"РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ" - читать интересную книгу автора (Луначарский Анатолий Васильевич)

ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ

Товарищи, на мою долю выпало прочесть историю религии в трех лекциях. Само собой разумеется, что ни о каком полном курсе, дающем представление о самой сущности этой науки — истории религии, в трех лекциях не может быть и речи. Это чрезвычайно обширная область познания, по которой существует громадная литература, и не только на иностранных языках, — имеется большая литература и на русском языке. В нее я могу вас только ввести. Я постараюсь этот курс, который должен уложиться в 3 лекциях*, сделать введением в изучение истории религии; я хочу дать вам для этого несколько ярких картин, характеризующих наиболее важные моменты истории развития религии. Так, в первой лекции я желал бы изложить вам теорию происхождения религии, т. е. первобытного анимизма[20], с переходом этого первобытного анимизма в то, что называется мифом.  

На самом деле три лекции превратились в шесть, а план остался тот же.

Затем в эту же первую лекцию я хотел бы включить характерные и наиболее основные языческие религии, т. е. религии дохристианского типа, именно индусскую, иранскую и эллинскую. Во второй лекции я постараюсь познакомить вас с наиболее важными моментами развития еврейской религии и христианства вплоть до современных форм его. В третьей лекции я сосредоточу ваше внимание на пантеизме и затем на современном научном социализме, как форме миросозерцания, отменяющего прежние религиозные верования. Вот каков общий план тех трех лекций, с которыми я имею намерение выступить.

В настоящее время можно считать вопрос о происхождении религии более или менее выясненным. Современная наука дает достаточные объяснения этого явления, и если еще в области науки существует спор между отдельными школами историков религии, то этот спор для нас, социалистов, решен. Есть до сих пор люди, утверждающие, что будто бы первобытная религия дикарей представляет собой вырождение еще более первоначальной религии, которую бог сам дал Адаму или вообще первым людям[21]. Науке с такими утверждениями делать нечего. Тут просто обычное скопление ухищрений, которые священнослужители различных религий пускают в ход для того, чтобы оградить свои интересы от науки, которая разбивает в пух и прах их положение о боговдохновенности и божественном происхождении религиозных верований.

Существует также некоторая средняя линия — полуметафизическая школа в истории религии, которая хочет из поэтического чувства, из поэтических впечатлений, получаемых человеком от природы, вывести религиозные верования. Но и эта доктрина, которая наиболее ярко представлена Максом Мюллером[22] и его школой, должна считаться совершенно ненаучной.

Что касается нас, социалистов, которые ни в какой мере не желают кокетничать с религией, не желают выдвигать религиозные верования как нечто стоящее в другой плоскости, вне развития остальных сторон человеческой культуры, то для нас подобная средняя линия неприемлема совершенно.

Антропология* выясняет с достаточной точностью вопрос о происхождении религии, причем к последнее время к этой замечательной доктрине о происхождении религии, которая была развита Тейлором в его книге «Антропология»[23], — книге, которая рекомендуется к прочтению всякому человеку, интересующемуся этим вопросом, — к тейлоровскому представлению о первобытном анимизме, что было почти его открытием, присоединилось представление о еще более начальной стадии, которую можно назвать стадией страха перед трупом.

 Наука о человеке.

Но, по существу говоря, при ближайшем, более внимательном рассмотрении оказывается, что страх перед трупом как основа и, так сказать, первый проблеск религиозного чувства у первобытного человека сливается неразрывно с первой стадией, т. е. анимизмом, или верой в духов, и религией становится только на стадии анимистической.

Сейчас я приступаю к простому конкретному изложению историй религиозных верований на самых примитивных ступенях развития, которые мы повсюду встречаем у первобытных дикарей, которые типичны по связи своей с нынешним развитым стройным религиозным сознанием и разоблачают его внутреннюю сущность.

У животных религиозных представлений нет, во у животных есть страх и надежда. Самой основной и серьезной для нас эмоцией является именно эмоция страха. Дарвин в своей книге о проявлении чувств у животных рассказывает, между прочим, о собаке, которая испытала величайшее волнение и ужас, когда лист бумаги, лист газеты, гонимый ветром, понесся по полю. Собака, которая привыкла считать лист бумаги существом неподвижным, при этом неожиданном для нее движении листа испытывает нечто вроде мистического страха. Что мы разумеем под словом «мистический ужас»? Когда собака боится кнута, она боится совершенно определенной вещи, она знает, что кнут может причинить ей боль, но в данном случае она испугалась чего–то неопределенного, ее испугала в данном случае эта самая неизвестность, непонятность происшедшего явления. Всякий животный организм имеет различные приспособления для реагирования на разные внешние впечатления.

Когда живое существо встречается с каким–либо явлением, то оно реагирует, отвечает на него: оно или убегает, или бросается, как на добычу, или остается равнодушным и т. п. Часто живое существо «знает», как реагировать на это: например, собака, которой дается кусок мяса, сначала понюхает его и затем начинает есть. В других случаях это живое существо «не знает», как реагировать; когда оно не знает, оно колеблется; этому колебанию соответствует чувство, могущее быть выраженным словами: «а может быть, это опасно? может быть, от этого возникает боль?», — животное не знает, с какой стороны ждать этой опасности и боли, — тогда получается тревожное чувство неизвестности. Все эти чувства мы предполагаем в животных по аналогии* с нами самими. Именно это чувство в данном случае испытывала собака Дарвина — то самое чувство, которое является родоначальником религиозного чувства.

 По сходству.

Человек приблизительно разбирался в том, что может служить ему пищей, кто его друг, его враг, что такое деревья в лесу или ручей; он наблюдал явления, которые могли причинить ему боль; он понимал, что такое огонь; он знал, что нельзя ходить по воде, не умея плавать, в глубоких местах; он знал, что он может встретиться с известными ему опасностями, но очень часто, особенно в темноте, когда человек не вполне уясняет себе то, что он видит, ему должно быть просто жутко. Мы знаем, что иногда человеку в темноте мерещится то, чего совсем нет. Просто белеет береза, и ничего опасного нет, а человек начинает с напряженным вниманием всматриваться в это непонятное ему нечто, в душу его вселяется тревога — а не развернется ли из этого какая–нибудь опасность? Это роднит человека с животным, и вот это чувство тревоги перед непонятным и вызывает впоследствии то, что называется религиозным чувством.

