"Москва-Лондон. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Лехерзак Ефим Григорьевич)Глава VIIIВсей деревни — десЯток дворов. Одной бородой вединственную улицу дочиста выметешь… Под конец дня, когда хлесткая метель заметно приутихла, выбившиеся из сил лошади остановились у плетеных ворот крайнего двора. Псы всей деревни взвыли в одночасье, готовые в клочья разорвать не- прошеных гостей. — Эй, кого Господь в подарок нам несет? — послышался скрипучий голос с подворья. — А то ведь у нас тут о гостях ни слуху ни духу, ни вестей ни костей… — Князь-боярин со людишками своими! Отворяй, смерд, да расстелись прахом! — Ох… свят, свят… Дом был стар и невелик. В единственной комнате основное место занимала большая печь с просторной лежанкой, откуда на столь внезапных гостей со страхом и любопытством смотрели пять-шесть, а может, и больше пар детских и не только детских глаз… — Чьи ж вы будете, смерды? — резко спросил у порога княжич Алексей, сын вологодского наместника боярина князя Бориса Агафоновича, брезгливо морщась от крутого смрада, царившего в доме. — Свои мы… — с низким поклоном ответил хозяин, сухой и высокий человек с густой русой бородой, в растоптанных лаптях и в длинной домотканой рубахе. — Это как же так? — Ничьи мы. Свои, сталбыть. От Бога. Общиною управляемся… — Ну-ну… Бог в помощь… На ночь примешь большого боярина и меня, сына его! — Так ить все хоромы мои тута, княже… Самим не повернуться лишний раз… — Ладно, не скули да не язви ухо мое своим голосом. Чад своих да домочадцев гони с печи да с дома на ночь единую! — Это куда же нам всем деться-то на ночь морозную глядючи? Ты уж, княже, гостем у меня будь, но не гонителем. Мы тут к законам эдаким не приучены… — Приучим, сталбыть! Да еще и людишек наших приветь по чести, лошадям корм задай, а собак укроти, чтоб спать не мешали! Накорми, напои гостей знатных. Чай, не каждый день в конуру твою вонючую князья жалуют… Так-то вот… Да шевелись — не мертвый покуда! Поддерживаемый под локотки, в узкую и низкую дверь едва протиснулся князь Борис. Хозяин упал ему в ноги. — Фи-и-и… — сморщился от отвращения князь. — Вонишша… мерзость… Боярские али дворянские людишки-то? — Ничьи, — криво усмехнулся Алексей, — вольные, сталбыть. Ну, твори, что велено, хозяин, неча бородою тараканов по полу гонять! Ну! По знаку хозяина с печной лежанки ссыпались, точно горох, все ее обитатели и в одном исподнем исчезли в сенях. — Ну, хозяин, что есть в печи — все на стол мечи! — приказал Алексей. — А хозяйка-то есть ли у тебя? — Как не быть… Только на сносях она у меня, в баньке родить приладилась. От убожества своего щец горячий на стол ставлю, на зайчатине варенный… Оголодавшие и назябшиеся в дороге князья быстро управились с горшком щей и с твердым заячьим мясом. Круто рыгнув, князь Борис спросил хозяина: — Кикимору-то гнали сегодня?[119] — Хрестьяне, чай… Ведаем небось, чего на Герасима[120] творить надобно… — Добро. Людишек моих да лошадей обогрей да покорми по-хорошему. За хлеб-соль да кров теплый получишь поутру сполна… да по-княжески… Обманул князь Борис, только на этот раз не по своей воле… …Ночь вступила в самую темную свою пору, когда неподалеку от подворья, где находился большой княжеский обоз, остановились двое больших саней-розвальней, запряженных по тройке взмокших лошадей, и с полтора десятка вооруженных до зубов стрельцов на крепких низкорослых северных конях. Привязав верховых лошадей к саням, люди безмолвно подошли к зыбкому плетню, бесшумно перелезли через него и не таясь пошли к дому. Собака злобно зарычала в своей будке, но нападать на ночных гостей почему-то не стала… Люди, вошедшие в дом, находились там всего несколько минут, после чего вынесли оттуда два очень больших и тяжелых тюка, обернутых тулупами, без особой