"Щель обетованья" - читать интересную книгу автора (Вайман Наум)

ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ

12.4. Ну что ж. Восславим слабость. Поклонимся низко Рассеянию. Подготовимся к умной смерти. Тесть: Когда-то давным-давно наш народ шел через пустыни и реки… Теща: Какая река? Где река? Тесть: Река Прат, когда-то наш народ жил на территории Ирака, мы пришли с другой стороны реки, и поэтому нас назвали иврим /перешедшие/, евреи, а потом в нашей стране случился голод, и народ ушел в Египет, там нас тяжело угнетали, а в это время племя, которое пришло из Индии… Теща: Из какой Индии?! Тесть: Да, из Индии, их звали элены, они вторглись в Грецию, и сказали, чтоб те, кто там жил, убирались, и они убрались двумя путями, одним путем в Египет, а другим – в нашу землю… Теща: Это те, которые пошли другим путем? Тесть: Да, это те, которые пошли другим путем, они вторглись на нашу землю, а мы тогда были в Египте, и их назвали плиштим /вторгшиеся/, а тех, кто пошел в Египет, назвали иксосы, египтяне были уверены в победе, они даже взяли в повозки свои семьи, но они потерпели поражение, и иксосы захватили страну, а то, что целый народ ушел из Египта – это чудо, и так мы всегда выходили, оставляли все, воспоминания, культуру, чтобы стать свободными, из России, из Украины, на Украине Хмельницкий убил всех евреев, он убивал даже грудных детей, вот говорят – немцы… Теща: Хмельницкий больше немцев убивал… Тесть: Да, нас убивали все, когда кончилась война, я лежал в госпитале, и я помчался домой, нас было в семье 70 человек, у дяди было семь детей, отец, маленькая сестренка, братик, мачеха, когда я приехал, на месте дома была баскетбольная площадка… Жена: А помнишь, па, мы были на том месте, где был твой дом, там осталось крыльцо, помнишь? Тесть: Да, их убили литовцы, закопали живыми, и вот мы собрались тут, народ рабов, чтобы нас не убивали больше, чтобы мы не боялись, если идет толпа, и кто-то может ее натравить, на это собрание, чтобы мы стали… Шурин: Собрались на земле палестинцев. Тесть: Неправда! Все эти палестинцы приехали сюда, тут не было работы, тут была пустыня и болота, в этом они преуспели… Шурин: Ладно, папуля, мы все поняли, поднимем граммулю… Тесть:… иудаизм – это наш народ, наша земля, наша религия… Шурин: Давайте уже выпьем. Чтоб было этой религии поменьше. Тесть:…нет… Все выпивают. Теща увлекается рассказом о том, как она своих клиенток-антисемиток гоняет и учит вежливому обращению. И вдруг, крича и тыкая пальцем в телевизор: "Рязанов, Рязанов, сделайте погромче, Рязанов сейчас будет рассказывать! Очень интересно. И про Ленина правдивые передачи показывают." Мама, после официальной части прятавшаяся в своей комнате, выскакивает, как ошпаренная: – Быстро переключите, там Листа, Листа Горовиц играет! Теща: "Что? Про Ленина?" Заммонстр просвещения, преданно виляя хвостом перед арабами в Назарете (начал предвыборную кампанию), предложил изменить государственный гимн так, чтобы и арабы могли чувствовать солидарность с его текстом, разве они не полноправные граждане? Ну и на закуску предложил ввести в школьную программу по литературе великую поэзию Тусика Заяна, коммуниста-интернационалиста, попавшего давеча под авто, его песни освобождения от еврейского ига, а это, наверное, для того, чтобы и у еврейских граждан воспитать чувство солидарности с арабскими революционными текстами. Слишком много русских. Бесцветные, безликие, птичьи глаза, затаенная хищность, обманчивое добродушие. Хотел удрать от России, от ее угрюмого рыла, и на тебе. Жиды в корыто насыпали – только хвостики завитые торчат.

13.4. Мне нужна другая женщина. Не взамен (ох, трудно отказаться от всего этого хлюпанья), а в дополнение, для контрапункта, как Борик пишет. Не смотря на затянувшийся медовый месяц после серебряной свадьбы (или благодаря?) я стал это недавно "слышать", будто приказ свыше, и это вместе с чувством магической, гипнотической силы, которое вдруг у меня возникло. А после свидания с А., когда я признался ей в этом странном ощущении чуть ли не всесилия (таким странным для меня, потому что я всегда чувствовал себя наоборот – бессильным, во всяком случае слабым), и после этой изнурительной борьбы с плотоядными водопадами женского мяса, я вдруг почувствовал отвращение к женщинам, как чувствуют отвращение к копьеголовым колумбийским гадюкам. Уж не повело ли потянуло меня в "другую сторону"? К "людям лунного света"? Я стал вдруг радостно, освобождающе отчужден. А сегодня, когда предложил дать маме, временно, наш телефонный аппарат, проверить, почему у нее не слышно гудка, она отвергла это с такой злобой, что сам тон ее голоса вызвал у меня помутнение в голове. А ведь я почти перестал замечать его перманентную лживость. Удобней было не замечать. Я всегда, всегда продавался за удобства, и это привычная продажность меня сгноила.

Нет покоя от геморроя?! КЛИНИКА САН Быстрое излечение. Первый прием со скидкой 50%!

– Обрезаем с гарантией!

– СЕГОДНЯ ИНСТИТУТ КОМПЛИМЕНТАРНОЙ МЕДИЦИНЫ ДАРИТ ВАМ ВОЗМОЖНОСТЬ ВЕРНУТЬ СВОИ ВОЛОСЫ!

– ВОТ НА СКОЛЬКО МОЖНО ПОДРАСТИ! при помощи компьютерного вытяжения Сегодня это реально! В любом возрасте благодаря компьютерному вытяжению тела на специальном аппарате роста!

– Восстановление потенции по всей стране!

– Впервые в Израиле! Доктор тибетской медицины, член ассоциации ЮНЕСКО лечит все заболевания, устраняет сглаз, порчу, убирает наследственность.

– Тибетская медицина. Впервые фотография посвященного тибетского ламы Рустема лечит болезни. Цена фотографии 300 шекелей.

16.4. У Ж. был день рождения. 48. Могучий стол, за которым среднепреуспевшие в жизни гости, благополучные взрослые дети и довольные родители собрались отметить еще один этап увядания. (Картинка в памяти: мы стоим на Арбате, у "Праги", три млеющих мудилы и она, кокетливый ангел себе на уме…) Все эти собрания довольно печальны и скучны. Обожравшись, схватился за политику с одним лысоватым маленьким крепышом, который утверждал, что надо эвакуировать поселения, и прежде всего Хеврон, схватились по-русски, но с повышением тона перешли на иврит, на нем привычней лаяться. Мужичку лет за пятьдесят, бизнес с Россией крутит, я говорю, значит с террором будем бороться с помощью эвакуации, где террор, оттуда будем эвакуироваться? – А что ты предлагаешь, – говорит, – вернуться в Газу? – Ну, а когда шарахнут из Газы катюшами по Ашкелону? – Такого никогда не будет. – Почему ж это? По Нагарии можно шарахнуть, а по Ашкелону нельзя? – Это совершенно разные вещи! – Ну хорошо, теоретически предположим, что тогда? – Тогда посмотрим. – Так уже все видно, – говорю, – Север забросали катюшами, а нам объясняют кто и зачем это сделал. – Ну, войну на Севере мы уже проходили, и что она дала? – Ну, конечно лучше сидеть сложа руки с умным видом…, ну, ладно, без катюш, просто будут автобусы взрывать, это тоже не слабо, да, и не скажешь, что вопрос гипотетический, так доколе терпеть будем? Сколько жертв в год вы готовы допустить, сотню убитых, тысячу? – Ни одного. – Ну как же, я извиняюсь, уже больше сотни убили, а вам хоть бы хны, только требуете поселения эвакуировать. – Террор был всегда. – Ну так что ж, пусть и будет? – Ну а что ты предлагаешь, вернуться в Газу? Потом он вдруг для усиления аргументации открыл, что 25 лет отслужил в органах, что там, слава богу, одни прагматики, там нет идеологии, и что "там" считают, что другого пути нет. Упоминание органов немного отрезвило меня, и я решил не признаваться, что предлагаю не вернуться в Газу, а посыпать ее чем-нибудь эффективным, чтоб ни одна крыса не уползла, а правительство предлагаю поставить к стенке и лично берусь исполнить народный суд, вместо этого я перевел спор с конкретно-оперативных шагов на обще-моральные последствия, и тут он неожиданно и устало признался, что евреи ("когда у тебя три телевизора в доме") ничем жертвовать не хотят, за Газу воевать не будут, и за Восточный Иерусалим тоже, он лично не собирается, а в конце, когда я пристал, чтоб он начертил мне за какую часть Иерусалима готов воевать, этак обыденно констатировал, что, конечно, государство обречено, да, именно так и сказал, герой из органов, сказал, что отцы-основатели неудобное место выбрали, ситуация тут неразрешимая, и в перспективе конец неизбежен. Мы, говорит, только пытаемся его оттянуть. На этот счет можно было начать спор сначала, оттянуть они пытаются или ускорить, но поскольку в главном мы сошлись (в глубине души, конечно, в это не веря, надеясь на чудо?), да и подустали, то… "расстались друзьями". А ночью, мучаясь бессонницей от обжорства, я подумал, почему же они так мира хотят, без врагов хотят прожить, без ненависти? Ведь вражда – это главная формирующая сила, без вражды мы распоясаемся, захлебнемся наглым самодовольством, превратимся вновь в расхлябанную, бесформенную, трусливую массу без веры и отечества, смердящую бесцельным стяжательством, которую вновь отвезут на свалку и сожгут, как ненужный мусор.