Человек обладает более высоким интеллектом, чем животное, он более определенно связывает одно явление с другим, он ищет причинную связь. Это животное–человек, реагируя на что–нибудь, не останавливается только на данном; он свое действие, свою реакцию распространяет не только на него, но связывает его с другими явлениями или предметами. Скажем, человек испытывает боль в ноге. Как же он реагирует? Он должен знать, отчего это происходит, он должен знать, какая причина производит эту боль. Он рассматривает свою ногу. Оказывается, что туда попала заноза. Он понимает, что эту занозу нужно вытянуть и тогда боль исчезнет. Значит, для того, чтобы реагировать на это явление, чтобы прекратить боль, нужно сознать причинную связь между этим куском дерева, впившимся в кожу, и ощущением боли. Это настолько просто, что даже многие животные, например некоторые обезьяны, во многих случаях такую причинную связь усматривают. Но человек эту причинную связь развивает все больше и больше, идет в этом отношении все дальше и дальше; он изучает как явления и предметы, так и те результаты, которые из них получаются, т. е. задается вопросом, что ему нужно сделать при определенном условии для того, чтобы добиться известных результатов. Таким образом он овладевает постепенно природой, он влияет до известной степени на нее, у него уже есть определенные методы, определенные способы воздействия на окружающую природу.

Изучение связи явлений, изучение того, что именно пужно делать в тех или других обстоятельствах, чтобы добиться тех или других результатов, приучают его к рассмотрению всех явлений в их причинной связи и приучают его спрашивать себя, когда какое–нибудь явление происходит, — что служит этому причиной?

Но как у животных бессловесных, так и у человека имеется некоторый ряд явлений, причину которых он никоим образом не может себе объяснить; есть целый ряд явлений, причина которых ему совершенно неизвестна.

Макс Мюллер предполагал, что первобытный человек должен был спрашивать себя — почему солнце восходит на востоке и заходит на западе? Почему бегут реки, почему веют ветры? Но на самом деле дикари вовсе не спрашивают себя об этом, и только на гораздо более поздней стадии развития культуры люди начинают задаваться такими вопросами. Когда кто–то из исследователей задал такой вопрос бушменам Южной Африки, то эти последние страшно смеялись над ним, находили его ужасно глупым человеком, потому что — как можно спрашивать о вещи, которая сама собой разумеется и каждый день происходит? Мы знаем, что это так бывает, а почему — об этом нелепо даже и спрашивать, — вот каково было их рассуждение. Мы и сейчас имеем целый ряд явлений, которые весьма загадочны для человека малообразованного, но о которых он вовсе не спрашивает себя. Представьте малограмотного человека, которого мы спросили бы, почему бьется сердце. Что он вам на это ответит? Он, вероятно., ответит, как бушмен, — бьется, потому что так устроено. Он не задавался этим вопросом, он не спрашивал себя об этом, и он не может объяснить, в чем тут дело, какая причина действия этого органа, почему этот орган работает все время так равномерно. О привычных вещах не спрашивают себя. Никто не спрашивает себя, почему кровь красна или почему у руки 5 пальцев. Но даже далеко не каждый интеллигентный человек может сказать точно, почему мы можем поднять руку, когда захотим. Из 5 интеллигентов найдется трое, которые ответят, но и то, по всей вероятности, не смогут ни в какой мере точно объяснить этого явления. Они скажут, что таков человеческий организм, что таков закон самопроизвольных движений и т. д., но очень редко вам в ответ на этот вопрос будет изложена та теория, тот взгляд на связь между сознанием и физическими явлениями, который с величайшим трудом разрабатывается настоящей наукой и для которого нет даже, в сущности говоря, совершенно удовлетворительного и окончательного ответа. Таким образом оказывается, что человек может жить в обыкновенных, совершенно определенных условиях, в определенной обстановке, не спрашивая себя о величайших явлениях, привычных ему настолько, что никто о. них и не говорит. Если человек может жить, не спрашивая себя, как устроен его организм, почему его воля может передаваться во внешних его движениях, — даже на нашей ступени развития человеческого познания, то на очень первобытной стадии развития, естественно, он так же точно не задавался вопросами о солнечных лучах, течении рек и т. д. Мысль обо всем этом родилась уже гораздо позже.

Но есть такие явления, которые сразу заставляют спрашивать себя: что это и почему? Это — явления, которые связаны с голодом, холодом; явления, связанные с болью.

Что касается голода и холода, то тут все для первобытного человека было более или менее ясно; он скоро начинает замечать и отличать то, что годится в пищу, от того, что не годится. Вопрос о пище является одним из самых существенных вопросов, занимающих дикаря. Так, например, Кук[24] рассказывает, что австралийские дикари, с которыми ему приходилось встречаться, когда научились говорить по–английски, то решительно о всяком слове, которое они слышали и которого но понимали, о всякой вещи, которую им показывали и которая была им незнакома, прежде всего спрашивали — можно это есть или нет, потому что этот вопрос был для них самым существенным. Когда их пускали на корабль, где было много всяких незнакомых им вещей, где были пушки, паруса, всякие машины, они ничем этим не интересовались, они интересовались исключительно только тем, чем их угощали. И в этой области они обо всем подробно расспрашивали, они все рассматривали, разбирали и очень интересовались, только ли белые могут есть то или другое кушанье или также и дикари.

Немецкий писатель Гроссе[25] приводит первую молитву, которую он записал от одного дикаря из племени печерегов, очень мало развитого племени. Этот дикарь сидел и повторял все время один и тот же припев; когда он пытался перевести этот припев, то оказалось, что это значило: «Гороху, который едят белые, я бы охотно поел». И это было все содержание той «поэзии», которой он развлекался в течение многих часов.

Но есть явления более загадочные, и таким явлением была, например, боль. Каждый дикарь понимал, что если кто–либо колет его в бок, то ему больно, и тут, так сказать, причина этого ощущения налицо; но если никто его в бок копьем не колет, а между тем у него «колет в боку», то это уже загадочно до крайности, и тут нужно придумать, что бы это такое значило? Кто же это его колет, когда никого не видно?.. И от этого дикарю становится жутко. Он не понимает, в чем тут дело, тем более что боль эта иногда достигает чрезвычайно больших размеров, влечет за собой мучительное состояние, а иногда кончается смертью.

Вот это такой вопрос, такое явление, мимо которого человек не может проходить без особого внимания, которое крайне заинтересовывает человека.