осторожности бросили их на разные сани и легкой рысцой отправили своих лошадей в путь… Лишь к вечеру вторых суток с пленников были сняты меховые мешки, изо ртов вынуты тряпичные кляпы и полупридушенным князьям швырнули по черному сухарю дохристианской поры… — Во… воды… — прохрипел князь Борис. Высокий стрелец в коротком полушубке, при сабле на ремне и шестопере за поясом приказал с высоты своего седла: — Дайте обоим снежку испить. Не все ж им кровью людскою лакомиться!.. — Пошто выкрали нас, станичники? — послышался голос Алексея. — Ай не ведаете, кого взяли? — Как не ведать… татей высокородных… Лишь палачи царские доселе не ведали вас… Ужо будет им теперича работенка праведная! Воздастся вам по делам вашим… отольются слезы по невинно убиенным вами… нехристи сатанинские!.. — Да ты ври, стрелец, да не завирайся! Чего несешь-то? Башку твою ссекут, язык твой глупый сперва вырезав, за речи крамольные! Боярина царского эдак-то бесчестить — все одно что самого государя оскорбить да унизить! Сдерут с тебя шкуру заживо, смерд ядовитый! Куда волочете-то нас? — В Москву! На суд царский! Да на казнь лютую, ан праведную! — Это по чьему же такому приговору? — вытаращил глаза Алексей. — Всевышний так указал, а люди вологодские так приговорили! — Ну-ну, ты Бога-то в помощники себе не тащи: на всех он един — что на грешного, что на праведного, а кто суть кто… — Заткнись, сатана в обличье княжеском! Не то и до суда царского не дотянешь! — И стрелец выхватил саблю из ножен. — Эй, боец царев! — взревел вдруг князь Борис. — Охолонь-ка малость! Велено тебе на суд царский бояр великих доставить — вот и вези без продыху. А уж там и сочтемся, Бог даст, кто на ком правду взыщет… Только вы бы, стрелецкие людишки государевы, обличья-то ваши открыли бы — не по очам ведь вашим сыск нам вести. За головы наши, во сне праведном побитые, за теснения великие, коими отягщены ближние бояре царские, за дьявольское невежество ваше… Сабля стрельца просвистела над головою князя Бориса, срезав большой клок свалявшихся с соломой волос… Князь оторопело втянул голову в плечи… — Заткни ему пасть — и в мешок! До самой Москвы старого дьявола не вытаскивай! Пошел! — Эй, погоди, погоди, стрелец! — взмолился Алексей. — Сойди с коня да прислони ухо свое к губам моим… — Говори так, при всех! — резко приказал стрелец с обнаженной саблей. — Когда ушей много, прибыли мало… — уныло пробормотал княжич. — Все? — Погоди, погоди, стрелец! Не кипи… паром изойдешь… Руки на час малый развязал бы… до ветра путем сходить надобно… Негоже ведь князьям под себя навозить… Да и покормили бы чем получше… А то ведь до суда царского не дотянем — дух ить не только на слове Божьем держится. — Все, княжич? — Да нет же, погоди! — Он перешел на шипучий и свистящий шепот: — Всем людишкам твоим — по десятку рубликов золотых, тебе — пять десятков, и разъезжаемся в разные леса!.. Стрелец вдруг изогнулся в седле и схватил Алексея за его модным клинышком стриженную бороденку. Поставив таким образом княжича на колени в санях, стрелец саблей (и не слишком старательно, следует признать!) обрезал ему усы, а затем и саму эту бородку, окровавив сначала его верхнюю губу, а затем и нижнюю с подбородком вместе. Не слишком уж тонко произведя эту операцию, стрелец изо всей силы ударил княжича саблей плашмя по спине, прошипев: — Моли Бога, что язык твой змеиный заодно не отрезал! Пес шелудивый… недоделок… — Сто! Сто золотых! Ну — тысячу, стрелец! Сильнейший удар сапогом в окровавленное лицо уложил Алексея едва не замертво… — В мешок его! В пасть соломы затолкай сколь влезет… Так… Эй, гони! Лица стрельцов были невидимы: почти до самых глаз на них были на- двинуты меховые шапки с острыми, заломленными назад концами, а лица полностью прикрыты черными шерстяными