"РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ" - читать интересную книгу автора (Луначарский Анатолий Васильевич)

ЛЕКЦИЯ ВТОРАЯ

В прошлой лекции я старался дать представление о сущности религиозных верований и их происхождении. Мы остановились на происхождении религии, на первобытном анимизме, на эволюции анимизма, заключающейся в том, что сонмы духов умерших людей превратились в иерархии богов, постепенно все более упорядочивавшиеся в зависимости от такого же расслоения человеческих обществ. Затем во второй части моей лекции я старался дать представление о двух типах религиозных воззрений — о метафизическом и историческом, о религиях, более или менее упорядоченных и систематизированных жрецами, и о двух их типах, которые мы часто встречаем в смешении и которые в чистом виде лучше всего представлены индусской и иранской религиозными системами.

Сегодня мы займемся другим громадным религиозным явлением, именно эллинством.

Греческая религия выросла, как и всякая другая, из анимизма. В основе здесь лежала, как и у всех дикарей, вера в мертвецов, которые могут повредить людям, вера в двойников, в души, которые могут незримо шататься по свету и вредить, а иногда и приносить пользу. Затем эта вера пережила тог же период постепенного превращения сонма духов в своего рода государства с царями, приближенными этих царей и с духовной челядью, потому что сам греческий народ принял монархический и аристократический характер.

Во главе маленьких греческих государств стояли цари, у каждого царя были свои старейшины, т. е. богатейшие люди: это были вооруженные герои, им повиновалась толпа мелких земледельцев и рабов. Рабы по происхождению были или военнопленными, или людьми, которые попали к богатым в кабалу по своей задолженности.

Соответственно с этим и потусторонний мир казался так же организованным: во главе был бог, который являлся родоначальником царского семейства и за которым позднее были признаны, как его область правления, явления стихийной, а еще позднее социальной жизни, небесное правосудие, что ли. Что же касается более близких по времени к данному поколению предков, то их уже более не называли богами, а оставляли в положении полубожественном, в положении героев, за которыми признавалось, что они смертны, тогда как баснословные боги считались бессмертными.

В таком состоянии была греческая религия до громадной важности культурных переворотов, которые стали происходить по отдельным греческим государствам в зависимости от чрезвычайного роста их торговли и промышленности. Греция оказалась в очень благоприятных условиях по сравнению с другими государствами и другими народами. Если возьмете Европу, лежавшую севернее Греции, или Европу, лежавшую на западе от пес, то она представляла из себя еще дикие страны. Если же вы обратите внимание на Восток, который рано проснулся к жизни, на Египет, на Малую Азию, то увидите, что там культура достигла известной высоты. Там процветало не только земледелие, — земледелие главным образом по большим рекам, которые тучно и широко оплодотворяют в тех местах свои берега и служат смеете с тем путями сообщения, связующими в культурные единицы целый ряд поселений, — там имелись и ремесла, изготовлявшие главным образом предметы роскоши для царей и сатрапов, богатейших вельмож, помещиков. Но так как для изготовления всего этого нужен был сырой материал, которого иногда не находили в Азии, то образовался целый ряд чисто торговых республик, главным образом финикийских. По берегам морей Малой Азии, Южной Европы и Северной Африки их города представляли поселения купцов, окруженные стенами, вооруженные от грабителей с суши, располагавшие большим торговым флотом, который по морям совершал далекие путешествия до Англии, Испании и Западной Африки, привозил сырье, металлы, янтарь, больше всего рабов, — словом, все то, что можно было достать из этих полудиких стран. Финикийцы частью все это выменивали на более внешне блестящий мишурный товар восточной индустрии, частью просто нападали на берега и грабили жителей.

Как и всякая примитивная торговля, это была торговля хищничества: менялись, когда оказывалось более выгодным, а если купцы оказывались сильнее, то просто грабили прибрежных жителей. Эта торговля между империями Востока и полудикой Европой превратила такие города, как Тир, Сидон и другие города Малой Азии, в пышные столицы, полные великолепных храмов, с черезвычайно развращенной, полной сладострастия, нелепо роскошной жизнью. Таким представляется нам в общем тогдашний Восток. Два главных его элемента — это громадные военные монархии, в которых, основываясь на цивилизации по большим рекам^ водворилась крайне централизованная монархия, правившая гигантскими странами посредством сатрапов, и вольные города шустрых и хищных мореходов.

Греция оказалась в середине, на полуострове, чрезвычайно изрезанном морем, с целой массой удобных бухт, где каждая почти местность внутри полуострова была близка к морю, притом морю, усеянному островами. Были близки Италия, Сицилия со всеми их богатствами, Африка, громадные острова с высокой культурой, как Крит. Греция, таким образом, в смысле путей сообщения находилась в исключительно благоприятных условиях.