В один прекрасный момент, после, иногда, больших страданий, человек оказывается совершенно изменившимся, лежит окоченелый, холодный, неподвижный, не может больше шевелиться, что–то сделалось с ним такое. Если оставить его так лежать, то он начинает пухнуть, разлагаться, распространять зловоние, вокруг другие люди также начинают заболевать и умирать. Стало быть, он опасен, он вреден, этот умерший человек, и его нужно или сжечь, или закопать в землю, или в воду выбросить, а иначе будет беда. Это, с одной стороны, совершенно понятно и рационально, тут ясен вывод, что труп опасен, потому что разлагается и, как разлагающийся кусок мяса, является источником заразы. Но тут уже и другая мысль имеет место, тут возникает такой вопрос: нельзя ли сделать сопоставление между этим мертвецом и тем вредом, который он причиняет, т. е. той болью, той болезнью, которая в дальнейшем своем развитии приносит смерть, делает человека мертвым? Может быть, этот самый мертвый брат и есть то существо, которое причиняет болезни? Вот вопрос, который задает себе дикарь на очень примитивной стадии развития.

Он говорит, если мертвого брата оставить у себя в шалаше или пещере, то непременно заболеешь. Если при наличии какого–либо явления происходит определенный результат, то тут устанавливается причинная связь. И вот, дикарь делает вывод, что, стало быть, это мертвый брат делает. Но у дикаря нет представления, что в том случае, когда человек становится мертвым, он делается вещью, что он абсолютно не может причинить никакой боли сознательно. Нет, дикарь этого не думает, и он этого не думает на основании целого ряда совершенно правильных сделанных им наблюдений. Во–первых, он констатирует, что смерть не всегда бывает окончательной, что бывают обмороки. Что такое значит обморок? Это значит, человек обмер, т. е, не совсем умер, кажется мертвым, а потом — смотришь — и ожил. Притом, когда он обмер и лежал неподвижно, то переставал дышать. Этого «духа» в нем не было налицо, а потом «дух» вернулся, «дыхание» вернулось, и жизнь к нему вернулась в то же самое время.

Затем следующее наблюдение: есть такое состояние, которое похоже на смерть, это именно — сон. Сон можно наблюдать извне и изнутри. Когда он извне наблюдает сон, он видит человека, который не движется. Может быть, он умер? Может быть, это уже мертвый брат? Может быть, его нужно бросить в огонь? Вот попробую его воскресить, сотрясти за плечо. Зашевелился, оказывается, значит, что он жив. А когда я его спрашиваю, что с ним было, он говорит, положим, что ходил в лес и охотился на кенгуру.

«Как так, я видел тебя здесь, как ты лежал неподвижно, точно мертвый?!.» А тот будет горячо доказывать, — так как он не может ясно разграничить сонное и бодрствующее свое состояние, так как он не знает, что сон есть один из видов нашего сознания, есть известный процесс в нашем организме, — то будет горячо утверждать, что он был в лесу и делал там то–то, причем, может быть, ему явились и мертвые люди, потому что вы великолепно знаете, что они снятся нам, живым, самым спокойным образом.

Значит, отсюда вывод — так как я сам могу это проверить, сам бываю в таком состоянии, вижу разные места и делаю всякие дела в то время, как я лежу на своем месте и слабо дышу, — значит, в человеке есть двойник!

После того, как человек умирает, или когда он спит, этот двойник может являться во сне другим людям, а когда сам человек спит и испытывает разные приключения, уходит в разные места, то это значит, что двойник уходит из тела, когда тело перестает дышать, и снова возвращается, когда тело дышит. Стало быть, особое значение имеет дыхание, как Библия говорит, «живое существо, имеющее горячее дыхание в ноздрях своих». Вот это горячее дыхание в ноздрях есть дух, дыхание, душа. Все эти слова на славянских языках происходят от звука «тх», который обозначает процесс дыхания. Бездыханный, неодушевленный — вот термины, которые характеризуют неподвижность, неживое состояние, или такое состояние, в котором живое существо перестает быть живым. Где дух, там одушевленность, там душа.

Душа может покинуть тело, затем может вернуться в тело и может покинуть его вовсе, может исчезнуть, может являться людям в форме зримой, но очень странной, прозрачной, так сказать, в форме привидений, призраков, и, наконец, может действовать совершенно неприятно, может начать поражать человека в сердце, в печень, в голову — куда угодно, отчего будет получаться колющая или пилящая боль или ощущение вроде ударов, которые, очевидно, причиняет этот незримый враг.

Вот сущность мыслей, которые развивал перед собой на основании точных наблюдений дикарь и из которых он делал умозаключения о двойственности человеческой природы.

Он говорил, что человек, т. е. «я», имеет тело, с одной стороны, и душу, с другой стороны, они бывают вместе, они бывают и порознь. Так человек научается разрешать такие вопросы, относительно которых он не может получить ясного и реального ответа. Когда он не знает, откуда то или другое явление произошло, он отвечает просто: это сделал мертвый брат, это дело невидимых духов. Ветер веет — это пролетают духи; вода струится — это духи играют; гром разражается — это духи сражаются между собой; сменяется день ночью или лето зимой — все это также зависит от этого самого сонма духов, от которых зависит, посылать ли человеку боль или что–либо хорошее, удачу или неудачу.

Этот дух, стало быть, есть не только просто нечто, что имеет свою другую сторону, что шевелится само, как шевелится человеческое тело по приказу души, но и все окружающее вас может шевелиться по приказу тех духов, которые прежде жили, а теперь умерли и расстались с телом.

Отсюда постепенно развивается религия в подлинном смысле. От одушевления природы мы имеем переход к попыткам вступить с нею в связь. Человек стремится вступить в союз с этими незримыми силами, старается заключить с ними «завет». И вот этот союз, этот завет и есть то, что называется религией.

Религией называется построение, удовлетворяющее потребность человека войти в условную связь с миром, со вселенной, со средой, в которой он живет.

Если бы человек первоначально, на первых ступенях развития, представлял себе эту среду, как бездушную машину, как какой–то автомат, он был бы глубочайшим образом несчастлив, он был бы близок к отчаянию, влачил бы жалкое существование.

Общество того времени — это первобытные роды, небольшие кочевые племена, разобщенные и враждующие, и если бы при такой обстановке человек имел правильное материалистическое представление о мире, то ему было бы бесконечно жутко и печально.

Но на самом деле человек чувствовал себя совсем не так; он чувствовал, что есть предметы, есть животные, есть люди и есть духи, бессмертные и все, что есть в мире, все делается их содействием и волею. Животные и люди тоже действуют, но всегда по повелению того духа, который в них дышит. А все остальное в природе и жизни человека зависит от тех духов, которые вылетели у;ке из тела, потому что находящиеся в пространстве духи — это те же самые духи, которые были раньше в людях и потом вылетели из них. Стало быть, с ними можно разговаривать, стало быть, с ними можно договариваться определенным образом.

