восторженными взглядами. На этот раз Аринка старалась вовсю, чтобы никаких огрехов. Главное сейчас не сбиться с шага, не потерять такт, не убежать от Тани. И она превзошла самоё себя.

Учительница Мария Александровна после митинга зашла к Аринкиным родителям.

— Ваша девочка способная, с блестящей памятью. Ей надо обязательно учиться дальше. Обязательно, обязательно, — говорила она. — И характером она сильна...

— Это точно, — улыбался Симон.

— Она своей цели добьётся, — продолжала учительница. — Главное, выбрать верную цель... Вот чего не скажу про свою племянницу Нонну. Капризна и ленива...

И вот на семейном совете было решено окончательно: отправить Арину в город к дальним родственникам, устроить в городскую школу.

В свободные от домашних дел минуты она по-прежнему бегала к своему заветному камню и, распластавшись на нём, без конца смотрела в голубую синь неба, следила за плывущими облаками. Но забираться на них и плыть в чужие страны она уже расхотела. Она знала, что и так скоро покинет эти дорогие её сердцу места и уплывёт в незнакомый город, пересечёт ту синюю каёмочку горизонта, которая столько лет была для неё недосягаемой. Аринка всегда томилась любопытством узнать: а что же там в северной стороне, за этой синей чертой?

Теперь она скоро увидит и узнает, что там. Какие люди, какие дома, какие дороги и такое ли небо, высокое и голубое? Нет, там всё не так, там всё чужое и небо чужое, родное небо может быть только в своей деревне. Боязно, ох как боязно, но до жути любопытно!

В это лето Аринка удивительно была смирной, как-то повзрослела вдруг сразу, озорством своим больше не пугала родителей. И хоть носилась по-прежнему птицей по огороду, по полям, и в руках у неё кипело всё, и казалось, как и раньше, беззаботна и легка её жизнь, но вдруг посреди работы остановится и замрёт, уставившись в одну точку.

Симон понимал состояние дочери и в такие минуты подбадривал:

— Не тужи, дочка, выше голову держи. Везде люди. Будешь сама хорошей — и к тебе хорошо. Точно. А главное, учись, старайся. Учение человека делает выше, красивее. Оно как бы озаряет его, точно.

Аринка согласно кивала головой, смущённо отворачивала голову. И что за человек этот тятя, и откуда он узнаёт её мысли? Ну хоть не думай при нём. А как задумаешься, так сразу и узнает, о чём она думает, голова у неё стеклянная, что ли?

Елизавета Петровна каждую свободную минуту садилась за машинку, обшивала Аринку. В людях надо содержать себя чисто, не наденешь что попало. И тоже была задумчива и молчалива. На Аринку не кричала, не шпиговала её, только нет-нет да и напомнит ей:

— Ты бы, Аринушка, почитала чего из учебника, не ровен час всё перезабудешь. Задачки б порешала.

— Ну вот ещё, мам, с чего это я забуду. Да спроси что хочешь, всё отвечу.

В доме Симона творилось что-то непонятное: все жили в каком-то напряжении и согласии, в ожидании чего-то непременно хорошего.

Симон пытался шутить:

— Изба у нас, что ли, перевернулась вверх тормашками и мы ходим вниз головой?

Дело в том, что и Лида задумала ехать учиться. Не отставать же ей от своих товарищей. Костя Гром с Марусей едут, Яша тоже, а Лида чем хуже? Только называется их школа по-другому — рабфак. Там учились все взрослые. И начало занятий было на месяц позже — с первого октября. Для жителей деревни было очень удобно, к этому времени с поля уже всё будет убрано.

День отъезда приближался, он уже был точно назначен, на двадцать седьмое августа. Лида вызвалась сама везти Аринку, ей надо было узнать о своих учебных делах: не надо ли каких дополнительных документов? В середине августа, когда ласточки стайками усаживались на телеграфные провода и шумно обсуждали свой далёкий полёт в тёплые края, в доме Симона начались сборы, бесконечные разговоры, напутствия, наказы, просьбы, увещевания.

— Чужого, боже упаси, никогда не тронь! Иголки не возьми, ни синь порошинки, ни макова зёрнышка. Храни тебя бог от соблазна! Честность — главное в человеке. Ему верят, его уважают, — говорила Елизавета Петровна, вспомнив, как точно такие же слова говорила ей мать, отправляя в Питер в услужение к господам. И была она только годом старше Аринки.

Накануне отъезда вечером на крылечке сидели втроём: Симон, Елизавета Петровна и Аринка. Всё было как всегда привычно и тихо, пахло свежим сеном, неуёмно стрекотали кузнечики, мирно сияли звёзды на тёмном небе. И вместе с тем было почему-то грустно, что-то как бы отрывалось, что-то уходило или терялось навсегда. Все молчали, каждый думал о своём.

Аринка понимала, что уходит что-то безвозвратно, но уловить и понять в свои годы — что, ещё не могла. Потому что человек никогда не может поймать тот момент, когда он из одного «я» перерождается в другое «я».