Кроме того, были и другие благоприятные условия: собрать ее воедино, сделать из нее одну большую монархию, как это было в Персии и в странах вокруг Вавилона или с Индией, или с Китаем, было невозможно, потому что Греция в географическом отношении представляет из себя, подобно Швейцарии, — хотя и не с такими высокими горами, как Альпы, — как бы ряд клеток; она как бы разрезана на ряд незначительных участков, а это предрасполагает к известной индивидуализации, автономии отдельных частей, Так и вышло: Греция жила в союзе городов, спаянных между собой общностью интересов, общностью языка, единством культуры, но тем не менее способных отстоять свою независимость. Централистические тенденции в Греции сказывались и в то время, и более сильные державы Спарта и Афины стремились к гегемонии, но это только развило соревнование и свободолюбие.

Легко создается единое государство, единый центр в единообразной стране, где он раздавливает сопротивление каждой отдельной части, но гораздо труднее самостоятельные маленькие народы, сложившиеся в особые государства, подчинить одному правительству. Так что в Греции жил дух свободы.

Да и самый климат Греции способствовал развитию того, что мы можем назвать гражданственностью. Это был климат, не подавлявший человека той суровостью, какую мы видим на севере. Вы знаете, что народы далекого севера остались полудикими, потому что жестокая, суровая природа не дает там человеку, как и растению, дозревать[39].

В то же время вы знаете, что и народы далекого экваториального юга остаются в таком же положении; там природа не требует от человека усилий овладеть собой, не дисциплинирует его, не воспитывает к труду, строительству. Бросается в глаза, что умеренный климат способствует человеческому труду, дает награду за труд, наиболее благоприятствует человеческой культуре. Среди такого рода климатов выделяется, как будто нарочно, климат Греции, это — идеальный средний климат. Там есть и достаточная суровость, потому что на горном плато бывают довольно жесткие зимы, которые заставляют человека защищаться от холода, там вместе с тем есть и тучные пастбища, на которых могло раскинуться весьма широкое скотоводство, и, наконец, долины, достаточно благоприятные для того, чтобы в них заниматься земледелием в смысле разведения хлебных злаков и всякого рода плодовых деревьев; одним из таких условий расцвета греческого земледелия, как вы знаете, было возделывание маслин; жиры были в большой цене, и торговля растительными маслами была одной из доходных статей населения. Местами находились богатые руды, слои превосходного мрамора.

Кантональный дух Греции, гражданские свободы, ее умеренный климат, приветливое море, которое прямо зовет человека совершать путешествия от острова к острову, ее положение между чрезвычайно богатыми полудикими странами, откуда можно было извлекать сырье и продавать на Восток, и культурно–богатым Востоком, где можно было устраивать фактории, колонии, которые занимались бы вывозом продуктов азиатской культуры и ввозом туда сырья, — это положение передатчика, положение торгового звена, агента обмена между Азией и Европой манило грека, и Греция стала быстро цивилизоваться.

Скоро она стала конкурировать с торговцами семитами, финикийцами и обогнала их. Рядом с Тиром ч Сидоном она организовала в Передней Азии целый ряд больших греческих городов, как Смирна, Эфес, Милет, заселила юг Италии и Сицилию, создав там такой центр, как сицилийские Сиракузы. Таким образом этот маленький народец сетью раскинулся по берегам Средиземного моря, сделавшись центральным торговым народен мира.

Торговые города всегда имеют тенденцию к республиканскому управлению. Торговый город, как таковой, сейчас же выдвигает буржуазию, выдвигает, с одной стороны, купца–морехода, с другой стороны — кораблестроителей, ремесленников, которые производят на отдельные рынки всевозможные предметы обихода, и иногда мануфактуриста, который таких ремесленников собирает воедино в капиталистически организованную хозяйственную единицу, а такая буржуазия стремится ограничить власть монарха, власть помещиков. Она не желает находиться под контролем феодального государства, состоящего из крестьянской угнетенной массы и бар, где мелкий помещик тянет к своему сеньору, а этот сеньор тянет к князю, который в свою очередь является вассалом короля. Такой феодальный строй организован на военной мощи правящего сословия вооруженного дворянства с. его дружиной и на бесправии крестьянства.

Когда рядом появляется город, полный купцов и ремесленников, которые отнюдь не желают поставить себя в подчиненное положение но отношению к феодалам, то начинается борьба между городской буржуазией и феодализмом. Борьба эта имеет разный характер: иногда город поддерживает царскую власть против аристократии, а иногда, наоборот, город поддерживает аристократию против царской власти. В Греции ;)to произошло иначе: буржуазия города оказалась настолько сильной, что просто сломила царскую власть. Но титул царя, базилевса, остался в Греции. В наиболее отсталых странах, как Спарта, выбирали двух царей, и они представляли собой военачальников, которые были поставлены под надзор аристократической коллегии эфоров. Но в Спарте помещичий режим как раз мало пошатнулся, а вот в типичной для Греции стране, в той, которая всегда принимается за образец греческой культуры, в Афинской республике, — там базилевс–царь оказался жрецом, т. е. чистым пережитком, лишенным значения. Власть попала сначала в руки наиболее богатых классов, которые вошли в соглашение с наиболее благородными фамилиями земледельческими, помещичьими фамилиями, но потом стала неудержимо скатываться вниз, и имущественная буржуазия в свои цепкие руки взяла в конце концов всю Афинскую республику, расширила в то же время ее пределы и поставила в зависимость от Афинской республики целый ряд других городов, почти всю Грецию.