Прежде всего, конечно, каждый двойник, как настоящий человек, хочет есть. Эта мысль у дикарей возникала прежде всего, ибо чувство голода в высшей степени свойственно было первобытному человеку, — это было его главное, преобладающее настроение. Поэтому он считает, что мертвый брат — прежде всего голодный брат, и если он вредит, если он делает пакости людям, то прежде всего потому, что ему хочется есть. Значит, нужно его накормить.

Следствием такого рассуждения, что голодного мертвого брата нужно кормить, явилась жертва (жратва). Жертва заключается в том, что, когда ты сам ешь, не забудь бросить часть пищи или вылить ее для духов и сказать непременно приветливо, чтобы не обидеть их: «Вы не сердитесь, придите ко мне полакать молока или поесть каши, я даю вам, сколько могу, не сердитесь уж на меня». Вот это приглашение и эта просьба и есть то, что потом называется молитвой. Жертва и молитва есть те же отношения между человеком живым и мертвым, какие были между живыми людьми, потому что в тех условиях, когда к людям приходило какое–нибудь более сильное племя и говорило, что будет воевать с ними, будет лупить их дубинами и колоть копьями, то, если подвергаемые нападению были слабы, они говорили: «Мы дадим вам все, что имеем, возьмите, но оставьте нас живыми», причем, если нужно было очень унизиться, чтобы проявить свою покорность, то становились на колени, как бы говоря: «Мы маленькие, беззащитные люди на земле, делайте с нами, что хотите, мы в вашей воле, но оставьте нас живыми». Исходя из таких людских отношений, человек считал, что в отношениях с духами нужно поступать таким же образом: нужно становиться на колени, распластываться ниц, приносить жертвы и т. д., и тогда они смилостивятся.

А так как человек тогда был людоедом, так как на первой стадии развития человеческое мясо считалось самым лучшим, то первобытные люди считали, что и духов лучше всего кормить человеческим мясом — зарежут несколько стариков и детей и скажут: «Ну, на, ешь, а остальных оставь живыми». Они отдавали им в жертву человеческую жизнь как наиболее ценное. И даже когда люди перестали быть людоедами, то все–таки, помня, что их деды были людоедами и, значит, настоящая пища для них — человек, считали, что лучше всего кормить духов человеческим мясом, особенно если они очень уж сердятся.

Такова примерно была религия на этой ступени развития. На ней, конечно, колоссально отражались быт и внутреннее разделение общества, разделение классовое.

Пока люди делятся только на старых и молодых, по возрастам, и на мужчин и женщин, до тех пор и духи являются сонмом равных. Еще и сейчас можно найти разные памятники тому, например в «Одиссее», в древней греческой поэме Гомера; там указывается, что, когда капли крови проливаются для духов, они со всех сторон стекаются, как прожорливые голодные птицы, чтобы досыта напиться.

Но уже в древние века, чему мы видим указание в той же «Одиссее», появляется другое представление. Там вы видите, что отношения между духами держатся уже на иных началах. Духи живут в элизиуме[26], среди них выделяются более сильные, отличающиеся большей мощью, и это духи тех, кто на земле был более сильным.

Когда, например, выделяется военная аристократия, будущие феодальные вожди, то это, разумеется, отражается известным образом на их представлении о жизни духов, и понятно, что их предки живут там не так, как предки каждого смерда. О покойниках–смердах никто не подумает — он бродяга, пролетарий как в жизни, так и после смерти. Но когда умирает такой вождь, отец, тогда сейчас же несколько рабов, женщин и детей приносятся в жертву; его каждый день поминают, он могуч в жизни, но и после смерти могуч. А что касается его сына, его наследника, после того как право наследства установлено, то последний всегда будет поддерживаться могучим духом, если только этот сын не будет забывать приносить ему жертвы.

Как на земле выделяется богатырь, так среди духов выделяется бог. Это — существо наиболее сильное, а остальные духи постепенно переходят на положение тех же слуг, рабов, посланцев, какими и живые люди являются по отношению к царям.

Между богами являются свои цари, эти цари живут между собой как бы в ладу, причем один ведает солнцем и звездами, другой — огнем, третий — водой и т. д., но оказывается, что между всеми этими богами родоначальник царского рода заведует всеми, вообще является отцом людей и богов. Он породил всех и есть непосредственный корень также и всех людей.

Конечно, если у одного племени один бог, а у другого — другой, то при встречах неминуемо начинаются споры. Одни говорят: наш бог — настоящий бог, а вад1 бог — не настоящий, так как они не могут все–таки отрицать, что существует и этот другой бог, ибо–он нагоняет на них разные неприятности, мор, болезни или еще что–нибудь.

Если вдруг такое несчастье выйдет, что враг победит данный народ, то, значит, у враждебного бога есть известная сила. Полудикари обычно считают, что их бог борется вместе с ними с тем чужим богом, причем их бог — светлый бог, который поддерживает честных людей, а бог врага, разумеется, — скверный бог, который поддерживает злых людей.

Между богами идет бой: племенное божество данного племени вступает в распрю на небе с племенным божеством другого племени в то время, когда сами эти племена дерутся между собой.

Нас не должно удивлять, что так рассуждают дикари, потому что у нас теперь мы наблюдаем то же самое. Есть английский, русский, немецкий, американский, есть японский и много еще богов, есть французская, немецкая и японская вера, которые находятся в союзе между собой тогда, когда дипломаты поладили, и которые разрывают свою связь, как только дипломаты не поладили. Они говорят, что бог един, но каждый утверждает, что бог с ними, — с нами бог, разумейте, языцы. Англичане говорят, что бог с англичанами, а немцы с полной несомненностью утверждают, что настоящий бог есть «наш старый верный немецкий бог». Как единый бог сам обсудит этот вопрос, — неизвестно, но жрецы, служители бога на земле, священники, совершенно определенно и отчеканенно заявляют, что бог находится с тем народом, который платит им жалованье, и, получая жалованье от этого народа, они производят определенные молебствия, они призывают победу к знаменам своего народа. Таким образом, одновременно в соборе св. Павла в Лондоне и где–нибудь в Шарлоттенбурге или Потсдаме служат молебствия одному и тому же богу о даровании победы. А потом бог должен взвесить, за кого ему заступиться.

Разумеется, выходит так, что бог заступается за того, кто победил. Отсюда и мудрая пословица — на бога надейся, а сам не плошай, т. е. поскольку ты сам не сплошаешь, постольку окажется, что и бог с тобой.

Аристократическая религия богов вводит некоторые перемены в область первобытных религиозных представлений.

Мы видим, что во всяком племени есть свой старший бог. Неправильно, что политеизм, т. е. многобожие, отрицает единобожие, он не отрицает его, он считает, что есть один бог, который властвует над всеми, а кроме того, у него есть подручные, братья и сыновья, существование которых и христианское единобожие не отрицает. Мы еще к этому вернемся, когда будем изучать христианство.