17.4. Вчера смотрел польскую серию "Мастер и Маргарита". Воланд чуток хиловат, и кот детсадовский, но в общем в целом – добросовестно зробилы, строго по тексту. Напомнили, что трусость – главный порок. Впрочем я теперь в этом не уверен. Как-то снисходительней стал к этому относиться… Всегда был глуп и горяч, а спасала – трусость. Конечно хотелось, чтобы все вокруг были храбрецами, как отец, тогда было бы не так страшно… Что ж получается: чтобы себя спасти, надо быть трусом, чтобы спасти другого – храбрецом. То есть героем, готовым пожертвовать собой… Мне было лет шесть, мы шли с отцом зимой, низкое солнце било прямой наводкой вдоль домов, по некрутому спуску Трубниковского переулка, когда сзади раздался веселый охотничий крик: "Беги!" Мы с отцом обернулись и увидели чуть выше, посреди пустой улицы несколько молодых мужиков, раскрасневшихся, в распахнутых лихих полушубках, на одном, в центре, была длинная черная доха, подбитая белой шерстью, он еще раз крикнул: "Беги!", а к нам спешил, пьяной неверной иноходью, отделившийся от этой группы, краснолицый от мороза и водки парень, полушубок его валялся в снегу, он был в протертом свитере, мокрый, от него валил пар, да, я все это помню очень ярко, наверное потому, что впервые, и с тех пор навечно, почувствовал страх и тоску обреченного на жертву, еще до того, как увидел в его руке нож. Отец прижал меня к стене и загородил своим телом. Я только слышал приближающееся разгоряченное дыхание, почти храп и видел ноги в валенках, они поскользнулись, на стену легла тень, настала тишина, и мужик, все так же спотыкаясь, побежал дальше. Потом прошла мимо веселая компания, и тот, в дохе, с пшеничным чубом, красивый, задорно смеясь, крикнул, то ли отцу, то ли своей кодле: "Смотри, Ваську напугал!" Много лет спустя я читал, что в Москве было много убийств на почве проигрыша в карты и решил, что, наверное, это был подобный случай, но кто знает? Проигравший должен был убить первого попавшегося. Я всегда мечтал быть "своим", оттого и сюда приехал. А тут обнаружил, что мне хочется остаться "чужим", инкогнито, и не в маргинальности дело, и не в "комплексе отщепенства", а в том, что "чужим" быть психологически удобней, легче быть одиноким (тем более в обществах благополучных, не угрожаемых, а стало быть к чужим терпимых), эдаким "наблюдателем жизни", от одинокого не требуется отваги, не требуется героизма, ему надо только себя "спасать", а для этого достаточно и "разумного эгоизма", так что пекись себе о терпимости, а в случае чего можно и стрекоча задать, сердце-то от любви свободно… Да-да, вот именно, одиночество – это свобода от любви. А любовь беременна жертвой. Снобизм, высокомерие, особенно у людей талантливых – признак творческой импотенции. Я никогда не любил людей, но и не презирал их. Жить "по принципам" – все равно что бегать с препятствиями вместо нормальной ходьбы, рано или поздно грохнешься. Розанов: "Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной отчужденностью. Чтобы я ни делал, кого бы ни видел, – я не могу ни с чем слиться. Не совокупляющийся человек, духовно. Человек – solo." Не совсем мои ощущения, но очень близко. (Вот и у Леши – "Сборник пьес для жизни соло", первая книжка после эмиграции. Вообще, это его тема, и роман похоже называется: "Просто голос". Один. Всегда один. В сущности он стоик, хотя называет себя христианином.) "Если, тем не менее, я в большинстве – даже всегда, мне кажется, писал искренне, то это не по любви к правде, а по небрежности. Солгать – для чего надо еще "выдумывать", или "сводить концы с концами", "строить" труднее, чем сказать то, что есть. А я просто клал на бумагу что есть: что и образует всю мою правдивость." Тоже похоже, но не совсем. А вообще-то, совсем – нет. Во мне всегда сидел "историк", летописец-фотограф, я люблю "понять", разобраться "как оно на самом деле было", а выдумку, "игру ради игры", считаю пустой тратой времени, она мне неинтересна, а интересно вот покопаться… А кроме как в себе и копаться негде. Ну да, и в книгах еще, конечно, которые такими же кротами написаны. А вообще человек сам для себя и материал для исследований и испытательный полигон. "Идейность" – это пожалуй форма стремления к смерти. Идеал – это конец. В христианстве, в идее свершившегося Пришествия, есть смертельное чувство конца, упоение наставшей гибелью, сладострастное вкушение Апокалипсиса. Бессмертие – дурная бесконечность, вечное издевательство, садизм без сладострастия, кошмар беспросветной жестокости. По ТВ "историческая" дискуссия: вышли мы все из Египта, или все это "сказки"? Левая профессорша утверждала, что – "сказки", и завоевание страны Навином – "сказка". А с какого периода есть доказательства того, что в Танахе написано, спросил Дан Маргелит, хитрожопый телевизионный попугай, но профессорша уточнять не пожелала и увела разговор в сторону. На его робкий вопрос: если не найдено доказательств написанного, то вроде и не найдено опровержений, она сказала, что с такой наивностью сталкивается в первый раз, что наука не суд, тут презумпция не действует, никто не требует опровержения литературных фактов. Импозантный старичок по фамилии Гарин (гаръин – ядро) так подытожил наш национальный миф: в стране, в которой мы живем, мы не родились, мы в нее пришли, по приказу свыше, и уходим из нее в рабство, и возвращаемся в нее из рабства, наш миф связан с рабством и освобождением, и он не героичен, он так и сказал, "не героичен", герой нашего мифа – Бог. У викингов были другие саги. Саги о геройской смерти в бою. Война была их свободой, а мирный быт – рабством, они рвались во все концы земли, в Америку, в Средиземноморье, в Гиперборею, всех покоряли огнем и мечом, покуда не выдохлись, так узники бегут на свободу, пока силы есть. В бой шли молча, как на священнодействие… (За этот пафос бегства люблю фильм Андрона "Поезд свободы".) Еще один "фантастический сюжет" из серии "трагедии последних": создана математически точная космогоническая модель, то есть ясно, как и когда мир умрет (скажем теория "сжатия" Вселенной), и наступает время окончательного знания и отчаянной скуки…

18.4. Ночью подумал (снова стал просыпаться по ночам, в четыре, раньше в три просыпался, но ведь часы передвинули! да и сволочь какая-то орет-лает на улице, голова болит и нет мне покою…), что главный выбор человека, это выбор мифа. Я приехал сюда, выбрав миф Возрождения, как дом. А местные вожди все еще мыслят в категориях убежища для гонимого народа, ну чуть больше убежище, чуть меньше, в тесноте да не в обиде, лишь бы было где схорониться. А ведь был шанс построить героическую цивилизацию. Какой порыв под горло скосили! Столкнулись две реконкисты. А наши "миролюбы" хотят залить этот аннигиляционный мифологический взрыв холодной водой "территориального компромисса", жалкие ничтожные люди. Все равно что дуть на вулкан. Личность либо героична, либо ее нет. Выбор индивидуалиста: стать героем, то есть личностью (личность – это миф, по Лосеву), либо впасть в отчаянный эгоизм, тем самым потеряв всякое значение собственного бытия. Миф о Христе купил греко-римский мир идеей личного героизма, личной жертвы. Он вошел в Европу через героику. Евангелия писались по сюжету трагедии, испытания судьбой, и греки толпами побежали креститься. Чем-то их эллинизм допек… Вчера была последняя серия "Мастера". Сейчас модно относиться к роману снисходительно. Даже записали Булгакова в антисемиты, а роман, мол, путеводитель по антисемитской мистике. Не знаю, меня по-прежнему увлекает. Особенно – сцена допроса, и вообще образ Пилата. Роман-то должен был быть о Пилате. А ведь все – сила мифа, мифа о Ешу, о Пути человека. Удивительно живой миф, стоит только коснуться, и оживает. Это так чудесно, что исключает возможность "сочинительства". Мифы не сочиняют, а творят. Да, так насчет трусости, что, мол, самый страшный порок. Свойство, конечно, мало симпатичное, но чтоб – "самый страшный"? Здесь много личного, жил в атмосфере тотальной запуганности, поруганности, все были сломлены страхом, от страха теряли облик человеческий, и последним бастионом против этой машины террора было бесстрашие жертвенности, когда не жизнь важна, а ее смысл, красота ее бессмертной формы, красота достоинства. Поэтому в центре романа – Пилат и Ешу. Ешу – воитель, вставший на жизнь. Смертию смерть поправ. Христос. А Пилат приспособленец, трус, выбравший "кесарево" и предавший самого себя. А ведь он еще и гордецом был, Михаил Александрович (гордий, говорил Иосиф Виссарионович про какого-то родственника, не пожелавшего прощения попросить во спасение), "шпоры ему лизал!" в отчаянии восклицает он устами Мольера, лизал стало быть шпоры, и этот привкус металла на языке, привкус унижения, не давал покоя. Но бесстрашие верующего в свое бессмертие похоже на храбрость пьяницы, в нем нет муки выбора. Да и трезвые храбрецы есть от глупости, или от отчаяния. Такая храбрость скучна, примитивна, не интересна, сродни зверству. А вот когда трусливый свой великий выбор вершит между геройством и предательством, когда трусость обретает масштабы пилатовские, то есть измены самому себе, а геройство – масштабы мифа о спасении души, вот тогда рождается история, мифология, искусство, и дышит, как говорится, почва и судьба. Израильтяне любят себя утешать тем, что миролюбие, есть функция сытости. Верят, что если врагов "подкормить", то они подобреют. Навестили И., ему гнойный аппендикс вырезали. Лежит огромный, с кроличьей невинной улыбкой под усами. Ржать нельзя – швы разойдутся. Жена рассказала ему о Ксанкином муже (ну, этот, боксер тупой с перебитым носом, пояснил я), и как у них абсорбция в Америке шла трудно, пока он экзамен не сдал, "на что?" спросил И., а я и говорю: "на врача", так у него чуть швы не поехали. Мама ночью плохо себя чувствовала, аритмия. И все молчком, не жалуется. А я от страха и не суюсь, не спрашиваю… И вообще сдала. Высохла. Давным-давно нет от тебя писем. Клацаю только железной дверцей, а там пусто. Мужику 30-ти лет еврейские врачи хуй удлинили на 4 см. и утолщили в два раза (заголовок в газете на первой полосе, Василь Василич порадовался бы). Во, блин, до чего наука дошла.

19.4. Вчера ездили в Бейт-Джубрин, слушали ораторию "Илья- пророк" Мендельсона в пещере "северный колокол". Впечатляет до содрогания. Особенно когда хер взрывается всей мощью своей. (Вот напечатал "хер" вместо "хор", описочка фрейдистская. Музыка навеяла. Рождение трагедии из духа музыки.) А ведь я когда-то хоры терпеть не мог, немецкие эти игрища. Холмы Бейт Джубрина успокаивают: неподвижные облака над зелеными весенними холмами, буренки… Утром – передача о Ленине, Волкогонов, придворный историограф "демократического режима", гулял за казенный счет по парижским переулкам и женевским кафе, по следам вождя, и удивлялся, глядя на мирных обывателей, на сколько все-таки покойный был жесток, вот, изволите ли видеть (цитатка следует), проповедовал беспощадность к врагам. Кто ж интересно по мнению генерала образец политического деятеля? Уж не Шимон ли Перес? Давеча, например, предложил всенародно все Голаны "отдать", до мандатной границы. А Асад не берет, он хочет, что б до границ 67-ого года ушли, то есть выход к Тивериадскому "морю" получить хочет, ну, а Яэль Даян, дочурка генеральская, хрипатая ведьма, тут же заявляет, что подумаешь, разница-то в несколько сот метров, вот Табу правые отдали, так и мы можем иметь свою "Табу". Вот так, и никаких табу. А с Асадом они ошибаются, ох, ошибаются. Он вовсе не прагматик. И "джихад" за какие-то Голаны не продаст. Будет дуть на затухающие угли войны, хранить золотой огонек в холодной землянке. Арабы вообще не прагматики, и жизнь им не дорога. Ну, не так дорога, как евреям. Получается, что евреи трусы (то есть боятся смерти) потому, что ничего вне жизни для них не существует. Даже если верят в Бога. Бог у них не "над жизнью". Не идеал. Он – сама Жизнь. Поезд идет в Освенцим. И даже трагедии здесь нет, потому что нет героизма, нет вызова судьбе. Только покорность, одетая в лохмотья лавочного расчета с шутовскими перьями святости. Святость нам чужда еще более, чем геройство. Мы мечтаем о высоких заборах и об охране с пулеметами. Народ мифа, стал народом расчета. Но история не просчитывается (вариантов поболе, чем в шахматах). Да и все их расчеты кончаются верой в дело мира. Уж лучше в Бога верить, чем в дело мира. А Он не зря загнал нас в этот тупик. Чтоб мы поняли, наконец, что обречены сражаться. Удивило меня непонимание Носовым розановского увлечения "мелким", "низменным", "незначительным", "никому не интересным", "эстетическим мещанством", как он все это определяет. А мне вот интересно, именно это и интересно. "Не "свержения Бога" жаждет Розанов, а свободы "воровства у Бога" ("воровство у Бога " – это замечательно!).