В момент своего расцвета даже последнее убежище консервативной аристократии — ареопаг, высшее судилище, она или урезывает в правах, или ставит под свой контроль. Но, в конце концов, афинская буржуазия очутилась перед новым врагом — простонародьем: матросы, простые ремесленники, крестьянство, частью разоренное, переселившееся к этому времени в города, считали себя полноправными гражданами, и эта беднота афинская стала требовать для себя расширения прав. Возникли новые распри, и прогресс в направлении демократизации Афин шел неудержимо до того момента, когда столкновение Афин со Спартой пресекло нормальное развитие Афин.

Каким же образом отразилось это на религии? Наиболее творческую роль в выработке культуры играют Афины, потому что это был наиболее торговый город Греции. В центре культурной, политической, философской жизни оказался самоуправляющийся свободный город такого же точно типа, какой мы встречаем в других случаях, когда торговля выдвигается на первый план, как, например, позднее, в конце средних веков и в начале эпохи Возрождения, в итальянских городах с Флоренцией во главе или у нас в Новгороде и Пскове. Это такого же типа самоуправляющийся город, полный борьбы между богатыми и бедными.

Но помимо этого Афинской республике приходилось отстаивать себя всячески от иноплеменников. Западные полуварварские племена были неопасны, но гигантские восточные державы были опасны до крайности; вы знаете историю персидских войн и неоднократного натиска персидской монархии на греческие города.

Персия стремилась поработить себе греческие колонии в Малой Азии и распространить влияние на материковую Грецию. Вы знаете, как Греция сначала дала геройский отпор Персии и затем оказалась более сильной, чем Восток, когда она под руководством македонского монарха[40] сумела даже Персию поставить в положение вассала по отношению к себе.

. Было чудом, что маленький свободный народец смог вырасти в такую колоссальную мировую величину и победить, даже подчинить себе, гигантскую военную державу. Во всяком случае опасность в течение всей жизни Греции от варваров организованных, от восточных держав, была налицо, и, стало быть, надо было поддержать боевую мощь своего гражданства.

В этом и заключается главная причина высокой гражданственности греков. У них тоже были рабы, и никто из греков не протестовал против существования рабов. В этих самых демократических Афинах добрая половина жителей не имела абсолютно никаких гражданских прав; эти люди рассматривались как вещь, принадлежащая гражданам. Правда, утверждают, что в Греции рабство не приняло жестоких форм, но рабство существовало все же в очень скорбном виде, в виде не только лишения гражданских прав, по и в виде оскорбительной зависимости от своего господина.

Когда шла демократическая борьба в Греции, то это никогда не было восстанием рабов, и даже крайняя демократия но поднимала вопроса об освобождении рабов. Стремления иметь в государстве только свободных граждан не существовало, и самые лучшие демократы, борясь за права крестьянства и ремесленников, говорили только об афинянах по крови, а отнюдь не принимали во внимание военнопленных — людей, попавших к ним в кабалу. Всяческие меры принимались, чтобы кабальных, но не попавших в рабство облегчить, — например, должникам многократно отпускались долги, по рабов на волю не отпускали. Раб рассматривался не как член данной общины, а освобождение от долгов, поддержка разоряющегося крестьянина, — тенденция прийти на помощь бедняку, организовать его против богатого, была налицо. Она являлась результатом чувства самосохранения афинского парода, который должен был иметь достаточно многочисленную и преданную гражданскую армию. В этом и заключается разгадка половинчатого демократизма Афин.

Когда богачи начинали душить крестьянство или ремесленников, когда грозило Афинам, что в рабство впадет большинство населения, а несколько семей окажутся владельцами всего имущества, крепостниками в отношении остальных, тогда спрашивали: а кто же будет защищать Афины, разве раб будет защищать Афины? Нет, раб не нес воинской повинности. Надо, чтобы кто–то нес воинскую повинность, готов был геройски защищать жену, детей, имущество, честь и будущее своей маленькой родины. И вот, чтобы развернуть патриотизм, чтобы иметь такого рода войско, государство поддерживало в решительный для него момент бедняка, организовывало его. Лучшие люди, дальновидные люди становились на сторону бедняков и помогли им в деле революции, выковав таким образом гражданское самосознание бедняков, которые взяли защиту дела государства в свои руки и не отдавали его без борьбы. Заметьте, кроме того, что и военная техника постепенно выявляла, насколько важно иметь–именно демократическую армию.