У Аринки уходило детство, навсегда, на веки вечные. Оно уже никогда не вернётся к ней. Всё будет вокруг таким, как сейчас, много лет будет таким, а вот она, Аринка, уже не будет такой никогда. Завтра она простится со всем этим и вступит в новую жизнь. Ей уже двенадцать лет, начнётся новая пора в её жизни — отрочество.

Молчание прервала Елизавета Петровна:

— Господи, даже не верится, что я свою дочь провожаю учиться. Мыслимо ли — деревенская девчонка, крестьянская дочь едет в город учиться? Какого бога благодарить?

Симон, попыхивая самокруткой, весело отозвался:

— А ты, мать, всех благодари, не ошибёшься и никого не обидишь, это точно. — Посерьёзнев, добавил: — Но только не богов надо благодарить, Советскую власть надо благодарить, точно!

— Это само собой, — необыкновенно легко согласилась Елизавета Петровна и, перейдя на лирический настрой, сказала, обняв Аринку за плечи: — Спишь сегодня последнюю ночь под родной крышей. Где-то завтра будешь спать? Тепла ли будет твоя постель? — сказала и вдруг заплакала.

У Аринки защемило в носу. И всегда эта мамка скажет чего-нибудь такое... Симон прокашлялся, видно, и его задело за живое.

— Ладно, хватит душу бередить. Не на погост отправляем. Не за моря, не за горы высокие, велика ль дорога — рукой подать. Захочешь — и съездишь, повидаешься. Ну, пора спать, завтра рано подниму.

Елизавета Петровна довела Аринку до постели, поцеловала. Как хорошо, какой тёплой волной обдало Аринку от этой ласки. «Ну почему бы мамке не быть всегда такой? А может, она теперь и будет всегда такая?» — размышляла Аринка и долго лежала без сна. Бывало, только в подушку ткнёшься, как уж спишь, а тут и сон куда-то подевался.

В проёме окна трепыхалась звёздочка, как бабочка на стекле. Последняя ночь. Наверное, страшно ночевать не дома, не в своей постели, среди почти незнакомых людей? Без родных, знакомых запахов, без этого окна со звёздочкой, Аринкиной звёздочкой, без мамки. Жуть!

Рано утром Елизавета Петровна только коснулась слегка Аринкиного плеча, как та моментально проснулась, тут же вскочила на ноги. Мать подала чистое бельё, платье.

— В дорогу, по телеге-то тереть, надень вот это, старенькое платьице, оно чистое, а когда приедешь в город, переоденься вот в это. В школу будешь надевать коричневое, и передничек не забывай надевать. Раньше в гимназии тоже переднички носили.

— Это же не гимназия, а просто средняя школа, — начала было Аринка, но Елизавета Петровна прервала дочку.

— Не перечь, а слушай, что говорят! — мягко и тихо произнесла. — Ну ладно, в школу так в школу, пусть по-твоему. Когда придёшь из школы, сними платье, повесь на стульчик, куда-нибудь в сторонку, не разбрасывай вещей, чтоб людям ничего не мешало. Дома наденешь серенькое платьице. По воскресеньям надевай сарафанчик синий с белой кофточкой в горошек. Поняла?

— Ага.

— А ещё вот гребешок. А ещё ноги мой перед сном. И чулочки через день простирывай. Хозяйке, тёте Паше, помогай, полы подметай, посуду мой, с детьми посиди, если надо. Ругаться будет, молчи, не перечь, потерпи. Это ненадолго. Там Лида приедет, комнату отдельную снимете, будете вместе жить. Ну, кажется, всё. А теперь одевайся.

— А это ещё зачем? — недовольно засопела Аринка, увидев в руках у мамки чулки с ботинками.

— Вот чудачка, неужели в город поедешь босиком? Да тебя засмеют! Там все ходят обутые.

— В телеге я босиком поеду, а в городе обуюсь. Ладно?

— Можно и так, — спокойно сказала Елизавета Петровна. В другое бы время хороший подзатыльник — и Аринка вмиг влетела бы в эти ботинки, но сейчас мать была на редкость уступчива и добра.

На столе был приготовлен завтрак, любимые Аринкины сочни с творогом и топлёным молоком. Но есть не хотелось. Через силу она пихала себе в рот, и то только для того, чтоб не обидеть мать.

Во дворе Забава стояла уже в упряжке. Симон суетился возле телеги, укладывал сухой клевер, а сверху прикрывал мелким сеном, чтоб сидеть было мягче. Всё это покрыл чистой дерюжкой. Деревянный сундучок, который с такой любовью и грустью делал для Аринки, долго вертел в руках, не зная, куда пристроить, и наконец сунул под клевер в задок и привязал верёвкой. Громадную корзину с продуктами водрузили вперёд, из неё торчали, как гусиные шеи, белые горлышки бутылок с молоком.

Лида деловито обихаживала Забаву, тщательно проверяя сбрую и подпруги. Дорога не ближняя, тут нельзя наспех.