20.4. В Оклахоме однако жахнули! Вот тебе и права человека. Повторная газовая атака в токийском метро. Террор разгулялся. До атомного – рукой подать. Длинные стихи уже просто невозможно читать. Они должны быть коротки, как эпитафии. Наверное поэтому мне так нравятся Некрасов и Сатуновский. Перес предложил Асаду выход к Кинерету, а Бейлин вчера – контроль над Ливаном. Это он в разговоре с австрийским канцлером рассщедрился, канцлер ему пожаловался, что Сирия не чувствует, что она что-то выигрывает от мира с Израилем, ну и наш пудель, прекраснодушный Артемон, завилял хвостом (очко заиграло). С нами позволено все. Звоните. тел… Мы горячие и влажные, позвони. тел… Сосем вдвоем! тел… MAGAZIN! 2.8 шекеля! Увлекательное чтение!! * Оле-хадаш разоривший Промстройбанк * Русская Мата-Хари и Гитлер-мазохист * Поленька. Роман с Достоевским. * Жванецкий в кругу "торгующих малышей" * Астрологический календарь на весь месяц Раздаем талантливых котят от "говорящей кошки", котята также приучены к присутствии в доме большого пса. Залман Пукин разыскивает выпускников Одесского мукомольного ин-та. --П О Э З И Я! Елена Вайсман "МОЙ ГРУСТНЫЙ АНГЕЛ" 20 шек. Книга стихов – итог интенсивной жизни, наполненной душевной и физической болью --

21.4. Ездили в лес. Нашим узким мелкобуржуазным кружком. Привычно поругали правительство. Ф. рассказал о К., с которым в школе учился, что тот был лидером молодежной организации в Аводе, потом пошел к Флато-Шарону, потом продал квартиру и уехал в Южную Африку, в Бабутосвану, лечить зубы черным князькам, втерся в доверие и вместе с немцем-компаньоном, немец дал деньги, строил черножопым дороги, стадионы и жилые комплексы, потом рассорился с немцем, впутался в сомнительные алмазные дела в Сьера-Леоне и разорился, потом опять поднялся, катал израильскую армейскую верхушку в Южную Африку, в 88-ом что-то с Горбачевым варил и прочие басни. Остальное известно из газет: обвинение в шпионаже, семь лет отсидки, таинственное освобождение и новый коммерческий взлет в Москве, говорят американцам где-то по дороге на мозоль наступил, говорят сам Руцкой за него просил, когда вице-президентом здесь ошивался и ему гражданство предлагали за его еврейскую маму… День был хорош, не жарко, вроде русского лета. Открытка пришла от Вики, из Неаполя, с конгресса по женским делам. Вот и Василь Васильич считал, что индивидуальность рождается из непослушания природе (то бишь героизма!), что где есть мораль, там нет лица. О русских: "Русская история – история душевной болезни, она – летопись отчаянного самоумервщления." И что для русских "умереть – святее чем жить". Главное в Розанове – незавербованность. И будто отравлен какой-то обидой на жизнь. Потому что жизнь – завербованность. А завербовался – в капкан попал. И вот он мечется, таится, "крадет у Бога". Да, аморален. Мораль тоже завербованность, причем глупейшая, от катехизиса до кодекса строителей коммунизма. Аморализм зачастую – признак чистосердечия. Коржавин, обжегшийся на молоке теургических оргий и посему дующий в паруса банальности ("А.Ахматова и серебряный век"), подальше от "культа творчества", малюсенький, кругленький, в толстенных очках, как-то приходил к нам на студию, читал, благосклонно слушал, потом, возбужденные поэзией, пили у кого-то в котельной. Лет десять спустя, у Авивы (она держала тогда что-то вроде салона, плавно перешедшего в небезызвестный реховотский "русский клуб"), я было заговорил с ним об одном общем знакомом, чтоб продемонстрировать реховотским провинциалам из Молдавии и прибалтийских республик свои столичные литературные связи, но Алик Гольдман (кишиневская звезда КВН, полный, жизнерадостный, остроумный, не без литературных претензий, всегдашний тамада, конферансье и любимец публики, ныне покойный) отнял его у меня, усадил рядом с собой на диван и охватил безраздельным вниманием. Коржавин близоруко оглядывался, но, хлопнув пару рюмок и осознав себя гвоздем программы, стал вещать о том, что американцы идиоты, что нет у них ни культуры, ни интеллигенции, что большевики скоро их слопают (была середина 80-ых) и т.д. Публика удовлетворенно кивала, она любила, когда шпыняют Америку. Вспомнил, как Д. бормотала, свернувшись рядом: – Я голубей в детстве гоняла с мальчишками…, вот, когда голубя за шейку держишь рукой… голубок мой… Лет в 13-14, после мучительных поисков и почти молитвенных вопрошаний, я удостоился озарения-откровения: элексир бессмертия – творчество. Это было величайшее, радостнейшее событие в моей жизни. С этого момента творчество стало смыслом существования. Девизом стало самосовершенствование. Тогда же решил стать писателем. Потом находил близкие жизненные мотивы у Толстого (в "Исповеди"), у Бердяева. Но насчет художественного отношения к жизни, к своей, к практической – тут я застрял в неясных, но грозных частоколах врожденных и благоприобретенных запретов. Жил робко, неуверенно, осторожно, да что там – трусливо. И тем беспощаднее предъявлял к жизни внешней, чужой, исторической, "художественные" требования. С. адвокатишка, вернулся из отпуска, первая встреча на корте после перерыва. – Ну, эйх билита? – спрашиваю. /Как время провел?/ – Беседер. Ло испакти леагиа, одиу ли ше бен дод нифтар. Аса тиюль бе Эйн Геди, итъябеш… рак бен хамишим ве штаим, гевер хазак, гадол, ашир меод, эйзе хаим мешугаим у аса! Мехониет, батим, рак ахшав бана баит хадаш, нашим, тиюлим лехуль. Аваль ло оса спорт. Аколь ая ло, аколь. Ве ине. /Нормально. Не успел вернуться, сообщили, что кузен умер. Был в турпоходе в Эйн Геди, обезвоживание… только пятьдесят два ему было, здоровый мужик, огромный, очень богатый, умел пожить, машины, дома, только что новый дом построил, женщины, поездки за границу. Но не занимался спортом. Все у него было, все. И вот на тебе./

23.4. Сюжетом может быть только становление. Если жизнь – становление. А другой она просто не должна быть. И точка. Иначе, если жизнь – суетня, беготня по кругу, то все бесполезно, все бессмысленно, все – насмешка, издевательство, обида. Нет ни истории, ни искусства, ни Бога. Хотел по инерции дописать "ни любви", однако ж любовь-то как раз и остается. А если что и остается, то вечности жерлом пожрется… В самом этом яростном скрежете зубовном, предсмертном – вызов: нет, не пожрется, уйдет общей судьбы, да и что это за "судьба" такая, кто ее выдумал, кто определил, кто на нее обрек? Не согласные мы… От Ницше дух захватывает. Дерзило. Человек – призыв. Хочешь выжить стань богом. Как это ни страшно. (В романе Амоса Оза "Мой Микаэль" герой говорит: "Отец умер. Теперь я – отец.") Только вот казарменно-пророческий тон мешает. Розанов "ближе", домашнее. Словно кот с хвостом, со своей тенью играет, с отсветами, отголосками, эхом собственных мыслей. Лиричнее, поэтичнее, человечнее, да-да, человечнее. Вот о самом интересном, о том, как Розанов с Ницше чай на террасе пили, Носов и ни гу-гу. Если цель не задана, то жизнь бессмысленна и истории нет. Принять это невозможно, нестерпимо. Значит мы должны сами стать творцами истории, стать богами. Но что интересно: цель тяготит. Без нее беззаботно и радостно, будто удрал с уроков. Сады наркоманов. Название для авангардного сборника. Надо Володе продать. Тель-Авивский университет пригласил кардинала Люстижье, мать которого погибла в Освенциме, на семинар: "Катастрофа и "молчание" Бога". Раввинат встал на дыбы. В "Эрев хадаш" /телевизионный выпуск новостей "Новый вечер"/ выступил рав Лау, Главный раввин Израиля, казавшийся мне относительно либеральным, не без элементов "открытости", сказал, что ассимиляция столь же убийственна, как и геноцид, и что не этому выкресту давать нам уроки Катастрофы. То что слухи о мудрости нашего народа несколько преувеличены, это было и раньше ясно, но, хоть глупость – дар божий, не следует им злоупотреблять. Впрочем, оппонент, представитель Университета, ответил ему толково, и выразил свое (и мое) "потрясение" такой дикой позицией (сколько в ней беззастенчивого хамства по отношению к Люстижье лично!). Даже если согласиться, что "крещение" еврея тяжелый грех, измена, то, в конце концов – это личный акт, и сам по себе не имеет отношения к Катастрофе или к случаям насильственного крещения, имевшим место в христианской истории. А мнение католического теолога о "молчании" Бога очень интересно, тут бы, батенька, и поспорить. А то, что католик – еврей, придает этой дискуссии определенную пикантность, и славно! Да они просто струсили, раввины-то. Куда ни поверни, Катастрофа гвоздит их, и нет ей "объяснения", кроме нелепости и хаоса мира. Что значит Бог "закрыл глаза"? Или это, самое популярное поповское объяснение всем несчастьям, – наказание? (Нельзя тут Фрейда не вспомнить: "Все это настолько инфантильно, так далеко от действительности, что… больно даже подумать о том, что огромное большинство смертных никогда не будет способно подняться над таким пониманием жизни.") Вот Потопом Милосердный все человечество с планеты смахнул, за нечестивость разгневавшись, одного праведника Ноя (сам выбирал) на разживу оставил. Но мы, дети Ноя, лучше не стали. Да уже дети Адама на глазах Самого до смерти передрались, любимца божьего, Авеля, Каин финкой пырнул, да еще Господу огрызнулся на вежливый, почти застенчивый упрек: "Где брат твой Авель?" "Я, – говорит, – его сторожить не поставлен". Во. Дак чо ты гневаешься, дуродел великий? Себя и наказывай, а мы такие, какими Ты нас создал. Наказание… Это больше похоже на истерику бессильного гнева. Ну, давай, весь людской род на доработку пошли. Вот, скажут, Он и признал свою вину, и Сына своего в жертву людям принес, в знак Нового Завета. И что вышло? Реки крови и слез по-прежнему текут полноводно. В "новостях" Лау опять нападал на Люстижье, напирая на дурной педагогический пример вероотступничества: "если евреи последуют его примеру, скоро некому будет сказать "кадиш" (заупокойная молитва)." Чистая паранойя. Чтобы еврей в своем государстве боялся примера крещения сироты 14 лет, спасенного от нацистов в монастыре?! Это говорит о том, что иудаизм не возродился в национальном государстве, в нем не осталось и крупицы дерзости, уверенности в себе, жизненной силы.

24.4. Сегодня уже на работу. Дочитал Носова. Конечно он Розанова не "догоняет". Но кое-какие толковые мыслишки попадаются. Насчет Фрейда любопытно, пишет о его еврейской (?!) "враждебности художественному мышлению, основанному на "вытесненном". Якобы потому, что по Фрейду "вытесненное" должно оставаться вытесненным. Как-то мне, считающему, что еврей чужд эстетике, не с руки защищать Фрейда на этом фронте, однако ж из национальной солидарности должен отметить немалую искусность и убедительность Фрейда, как писателя. Что стоит, например, его сравнение Вечного города, где культурные слои лежат один на другом, с впечатлениями бессознательного, которые не могут исчезнуть. А потом Фрейд не за то, чтобы загнать психическую чернь в подвалы бессознательного, а за то, чтобы сублимировать ее энергию на создание Культуры! Фрейд, немецкий воспитанник, был адептом Культуры. Неужели верил, что человек, "осознав", а не "веря", сможет владеть собой и ситуацией? Веру хотел подменить психоанализом? Круто. Посмотрел еще раз "Рим" Феллини, давно у меня записан, а потом взял у Н. "Амаркорд". Мы снова с ним играть начали, ему врачи рекомендовали после инфаркта. Говорит про игру свою: дразнить медведя. Я это живо представил, смерть в виде медведя… Да, так Феллини. Род людской у него незатейлив и даже жутковат в неизбывной своей простоте. И никакой сублимации. "Хочу бабу!" – орет дядя-дебил, взобравшись на дерево. Да там все у него дебилы. Только в "Риме" он к ним со злостью и презрением, как к быдлу, а в "Амаркорде" – немного с грустью. Какой там психоанализ, один развеселый пердеж стоит.