платками. И лишь глаза их свидетельствовали о том, что под покровом одежды бушуют страсти молодых и сильных людей… До Троице-Сергиева монастыря они трижды отбивались от голодных волчьих стай — стрелами, ружьями и даже шестоперами и саблями с кинжалами… Приходилось сражаться с лесными хищниками, охотившимися за стрелецкими лошадьми… Но куда опаснее были разбойники в человеческом облике! Большие и малые их ватаги, которыми кишели лесные проезжие тропы и ямщицкие гоночные тракты, устраивали хитроумные завалы с капканами для людей и лошадей, а их засады всегда выбивали из строя наибольшее количество вооруженной охраны или самих путников… И все-таки на рассвете Дня сорока мучеников[121] они были у стен обители святого Сергия Радонежского.[122] — Экая крепостища! — восхищенно проговорил один из стрельцов с руками, обмотанными окровавленными тряпицами. — Не дом Божий, но крепость государева… — Болтай неразумное! — хмуро сказал второй стрелец, очевидно — начальствующий, тот самый, что был столь суров и непреклонен с обоими князьями. — От разбойников житья нету ни царю, ни Богу… За такими стенами только и прятать святые души угодников Божьих! Один из крупнейших и богатейших монастырей разлился, словно река в весеннее полноводье, на огромной площади северо-восточной равнины русской. К нему приписано было около двух десятков меньших монастырей. Как полноправный помещик, он владел примерно 250 селами, 500 деревнями, 200 пустошами, полусотней починков и селищ, несколькими волостями, не менее чем 40–50 тысячами крестьянских душ и десятком тысяч десятин земли. Одно из крупнейших хозяйств страны не могло не стать и крупнейшей политической силой державы… Казалось бы, святой обители, находившейся всего в семидесяти верстах с полуночи[123] от Москвы, ни к чему было окружать себя валами и крепостными стенами, но потому-то Троице-Сергиева лавра и пережила не один век своей бурной истории, что ее многомудрые владыки умели видеть сквозь толщу грядущих лет кровавые распри в безмятежном сегодня мире и предчувствовать опасность в благостном ныне смирении царей и их подданных… Так вот отнюдь не случайно в 1540–1550 годах вокруг собственно монастыря и была возведена мощная каменная стена общей длиною в одну с четвертью версты, а высотою от одиннадцати до двадцати аршин[124] с двумя галереями, амбразурами, башнями, на которых были установлены разнокалиберные орудия. Насколько рьяными да усердными послушниками Божьими были монахи этой святой обители — можно лишь догадываться или предполагать, но что были они стойкими, храбрыми и многоопытными воинами, одинаково мастерски владевшими не только всеми видами холодного оружия, но и огненного боя, — это факт исторический, сомнению не подлежащий… …Нельзя было сейчас, в это яркое, еще не по-весеннему морозное, бесснежное утро, без удивления и восхищения смотреть на свежевозведенную крепость монастырскую! — Как же мы в монастырь-то проедем? — спросил стрелец с забинтованными руками своего начальника. — Башен тут да ворот не счесть, ан все заперты, словно приступа вражеского опасаются… Стрелецкий начальник в растерянности пожал плечами. И действительно, крепостная стена монастыря горделиво красовалась своими башнями и мощными воротами. Вот — Угольная, или Житничная, башня, Сушильная башня, башня с Красными, или Святыми, воротами, Круглая Наугольная, или Пятницкая, башня, Луковая башня, башня Водяных Ворот, или Водяная, Келарева башня, Плотничная башня, башня Конюшенных ворот, Конюшенная, или Каличья, башня, Звойковая, или Соляная, башня… Величие и мощь монастыря подавили путников. — Чего делать-то станем? — повторил свой вопрос стрелец с израненными руками. — Сами оголодали уж до краю, а уж князья не подохли бы во- все… Да вшестером мы всего и остались-то… Как