Политеизм эллинов говорит, например, что есть один настоящий бог — Зевс, а у него есть сыновья, которые родились в разные времена, т. е. есть еще и другие боги, но это уже боги подручные, которые без отца ничего не могут сделать. В христианстве же это совсем непонятно—бог един, но троичен в лицах. Есть бог и есть сын, но вместе с тем он сам в своем сыне, а сын единосущен отцу. На этом сколько зубов сломали богословы, и до сего дня все–таки неуяснена троичность единого бога христианской религии. Или один, или три, а одновременно и один, и три — это уже совершенно непонятно.

Затем есть еще матерь божья и угодники, которые могут творить чудеса и которым приданы были специальные обязанности, один — на море помогает, другой — против пожара и т. д. Так что, по существу говоря, и христианская религия недалеко ушла от политеизма. При многобожии каждый своего бога противопоставляет другим богам и думает, что его бог — настоящий бог, а другие боги — злые боги, но это ведь делают и христиане. Они говорят, что существует бог и существует дьявол; дьявол — это бог, который воплотил все злые силы, бог не такой уж мизерный, потому что сколько тысяч лет проходит, а настоящий светлый бог никак не сладит с ним. И сын его сходил на землю, и жертву принес, и искупил все старые грехи, и все–таки ничего не поделал, — дьявол мешает; уже две тысячи лет прошло, а пока что дьявол все еще не пускает Христа к тому, чтобы провести в жизнь людей свою заповедь. Так что и с этой точки зрения мы видим опять–таки в христианстве двубожие. Мы постоянно слышим, что говорят — «зло от дьявола», но бог существует и, по–видимому, не в состоянии помешать этому злу, потому что людей грешных гораздо больше, чем людей праведных, как это всем известно. Так что, по–видимому, дьявол обладает большой силой прелести по крайней мере; на то он и «лукавый», разумеется.

Здесь приходится подчеркнуть переход первобытного анимизма к мифам. На чем основывается это? На том, что явления природы начинают интересовать человека.

Почему он заинтересовывается происшествиями на небе? Потому что он от них крайне зависит. Обычно уже в земледельческий период начинается развитие мифов. Земледелец очень зависит от солнца, дождя, града и других небесных явлений, поэтому он ими крайне интересуется, он постоянно смотрит на небо и думает: что будет, засуха или дождь?

Кругооборот года — весна, лето, осень и зима — представляет собой громадный интерес для земледельца, который с ним соразмеряет весь свой быт; поэтому его крайне интересует, что там происходит и чего можно ждать.

Все это входит в знакомый нам уже анимизм. Явления природы зависят, по представлению человека, от жизни богов, боги устраивают так или иначе свою жизнь, и от этого происходят те или другие явления природы. Так объясняются постоянно повторяющееся перемещение времен года, постоянная смена цветущего лета тяжелым временем года — зимой на севере и т. д. Каждое время года превращается в определенное событие, которое лежит в основании этого постоянного круговращения, и, истолковывая небесные явления через посредство знакомых ему земных явлений, человек создает роман богов, судьба которых якобы и отражается на всех этих явлениях. Такого рода объяснение явлений природы, создание такого живого романа и породило то, что называется мифом.

Я возьму один миф в пояснение того, что я говорю, самый основной, повторяющийся в целом ряде библейских и разного рода других религиозных рассказов и нашедший отражение в христианстве.

Это миф о боге–громовнике или боге солнца — эти боги часто сливаются. Миф этот рассказывает, что существует бог, могучий и добрый бог, — он может называться самым различным образом: его могут называть и богом солнца, и богом грома, и воителем, Зевсом, Перуном, и Тором[27] и т. д. Всюду рассказывается эта легенда — и у дикарей, и у более цивилизованных народов, и у нас продолжает жить уже в виде сказок для детей. Жил–был бог, сильный и очень добрый, который очень заботился о своих подданных, и все шло хорошо, но Рыл у него враг. Этот враг постоянно ковал козни против него. Наконец, ему удалось осилить доброго бога, и, когда он его осиливает, он берет его в плен, сажает в темницу, в глубокие погреба или в гроб, откуда он никак не может выбраться, а иногда и совсем убивает его. Но вот проходит известное время, и бог снова воскрешен или освобожден своим сыном, который появляется после известного промежутка времени. Прежде он где–то скрывался, прятался, но за это время он сделался большим и сильным, он побеждает врага своего родителя, выводит своего отца на свет божий или воскрешает его, вспрыскивая его живой водой…

Что же этот миф обозначает? Он обозначает смену времен года. Вот лето, когда человеку тепло, вольготно, когда он имеет достаточно пищи. Но эта пора кончается, когда солнце начинает терять свои лучи или когда гром перестает греметь, когда одновременно сейчас же прекращаются плодоносные дожди, начинаются осенние гнилые дожди, а затем зима приходит с ее холодом и смертью. Не значит л^ это, что пришло торжество злых сил? Очевидно, что когда гром не гремит и на небо лишь ненадолго восходит бледное, желтое солнце, то это значит, что светлое начало обижено и побеждено. Очевидно, что когда так холодно, когда все покрыто снегом, то, значит, этот добрый сильный бог или убит, или поглощен кем–то, где–то таится. А когда прольет первый весенний дождь, который изображается в виде «живой воды», то это бог воскрешен вновь. Существуют самые различные вариации этого мифа. Таким вариантом, например, является миф о Самсоне и Далиле[28]. Тут та же мысль. Если зимой не греет солнце, то потому, что оно лишается света лучей, от этого ослабевает, но, как только возвращаются к нему его лучи, оно снова приобретает силу. В этой легенде Далила путем хитрости сумела выспросить у Самсона его тайну и сумела лишить его волос, благодаря чему он сразу потерял свою силу; она сумела ослабить его так же, как ночь или осень лишают солнце его лучей и делают его расслабленным. Но как у солнца отрастают его лучи к лету, так и у Самсона отрастают его волосы, снова воскрешается его сила, и он разрушает могучее здание врагов, этот темный замок ночи, эти оковы зимы; он разрушает их и таким образом дает человеку опять радость и благо.

Можно было бы привести целый ряд сказок, былин и мифов, которые все сводятся к тому же. Возьмем историю Сета и Озириса, которого Сет убивает и разрубает, а жена Озириса, Изида, окропляет живой водой и воскрешает, а потом сын ее, Гор, убивает Сета[29].