25.4. Надоело переживать за евреев. Такое же говно, как и все другие. Помню в институте заглянул Маркону в тетрадь по "приемникам", а там на последней странице написано: "Экзистенциализм. Узнать что такое." Мы сидели за одной партой. Он был такой раздражающе беззлобный, с большими голубыми глазами и длинными девичьими ресницами. Тесть зашел. В маечке и трусиках, жарко сегодня. Еврейская тоска в глазах. Вот тоже тип совершенно беззлобный. И этим довел свою жену до жестокой истерики, до истерики жестокости. – Ты читал вчерашний "Маарив"? Ты знаешь, там есть интересные статьи, я тебе принесу. Сядь, сядь, поговорим. Ты устал? Ты знаешь, там есть статья о Хацоре в Галилее. После войны за Независимость там осталось 400 семей арабов, остальные бежали, дома их взорвали и так дальше, а теперь они требуют возвращения. Там еще статья араба, сына муфтия /старосты/ этой деревни, там теперь мошав /сельхозкооператив/. А я вот боюсь возвращаться в те места, мог бы но… Не знаю… В нашей деревне жило несколько десятков семей русских, поляков, татар, несколько сот литовцев и три тысячи евреев. Все остались, а евреев больше нет, всех уничтожили. Я вот прочитал статью секретаря правительства, как они недавно на Украине были, он поехал в Станислав, там поле, и братские могилы, в одной десять тысяч евреев, в другой…, туда и венгерских евреев потом привозили и на месте расстреливали, так он пишет, что он вдруг вспомнил своего деда и заплакал. Я тоже помню своего деда. Нет, не хочу я туда возвращаться. Ну что, другая жизнь, все другое, ничего не осталось. Сейчас новое поколение историков выросло в Израиле, они все отыскивают, где были арабы и откуда мы их выгнали, они тем самым оправдывают то, что мы тут чужие, и ненависть к нам, я, когда преподавал в Микве Исраэль, там была группа землемеров, арабы, бедуины, друзы, даже эти, с Кавказа, как их… да-да, черкесы, ну, я им рассказывал историю от 1840 года, примерно, и до наших дней, так когда я рассказывал им о погромах в России после убийства Александра Второго в восьмидесятых, один араб встал и говорит: ты врешь. Я говорю ему: вот программа, написано, не хочешь – не учи, я тебе не поставлю отметку, я им рассказывал, что детская смертность у них была тогда огромной, что умирало 8 детей из десяти, и матери часто гибли при родах, а теперь у них современной медицинской обслуживание, я говорю: ты знаешь что такое, когда у матери умирают дети, один за другим, а он говорит: пусть умирают, пусть все сдохнут, лишь бы вас тут не было, я не могу его забыть… А эти, генерал Даян, племянник того, он не включил в карту места, высоты, рядом с Кфар-Сабой, и так дальше, которые держат дороги и вокруг, почему? а, не важно, Перес говорит, главное – соглашение, а почему для арабов важно? Да… Там еще интересная статья про новые дома, их теперь сразу подключают к этому… да, компьютеру, интересно, а в Америке уже автоматы с утра все готовят, кофе и так дальше, интересно, после нас будут жить лучше, да? если будет где… Посмотрел "Зов луны", последний фильм Феллини. И вдруг дошло: мир карнавал дебилов. И он принимает его таким. Бесцельность и безумное веселье мира не гложет его, поэтому он и удерживается на грани злости, люди у него – уроды и идиоты, но за это он их только слегка жалеет, потому что ничего другого нет. Они – жизнь. Только в "Восемь с половиной" у него изображены "интеллектуалы", которые с жиру бесятся, да стреляются. (Фройд-батюшка поучает в том же духе: "Вопрос о смысле человеческой жизни ставился бесчисленное множество раз; на этот вопрос никогда не было дано удовлетворительного ответа, возможно, что таковой вообще заповедан. Некоторые из вопрошавших добавляли: если бы оказалось, что жизнь не имеет никакого смысла, то она потеряла бы для них и всякую ценность. Но эти угрозы ничего не меняют.") Дура-баба, как эта "шведит" из "Сладкой жизни", которая только скачет и смеется, принадлежит всем и никому, она и есть – сладкая жизнь, глупая, влекущая, неподвластная. И "поражает" такая самым мучительным образом, безнадежно. Своей невинной греховностью, своей абсолютной невозможностью принадлежать только тебе. Женщина у Феллини – метафора жизни. Самое отвратительное из завоеваний свободы – это право черни на наглость.

27.4. Скверик. Закатное солнце. Деревья в цвету. Тепло. Малышня мельтешит: брызгается водой из фонтанчика, бегает за мячами, катается по дорожкам на роликах, на велосипедах, девчонки в цветных платьицах, майках, коротких юбочках, обтягивающих "тайчиках", шортиках, собаки с веселым лаем носятся по зеленой траве, рыжая кошка осторожно пробирается краем. Хорошо, мирно. Сегодня день Катастрофы. Йом Ашоа ве Агвура. Катастрофы и Героизма. Желание добавить "героизм" понятно, но не оправдано. Были, конечно, отдельные герои, опять же либо сионисты, либо коммунисты, то есть "преобразователи". Но народ был от всего этого, увы, далек. Утром в школе сбор на плацу, после траурной сирены – чтение "Изкор" /"Помни"/, стихов, литературных отрывков, каждый год все тех же, или в том же похоронном духе: отрывки из писем детей перед смертью, из воспоминаний чудом выживших жертв, кое-кто из девочек плачет. Потом час для классного руководителя, для углубленной проработки темы (а тема-то как плохо умирать; о героике, о красоте и величии жертвы – ни-ни, в школе "Дания" в Ерушалаиме педсовет решил отменить экскурсии на Масаду, мол нечего детям мозги дурить героизмом), потом – обычный учебный день, чтоб не превращать в праздник, но занятия все равно по плану не получаются, ученики разболтаны, наседают (каждый год одно и тоже): а не будет ли короткий день, в конце концов последние уроки все ж отменяют и стихия необузданной и беспечной юности вырывается за ворота. В переменку, в учительской, сорвался все-таки, стал спорить с румынами, что не человечество виновато, и даже не немцы, а мы сами – нельзя быть слабым и на жалость рассчитывать. Румыны всполошились, стали мне доказывать, что ничего нельзя было сделать, приводили в пример разные истории, что да, били на улицах, но никто не мог подумать, что такое сделают со всеми… Они по-прежнему не видят ничего страшного в том, что их бьют, ну и, конечно, "не думают", что с ними "такое" сделают. А почему я так боюсь быть слабым? Вот мудрые китайцы считают, что "гибкое и мягкое" сильнее "твердого и несгибаемого". Что значит сильнее? Выживает успешнее? Плевать на выживание, если "гибкость" означает готовность к унижениям. Не люблю надругательств. В том числе и над врагом. В повестях и мифах о Катастрофе, совсем нет жеста презрения к смерти и жеста гордости, жеста подвига, а есть только заклятия немецким жестокостям. Но безграничное непротивление провоцирует жестокость, провоцирует желание "проверить", до каких бездн низости простирается стремление в выживанию. Выяснилось, что низость бездонна. Вот говорят: а что можно было сделать (какова альтернатива?). Согласен, жизнь нельзя было спасти актом сопротивления, но честь – можно было. Если чувствовать, что жизнь без нее ничего не стоит. Невообразимыми унижениями покупали еще день, еще неделю, быть может месяц. Люди загружали в печи крематориев тела своих родичей, своих близких, зная, что через неделю-другую их ждет та же участь. Живой пес лучше мертвого льва. И нет ничего, что оправдывало бы самопожертвование. "И умирать не стоит ни за что на свете", как поет местный бард. А сами любят прятаться за героические спины Анилевича и горстки экстремистов, восставших в Вашавском, в Минском гетто, в Треблинке, бежавших из 9-ого форта в Ковно, и размахивать из-за их спин флажками национальных прав. "Ты неисправимый романтик," – сказал мне на все это М. И добавил с усмешкой: "Ты бы, конечно, совершил какой-нибудь подвиг." "Да я не о себе говорю! – взвился я, как ужаленный. – Я говорю о воспитании! Людей надо воспитывать иначе! Хотя б не оправдывать шкурничество!" "Воспитывали уже иначе. Готовность к самопожертвованию во имя высоких идеалов, забыл что из этого вышло?" И мы опять на круги своя возвернулись. Может быть женщина еще не до конца изъедена индивидуализмом и поэтому способна на героизм, на самопожертвование, хотя бы во имя рода? Но лезет в голову страшный выбор Цветаевой. Пострашней, чем "выбор Софи", потому что почти добровольный. Страшно, когда даже личная жертва никого не спасает. Или, скажем, свою честь спасешь, а жизнь близкого погубишь. И приходится жертвовать одним ребенком, чтобы спасти другого…

28.4. Утреннее солнце. Тени от занавески. Будто солнечные кружевные чулки у нее на ногах. Русский генерал, в Думе, о нападках журналистов на Грачева: – Он же в должности! Вы что, не понимаете? В должности! Вот увольте сначала, тогда – пожалуйста. Но ведь он же в должности! У него же ядерные кнопки! Вы что, хотите чтоб он долбанул кого-нибудь?! (пауза) Долбанет!

29.4. Комполка, резервист, рассказывает по ТВ про службу в Газе: – На летучке командующий сказал мне: "Если палестинский полицейский тебе дуло в лицо наведет и даже затвором щелкнет, ты учти, что они иногда просто нервничают." Показывали документальный фильм о мужике, прошедшем немецкие концлагеря, под восемьдесят, но еще крепок, в маечке, байки на идиш рассказывал, как они трупы из газовых камер в крематорий перетаскивали, а в свободное от работы время торговали за хлеб махорку у русских капо, из столовой наперегонки в туалет бежали, там был "черный рынок", а почему наперегонки?, а потому что русский человек запускал руку в карман, сколько набирал в горсть махры, столько и давал за кусок хлеба, а с каждым разом махорки в кармане становилось все меньше, а соответственно и порция, а он первым успевал, получал полную пригоршню, делил ее на три части, и своим же, менее шустрым, обратно на хлеб выменивал, и хлеб был и еще махра. А когда их из Освенцима в Маутхаузен перегоняли в закрытых вагонах, и пить не давали, так они между собой мочой торговали. Иногда с мертвых удавалось снять что-нибудь, кольцо, или клипсы, тогда могли даже кофем разжиться. А русские, которые работали в газовых камерах, филейные части вырезали у детей и молодых баб, готовили из них мясо, и продавали, как конину. Рассказывал, что если дым из крематория шел темный, то значит мужиков жгли, а если посветлей – баб. Уж не знаю почему, говорит, но бабы лучше горят. Все это он рассказывал очень спокойно, обстоятельно, а жена, злобная старуха, пока рыбу готовила, оттяпала ей тесаком голову, и голова шевелила плавниками и открывала рот. По ходу рассказа он еще философствовал, мол, таковы люди, такова природа человека и т.д. А я все искал в своей душе возмущение, отвращение, и не находил…

1.5. 95. Вчера был со школьниками в Акко, в Музее Героизма, в этой знаменитой тюрьме в крепости, из которой героически бежали и т.д. Там была на стене одна фотография: заключенные, из Лехи и Эцеля, поразили их веселые, решительные, смелые лица, будто фотография с пикничка после победы, а не из тюрьмы. Одержимость верой. Просветленность. Завидно. И плевать им, что идеи их выдохлись, державы рухнули, общественные устройства сгнили, они – жили, сияли верой, тягались с миром. Идеи ерунда, а вот пламень веры… Он странен и прекрасен. Конечно ни во что не верить умнее (вон и революционный классик учил: подвергай все сомнению), но боже мой, какая скука! какая тоска берет… Самый ужасный мой милуим был в Кциот. Огромный лагерь заключенных. Разбит на квадраты, обнесенные проволочной стеной, в каждом квадрате три большие армейские палатки, человек на двадцать. Мы их охраняли. То на вышке, то в патруле между квадратами, то поверки, утренние и вечерние. Три часа дежурство – три часа отдых. Жили в таких же палатках, развлекались тем же, пинг-понгом, только меньше, потому что спать хочется. Да еще по ночам порнофильмы крутили солдатики. Ни почитать, ни пописать, разве что на вышке украдкой. Мы их боялись больше, чем они нас. Точно, как в школе с учениками. У нас – балаган, у них – строгая организация: беспрекословное подчинение старостам из опытных, заслуженных революционеров, часы для занятий, для пропаганды, для спорта, для отдыха с книжкой. И не покидает чувство, что наше дело обречено, а их – восторжествует. Булат Шалвович, старая пифия, вещал ненавязчиво, в качестве духовного авторитета ставил клеймо моральной кошерности: вот Горбачеву, говорит, не подам руки, а Ельцину – подам. У Евтушенко и Вознесенского признал "большие заслуги". "Вот, видели (на красный толстенный том указал), Евтушенко в Америке "Антологию" выпустил, совершил вот…" В субботу, в лесу, я пожаловался на рава Лау, а П., к моему удивлению, его поддержали. "Когда нас сжигали, мы не предавали нашу религию". Да ты что, Лора, говорю, ты ж не верующая, нет, говорит, я верю, да, я верю. Как?! Ты ж не соблюдаешь, вот на машине в субботу приехала, жрешь черт знает что, а она: ортодоксы – это секта, я просто верю в Бога. Я пристал, попросил разъяснить разницу между отдельными предателями-выкрестами и половиной Израиля, которая ни в Бога ни в черта не верует. Ну как же, говорит, не веришь вообще – это ладно, главное в другого Бога не верить, в чужого. Да Бог-то, говорю, тот же, один на всех, ну да ладно, не об том речь, а в том, что не верить – тоже вера, да еще какая. Я в принципе не верю, не признаю никакую религию, в принципе, понимаешь? – раскочегарился. – Для меня верующий это… Тут меня урезонили. Нехорошо получилось. И М. еще на нее накинулся, мракобесие, мол, и т.д. А мне потом: "Вот до чего правые взгляды доводят", и мы рассмеялись. Лора еще много за патриотизм выступала, а Р. потом: "Патриотка! Дочка в Англии, сын в Америке, а сама в России сионизм разводит." Гулял с Володей. Вчера был вечер "Двоеточия", но я на него не успел. – Что меня удручает, что придумываешь себе разное, чтобы за стол не садиться, вот позавчера сидела одна, часов пять, она уже несколько раз приходила, и все высиживала, даже травку принесла, пришлось выебать, так она думала, что может опять так сложится, я говорю: все, мне надо статью писать, вот где статья пригодилась, ну, она отвалила, а я еще до ночи гулял, а в час сел за статью и написал. Хуевая статья, но написал. А я ему про свое плакался. Что жизнь иссякла, что кроме книг и нет ничего, и писать не о чем, не интересно, живешь больше из принципа. Читаю всякое философское. Если перефразировать Ортегу, живешь, чтобы думать, а не думаешь, чтобы жить. Попеняли на слабости наши, что он все травку курит, а я – никак похудеть не могу, рассказал ему про героя Яши Шабтая из "Эпилога", который не мог от сладкого отказаться, все объедался "в последний раз", пока дуба не дал…