Варя, растерянная и жалкая, стояла в сторонке, явно не при деле. Увидев Аринку на крыльце, босую, с перекинутыми ботиночками через плечо, улыбнулась. Трогательно-смешной она показалась Варе.

С огорода во весь опор мчался Ивашка. Как всегда взлохмаченный, пахнущий рыбой, водорослями и всеми травами, что росли на земле.

— Ха! А чего так рано? Я вот рыбы принёс. Возьмите на дорогу.

— Да что ж мы, кошки, что ли, будем сырую рыбу есть в дороге? — засмеялась Лида. — Вот если б ты поджарил нам, мы с удовольствием бы.

— Ха! А я что, говорю, что сырую, я мигом очищу и поджарю.

— Не надо, Ивашка, у них всего полно. Я лещей им накоптила, хватит, — остановила его Елизавета Петровна, явно растроганная Ивашкиной заботой.

И вот всё было готово к отъезду. Перед дорогой решили, по русскому обычаю, присесть. Потеснившись, все уместились на ступеньках крыльца. Помолчали. Первым встал Симон.

— Ну, с богом. Пора, — сказал он, на скорую руку перекрестившись. Обратился к Аринке: — Ну, Арина — дочь крестьянская, прощайся со своим домом, в новую жизнь вступаешь. Точно. А скажи-ка, небось радёшенька, что из дому удираешь? Надоел он тебе, а?

— Сам, наверно, радёшенек, что я уезжаю! — строптиво фыркнула Аринка.

Симон неловко развёл руками:

— Не серчай, я это так просто, для поддержания духа твоего сказал. Точно. Учись, не ленись, выходи в люди, может быть, и правда на агронома выучишься?! Дом не забывай, нас почаще вспоминай, а теперь целуй батьку.

Аринка подскочила к нему, приподнялась на цыпочки, обхватила своими худенькими руками его шею и ткнулась в его колючие усы, да так и застыла, точно приросла. Симон подхватил её под мышки и почти силой оторвал от себя, высоко приподнял в воздухе и посадил на телегу. Стал суетиться, тормошить сено, застенчиво отворачивать лицо.

— С нами-то попрощайся, — сказала Елизавета Петровна, закрыв лицо руками и вздрагивая всем телом.

Варя стояла рядом и тоже заливалась слезами. Лишь Ивашка да Лида сохраняли невозмутимое спокойствие.

— Ну хватит, простились и будет, чего девку тревожить, не на казнь везём. Открывайте ворота, — деловито скомандовала Лида.

Аринка сидела на телеге огорошенная и растерянная, она никак не могла взять в толк, что это с нею прощаются, что это о ней плачут, её провожают. И что едет она не за снопами в поле, не за дровами в лес, а в незнакомый город, к чужим людям. Её вдруг охватила тревога. Она страдальчески сморщилась, испуганные глаза её стали перебегать с одного лица на другое. Ей казалось, что вот-вот кто-то скажет сейчас, мамка или тятя: «Не надо никуда ездить, сиди дома, дома тоже хорошо». Но никто ничего не сказал, открылись ворота, лошадь дёрнула телегу, Аринка качнулась и так, с широко открытыми глазами, полными удивления и страха, стала удаляться от своих. Они всё стояли в проёме открытых ворот и махали ей рукой. А Аринка всё ждала, и смотрела, и смотрела на них.

Так и проехали свой дом. Подъезжая к концу деревни, Аринка вдруг увидела Данилку, он точно из-под земли появился. Стал трусцой догонять телегу. Лида приостановила Забаву, поехала шагом. Данилка пошёл сзади, Аринка с грустью смотрела на него. Потом спросила:

— Зачем ты идёшь, Данилка?

— Так просто, — сумрачно ответил Данилка.

— Ты провожаешь меня, да?

— Ага.

Он, как привязанный телок, всё шёл и шёл за телегой.

— Я тебе письмо напишу, ладно? Ты ведь грамотный, прочитаешь?

— Ага.

Проехали Старя. Проехали Ивановское. Вот и Кривое колено — граница Аринкиной родины. Направо песчаная дорога вела к речке, большак круто поворачивал налево, здесь начинались чужие земли, принадлежащие соседним деревням.

— Данилка, хватит провожать, мы поедем сейчас быстро, возвращайся домой, — сказала Лида и подхлестнула Забаву. Та рванулась и побежала рысью.

— До свиданья, Данилка, прощай! — прокричала Аринка, махая рукой. Данилка отстал, уже был далеко, но не остановился, а всё шёл и шёл. Он казался издали совсем маленьким — одинокая фигурка на большаке.

Потом большак опять повернул налево, и всё скрылось — и Данилка, и родной лес. Начиналось незнакомое, чужое. Чудилось Аринке, что переезжает она ту синюю каёмочку горизонта, за которую она всегда так хотела заглянуть, мечтая на трухлявой крыше тёти Машиного сарая.