Сначала у греков война велась героями па колесницах. У Гомера встречаем царя, дерущегося на колеснице, а около него — безымянную массу, которая не идет в счет. Позднее оказалось, что эти люди на колесницах, запряженных четырьмя конями, не являются достаточной силой; что средний буржуа или мелкий помещик, который выходил в качестве тяжеловооруженного воина, оказался в жизни большей силой, чем одиночка–герой. Но этот процесс пошел дальше. Афиняне побеждали потому, что вместо гоплитов они выдвигали легковооруженное войско, которое сражалось кожаными щитами и железными мечами и копьями и которое в силу легкого вооружения было очень подвижным. Соответственно этому была выработана и боевая стратегия, и, таким образом, пользуясь возможностью быстрых обходных движений, внезапных нападений, это легковооруженное войско оказалось могущественнее, чем сравнительно небольшие фаланги тяжеловооруженных помещиков и крупной буржуазии. Тогда демократия приобрела особое значение, и хотя она не только не богатела, но беднела, однако государство вынуждено было прийти к ней на помощь, иначе оно не могло бы себя отстаивать перед восточными варварами.

Таким образом в Греции развился республиканско–демократический строй, и, если откинем • наличность рабов, это была одна из самых законченных демократий. Суд, выбор чиновников были организованы демократически выше, чем в какой бы то ни было стране нового времени, но рядом с этим существовали бесправные рабы.

В этой среде должна была преломиться и религия, приобретшая черты, соответствующие этому периоду.

Бог был признан как основа мироздания, но старые мифы, имевшие до тех пор характер объяснения явлений природы, начали приобретать всё более моральный характер.

Государство в лице своих жреческих коллегий, в лице своих крупнейших поэтов, мыслителей, ^историков, через свои прекрасные учебные заведения, — их мы потом коснемся, — переделало постепенно религиозное сознание народа, делая из него как бы школу гражданственности, того мужества, того патриотизма и того чувства равенства, которые были необходимы для поддержания Афинской республики.

Платон, великий философ, только выразил внутреннюю сущность греческого государства, когда сказал, что «государство есть воплощение на земле справедливости», что уже в этом слове «государство» справедливость таится.

Заметьте, что, когда Платон рисует идеальную республику, он ни на секунду не говорит, что она должна быть республикою равных; он отличает господствующий класс философов, подручный ему класс воинов, класс ремесленников и торговцев, которым отдана экономическая жизнь, и класс простых граждан, совершающих черную работу. По его мнению, справедливость требует четырех классов, потому что под справедливостью он разумеет внутреннее равновесие государства. Ему кажется, что такое государство было бы наиболее жизнеспособным, наилучше организованным.

Греческая республика не была организована так, как хотел Платон, но она была определенным образом иерархически организована: у нее были генералы, ораторы, за которыми шли народные собрания, у нее были, с другой стороны, богачи, которые приобретали торговлей огромные имущества; разве трудно было кому–либо из них захватить власть? Ведь мы это на каждом шагу видим, и история учит, что демократия — вещь неустойчивая, что тот или другой человек, которого особенно полюбит народ, который сумеет ему польстить или его купить, или боготворимый войском полководец может легко захватить власть.

Для обозначения такого человека, который, выйдя из народа, захватит власть, в отличие от царя, который в силу божественного происхождения имеет такую власть, Греция пользовалась словом «тиран».

Это было лицо, которое по доверию от народа приобрело единоличную власть. И это было постоянным явлением в Греции: тиран (генерал, или оратор, или богач) захватывал власть, и его поддерживала именно демократия, потому что он льстил массам, он говорил им: «При мне вам будет лучше, нарушьте конституцию, выберите меня диктатором, а я, как диктатор, буду заботиться о вашем благополучии». Почти все тираны прокрадывалась к власти путем демагогии.

Потом другие слова стали употребляться для обозначения тиранов — цезаризм и бонапартизм. Цезаризм от имени Цезаря и бонапартизм—от имени Наполеона Бонапарта. Тот и другой были именно такими тиранами.

Республика должна была от этого защищаться, надо было внушить каждому гражданину, чтобы он не стремился к тирании, надо было внушить богатому, чтобы он не истощал терпения бедняка, — пнрче будет восстание, кадо было и бедняку внушить, чтобы он не посягал па крупного торговца, на его фирму, не подрывал ее, потому что в этом — базис общего существования.

Развернуть в людях чувство справедливости — это значило внушить им идею о том, что греческий мир есть мир гармоничный, что всякий должен держаться своего места, что всякий в полном согласии с целым должен играть ту партию в общем оркестре, какая судьбой ему суждена, а не стараться выйти из нее, нарушая внутренний мир.