2.5. Читаю биографию Гитлера. Феста. Прочитал главу о "Майн кампф" и ужаснулся. Чересчур похоже… Все эти мыслята о слабости, героизме, презрении к гуманизму… И тоже "спасатель" был, самоубийственные порывы спасения… Братец Гитлер… Парус неба прогнулся под ветром. Мачту хребта заломило…

4.5. До утра не спал, гремели феерверки, орала музыка. Евреи разгулялись, независимость отмечали. Утром, на церемонии "Дня памяти погибшим в войнах Израиля" была семья Регева, он кончал нашу школу пару лет назад, я его плохо помню, не в моем классе учился, однокашники его пришли в форме, один, в берете десантников, рыдал навзрыд, повиснув на плечах девицы, я его узнал, хоть и бороду отрастил, девки все плакали, обнимались, директорша, уж на что стерва, а так и не смогла сказать ничего вразумительного, голос рвался, все смахивали слезы, отец сидел с каменным лицом, небритый. Парень с месяц назад в Ливане погиб. По дороге домой, в машине, затянул в спор двух училок, одна по истории, другая – по литературе, по поводу того, что в одном стихотворении, которое читали на митинге "дня памяти", услышал примерно такое: "Надоело мне слышать о Трумпельдоре, не хочу быть брошюрой памяти с воспоминаниями однополчан…" и т.д. Спрашиваю: – Я что-то не понял суть воспитательного значения этих стихов, что надоело слушать про Трумпельдора. Училка по литературе с легким-легким-легким раздражением отвечает: – Раньше было принято говорить "хорошо умереть за Родину", это были знаменитые слова Трумпельдора перед смертью, может быть ты слышал об этом, историки теперь считают это легендой, говорят, что он перед смертью просто выругался по-русски, и вообще погиб по недоразумению, вот, так мы теперь считаем, что хорошо жить за Родину. Сомнение в том, слышал ли я о Трумпельдоре, меня разозлило. – Жить это конечно хорошо, это я понимаю, но меня беспокоит другое, что сверху донизу, от вождей до классных руководителей, внушается, что жить всегда и при всех обстоятельствах лучше чем умереть, то есть умирать, то есть жертвовать собой, ни стоит ни за что. Историчка, уже с явным раздражением: – Процент добровольцев в десантные части у нас высок. – Вот как раз, – говорю, – на днях был в газетах отчет Управления по кадрам, где сказано, что в последние годы процент добровольцев в эти части резко упал, и вообще, почти двадцать процентов, не считая религиозных, уклоняются от службы. Но не в этом дело, я пытаюсь понять в принципе: вот этот подход, что ни за что умирать не стоит, он по-вашему правильный? Не стали мне отвечать, якобы отвлеклись на дорожные проишествия, потом заговорили о покупках к празднику, училка по литературе, которая вела машину, остановила у магазина и вышла что-то купить. Но я мужик нудный, въедливый, давлю дальше на историчку: – У меня возникло впечатление, что мои вопросы неприятны, я извиняюсь. – Бо ани асбир леха /я тебе сейчас объясню/, – решительно начала историчка, – раньше все говорили о героизме и боялись признаться в своих страхах, сомнениях, даже плакать боялись. Сегодня можно говорить о том, что ты боишься, что ты переживаешь и т.д. – Ну так что, я не против, – говорю, – кодекс храбрости говорит, что храбр не тот, кто не боится, а кто страх свой преодолевает. Можно и нужно говорить о страхах, но для того, чтобы преодолеть их, а не для того, чтобы узаконить трусость. Тут вернулась вторая, и они опять защебетали о своем. – Меня (поп свое, а черт свое) просто беспокоит, что в конце концов никто не захочет воевать за родину, потому что на войне могут убить. Вот, например, последняя операция на Севере – только бомбили и обстреливали, а войска ввести в дело побоялись… Но они уже откровенно меня игнорировали, громко рассказывая об ученице, которая безобразно вела себя на церемонии, потом об ученике, который спросил на классном часе у "англичанки": а кто здесь раньше был, евреи или арабы, и эта училка по английскому не смогла ему объяснить, и они рассмеялись. "Я вижу, что большинство умов моего времени изощряется в том, чтобы затемнить славу прекрасных и благородных деяний древности, давая им какое-нибудь низменное истолкование и подыскивая для их объяснения суетные поводы и причины. Велика хитрость!" (У Монтеня нашел, в главе о Катоне.) И: "Век, в котором мы с вами живем, по крайней мере под нашими небесами, – настолько свинцовый, что не только сама добродетель, но даже понятие о ней – вещь неведомая…" Позвонил Л., поздравил ее с Независимостью, была старая задумка трахнуть. А она: "Я думала вы меня хотите с праздником Победы поздравить. А эта их независимость мне как-то…" Разозлился, даже трахать раздумал. Саша привез книги от Иосифа и письмо. Книги чудные, одно четырехтомное "Путешествие на Запад" что стоит. Страх перед будущим – естественное ощущение человека, ведь в будущем его ждет смерть. Соответственно прошлое, воспоминания – идиллия, рай, место, где ты вечно жив и ничто тебе уже не угрожает. В воспоминаниях есть покой… (Читая Феста о страхе перед будущим, как предпосылке фашизма.) Что-то случилось с моим почерком, он становится все более и более неразборчивым…

5.5. Все мои мечты о грандиозных терактах воплощают шахиды… "Ну все, слезай уже. Приехали в Израиль." (Из перлов супруги)

9.5. "Заболели" и поехали днем в Музей. С утра я писал письма в Москву, литдевицам, послал фотографии. В Музее "неизвестный Модильяни" и "Мадонна с младенцем" Боттичелли. Жидок один купил подешевке, думал копия, а оказалась подлинником. Ну не знаю. "Модильяни чудный, – щебетала жена, – чудный! Смотри, какая прелесть (на "Даму с мушкой")!" Еще там была ретроспектива Леи Никель, на этот раз она мне вдруг понравилась: по-детски жизнерадостно, жизнелюбиво, весело, и даже непритязательно, хоть и абстракционизьм. В магазине музейном долго листал альбом экспрессионистов с ранним Кандинским, там и Габриэла была, сто тридцать шекелей альбом. И опять не взял, пожалел таньгу… В Мюнхене, гуляя, оказались возле виллы Ланбаха, смотрю: красивое здание, и народ толпится, тоже красивый, открытие выставки, некая Габриэла Мюнтер, зашел (жена осталась во дворике, кофе пить), ничего так, пейзажи в Мурнау-шмурнау, но особенно одна картина меня заинтриговала: она гребет в лодке посреди озера, на зрителя, спиной к нему, в лодке еще женщина в большой красной шляпе, чем-то встревоженная, и в синей куртке некто с бородой, я сразу подумал, что наверняка любовник. Оказался Кандинским. Синие Альпы вдалеке, синяя куртка Кандинского и ее синяя шляпа, и столько было ревности в красной шляпе подруги, столько бабьей отвергнутой любви в равнодушном полуобороте Кандинского, что я влюбился и в Габриэлу, и в Кандинского, а заодно и в весь их "Голубой всадник", о котором я только потом прочитал, отрабатывая след этого увлечения (до сих пор простить себе не могу, что не купил постер с этой картиной, жены убоялся, скажет: забито уже все рулонами этих постеров). И еще оказалась тогда в Мюнхене ретроспективная выставка экспрессионистов, акварели, пастели, рисунки, нечто нервозное, порывистое, изломанное, я и их заодно полюбил, если уж сердце на любовь настроится…, всех этих киршнеров, хекелей, пехштейнов, гуляла там по залу одна худенькая, в сарафанчике с бретельками крест-накрест, будто сошедшая с акварели, и вообще в Мюнхене мне очень понравилось, показался уютным, благодаря Леше, домашним посиделкам с водочкой и хмельными пересудами о Филоне Александрийском? Леша писал роман об отставном офицере римской армии и панически боялся немцев (не шуми в коридоре, душ после одиннадцати – да ты что!, окно не открывай – кошка к соседям забежит!), потом мы поехали в Зальцбург, к Андрею, отвели душу: напились и песни горланили…, но я все отвлекаюсь. Кстати, в Вене, я один раз столкнулся у ларька с пивом, захотелось пива, с краснорожими немецкими бугаями, оглядевшими меня с таким хмурым подозрением, что я сразу живо представил себе это рьяное народное воинство в экстазе соборности, "фелькише", готовое к спасению Германии… А на улицу вышли – такие краски радостные, веселые, летние, и подумал почему-то про "шалом" ихний, когда бояться не надо, живи себе спокойно, солнышку радуйся… Когда шли в Музей, жена, глядя на сияющий мир, сказала: "Какое счастье, что мы приехали в Израиль." А потом, смеясь необычному слову: "Я к тебе прикипела. А ты ко мне?" Ну да, я перед этим что-то про кипень весенний говорил, деревья-то в цвету… История для греков – история войн и полководцев, походов и завоеваний. История героев, пример для подражания. Но романтиками греков не назовешь. Не было в них этой инфантильной немецкой восторженности. Вот "Анабасис" Ксенофонта ("алия" по-нашему), захватывающий военный роман. "Уже наступил полдень, а неприятеля еще не было видно. После полудня появился столб пыли, похожий на светлое облако, а некоторое время спустя на равнине, на далеком расстоянии, будто выросла черная туча. Когда враг приблизился, как роса сквозь рассеивающийся туман, засверкали наконечники копий и можно было разглядеть отдельные части. На левом фланге находились всадники Тиссаферна в белых панцирях. Рядом шли отряды вооруженные легкими плетеными щитами, поодаль – гоплиты, с большими деревянными щитами, доходившими до ступни, похоже, что из Египта. Кир гарцевал без шлема впереди своей конницы, сияющей медными панцирями. К нему подъехал Ксенофонт-афинянин и спросил, не пора ли атаковать. Кир кивнул и приказал оповестить всех о том, что жертвы и знамения благоприятны. Расстояния между массами войск было уже меньше трех стадий, когда эллины запели пэан и пошли на неприятеля. Когда фаланга перешла на бег, варвары дрогнули…" Вчера звонила. "Может приедешь?" "Не знаю, – говорю. – Вряд ли." В Москве юбилейный парад Победы. Ветераны, бряцая медалями и взявшись за руки, дружно и гордо вышагивали по Красной площади, новое начальство, "демократическое", воспользовавшись поводом, опять на Мавзолей взобралось и ладошками помахивало. Ельцин ряху отъел, совсем боров. И такой резкий контраст был: внизу естественная, хоть и старая жизнь, а на трибуне опять театр, пьеса для механического пианино…