до Москвы доберемся — в голову не вобью… — Доберемся — не скули! А вон и ворота какие-то отворилися! Оставайтесь покуда на месте, а я туда слетаю. Здоровенные, до зубов вооруженные монахи объяснили стрельцу, что следует им объехать вдоль крепостых стен с версту, перебраться через клементьевский пруд в Клементьевскую слободу, а там спросить ям государев — каждый укажет… — Чего в санях-то, начальник стрелецкий? — спросил хозяин яма, огромный и неуклюжий детина с черной как смоль бородой и черными, как мартовская ночь, глазами. — Живье будто какое… шевелится… — Ты в закрома-то государевы не больно заглядывал бы: не ровен час царскую пытошную узреть там по глупости своей можешь… Ямской хозяин троекратно перекрестился, а затем земно поклонился суровому стрельцу. — Да я чего ж?.. Я — того… слеп да глух… — То-то. Прежде — людей моих накорми. Много давай, и горячего! — Лошадей менять ли прикажешь, воевода? — Всех! Да чтоб без воровства — каждую огляжу да ощупаю самолично! — Знамо дело… Запрягать когда прикажешь? — Через день. Сарай надежный есть ли у тебя? — Не без того… — Деревянный? — И каменный тож… — Ладно. Загоним туда наши сани. Замки надежны ли там? — Иначе как с пушки не собьешь. У меня… — Ключи мне отдашь. Две ночи охранять сам будешь… с моим стрельцом. Днем без тебя управимся… — Ишь ты дело-то каково… Вовсе не по душе мне делишки таковские… Подалее от государевых тайн — поближе к царствию небесному, к рай- ским кущам… — Супротивники там царские… — решил несколько приподнять завесу таинственности стрелецкий начальник. — На розыск да на казнь доставить велено… Коли язык тебе дорог, а при нем голова не лишняя — онемей, хозяин, покуда мы тут обретаемся!.. — Вот те Христос, начальник! — И хозяин яма истово перекрестился и склонился едва не до земли. — Все справлю, как ты велел! Только… — Чего еще? — До Москвы с этим… с этими… не приведи Господь… да с силами столь малыми ты, начальник, не доедешь, однако. Балуют тут у нас люто… Разбойнички что цыплят малых потрошат всех без разбора да без расспроса: и слуг царских, и купцов знатных, и бояр, и дворян, и богомольцев со всех земель русских, а сам Господь Бог объявился бы на пути их — и того ободрали бы до мущинского места, ироды нехрещеные! Большой силой сбиваться здесь надобно, а тогда и в путь до стольного града двигаться… — Так что же теперь — войско царское сюда кликать? — И на войско-то, проклятые, нападают… Надысь… — Ладно ужас на страх напяливать… У страха глаза с зад конский… Ладно, будет ветер зубами месить… Твори что велено! Больше недели сбивался здесь большой обоз на Москву, покуда более трех сотен саней при тысяче с лишним лошадей да почти с полутысячей хорошо вооруженных людей со всех концов Руси-матушки не собрались у неприступных стен великого монастыря русского. У князя Бориса Агафоновича и его сына Алексея не осталось никаких надежд на спасение хотя бы даже из рук разбойников: их сани стараниями хозяина яма были размещены в самой середине громадного обоза, у походных котлов, где всегда было особенно многолюдно. Последний привал — у Мытищ, в селе Тайнинском. А и наконец-то, в четверг, под вечер дня Алексея, человека Божьего,[125] 1552 года, многоверстный путь был завершен, и объединенный обоз, меся хлипкие снежные завалы, с ног до головы обрызгивая прохожих и проезжих грязным, густо перемешанным с навозом снегом, вступил в град стольный, встретивший его отнюдь не с ликованием всенародным… — Разорви-и-и-ись! — до хрипоты орали конные ярыги, эти городские стражи порядка, отчаянно нахлестывая своими жесткими плетьми и людей, и лошадей в тщетной попытке растащить обоз если уж не по каждым саням в отдельности, то хотя бы по нескольким, на худой конец — по нескольким десяткам саней, чтобы не забивать главные