Па самом деле эти республики были клокочущим котлом: вся история любой греческой государственности, в том числе и Афин, пестрит демократическими революциями и попытками богачей подчинить себе государство, всякими нашествиями иноплеменников, восстаниями, возникновением тиранов, постоянным изгнанием лучших людей афинских из опасения, чтобы не стали они тиранами.

По, поскольку это имело место, греческая культурная мысль устремлялась к тому, чтобы исцелиться от этих страстей путем воспитания в гражданине идей справедливости.

А что же внешний мир, стихийный, давал ли он представление о космосе, о лице как порядке? Да, давал. В Греции природа редко показывала себя нестройной и дикой; она была умеренна, очень ровна, в высшей степени прекрасна и глубоко человечна. А раз можно было в ней заметить незыблемые законы, то почему не предположить в них первоосновы гражданственности? Абсолютная монархия ищет себе религиозной опоры именно в том, что есть бог, отец всех богов, который всем повелевает, и монарх, разрешающий по капризу дела человеческие, в параллель себе на первый план выдвигает гневливого, страстного, страшного бога. У греков же, которым хотелось доказать, что во всем должен доминировать закон, идея закона природы стала выдвигаться па первый план.

Так как они искали наисовершеннейших законов, чтобы организовать свой космос, т. е. порядок внутренний в своем государстве, то, естественно, они обращались к порядку в природе и из природы вычитывали, что там есть этот раз навсегда установленный великий порядок пли гармония. Всюду, где гражданственность мало–мальски проявлялась, где сложный общественный строй требовал представления о боге справедливости, там выставлялась идея божественной справедливости, там утверждалось, что есть всезрящий бог, который до недр сердца видит душу каждого и требует повиновения закону.

Как в природе есть закон, в силу которого восходят и заходят луна и солнце, движутся иные светила, меняются времена года и времена дня, так точно есть незыблемые законы справедливости: тот же самый бог, который так мощно поддерживает порядок на небесах, поддерживает и порядок на земле. Такие идеи мы находим, когда знакомимся в индусской религиозности с древним богом Варуной[41], у которого горят тысячи очей, — это звезды, — он обнимает землю, он вездесущ и диктует законы миру.

Зевс, т. е. бог–отец греков, в древнейшие времена представлял из себя деспота. У Гомера говорится, что это — бессмертный царь, который сидит рядом с солнцем и, .когда другие боги противоречат ему, говорит: «Возьмитесь все за один конец цепи и тяните, я же возьмусь один за другой конец ее и вас всех перетяну, потому что я всех сильнее». Зевс Гомера постоянно разражается гневом, одних любит, других но любит. В гомеровскую эпоху сознание необходимости, закономерности было слабо, и Зевс вполне может делать, что левая нога хочет, он капризен, жесток, величественен, полон всяких пороков и являет из себя живую фигуру тогдашнего царя.

Этот Зевс позднее изменился совершенно. Припомните Зевса, какой создался в Греции в ее золотую эпоху и нашел себе выражение в Олимпийском Зевсе великого греческого ваятеля Фи~ 9ия[42]. До нас дошло только отражение этого произведения. Мы знаем, по описанию Павсания[43], который видел его, по копиям, которые до нас дошли в мелком виде, — большей частью только голова, — и по ним судим, что такое был Олимпийский Зевс.

Это была идея божества большой чистоты; здесь греческая религиозная мысль устремилась к тому, чтобы изобразить прежде всего справедливого отца, — отца, который любит, но не человеческой любовью, способной к пристрастию, а ровной мудрой любовью. Его любовь граничит почти с равнодушием, — так она справедлива, — но она может быть и грозной, когда закон нарушен •— закон мудрый, который нельзя критиковать, потому что он установлен всеведущим богом. У этого Зевса, этого олимпийского законодателя, громадное спокойствие в развитии лба, в выражении губ, во взоре, позе свидетельствует, что он бесконечно мудр, благ в силу мудрости, но это — зоркий страж раз навсегда данных им мудрейших законов. Это — существо, которое от века создало космический, т. е. мировой, порядок.

Общество есть часть этого космоса, и поэтому закон его блюдет сам великий судия — Зевс. Вся государственность, вся идея научных законов, которые не подлежат спору, приобретает, таким образом, характер высшей мудрости, перед которой надо опуститься на колени. Она прекрасна, эта мудрость.

Бунтующий грек не мог бы с этим согласиться. Он сказал бы: «Я вижу неправду на земле, и я вижу многое в природе, что жестоко, что безбожно». Он стал бы протестовать. Но не все же греки были бунтующими. Государственная власть, как таковая, жреческие коллегии, как таковые, греческая интеллигенция почти целиком поддерживали всеми силами идею этого космоса, идею мирового социального порядка как идеального, которому отдельные люди должны подчиняться.