10.5. Юные Гитлер и Кубичек на горе Фрейбург над ночным Линцем после оперы Вагнера "Риенци", охваченные экстазом мечтательности, дают друг другу юношеские клятвы. Ну чем ни Герцен с Огаревым. Да сколько их было на земле, романтических юношей, дававших себе и друзьям "поспешные обеты"! И для скольких из них клятвы оказались "выше сил", а обеты смешными "всевидящей судьбе", скольких, после романтического дурмана юности, ждало горькое похмелье будней, сколько нектара мечтаний отстоялось в ядовитый осадок цинизма, мизантропии и отчаяния. И как легко призвать эти сонмы разочарованных под знамена безумий, заставить их поверить, что их "разочарование" – только слабость воли, какую сокрушительную мстящую силу можно пробудить к жизни! Катаклизмы столетия – бунт состарившихся, но не повзрослевших юношей. Так что, романтизм корень зла? Да, в нем изначально лелеялось демоническое и он имел германские корни… В пору моего отрочества над романтиками смеялись, "романтик" был все равно что восторженный дурак. Эпоха революций и религиозных войн прошла, наступали времена расчетливости, а я, выходит, был последним из могикан, все еще мечтавшим проложить новые пути заблудшим народам? (Такие "последние" и в Израиловку подались новое русло судьбы вырыть евреям, а выроют все то же – братские могилы.) На самом деле и в рационализме, короне Разума, и в вере в Бога – человек исчезает, становится объектом. Только романтизм ставит его в центр мироздания. Обожествляет. Религия романтизма – культ человека. Его творчества, созидания, воления. И, конечно, тут что ни шаг – роковые соблазны. А экзистенциализм, с его "вниманием к человеку", это такой грустный интеллигентный романтизм, без магизма, импотентный такой романтизм. Почитал Паскаля. С трагическим противоречием между ничтожеством и величием человека я и сам в отрочестве онанировал. "Причина наших несчастий… в естественном злополучии нашей слабой и смертной природы. Это состояние настолько жалкое, что решительно нет средств утешить себя, коль скоро о том подумаешь." Эх, ма, что верно, то верно. "Все наше достоинство заключается в мысли. Вот чем мы должны возвышаться, а не пространством и продолжительностью, которых нам не наполнить. Будем хорошо мыслить: вот начало нравственности." А что это значит: хорошо мыслить? Логично что ли? Тогда Бога не докажешь. А я тебе скажу, что значит хорошо мыслить: это значит мыслить смело, как Ницше, как Маккиавелли. (Да разве не заглатываем мы мыслью своей пространство и время?) Это стремление "доказать" существование Бога выдает душу воистину безутешную. "Безутешные" доказывают Бога однообразно: мол верить абсурдно, но делать нечего. (Какова альтернатива?) И все прячутся за тайны, да сокровенности. Вот пишет: "…нет в мире ничего такого, что воочию свидетельствовало бы о присутствии Божьем." Или: "Если Бог есть, то он окончательно непостижим, ибо, не имея ни частей ни пределов, Он не имеет никакого соотношения с нами. Поэтому мы неспособны познать ни что Он, ни есть ли Он." А этот пассаж с игрой в веришь-не веришь? Целую теорию игр развел вокруг этого. Мужик явно сам себя уговаривал ("Уверенность. Уверенность."). Ну, если непостижим, так и спору нет. Верь – не верь, все одно. Споры начинаются, когда его конкретизировать начинают, свойства ему приписывают, заповеди его требуют соблюдать. (Как же это непостижим, если он лично беседовал и с Абрашей, и с Мойше, которых подробно проинструктировал? А в другой своей ипостаси землю Израиля исходил, поучая?) Израильский анекдот: Моисей спускается с горы Синай к народу и говорит: так, евреи, у меня для вас две новости, одна хорошая, другая плохая: число заповедей удалось сократить до десяти, но прелюбодеяние прийдется соблюдать (аваль ниуф бефним). Нет, мне Декарт милее. "Как только я вижу слово "тайна" в каком-нибудь предложении, у меня начинает портиться настроение." Знаменитая эстрадная певица Б. по русскому ТВ выступала, по "Часу пик". Эдакая смиренница, все про то как ей батюшка на служение указал, пением то бишь. И про Боженьку, мол все что не происходит, все ему угодно. Ведущий и говорит: "И жертвы в Чечне ему угодны?" Пораскинула старая Б. мозгами (Мишка у нее два года на гитаре клацал, рассказывал, когда из Америки приезжал, что ансамбль себе как гарем подбирала) и говорит, очи долу потупив: "Ну мы со своим умишкой (так и сказала – "умишкой", может Мишку вспомнила?) Промысел его знать не можем."

13.5. Возили учеников на экскурсию, на электростанцию. Шофер – русский. Рассказывал по дороге, что был прошлым летом в Гомеле, на родине, там ужасно, он вытащил 100 долларов и шурин глаза выкатил, шурин-то всего 50 д. в месяц получает, да и то уже 3 месяца им зарплату не платят, но пыжится, гордится, "у нас теперь все есть", "что у вас есть, говорю, колу на углу продают?", ну к бабке на могилку сходил, она перед отъездом умерла, поставил ей памятник, ну, конечно, приятно друзей повидать, водил их в ресторан, хороший коньяк пили, "у них Брестская фабрика хороший коньяк делает, мне понравился", что в Америку съездил к родне, "ты был в Америке, а, не был еще, а ты сколько в стране? ого, и не разу в Америке не был?! ничего там они нормально устроились, вот и я сейчас новую квартиру покупаю, четырехкомнатную, в Лоде…" Пытаюсь читать, но не могу сосредоточится из-за его трескотни. – Чего читаешь-то? Показал ему книгу ("Священная загадка"). – Это про что? – Вот, – говорю, – утверждают, что Иисус жив остался, что семья его оказалась в Провансе и от нее пошли Меровинги, которые потом пошли в крестоносцы и стали королями Иерусалимскими, что на этой почве тайные ордена и общества образовались, в общем, любопытная история… Чувствую – сразу и начисто отключился, будто я на птичьем языке заговорил. И вдруг ясно стало, что книгочеи – каста, орден, франкмасоны… Пять лет назад, во время той заброски на ответственное задание, я зашел в музей Пушкина в Ленинграде, раньше не доводилось. Этот кабинет, уставленный книгами, часто видел на фотографиях, но когда вошел, один никого не было – в это царство книг, вдруг почувствовал себя уютно, как у собрата по тайному обществу. Книжник. "Прощайте, друзья". Нет друзей ближе книг, интимнее, интереснее, бескорыстнее, а значит и вернее. Да зачастую они – единственные собеседники. И страсть к собиранию книг это не вид коллекционирования, это желание собрать всех друзей вместе, у себя. И еще подумал: а ведь он был человеком глубоко одиноким. Кто любит книги, тот не любит людей. В системе мышления Гитлера царила монументальная пошлость, и это в сочетание с практической изворотливостью и полной атрофией сострадания и юмора. Не таковы ли немцы вообще? Пошлость, практическая сметка, отсутствие юмора и не отягощенность сочувствием – можно сказать, национальный портрет. Так что Гитлер неплохо "вписался". Да он и не смог бы так овладеть массами, если бы они не чувствовали в нем "своего". Не зря русские, народ с едким юмором, мечтательный, непрактичный, подверженный припадкам сочувствия, всегда не любили немцев. Единственное, что всегда утихомиривало мою ненависть к немцам, убийцам беззащитных сородичей, это то, что беззащитность сородичей я ненавидел еще сильнее.

14.5. Рабин – еврейский контрреволюционер. Оппортунист, термидорианец и перерожденец. Гитлер до 1-ой мировой: бегство из захолустья в Вену, жизнь юного одинокого мечтателя – классический сюжет для какого-нибудь Стефана Цвейга… Томас Манн: "Каким-то постыдным образом тут есть все… Достаточно неприятное родство." Ну да, "братец Гитлер". Рафа в "Вестях" пишет о иерусалимской конференции по проблемам фашизма. Возрождается, мол, повсюду. Рафа все-таки ушел от этих мухоморов из "22". Когда я приехал, они как раз из "Сиона" вылупились (Бауха к ним комиссаром назначили), свободы творчества захотелось, а я возьми и напиши Воронелю письмо залихвацкое, так они всей семьей к нам в ульпан приехали, но меня не застали. Рафа был там самый нормальный. Наташа Рубинштейн меня опекала, учила литературному уму-разуму, иногда ностальгировала, славное былое вспоминала, как-то в машине, по дороге на заседание редколлегии, с горечью сказала: "Небось в Союзе вокруг такого журнала толпы прихлебал увивались бы, а тут…" На редколлегии у них жены сидели, вязали, и время от времени что-то веское вякали: "Вообще-то он противный, и стихи у него… я конечно не вмешиваюсь…" Они тогда ухаживали за мной, к себе приглашали, на заседания редакции, на разные вечеринки, и все так, чтоб кого-нибудь подвести. Я очень хотел, чтоб меня держали за "своего", то есть за поэта в законе, а не за фраера какого, в качестве "своего" готов был возить кого угодно хоть на край света, но стало казаться, что они меня за извозчика держат, народ-то был по-советски спесивый, намекали, какую честь оказывают, приближая. Однажды, когда у Рубиной сын родился, на брит-мила, жена Рафы, похожая на селедку, брезгующую газеткой, на которую ее положили, попросила меня какого-то старичка отвезти, а я вдруг уперся (до сих пор старичка жалко), так и лопнул мой роман с "22". Забрал свой рассказик, уже набранный, Рафа на меня с недоумением посмотрел… В доме Наташи, этажом выше, жила скульпторша молодая, зады лепила, и у самой был такой скульптурный… По русскому ТВ показывали "Список Шиндлера". У нас всю школу недавно водили, воспитательное мероприятие. Сентиментальная голивудская поебень на историческую тему, но все равно зло берет, невольно, глядя на эту омерзительную беспомощность, ни искры бунта в покорно гибнущих толпах, но главное – кого они героем считают, на каком славном примере юность воспитывают?! Человек, который не просто сотрудничал с режимом, прекрасно зная о его чудовищных преступлениях, но и наживался на этих преступлениях, "спасая" обреченных на смерть для того, чтобы они работали на него изо всех сил, в награду за жизнь, воистину "работа освобождает". Ох, евреи, евреи. Воспитывали вас немцы, воспитывали, учили, что низость не впрок… (Сценка: молодая красивая женщина, архитектор из Милана, из заключенных, бросается к начальнику лагеря, садисту, чтобы объяснить ему, что бараки так не ставят, они упадут, что-то мол с фундаментом не так рассчитано. Немец приказывает застрелить "умницу" и сделать так, как она сказала.) А русские спецы, интеллигенты, в лагерных шарагах на своего крутого Хозяина с энтузиазмом не вкалывали? Человек – раб, что эллин, что иудей. Хотя эллины тут может и ни при чем… Теща, сыну по телефону: "… сейчас меняется погода, вы брали Мусика к морю? а холодно не было ему? дай мне с ним поговорить, Мусик! лю-лю! это баба Ляля! ай, ой, Муська, ты меня лю! ты любишь бабу? ха-ха! да? аа… Что? Да. Смотрела телевизор. Да, этот Шиндлер портит настроение…"

16.5. Фест о генезисе фашизма: "Пессимизм… стал главным настроением всего времени." "Иррациональные ожидания бродили повсюду, как бешеные собаки". "Страх обращался в агрессию, а отчаяние искало утешение в величии". (Вернее в тщеславии.) Вчера по русскому ТВ был "Момент истины" с тремя русскими "фашистами", добровольно воевавшими на стороне сербов, а потом еще была передача Щекочихина о фашистских организациях, а до этого еще Познер пытал Бутруса Гали об экстремизме ислама, фашизме и т.д. Прям наступление широким фронтом. Так у Щекочихина одна профессиональная антифашистка пугала, что если фашисты прийдут к власти, исчезнет колбаса в магазинах и всех погонят в строй. Ну, насчет колбасы – это спорно, да и не важно (при Гитлере, и даже при Сталине, колбаса водилась), а вот в строй, конечно, погонят, но может люди именно этого и хотят? Шагать стройными рядами. Да и физлишениями душевнобольного не запугаешь, вот Гитлер был по-своему счастлив на войне (4 года на фронте отбухал!), а Достоевский на каторге, вот и эти трое добровольцев, что в Сербии воевали, симпатичные ребята, ей Богу, один даже еврей, с московского университету, ведущий ему: Миш, но ведь ты же Московский Университет кончал!", чуть не сказал "Миш, но ведь ты же еврей!", ну, конечно, чуть психоватые ребята, ацудрейтер, но ведь душа ж болит за державу! И вообще! Один говорит: "Так что ж, говорят – мир, так любой ценой значит? Да? Значит лапки кверху? Нет, мы не согласны!"