Точно так же рассказ об Илье Муромце, который сажается в погреба глубокие, засыпается песком сыпучим и печатью запечатывается, но, когда проходят несчастные годы, выводится вновь на свет божий. Тут же рассказывается о том, как сын Ильи Муромца, который приехал из других стран, сражается за своего собственного отца, которого не знает, для того чтобы окончательно освободить его из погребов глубоких, и, когда это ему удается, отец узнает своего сына.

Все образы, можно сказать, одинаковы в этих мифах — везде отец и сын, который освобождает доброго бога или богатыря. Возьмите Рустема и Зораба[30], греческого Зевса и Геракла, скандинавского Тора и Бальдера[31], — одним словом, куда ни посмотрите, повсюду видите бога, который умирает в тяжелое время года и потом воскресает вновь.

Очень часто при этом встречаются такие вариации, что он бывает рассечен на несколько частей, но затем все эти части снова собираются. Есть целый ряд земледельческих мифов, но самые, так сказать, основные — это те, которые от-. носятся к временам года.

Теперь я перейду к контурам нескольких наиболее интересных развитых языческих религий. Я беру те, которые характерны, для того чтобы выяснить их сущность в зависимости от различных социальных условий, в которых данный народ жил.

Скоро религия и ее обряды начинают требовать своих, так сказать, специалистов. Духа нужно встречать и ублажать, нужно воздействовать на него не только механически, но и при помощи убеждения. Допустим, вы поранили себе руку, у вас льется кровь. Как первобытный человек будет относиться к этому событию? Он, может быть, промоет водой и завяжет тряпочкой, но он скажет, что промыть–то водой хорошо и завязать хорошо, да этого мало, нужно знать еще слово, нужно уметь сказать наговор, потому что кровь тоже живет, имеет свою собственную волю, она льется и не хочет останавливаться. Даже и вы теперь иной раз скажете в таком случае: «Вот подлая, не хочет остановиться!» Первобытный человек убежден, что все имеет свою духовную субстанцию и что к ней нужно относиться с величайшей осторожностью и вежливостью. Нужно просить кровь остановиться, нужно просить ее •вежливо, и нужно при этом знать слово, поэтический наговор. В книге Афанасьева[32], немного устарелой, но все же великолепной, вы найдете много о поэтических верованиях, наговорах и «словах».

Итак, значит, первобытный человек думает так: знаете вы слово, тогда кровь остановится, а не знаете слово — не остановится.

Положим, человека треплет лихорадка, значит, дух его треплет, «лихоманка» вошла в него. Может быть, его нужно отогреть? Можно, конечно, его и согреть, можно положить на него шубу или положить его на печь, но это не поможет, нужно еще ведать, что сказать при этом, нужно уметь сделать то, что может отогнать самую лихорадку, нужно ее спугнуть или упросить уйти. А это все знают шаманы, колдуны, кудесники, знахарки, которые знают, ведьмы, которые ведают. Вот их нужно призвать, они могут это устроить, они знают, как разговаривать с духами.

Мы до сих пор имеем подобное представление, и люди образованные, поскольку они не стоят на научной точке зрения, до сих пор нисколько не удивляются, что священники в церквах говорят на непонятном языке: католические — на латинском языке, а наши — на славянском[33]. Это делается для того, чтобы там, на небе, лучше понимали. Если в церкви говорят по–русски, то, видите ли, бог, пожалуй, не так хорошо услышит, бог не поймет, ему нужно говорить по–латыни или на старом церковнославянском языке. Чтобы лучше дошла молитва до бога, нужно говорить с ним на соответственном языке, священники должны надеть определенные одежды, странное платье и особой формы шапку и затем говорить теми определенными фразами, теми терминами, которые указаны в требнике. Следовательно, требуется определенная обстановка, а иначе молитва наша к богу не дойдет. Это то же самое, что делают и знахари.

Знахарь, для того чтобы его средство–подействовало, имеет различные приемы: надевает на себя всякие гремушки, бьет в сковороду, танцует, говорит какие–то странные слова, и после этого богу остается только повиноваться.

Конечно, бога православного, христианского только просят, редко грозят ему, хотя, например, мы знаем, что Иоанн Кронштадтский[34] во время литургии, что особенно поражало его слушателей, обращался к богу как бы с требованием. Действительно, в православном веровании существует такое предположение, что праведный человек при выполнении всех обрядных условностей, собственно говоря, имеет полное основание, чтобы его молитва была услышана богом на небеси. Для этого существует ряд правил, как следует молиться, какие выражения употреблять, чтобы то, что мы просим, было сделано.

Разумеется, что все эти кудесники, жрецы, иереи, которые умеют говорить с богом, поддерживают такую веру, что нужно только соблюсти все обрядные условности, и тогда молитва подействует хорошо.

И тысячи людей верят, что молитвы «досягают». Достаточно обратиться к любому опыту любой русской деревни. Вот долго дождя нет. Сходятся старики и говорят: «Прогневали мы бога, по грехам нашим это, нужно умилостивить», причем лучше всего обратиться не прямо к богу, он очень уж важный, а к тем или другим посредникам, к угодникам, которые занимаются этим делом например к Николаю Угоднику. «Попросим съященника отслужить молебствие с водосвятием; несомненно, сейчас же пойдет дождь, и будет урожай». Священник служит молебствие. После этого может быть одно из двух: или дождь не пойдет, или пойдет. Если дождь не пойдет, то священник объясняет неудачу очень просто: «Ну, старики, и нагрешили же вы, три раза уже служили молебствие, и все ничего!» Надо какие–нибудь особенные меры принимать, потому что действительно прогневали сильно чем–то бога. Может быть, нужно ведьму отыскать и истребить, или, может быть, тут учитель–безбожник виноват, и такие случаи бывают. Вообще нужно найти причину: кто, собственно говоря, тут пакостит. Может быть, разумеется, и батюшка виноват, может быть, батюшка не особенно хорош, потому что бывает пьян иногда. Ну, тогда нужно обратиться к протоиерею, может быть, тогда молитва лучше дойдет и дождь иаконец пойдет. Вдруг дождь пошел. Ну, значит, молитва дошла. «Без священника просто пропадать, а вот теперь имеем дождь!»

Так рассуждают верующие всегда п везде.

Из кадров специалистов по обряду, молитве, поклонению выходит потом жречество. Оно заключает союз с военной аристократией. Священник и дворянин–воин — это те две объединенные силы, опирающиеся друг на друга, которые держат в повиновении массы.

Воин, где нужно, пускает в ход меч, а священник при помощи обмана давит на сознание людей, поддерживает все те несправедливости, которые имеют место на земле, объясняя, их волей богов и обещая кротким и малодушным всякие блага на небе.