дороги Москвы многочасовым шествием огромного обоза. — Эй, разорвись! Разорвись, черти драные! Не столбите проезд да проход! Разорви-и-и-ись! И только на самых ближних подступах к Кремлю и главному московскому торгу обоз наконец разъехался в разные стороны… — А мы куда же теперича? — почему-то шепотом спросил стрелец с ранеными руками своего начальника. — В Кремль… В Чудов… — ответил тот. — А это где же? — Сыщем… Эй, человек Божий! Как нам до Чудова монастыря добраться? — А вон ту колокольню видишь ли? — Которую? Их тут окрест что деревьев в лесу… — А вон ту, что сбоку небо подпирает? — Не слушай ты его, служивый! Ай не видишь — глумится над тобою, юрод непотребный. Сгинь, покуда цел! А ты, стрелец, поспешай вон в те ворота кремлевские, там тебе и укажут дорогу на Чудов-то. Бог в помощь, стрелец, поспешай… В Кремле долго искать не пришлось: два монаха довели до самого монастыря Чудова. — В обители-то нашей кого же вам надобно, люди государевы? — спросил один из них. — Владыка нужен нам, настоятель монастырский Левкий. Монах перекрестился и проговорил почти шепотом: — Не доберетесь вы до него, служивые. Он и бояр-то великих не Бог весть как привечает, а уж вас, смертоносцев царских, и возле очей своих не узрит вовсе. Так что ступайте-ка себе с богом, покуда воротники царские Кремль на засовы не заперли — беды вам тогда мало не покажется. — Ан дело у нас ко владыке превеликое! — продолжал настаивать стрелецкий начальник. — Ты бы, человече Божий, сказал ему, де из Вологды людишки прибыли некие по делу великому. А у людишек тех де грамотка на-стоятелю имеется… — Ох-хо-хо-х… доброта моя бескорыстная… Ладно, давай свою грамотку — снесу владыке во вред себе неминуемый… — Не могу я отдать тебе, отче, не взыщи да не ярись. На словах все ему обскажи, а этой вот монеткой дорожку себе посвети… Монах тяжело вздохнул, истово перекрестился, принял монету и скрылся за тяжелой и низкой дверью. — По… пойду-ка… пойду-ка я отсель… — прошептал, стуча зубами, стрелец с пораненными руками. — Страшно мне тут… От волков да татей лесных отбивался, страха не ведая, а тут вот… — Молиться нам поболее надобно — вот страх и отступится… У меня тоже от него ноги подламываются… Ан взялись за дело сие, о страхе забыть напрочь придется… — Ну да… Только куда ж его деть-то, клятого?.. А ты почем его признаешь-то? — Кого? — Да владыку того… Левкия? А то вот явится некий… не он вовсе… не сносить тогда головы-то нам… — Не сносить… о том говорено было нам в Вологде… У настоятеля Левкия над правой бровью вроде бы вмятина некая светится, а в ней будто бы кожица запеченная… Не проглядеть бы всего сего… — Ну уж… глаз-то у меня сквозной — узрю в миг единый! Вдруг дверь бесшумно открылась. Сначала показалась рука, державшая большой черный посох, а затем и их обладатель, человек лет за пятьдесят на вид, с рыже-седой окладистой бородой, с большим серебряным крестом, свисавшим почти до живота, и с довольно глубокой вмятиной над правой бровью… Оба стрельца и многочисленные люди, сновавшие мимо монастырских дверей, пали на колени. Левкий благословил всех и тихо спросил резким, глухим голосом: — Которые тут из Вологды? Встаньте, чада мои. Что за вести у вас? Кто вестит мне? — Людей тут много, владыко… — сжавшись от страха и робости, промолвил стрелецкий начальник. Левкий обжег молниеносным взглядом стрельца с закрытым лицом и, сделав знак рукою следовать за ним, снова скрылся в дверях. Миновав монастырский двор, настоятель в сопровождении трех монахов вошел в небольшой каменный дом. В низком сводчатом помещении тускло горела лишь одна свеча. В углу стояло черное кресло с высокой спинкой. В помещении было очень жарко натоплено и остро пахло мятой и валерианой… Левкий сел в кресло и не сказал — приказал: — Говори, стрелец! — Велено