17.5. Не исключено, что капитуляция левых в Осло и намечающаяся унизительнейшая капитуляция перед Сирией, которая кажется необъяснимой, никакой силой не продиктованной, вызовет в Израиле (по аналогии с капитуляцией Германии в 18-ом и России в 89) яростную "фашистскую" реакцию, реакцию людей, которые ощутили себя обманутыми, преданными, поруганными. Пока наблюдаем лишь истеричные вопли, да крокодиловы слезы. Левый, который боится войны с арабами, должен получить гражданскую войну с евреями. Впрочем, коммунистов этих недобитых (одна училка недавно призналась, что марксистка, "только настоящая, не такая, как у вас в России") гражданской войной не напугаешь, они в сущности уже ведут ее на стороне арабов и мирового прогресса. Эпикур: "Обладая лишь смертной природой, нельзя установить ничего достоверного о природе бессмертной". Плутарх: "Когда те, кто всего-навсего люди, берутся рассуждать о богах, это большая самонадеянность". Так что Паскаль ничего нового в этом деле не открыл. И опять же: "понятию Бога неадекватен никакой опыт и никакая интуиция" (Кант). Так что ж вы о Христе толкуете, как о Боге?! Он же был человеком, жил, а стало быть был достоверен, видим, слышан и смертен, и даже если и послан Богом, если сын Его, то вторичен, производная Бога, эманация! И как они умудряются строить на такой "вере" философию?! Воистину: "всякий, кто хочет быть христианином, да вырвет глаза у разума своего." (Лютер). Конечно Арий был прав. Я – за. Чем меньше в Христе божественного, тем больше героического. Но они его раздавили, Ария. Баламутил империю. На первый взгляд противоречие получается: с одной стороны нет для меня ничего более омерзительного, чем религиозность, ну настоящий, блин, опиум для народа, наркомания, а наркоманы омерзительны именно безволием своим, "слабостью", капитуляцией перед жизнью, а с другой стороны – я готов смыкаться, идти на союз с нашими религиозными "почвенниками" против леваков-атеистов. А противоречия-то, ежели разобраться, нет. Я еще сильней презираю и ненавижу левые сказочки о братстве народов, о мире и прогрессе и светлом будущем – та же вера, тот же наркотик, причем смертельно опасный, расслабляющий, разоружающий (кстати, есть теоретики от наркомании, которые говорят, что если все будут наркоту брать, то тут и мир на земле наступит и любовь). Так что лучше уж вера конвенциональная, нашинская, как Лора говорит, за ней хоть традиция, родовое начало, к черту этот прекраснодушный, всепонимающий и всепрощающий либеральный универсализм сытых, к черту, не верю! Да, не верю, да, пусть я сам – жертва другого наркотика, другой веры, веры в то, что не звери люди, а трава, и каждый умирает в одиночку… Или это не вера, а страх, урок, усвоенный намертво… "Религия – дело черни". Святые слова Учитель. На Востоке говорят: сначала отдай долг мести, а потом – благодарности. Прочитал "Двоеточие", первый номер. Показался не очень интересным, просто бледным. Речь Кундеры – общепит, без изюминки. "Огнестишия" Савелия Гринберга чересчур отдают пастернаковщиной, стилизация что ль?, и все реминисценции, реминисценции… "кто знал, кто ведал – что нагрянет – распад…", "во имя всех чертей", "загадка жизни", "нераспечатанный секрет"… Что-то прелое… "Русский роман" Шалева сюсюканье про дедушку и сиротку. Шломо Замир – о чем это? Лень думать. Елена Толстая: "Западно-восточный диван-кровать (подражание поэту Ге)" сколько реверансов только в одном названии. Что-то очень бурное про Израиль. "Путешествие по Святой Земле" Норова, снимок страниц дореволюционного журнала, любопытно, но очень шрифт мелкий вышел, да и тот неразборчив, для декорации вставили? Потом сама Дана – "AT THE DACHA". Куски я уже слышал на вечерах. Нет, неплохо, изобретательно, но… Что но? Придираюсь? Сухо, искусственные цветы… Или я не врубился? "Сиречь, ножки у них появляются, лапки, отлетают хвосты, и они умирают, то бишь смежают вежды и в рассоле плавают с краю." Тональность почти элегическая… У Вайскопфа неплохая идея о святости пустыни, о сакрализации пустыни в русских текстах. Хорошая мысль. И убедительно излагает, чувствуется выучка. И над Русью подхихикивает по делу. Мне еще Вика говорила, что "Миша в Москве многих оттолкнул и разозлил". Если этим, то пусть гордится. Ну, а Малер ("Жизнь и творчество") что, идея может и не дурна, но стара, была уже, слава Богу, и "Защита Травникова", да и сам Владимир Владимирович лично баловались. Оно, конечно, достойным подражать незазорно, но читать всю эту с понтом графомань забубенную… Пьесу Щербы не осилил. А вот "Конец света" Бар-Малая оживил: "Доставай, Родя, горн… Проперди им, гадам, напоследок что-нибудь пионерское." И еще презабавна статья "На лоне мачехи-земли" с гениальной графоманью Цетлина: "Он был бездомен, гол и зол, и в джунглях буйно он царил, внедряя страха произвол среди мартышек и горилл". "Хоть он старик (не карапуз), любил покушать он арбуз." Да все стихи там – убойной силы. Только подозрение у меня, что это опять чья-то мистификация, может Гробман балуется? В общем в целом – мелковато. Ни одного "открытия", кроме разве что Цетлина. Нет, кроме шуток, такая искренняя, не отягощенная рефлексией графомания конгениальна. И чувствуешь тайное родство… Сегодня в "Маариве" текст песни Авива Гефена, которую чуть ли не запретить хотят (старорежимные ухватки). Звучит примерно так: Куда приканали? В тупик, в Никуда. Как в бункерах жить нам в своих городах. В бетонные лунки мы ляжем всем клином. Голубка подавится костью маслины. Так в чем здесь задумка? И чья тут вина? И как называется эта война? А кто там под мухой бредет за оградой? Да это ж премьер наш! Он парень что надо… Детишки кота подожгли, духарясь. Папаша дочурку ебет втихаря. Она подвывает, когда он кончает. Господь ни гу-гу. Вроде не замечает. Зато наши дети одеты-обуты. А то не беда, что слегка ебануты. Ну и т.д. Так сказать, в вольном переводе. Понравилась мне песенка. Такая сионистская. Понятно теперь, чего Лея Рабин озлилась.

18.5. Лаг баомер. Всю ночь ребятня костры жгла. Юваль пришел в шесть утра. "Моя скорбь – мой рыцарский замок." Кьеркегор. Подошло бы эпиграфом к моей "Романтической балладе". Как по заказу. Жена: "Иди скорей, Пугачева с Киркегоровым выступают!" Решил перечитать статью Каганской об отщепенстве в "Страницах". По дороге наткнулся на статью Функенштейна "Пассивность евреев диаспоры" со своими старыми пометками. Есть там правильная мысль о том, что пассивность в период Катастрофы объясняется ассимиляцией (то есть самоотказом, самороспуском), разорвавшей эмоциональные связи национальной солидарности и заставившей евреев солидаризоваться с чужим государством, что сделало их безоружными перед этим государством в час испытаний. И еще он утверждает, что "тотальная пассивность евреев" диаспоры – это миф. Стал я искать в статье опровержение этого мифа, но не нашел, увы. Да, так насчет отщепенства. Кроет его лихо. Мол – "русская болезнь" ("русский культурный шовинизм, заношенное до дыр русское культурное мессианство" – раздражает, согласен). "Давно не одевается по романтической моде героев Байрона… не живет на чердаках и мансардах жизнью одиноких героев (почему же?)…", короче: "потеряло жанровые признаки" (как вторичные половые), что мол для евреев – это опыт устаревший. И в конце концов пригвоздила к кресту: "Быть отщепенцем в Израиле – это не несчастье, не стыд и не преступление – это бездарность." Так что, прикажете становиться в строй? А кто и куда поведет? Или это типичные вопросики отщепенцев? В тюрьму за них, как в доброе старое время, уже не содють, но бездарностью, не ровен час, заклеймят. Однако, поскольку я ощущаю себя и отщепенцем и бездарем, то остается только, расслабившись на этом кресте, хоть позагорать напоследок. Да, отщепенство, да, романтический герой-одиночка, к черту толпы, в том числе и еврейские, воодушевление единством. Не надо мне вашего рая причастности к долбаебам. И не в русских комплексах дело, а скорее в еврейских, да, еврейское галутное отщепенство, пара ушастиков в классе, незримо и намертво связанные всеобщей неприязнью и своими тайными увлечениями историей погибших народов, удалыми песнями одиночеством изнуренных… (В июне 67-ого я места себе не находил от радости, и на семинаре по радиоприемникам, совсем от нее обалдев, пишу впереди сидящему Гольдбергу записку: "Наши в Иерусалиме!" Гольдберг втягивает голову в плечи, как черепаха под панцирь, рвет записку на мелкие-мелкие кусочки и, подняв руку, просит у преподавателя позволения пересесть.)

21.5. Боря напомнил, как он пришел ко мне после выборов поплакаться, что Тхия провалилась, и сказал: "Ну что, не на ту партию мы поставили?!", а я ему, якобы, в ответ: "Да что – партию! Я боюсь, что мы не на тот народец поставили!"

22.5. Сегодня Рабин, перед голосованием в Кнессете, под диктовку коммунистов и арабов отменил решение правительства, свое же решение, о передаче 500 га под Иерусалимом на нужды строительства. Полная и тотальная капитуляция. Даже американцев не постеснялись выставить идиотами, те уже наложили, извиняюсь за выражение, вето на резолюцию ООН, осуждающую передачу, и полмира на них за это обиделось.

25.5. Интересно, многие мужчины "играют" во время акта? Ну все эти охи-ахи, когда страсть изображают? Я так лично "играю". И не вижу ничего плохого, если партнерша "играет", наоборот. А то скучно. Виктор пригласил на собрание в Цомет. Я колебнулся было, но не пошел. Глупство это все. Партийной болтовни и мелочных партийных интриг с меня хватит. Вот если б кто пострелять пригласил… Дважды меня пытались в дело втянуть, но я струсил. Во второй раз совсем уже безумьем попахивало. А.Л. был у нас когда-то давно в Тхие, но ушел, оказались недостаточно радикальны. Я его изредка встречал в театре, в филармонии, он был из старой плеяды московских отказников, на пять лет раньше наш институт кончил, кандидатскую защитил, приехал тоже раньше меня. Один раз я у него в гостях был: жена симпатичная, трое детей. Свою фирму открыл, какие-то приборчики делал, но дело не очень шло, и преподавать пытался, а потом попал в автокатастрофу, и после этого ушел от жены, и я его встречал на тех же культурных мероприятиях с разными другими женщинами, вокруг одной, новоприбывшей одинокой поэтессы с ребенком у нас даже чуть соперничества не вышло, нет, во всем он был вроде нормален, но… какой-то бешеный блеск в глазах, особенно когда про политику разговор, а после аварии блеск стал еще страшней, и глаза таращились. В общем, однажды он позвонил и предложил встретиться. Сказал, что есть у него знакомый, который может взрывчатку достать, а дистанционный взрыватель он берется сделать, так что дело за мной. А кого взрываем, братва, весело улыбнулся я, еще слабо надеясь, что он шутит. Мечети, сказал он. Или ихние школы. Я не на шутку струхнул, и посоветовал лучше взять посла ебипетского заложником, чтоб Синай освободить. Он грустно посмотрел на меня, сказал: ну, ты подумай, на этом мы и расстались. Через год он умер от рака, быстро сгорел, лежал у М. в больнице, жена его навещала, в Москве он за ней ухаживал, женщины такое не забывают, а я не пошел. И на похороны не пошел. А гражданская война у евреев лихо пойдет. Бли кунцим /без булды/.