И отсюда вытекала так называемая греческая трагедия, величественное создание колоссального усилия греческого гения.

Один за другим великие трагики в ряде образов протестуют против человеческого бунта. Основная идея греческой трагедии заключается в том, что даже герой, даже величайший человек, ^ даже справедливейший человек, если он нарушает некоторые объективные законы, гибнет.

Вы не можете сказать, что этот человек неправ, но фатально он осужден на гибель, потому что идея, которую он представляет, одностороння и порядок может торжествовать только на гибели этого человека.

Возьмем величайшую и трогательную трагедию Софокла[44] — «Антигона». Когда вы слушаете речь Креона, вы отдаете ему дань справедливости. Он говори г: «Я воспретил хоронить человека, который изменил отечеству, он хотел нарушить нашу гражданственность, он вел на нас полчища врагов, он похоронен не должен быть». Но сестре этого проклятого человека — Антигоне — во что бы то ни стало нужно похоронить его, потому что закон считает величайшим преступлением перед богами, если ближайший родственник но похоронит мертвеца. Это — след анимизма: мертвец, которому не принесена жертва, — голодный, страдающий дух, который никогда не простит этого, который будет мучиться оттого, что его забыли. Поэтому сестринский долг, предписание самого древнего божества велит Антигоне исполнить долг. любви к брату. И она это делает. Тогда ее схватывают, и она гибнет, но гибнет и царь Креоп.

И это справедливо, по мнению Софокла, потому что не. смеет протестовать против государства человек. Гибнет Антигона, гибнет и Креоя, потому что противопоставил государство религиозным идеям. Справедливость торжествует, потому что они погибли оба, потому что справедливость есть гармония. Поскольку эти начала искажены, постольку люди гибнут, потому что представляют лишь одну сторону равновесия. В этой тяжбе выигрывает бог, который говорит: «Всякий, кто против государства или предписаний религии, прав он или неправ, неправ уже тем, что идет против закона, и он погибнет».

Но еще более замечательна другая трагедия — «Прометей». Здесь вы не можете сказать, кому сочувствует ее автор Эсхил[45]. Когда вы читаете «Прометея», вы видите героя, страдающего за правду. Зевс хотел уничтожить человеческий род, разгневавшись на него, но Прометей за него заступился, ему жалко стало людей. Он их, согласно мифу, превратил в полубожественные существа тем, что дал им огонь, основу техники, открыл множество ремесел и тайн, дал им надежды, которые их услаждают и спасают в минуты горькие, и за это Зевс его, как бунтовщика, приковал к горам Кавказа, где печень его терзают коршуны. Все сочувствуют Прометею — и дочери океана, и те самые силы, которые приковывают его. В будущем ему обещано освобождение через Геракла, который сам — сын божий. И, несмотря на это, Прометей — бунтовщик. И мы знаем, что, несмотря на резкие ноты справедливого протеста и всю антипатию, которую внушают посланцы Зевса, старавшиеся сломить гордыню любви, носителем которой изображен Прометей, он склоняет голову перед Зевсом в последней, не дошедшей до нас части трилогии, он признает правильность его суда. Но для этого необходимо было, чтобы вдруг из–за лика Зевса, как тирана, выдвинулся лик Олимпийского Зевса, бесконечно мудрого, бесконечно спокойного, чтобы мятущийся человек, титан Прометей, склонился перед ним и сказал: «Ты прав, господи». Таков внутренний смысл этой греческой трагедии, таков смысл той стороны греческой религиозности, которую можно назвать религией Зевса. Это есть религия гражданского порядка, распространяемого и на мир.

Но помимо Зевса–отца у греков есть еще и богини. Этот бог–сын по преимуществу есть Аполлон, Феб.

Первоначально он сливается с богом солнца Гелиосом, но потом он стал главным образом божеством моральным. Этот бог света в смысле нравственном, интеллектуальном, бог наук, искусств, добрых нравов, внутренней чистоты, — словом, бог идеала; и вся религиозность, весь культ Аполлона сводились именно к почитанию чистоты, ясности, уравновешенности, человечности в ее самых лучших формах.

Изображается Аполлон главным образом двояко — или в качестве человека, только что переходящего от юности к зрелости, т. е. в расцвете, причем ему придаются черты такой красоты, какую только мог себе представить грек; тогда он изображается в моменты величайшего спокойствия и самодовлеющего самолюбования; или ему придавались черты грозные, черты борца–победителя.

Аполлон есть выражение воли Зевса, это —сын, который его волю передает миру через пророков, поэтов. Поэт рассматривался как пророк, как глашатай тайн божеских, и это бог–сын Аполлон внушал такие мысли пророкам.