Жрецы вначале были ноже носителями опыта человеческого, человеческих знаний. Сначала такой жрец, такой старик, был просто самым опытным человеком, который передавал свой опыт новым поколениям. Л потом эти специалисты–знахари, жрецы специально стали изучать наговоры, все молитвы и обращения, а вместе с тем подчас и математику, и инженерию в связи с теми условиями, в которых развивались культура и цивилизация. Например, где нужно было производить большие работы по канализационной системе, там они изучали эту отрасль, затем они изучали астрономию, развили различные приемы геометрии и т. д., — одним словом, им приходилось иметь дело с теми или другими знаниями, поскольку приходилось быть самыми интеллигентными людьми, носителями опыта и просвещения в тогдашнем обществе. И врачебное искусство тоже относилось к их ведению. Вот почему в течение долгого времени на Востоке и даже в Европе интеллигенцией было духовенство. Так в религию вкрапливались также и элементы научные, они сливались в одну смесь с поверьями и преданиями. Накоплялся известный опыт, и отсюда развивалось первоначальное философское миросозерцание. Оно целиком покоилось на религиозных готовых верованиях и изменялось по мере изменения общественных условий.

Я возьму сначала две религии, которые показывают те два направления, в которых могла развиваться та первоначальная религия, о которой я вам говорил. Я возьму индусскую религию и иранскую. Индусскую религию я считаю по преимуществу метафизической, иранскую — исторической[35]. Это, так сказать, типичные формы религии.

Говоря об индусской религии, я буду иметь в виду буддизм. Существуют очень многие индусские религии, но все они носят определенный оттенок, определенный отпечаток, особенно ярко отражающийся в буддизме. Человек констатирует уже на заре своего сознательного существования, что в жизни царит зло: в самом деле, человек болеет и умирает, он должен часто страдать в жизни, и в конце концов наступает смерть — а за ней ужасная картина тления. К тому же в жизни неизбежна старость, тоже очень тяжелая вещь, потеря близких и т. д.

В Индии природа необычайно грозна и колоссальна в своих проявлениях. Бури там достигают такого размера, что принимают характер настоящих катастроф. Ветры там такие, что вырывают целые гигантские деревья из земли. Лето там настолько жаркое, что совершенно иссушает всю землю и страшно истомляет человека. От времени до времени наступает страшный голод или мор. Гигантские реки, океан со всех сторон полуострова, пышная растительность, ядовитые гады в изобилии, ядовитые насекомые, гигантские цветы с головокружительным ароматом, переходы от бесплодия к поразительному плодородию, которое и представить себе трудно. Климат, где засуха чередуется с ливнем. Расплавленное золото солнца и раскаленные порывы ветра, которые пронизывают человека. Все это создает подавленность, порождает расслабленность воли, малую способность к энергии, к активности, но в то же время рождает наклонность к порывам, страсть. Индусская жизнь в общественном отношении строилась по весьма странному и тяжелому типу, при котором классы превращались, более чем где–нибудь, в замкнутые касты. Одна ступень общественная от другой отделяется непреодолимой стеной, настолько непреодолимой, что даже смертной казни подлежат те, кто вступит в брак с человеком из низшей касты, или обратно из высшей. Таким образом, это были классы совершенно замкнутые, живущие совершенно разной жизнью, в полной отчужденности друг от друга. Так что огромная гордыня социальная вырастала на этой почве, с одной стороны, и, с другой стороны, страшная приниженность, вырастало крайнее неравенство, пропасть общественная, приводившая к пресыщению одних и к придавленной нищете других.

Принимая во внимание все скорби, которые выпадают каждому из людей, все тяготы, которые приходится переносить в жизни не только простому пароду, но и классу воинов и жрецов, величайшие учителя и философы того времени и тех стран, имена которых дошли до нас, в отчаянии восклицают: что это такое! Не ад ли это какой–то? Не насмешка ли? Не издевательство ли вся жизнь? Не надругательство ли это какое–то? Не успеваешь приобрести желание жизни, не успеваешь начать что–либо, как превращаешься уже в старика со всеми тягостями, со всеми болезнями, которые свойственны этому периоду жизни. Как все в жизни мимолетно! Только начал человек радоваться жизни, как может радоваться ей ребенок или юноша, и вот наступают уже всякие лишения, и уже отрывается от его уст эта чаша радости, и кажется она тем более желанной, и тем более горько от нее отрываться, чем страстнее к ней прильнул человек.

Все это, все эти условия окружающей природы и социальной жизни развили в индусе пессимистическое отношение к окружающей действительности, ему хотелось бы только, чтобы его оставили в покое, не привлекали бы к борьбе и труду, которые ни к чему все равно не приводят, ибо все кончается скорбью, болезнями и смертью. Это–то пессимистическое отношение кладется в основу религиозного миросозерцания индусов. Их мудрецы говорили, что мир отвратителен весь целиком, и даже то, что кажется благом, только кажется таким, и чт.о уйти из мира лучше всего. Однако уйти трудно, потому что в жизни много привлекательного, оно как бы приковывает к жизни, тут и любовь с ее сладострастием, честолюбие всякого рода, чревоугодие и т. д.

Но ведь это все лишь цепи, притягивающие человека к мпру, а мир есть вещь кажущаяся, потому что время проходит быстро и все уносит с собою!

Привыкнув к грандиозным картинам природы, индусы к миру подходят с бесконечно огромными цифрами в отличие от евреев и греков, которые всегда исчисляли тысячелетиями и не доходили даже до названий цифр, обнимавших миллионы миллионов лет, излюбленных индусами.. Поэтому мимолетности человеческой жизни и ее кажимость признаются за очевидную истину индусами.

Но так как и в индусе живет страстная жажда счастья, как во всяком живом человеке, во всяком организме, то вывод, который делает изо всего этого индус, сводится к тому, что счастье —это покой, счастье — это невозмутимость, это особая жизнь, которая не есть смерть, потому что смерть приводит к уничтожению, а такое состояние, когда страсти уже не играют никакой роли, когда никаких желаний больше нет, никакого движения нет, а есть величайший самодовлеющий покой, т. е., повторяю, такое состояние, когда «я» довлеет самому себе, ничего не хочет. Индусы представляют себе бога таким неподвижным, раз навсегда счастливым. Выйти из обычного состояния движений, желаний и обрести покой — это есть величайшее счастье, которое (под названием нирваны у буддистов)[36] во всех религиях индусских остается идеалом.

Но это не значит убить себя, ибо индусы считают, что достичь такого состояния путем самоубийства нельзя, они считают, что душа переживет тело и по–прежнему останется в цепях.