передать тебе одному, владыко. Настоятель резким жестом руки отпустил монахов и впился своими рыжими глазами в оцепеневшего от страха стрельца. — Ну?! Стрелец суетливо, а потому и неловко, достал откуда-то из недр полушубка довольно сильно измятый свиток, затем еще три и все это передал Левкию. — Посвети, — приказал настоятель. Читал он так долго, что у стрельца начали дрожать руки, попеременно державшие тяжелый медный подсвечник, а толстая свеча выгорела на три четверти. Когда наконец с чтением было покончено, Левкий перекрестился и облегченно вздохнул. — Воровство… — тихо проскрежетал сквозь зубы настоятель, глядя куда-то над головою стрельца, словно не видя его и не обращаясь к нему, а говоря самому себе. — Воровство… Лютое воровство… Окрест воровство единое… Что смерд последний, что князь высокородный — все в воровстве побратались. Недаром… ох как недаром ярится царь на бояр своих! Что жгучий песок в очах его… Чего на меня воззрился, охальник? — Левкий гневно стукнул посохом по полу. — Пади! Стрелец рухнул на колени и прижался своим закрытым лицом к черной рясе настоятеля. — Грамоте учен ли? — резко спросил он. — Учен, владыко. — Грамоты сии читал ли? — Читал, владыко. При мне они и писаны были. — На ком правду пред самим царем ищете, ведаешь ли? — Ведаю, владыко. — Кто еще о том ведает? — Весь народ вологодский. — Что люди вологодские порешили? — Описано о том в грамотах да челобитьях, владыко. — Что писано, то читано, — Левкий снова гневно стукнул посохом, — а что спрошено, то ответа требует! Ну! — Помилуй, владыко… Робею я пред тобою… А решил народ вологод- ский крестным ходом на Москву идти… всем миром… с чадами и домочадцами… коли суда царского над теснителями нашими не свершится… Левкий в сердцах стукнул посохом об пол и надолго задумался. Потом спросил: — Окромя меня, кому еще челобитья сии правлены? — Не ведаю, владыко. Разные люди разными путями подобное несут, слезы льют… — Князь Борис Агафонович ведает ли о том? — Ведает. Собрал все пожитки свои да на Москву и подался. Три года на Вологде кормился, теперь у государя иное место вымаливать станет… — Кто же на его воровство указал ему? — Я… владыко… — И жив до сей поры? — Да я-то жив… покуда… — А он? — Тоже… но плох уж… Левкий резко поднялся с кресла, сильно стукнув при этом посохом. — Князь где? — Тут, владыко… И сын его, Алексей, при нем же… — В Москве, что ль? Да встань ты на ноги! — У ворот монастыря твоего, владыко. — Что-о-о-о?! — Связанные они… да в мешках… — Кто?.. Кто приказал творить такое без указа государева? — Я… я сам рассудил эдак-то… с меня и сыск веди, владыко… — Пошто… пошто, неразумный, с грузом таким в Кремль объявился? Многоголовый, что ли? — Братец твой так велел, владыко… — Ах, праведник келейный… — почти простонал Левкий, мечась по тесному помещению своего присутственного места. — Ангел Божий… непорочный… чего удумал!.. Своим судом судить человека государева! Боярина! Князя! По женской линии, по суздальской, единокровца царского! Всем князьям владимирским да ярославским родича прямого! Тестя самого боярина… Э-э-э, да что тут говорить-то попусту!.. Безумие ваше головы вам стоить может! Оно и верно — зачем безумному голова?.. Не поднимет царь топор над головою князя Бориса! В поход великий со всем войском своим готовится государь наш, согласие да мир надобен ему в Думе боярской, но не раздор да лай средь бояр великих, князей высокородных! Уразумел, стрелец бесстрашный, куда ты с братцем моим занозу заколотил? Кто… кто вытаскивать-то ее осмелится? — Ты… ты, владыко… более некому… — пробормотал стрелец голосом, наполненным слезами. — Так братец твой и сказывал… более некому за страдальцев вологодских постоять пред царем нашим… более некому… Стрелец был на полголовы ниже