С другой стороны, он и на битву направляет, когда она справедлива, когда она идет против варваров, против пиратов, против мятежа. Величайшие изречения, которые ему приписывались, гласят: познай самого себя, держись во всем золотой меры! Это глубоко греческая философия: концентрация в себе, гармоничность, сочетание своих усилий с внешними, нежелание выходить за границы, поставленные тебе космическим порядком.

Ярким выражением греческой религиозной мысли явилась скульптура. Как вы знаете, никогда и нигде скульптура не играла такой роли и не достигала такого высокого расцвета, как в Греции, и это потому, что из богов Греция делала реальный идеал для своего юношества, старалась, приняв известное гражданское равенство, развить из всех граждан наилучших патриотов и воинов.

Афиняне сделались народом–педагогом. Громаднейшее внимание уделялось физическому, умственному и нравственному воспитанию молодого поколения. «Настоящие силы страны — в ее сынах», — говорили греки. Воспитать храбрых юношей, готовых неустанно защищать родину, а с другой стороны, граждан, которые могут править, . которые умеют уживаться внутренне, которые чтят богов, т. е. блюстителей справедливости, которые чисты в жизни, — вот цель греческой государственности.

Поэтому, изображая богов, они придавали им вид людей, которые не имеют ни смерти, ни старости, никаких изъянов и пороков. Это — челочек в его полном выражении, в его законченном торжествующем выявлении, —человек, каким он должен быть, каким он хотел бы быть. И в этом — непередаваемая, непобедимая мораль греческой скульптуры. И до сих пор мы не поднялись выше этого, это есть мечта о человеке, в котором дух и тело одинаково развиты, гармонично сплетены и дают аккорд красоты чарующей.

Таким образом греческая гражданская религиозность дала нам громадные ценности, вложив их в общечеловеческую сокровищницу.

Однако к этому не сводилась вся греческая религиозность, у нее была еще другая сторона, более буйная, более романтическая и более скорбная.

Разве мог грек, в конце концов, признать, что все в мире хорошо? — Если свет существует, то существует и тьма, — разве мог он, создавший идеал бессмертного бога, не считаться с тем, что человек ость смертное существо? Замечательно, что греки часто употребляют выражение «смертный» вместо слова «человек». Были и у греков представления о бессмертии дущи, но, поскольку мы знаем олимпийский мир, поскольку вчитываемся в Гомера, в трагиков, утешительного о бессмертии души там нет ничего! Там вы находите изображение души после смерти, которое является прямо удручающим, как в Одиссее, в виде сонма бесплотных духов, которые бродят в недрах земли, страдают от холода и голода, слетаются, как некормленые птицы, на приносимую им живыми жертву. Это — мир, о котором даже царь говорит, что он предпочитал бы быть самым последним свинопасом, чем царем на том свете. Это — скорее представление о страданиях, о наказаниях. Правда, при этом есть какая–то бледная тень счастливого загробного общества, где наиболее заслуженные люди имеют сравнительно спокойное существование, на что указывает великий миф о Геракле, который после трудовой жизни сжег себя на костре вследствие больших мук, которые испытывал, но потом, прямо с костра был возведен в величие бога и сидел по правую руку отца; он был признан богом за законного сына, искупителя человека и спасителя. Миф о Геракле совпадает во многом с мифом о Христе. Но государственная религия Греции, как таковая, которую мы знаем из поэзии и скульптуры, мало интересовалась вопросом о потустороннем мире; она не старалась государственность свою основать на страхе ада и рая, а исключительно на гармонии чувств, законности и справедливости.

У греков самыми важными формами земледелия было земледелие хлебное, с целым рядом торжеств, относящихся к Деметре, богине злаков, матери богов, и затем виноделие, в центре которого стоит бог Дионис (или Вакх).

Тут мы встречаемся с новой полосой религиозности, на которую надо обратить внимание. В великом мифе о Деметре, из которого развились элевзинские таинства[46], рассказывалась такая история. Бог преисподней похитил любимую дочь этой богини — Кору. Богиня–мать по всей земле разыскивает дочь, претерпевает множество всяких страданий и не находит Коры. Наконец, всезрящее солнце, которое половину времени проводит на небе, а половину — под землей и видит, что там делается, говорит Деметре, что Кора там, на том свете. Тогда Деметра обращается к богу справедливости, Зевсу, и просит вернуть ей дочь. Зевс отвечает, что готов приказать своему брату Гадесу, царю преисподней, вернуть Кору, если она ничего еще не вкусила на том свете, но если она уже вкусила, то сделать этого нельзя. Оказывается, что Кора уже съела там плод, и поэтому все, что возможно сделать для Деметры, — это чтобы Кора половину года оставалась под землей, а половину года проводила у своей матери. Этот миф на самом деле есть представление о хлебе, который сеют; следовательно, он умирает, погребается в землю, ждет там своего времени и потом снова возникает к жизни. Таким образом. Кора представляет смерть и воскресение зерна, а Деметра — божество, которое как бы сеет, погребает под землей свою любовь и ждет радости свидания с нею по воскресении ее. Но вместе с тем ведь Деметра скорбит по поводу исчезновения своей дочери под землей, скорбит скорбью матери по поводу смерти своей дочери! «Не родится, еще не умрет». О человеке, который умирает, говорят, что это Гадес, бог мертвецов, забрал его к себе. Гадес есть царь демонов, которые утаскивают к себе под землю человека. Все переживания матери в данном случае есть выражение скорби по поводу того, что существует смерть на земле. Но оказывается, что положенное в землю возникает вновь, выйдет вновь из земли, воскреснет, возродится к новой жизни. И вот это — чрезвычайно важная сторона элевзинских таинств, именно возвещение в образах той истины, что смерти на самом деле нет, смерть есть вещь временная, что человеческая душа бессмертна и что в конце концов когда–то все почившие воскреснут так, как воскресает зерно, павшее в землю, как возвращается весна после того, как зима все скосила.