Нет, выйти в другое, счастливое состояние— это значит переменить самые свойства души.

Индусы верят в постоянное переселение души из тела в тело. Они видят в природе эти постоянные превращения, они видят превращения насекомых, видят, как червеобразная гусеница прекращается в бабочку, и т. д. Они видят постоянные превращения в растительной жизни, они видят, как из семян развиваются вновь цветы и плоды. И все это заставляет их верить в необходимость этих превращений. Если откажешься от всяких желаний, если убьешь в себе всякие желания, любовь и ненависть, тогда также отойдешь совсем от этого мира, который есть злой мир, отойдешь в другой мир, который есть добрый мир и который ничем не похож на этот злой мир. Вот почему эта религия называется метафизической. Метафизика есть слово греческое, оно обозначает то, что за томом, посвященным физике, первоначально просто следовали другие тома философии Аристотеля, а потом обозначает учение о том, что стоит за пределом существующего для наших чувств мира. Этот–то сверхчувственный мир для индуса и есть предмет его надежд и стремлений.

С этой точки зрения индусская религия в полной мере метафизическая, она говорит о том, что настоящее благо, настоящий покой существуют за пределами опытного мира, это — потусторонний мир, мир иной, совершенно иной, чем тот, в котором мы находимся, я для того, чтобы правда воцарилась на земле, для того, чтобы люди могли наслаждаться, для того, чтобы исчезло зло, — для этого нужно, чтобы люди ушли из этого мира в тот мир, который существует где–то, который есть какой–то рай, т. е. покой вне жизни и природы. Я не могу из этого мира во всякий момент перейти в–другой мир, я не могу сделать это просто путем смерти, но путем угодничества, подвижничества, праведности я могу уйти туда.

Теперь мы рассмотрим религию иранцев. Для иранцев особенно характерна резкая разница между богом добрым и злым. Иранцам, жителям нынешней Персии, по племени таким же арийцам, как индусы и славяне, пришлось жить на плоскогорье с суровым климатом, где нужно было много работать, где зато люди закалялись, где было трудно питаться, где способы борьбы за свое существование выковывали энергию. Этим иранцы очень отличались от индусов. Индусы — люди размягченные, распущенные, то предающиеся сладострастию, то стремящиеся к аскетизму самому дикому, к полному посту, отказу от пищи, отказу от движения. Персы же носят в себе, благодаря тому что климат не давал им особенно роскошествовать, черты людей труда и борьбы.

В низах — крестьянин и солдат, в верхах — администратор, государственный человек, купец. Это племя было здоровым и сильным, выкованным самой природой. Кроме того, ему приходилось вести постоянную борьбу с туранцами, с кочевыми племенами, которые окружали земледельческий Иран. Поэтому иранцы научились делить весь мир: с одной стороны — бог света, солнца, плодородия, дождя, растительности, всех благих животных, которые близки человеку, помогают ему, здоровья, красоты, и вместе с тем это — бог иранцев, иранского войска, иранской государственности, а с другой стороны — бог хищных животных, всякой нечистоты, преступления, страданий, лжи и порока, бог туранцев, туранского войска, туранской государственности.

Весь мир, по мнению иранцев, — это постоянная борьба света и тьмы; бесконечное количество лет она длится: там — сонм светлых богов Ахуры Мазды (Ahura Mazda), здесь—во главе стоит бог тьмы — дьявол.

Но эта борьба кончится, она должна кончиться в будущем победой света.

Стало быть, тут не так дело стоит, как у индусов. У индусов нужно выйти из посюстороннего мира в потусторонний мир, а у персов не нужно отвращаться от мирских явлений и идти в другой мир, а нужно дожидаться, что будет впереди, не по ту сторону лежит счастье людей, а впереди.

Мало того, в Индии чем можно добиться своего рая? — Тем, что не работать, не трудиться, не бороться, не желать ничего, — одним словом, застыть неподвижно. А персы в чем видят путь к достижению рая? — Они говорят: родится человек, который будет называться Саошьянт — Мессия[37]. Этот человек перетерпит много страданий, он будет отвергнутый царский сын, но потом наступит время, когда он взойдет снова на престол отца своего, возьмет в руки меч, и весь Иран встрепенется, все иранское войско встанет на ноги, и вступят они в окончательный бой с Тураном. И, когда они будут сражаться, весь мир начнет сражаться, все духи света пойдут в бой против духов тьмы, все добрые животные — против злых животных, все боги, начиная с Ахуры Мазды и включительно до царя тьмы Аримана, причем, если бы не родился такой человек, Саошьянт, не было бы победы, боги света не победили бы богов тьмы. Но для того чтобы он родился, люди должны создать соответственные условия, для этого нужно, .чтобы люди работали, трудились, шли вперед по пути, который приведет к победе над смертью. И вот когда наступит, наконец, такой момент, тогда и те, кто умер раньше, все воскреснут. Все, что было злого, будет поглощено, исчезнет, а все, что было доброго, — воскреснет для жизни вечной, даже самые злые духи очистятся и будут жить праведной жизнью, только в них многое исчезнет, мало что останется, потому что в них мало было добра; один сатана Ариман исчезнет совсем, потому что в нем ничего нет доброго. И все страдания исчезнут тогда, их не будет уже больше.

Вот какую чудеснейшую сказку рассказывает персидская книга Бундегеш[38] о персидском пророке Саошьянте.

Люди должны блюсти чистоту, работать, заводить сады, полезных животных, бороться со. всем злым и хищным, развивать науку, быть прекрасными, добрыми, и постепенно будет расширяться влияние Ирана, и повсюду будут от него идти блага культуры. Вот что нужно делать, потому что по этому пути можно дойти до Саошьянта — Мессии, до победы добра.

Итак, индусская религия развивает пассивность, поддерживает пассивные стороны человека, тогда как иранская развивает активность, стремление организовать царство божье на земле путем победы доброго начала над дурным. Это очень большая разница.

Когда мы будем в дальнейшем говорить о тех или других религиозных представлениях, мы всегда можем спрашивать себя: где в них элемент метафизический и где элемент исторический? Метафизический элемент в религии — это отказ от жизни, это стремление уйти в пещеры, стремление к схимничеству, столпничеству, постничеству и т. д., это стремление уйти в другой мир, где царит покой, где праведники упокоятся.

Историческая религия будет говорить: боритесь со злом, распространяйте благо, распространяйте любовь, и в этой борьбе придет победа, она возрастет на почве культуры и труда.

Эти два течения отразились и на дальнейших религиозностях, на еврейской религиозности и на христианстве, о которых я в дальнейшем буду говорить.