Левкия. Лицо его было по-прежнему закрыто черным платком, неширокие плечи безвольно опущены, но глаза его бесстрашно, даже с явным вызовом смотрели на длинное и сухое лицо монаха, подергивающееся от гнева и возбуждения… — Смел да дерзок ты не по чину, стрелец… — тихо сказал Левкий и, глубоко вздохнув, сел в свое кресло. Он так долго молчал, сидя с закрытыми глазами, что стрелец решил, будто настоятель заснул, а потому и беседа с ним закончена. А раз так — стрелец направился к двери… — И строптив к тому же непомерно… — раздался вдруг тихий, но по-прежнему резкий голос настоятеля. Он снова довольно долго молчал, а затем спросил: — Про дворянина Саватеева и семейство его все ли верно в челобитье указано? Знавал я его… Отличал от иных прочих… Государь тоже его жаловал… Стрелец вдруг снова рухнул на пол. На этот раз не у ног настоятеля, а под небольшим иконостасом в противоположном углу этой палаты. Он страстно шептал молитвы и клятвы, призывая всех святых на помощь себе и отбивая лбом по полу бесчисленные поклоны… Настоятель не мешал ему. Наконец промолвил: — Верю, сын мой… И брату своему верю… Во всем… В словах его и деяниях. Святой он человек, безгрешный. Встань, сын мой. Подойди ко мне. Господь внушает мне, будто не просто стрелец ты, миром вологодским с челобитьями посланный. Нет, не просто… Однако тайну твою вырывать у тебя не стану… покуда… Сдашь князей монахам моим, а сам ступай себе с Богом. Благословение мое тебе да людишкам твоим получишь — возьму грех на душу. Не ведаю, как и отмолю-то его… — А челобитья-то наши как же, владыко? — Стрелец вдруг выпрямился, голос его задрожал. — Не пропадут они даром, Бог даст… — Левкий сверлил стрельца жгучим своим взглядом, весь подавшись вперед, к стрельцу, в своем кресле. — А как же князья те? С ними-то чего будет? — Я — пастырь духовный, ты — овца Божья, а Всевышний — судия над всеми смертными… Как повелит, так и будет! Аминь. — Аминь. — Князей тотчас сдай моим людям, стрелец. Не отягощай душу свою грехом неискупимым… — Нет, владыко! — решительно заявил стрелец, кладя правую руку на эфес своей сабли. — Не для того столько мук мною… нами принято, чтобы сатана в обличье людском по свету вольно шествовал! Убью вора проклятого! — Чего же ты раньше-то сего не сотворил? — Левкий вплотную подошел к нему и поднял было левую руку, чтобы сорвать с его лица черный платок, но стрелец обеими руками защитил лицо и сделал несколько шагов назад. — Убивать князей надо было раньше… коли ты убийца… — Потому в Москву я их и доставил, чтобы судом царским судили бы их, чтобы знали люди, как над ворами государевыми казнь чинится. А убил бы их во чистом поле, как тех волков, что за нами всю дорогу охотились, еще в святые угодники их записали бы, иродов да нехристей! — Богохульник! Пади! И снова стрелец пал на колени у ног настоятеля монастыря Чудова. Но на этот раз тот молчал совсем недолго. — Челобитья твои, — услышал стрелец словно откуда-то с далекого высока, — еще сегодня у царя будут, перед отходом его ко сну… и слово мое тоже. И неких других, что еще поболее меня у государя в чести да в милости обретаются. А за строгость мою не взыщи — мало ли кому грамотки брата моего достаться могут. Молись, сын мой, и Господом Богом забыт не будешь. А после заутрени я сам навещу тебя… с новостями да с молитвами. О князьях больше не заботься — кого-кого, а уж этих псов бешеных я до плахи доведу… с помощью Божьей и с благословения Всевышнего! Прими мое благословение… стрелец… Стрелец поднял голову и оторопел: на него сверху смотрело такое страшное, оскалившееся в улыбке лицо, словно это был все тот же дьявол, только перевоплотившийся теперь в настоятеля Чудова монастыря Левкия… …Воистину — не только у тех тайны, кто закрывают лицо свое черным платком… |
|
|