В элевзинских мистериях участники предавались отчаянию по умершим, ходили по ночам в похоронные шествия, но затем перед ними изображалась картина воскресения. Это был великий праздник, тот самый, который празднуется и у нас под именем «воскресения Христова».

Параллельно этому и в виноделии есть разительное явление: превращение винограда в вино, причем при растаптывании, раздавливании плодов течет как бы кровь, и, кто напьется этой крови, тот является причастником божества, как причастник божества есть и тот, кто ест хлеб. К этому откровению можно прийти так: природа — это тело бога, ее создателя; человек питается, вкушает ее часть, вкушает от тела бога. С вином же еще проще: когда человек пьянел, начинал плясать, становился весел или приходил в уныние, плакал, он чувствовал, что словно какой–то дух в него вселился: вино им овладело, в нем дух (по–латыни spiritus), — отсюда и название напитков спиртными. А раз в напитке есть дух, демон, овладевающий человеческой душой, то ясно, что пьющий вино не только плоть в себя впитывает, но и дух божий. И вот когда собиралось новое вино и его пили, причем в восторге опьянения, в веселых плясках доходили иногда до драк, то это значило, что все были богоодержимыми.

Это был великий праздник, который был связан с представлением о том, что «никто не родится, аще не умрет», что есть бог, воплощенный в винограде, который уходит в землю, как бы разбрасывает себя по всей земле, воскресает, терпит гонения, страдания, а в конце концов дарует радость, радость объединения со всем космосом.

Греческий культурный гений был до такой степени в этом отношении чуток, что он из дионисиевских торжеств сделал опору для Аполлона, и, когда начался рост виноделия в Греции и почитался с ним вместе Диониса, то возникло много мифов о том, что Дионис и Аполлон — два сына одного отца. Об этом Дионисе рассказывается своеобразный миф, в параллель тому, который я рассказал о Деметре, но еще более знаменательный и более по–своему важный. У Зевса был любимый сын Загрей, и этот сын был захвачен злыми силами, проклятым народом — корибантов[47]. Этот проклятый народ растерзал сына и съел его. В момент, когда людоеды оканчивали пиршество, оставалось сердце Загрея, а богиня справедливости Афина увидела с высоты небес пиршество, сразила корибантов, а сердце Загрея, еще живое, принесла Зевсу. Тогда Зевс воспринял в себя это сердце и создал вновь бога Диониса. Из трупов корибантов был создан нынешний мир, земля, вода, живые существа и т. д. Какой же вывод из этого мифа? Что корибанты — великие грешники, их тело — проклятое, они убили сына божьего? Да, они убили, но они ели плоть бога, в них есть часть плоти бога, значит, они причастны богу, они восприняли бога, который в них теперь частично живет. Эта частица божья есть наша душа; наше тело от многогрешной материи, которая убила сына божия, а наша душа — это часть божия, которая была поглощена, которая — как в темнице и хочет вырваться из этого мира. Но сердце наше на лоне бога–отца, это — Дионис, он — наше сердце, к нему устремляется душа каждого отдельного человека. Спасение полное будет, когда дух, рассеянный в мире, воспрянет, оттолкнет от себя тело, совлечет с себя материю и вновь возникнет и виде воскресшего сына божия вокруг этого сердца.

Какой прекрасный поэтический миф и как он близок к тому, что потом будет называться христианством! Если соединить оба верования, то получится, что, поскольку человек ест хлеб и пьет вино, постольку он причащается божеству во имя идеи своего бессмертия, грядущего спасения от грехов. Все это я вам рассказываю для того, чтобы показать, как греческая мистическая религия вплотную подходила к дальнейшему христианству, и мы после увидим, что все эти черты христианство переняло у греческого язычества. Но у христианства был еще и другой корень —еврейская религиозность, к очерку которой я теперь и перейду.