26.5. Маринетти хорош! "…пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадящих змей… пусть мосты гимнастическим броском перекинутся через гладь рек. Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы…" Фромм находит в этих текстах характерные черты некрофилии. Мол, каждый, кто техникой интересуется и не любит смеяться некрофил. Ну и -? Один – некрофил, другой – шизонарцисс, и все тайны истории разгаданы? Можно вообще про немцев сказать, что они некрофилы: с юмором туговато, технику любят и порядок. Клинический случай.

27.5. Если раньше я считал, что лучше читать оригинал, чем цитаты из него, то теперь мне больше нравится догадываться об оригинале по цитатам, если, конечно, они стоят в интересном контексте, они тогда, как изюминки в только что выпеченных ватрушках: и съедобно и вкусно. Сам-то оригинал зачерствел со временем, не разгрызешь, да и пахнет плесенью. Читая нудельмановские пассажи о "черных дырах" и "белых карликах", вспомнил, что в отрочестве увлекался не только историей, но и астрономией, как историей Вселенной. То есть уже тогда собственная жизнь меня не так привлекала. Кто ищет вечности, тот не любит жизни. А любовь к астрономии, к чудным звездным цветам грибовидных туманностей и спиральных галактик – страсть садовника к мифическому Райскому саду. Сады звезд.

29.5. Конечно в механизированном разрушении отчуждается смерть, отодвигается ее зловонная пасть, можно даже наслаждаться танцами прекрасных машин… Уже много лет я перед сном представляю себе (ох, не зря А. Л. мне гнусные предложения делал) всевозможные разрушительные и смертоносные теракты против арабов, как "мы", взрываем их мечети, собрания, университеты, больницы, школы, со всем их вонючим отродьем, базары, митинги, похоронные процессии… Иногда просто не могу заснуть без этих мечтаний. Постоянный "фильм" перед сном, только он меня успокаивает-усыпляет. А еще, после долгого жаркого дня, сбросив дома потные трусы, люблю их обнюхать, особенно ту, смрадную, полустертую полоску, этот обморочно сладенький запашек. Похоже пахли трупы расстрелянных христиан в брошенной деревеньке под Бахамдуном. (Труп посадишь в садах Аллаха и к утру зацветает труп… Да, это у вас про ливанскую славно получилось, Михаил Самуэльевич.) Я делаю это уже автоматически, жена возмущалась, а теперь посмеивается: "Что, хорошо пахнет?" Так что, товарищ Фромм, в некрофилы меня запишете? Валяйте. Фашист и некрофил. Не могу, правда, сказать, что люблю покойников. Но вот зачистку тотальную от человеко-крыс организовать – о, это тайная мечта! Чем-нибудь химическим, или нейтронным, лучами какими, тепловыми волнами, все это их мерзкое копошение… Ну, а кое-кого можно и пулюшкой угостить-попотчивать, в головенку, чтоб пораскинул мозгами. По отношению к некоторым готов лично-с, да с превеликим удовольствием, ежели, конечно, гарантируют безопасность. (Я несколько раз смотрел "Подранки", фильм-то не Бог весть, но ради сцены гибели мальчика, еврея Вали, так мечтавшего о мести и подорвавшегося на собственной взрывчатке, как он вдруг потерял волю и заплакал в ожидании взрыва, когда динамитные палочки, неумело связанные веревкой, вдруг рассыпались, уже подожженные, заплакал от обиды на несбывшиеся мечтанья, и я каждый раз плакал вместе с ним, и над ним, над тем, что месть – не возмездие, а обиды неутолимы…) Лимонова показывали по ТВ, постарел, высох. Тоже трусы нюхал, только ее. Скитается теперь по Расее, живое кровавое дело ищет. Не, я не такой смелый. Вчера по ТВ, в "Таверне", импозантный мужик с седой бородой и в шляпе с бляхами пел старую испанскую песню о Иерусалиме. Эх, хороша песня! Крик-вой под гитарные переливы… С отрочества, едва страстишки вылупились, млею по Испании. Кровь предков? Мама говорит, что отец ее перед смертью от голода в зимнем Ленинграде 42-ого поведал, что мы из рода Абарбанелей, может бредил? Хорошо пел, голос сильный, вой тоскующий, бесшабашный. И я подумал (редкие минуты любви к евреям), что вот ведь какая наша нация, ведь какие песни поем!, хучь – испанские, хучь – русские, хучь какие. Будто душа наша отражениями всех душ мировых переливается, и нонешних, и давно сгибших. Такая вот, мировая, можно сказать, душа. Получил твою посылку и письмецо. Ну да, Разум чист. Есть в нем геометрическая такая честность. И неумолимость. Не купишь, не запугаешь…

30.5. У евреев отсутствует одно важное качество, без которого мудрость истинная невозможна. Нет в них цинизма. Все есть: наглость, изворотливость, истеричность, надломленность, тоска, ну, и всякое такое. А вот цинизма – нет. А когда смотришь на эти толпы, несущиеся в бешеном коловращении, то остается только одна надежда – на энтелехию. Да, (и Гитлер с прискорбием подмечал), есть в них эта биологическая сила ("биологически активная нация", зовут их русские фашисты), этот энергетический напор, эта сексуальная жадность, так и бьет через край. Будто непонятная "биологическая правда", воистину божественная, являет в нас свою неудержимость… Генерал Лебедь, эдакий удав Каа с мертвым лицом, давал в Москве интервью молоденькой шустрой корреспондентке. Чувствовал себя еще неуверенно после отставки, пускаясь в новое для него политическое плавание, цедил слова, едва опуская нижнюю челюсть. Корреспондентка: "А вы вообще когда-нибудь улыбаетесь?" Лебедь: "Чо? Да я вообще человек веселый, да." Корр.: "Что-то я этого не заметила в нашем интервью." Лебедь: "А ты чо, хочешь шоб я тебе козу заделал?" Корреспондентка поперхнулась и неловко захихикала: "Да нет уж, козу не надо." Лебедь: "Вот и я говорю. Неправильно нас поймут." Розанов считал Толстого гениальным, но неумным. Толстой просто не был циничен. Гениальность наивна. Она раздражает своей целеустремленностью и нежеланием считать цинизм признаком мудрости. Толстой до последних дней своих остался живой ракетой, порывом к спасению. Остался дураком. У него был иммунитет против цинизма. Все та же гениальность? Мудрость цинизма бесплодна, это мудрость бессилия. А иногда и лени. По русскому ТВ (во дают!) показывали передачу о Хаиме Герцоге, как он Германию брал вместе с английскими войсками. Показывали кадры лагерей с горками трупов. И я подумал, что это садизм – требовать от них сопротивления, подлость и садизм. Конечно, это все от бессилия, свое бессилие переносишь на них, требуешь от них то, на что сам не способен, подвига, подлец, требуешь. Ты-то гуляешь себе, бумагу мараешь, а над ними уже надругались, до предела насытились надругательством. А такие же горы трупов не громоздились в России, не сидели там в лагерях миллионы и безропотно умирали? И ни какие-нибудь там трусливые еврейчики (вроде Мандельштама!), а честное русское воинство, герои и витязи. А сейчас, тут, не идет ли свободный народ сам в пропасть? (Барнеа вчера в "Маариве" остроумно высказался, что, мол, конечно, правильной дорогой ведут народ нынешние вожди, только почему они ведут его за нос?) Скажут – нет, есть сопротивление, оппозиция, демонстрации. Да не смешите меня. Настоящее сопротивление, а не игра в него, это насилие, это жертвы и самопожертвования. А ты сам-то, щелкопер, взял бы револьвер? Слабо? В последнее время от этой либиды – одна тошнота. Вчера днем, когда она с Б. разговаривала, мы это в последнее время частенько практикуем, когда она по телефону разговаривает, с мамой, или с Б., или с другой подругой, когда с мужиками говорит, я не решаюсь, боюсь вызвать ненужные рефлексы и ассоциации, у самого уже рефлекс выработался, как у собаки Павлова: чуть звонок и воркование в трубку, Благонамеренный – что твой суворовец по стойке смирно, вот и вчера, трубку-то она потом положила, побоялась себя выдать голосом, положила и прям измучила меня всего. Устал. Как-то вот морально устал. И опять бессонница одолевает. Да, так с А.Л. это был второй случай, а в первый раз меня втягивали в разные безобразия люди посерьезней. Городишко, где мы поначалу жили, состоял из старых неприглядных кварталов "иракцев", нового квартала для "русских", поаккуратней, и нескольких вилл работников местной администрации из старожилов (городок был под контролем Мапам, Революционной Рабочей Партии), у "Банка рабочих" красовались заросшие руины крепости крестоносцев, рядом музей, краеведческий. Директором музея и его единственным работником был бодрый старикан Шапиро. Кроме редких визитов школьников в музее никогда никого не было, так что он был рад моей заинтересованности, еще больше его утешали мои политические взгляды, он любил говорить о том, что вся надежда на русскую алию. По вечерам он прогуливался со старой чешской винтовкой времен Войны за Независимость и повязкой "гражданская оборона", во что и меня втянул, уж больно я любил его байки. Старик был что надо. Кремень. Из бейтаровцев, вечный диссидент, ничего не нажил, ни добра ни славы, но по-прежнему горел революционным огнем. Жизнь неизбежно сводила его со многими, теперь – "историческими" фигурами, а в ту пору все были партизанской рванью. Я взял у него интервью и напечатал в "Круге", я тогда активно печатался, отчаянно пытаясь оповестить сограждан о том, что сионизм в кризисе. Он свел меня с некоторыми любопытными личностями, из той же плеяды заядлых диссидентов, которые умудрились и к Бегину войти в оппозицию и остаться на обочине, хотя сотрудничали с ним еще со времен войны с англичанами, а кое-кто – с Польши. Один из них был из старших офицеров Эцеля и утверждал, что в короткий период после смерти Разиэля возглавлял организацию, хотя был тогда моложе 25-и лет, и что лично передал бразды правления Меридору. Утверждал он также, что после отставки Меридора организация высказалась за избрание его командиром, но он уступил Бегину, за что Бегин отплатил ему черной неблагодарностью. Все его товарищи стали министрами (тот же Меридор) и послами, а он оказался выброшенным центробежными силами на обочину (помню такой аттракцион в Парке Культуры и Отдыха: сажали нас, детей, на большое колесо и раскручивали). На вечере, даже можно сказать вечеринке, которую давал для соратников Ланкин, новоназначенный посол в Южную Африку, я познакомился с вдовой моего кумира Авраама Штерна, красивой, даже величественной, седовласой женщиной, прекрасно говорившей по-русски, я взял у нее телефон, сказал, что хочу написать о Штерне, а заодно и у нее взять интервью, но закрутился, и дело заглохло, а, да, меня в армию взяли. Еще я познакомился тогда с сыном Ахимеира, он теперь член Кнессета, жена у него русская, как-то даже пыталась мне помочь с поездкой в Россию через Сохнут. Так что получается, что если б я был порасторопнее, то можно было бы и в Ликуде пробиться. Только толкотню не люблю, кишения пресмыкающихся… Ну вот, так у этого бывшего командира Эцеля был дома такой политический семинар, собиралось каждый раз человек десять, в основном "отщепенцы", но и кое-кто из старых боевых товарищей занимавших государственные посты среднего звена, и обсуждали "текущий момент". Командир этот подарил мне несколько своих книг о том, как нам обустроить Израиль, разваливающийся на глазах, и вообще относился ко мне с подчеркнутой внимательностью, надеялся, что стану проводником к русской алие. Я действительно приводил на семинар единомышленников (тогда всех объединяло неприятие соглашений в Кемп-Девиде), даже Кузнецова привел, Командир тогда всерьез рассматривал идею "идти в Кнессет" и варганил всякие политические комбинации. Готов был поставить Эдика на второе место в свой список, но Эдика это не воодушевило. Потом многих участников семинара я встречал в Тхие, у Рафуля, у Ганди. Он мне нравился, Командир. Лет ему было за шестьдесят, а выглядел сорокалетним: боевой такой темный бобрик на черепе багородных форм (ни одного седого волоса!), спортивная выправка, лицо решительное, настоящий боевик, основательный такой, рассудительный. Однажды он попросил меня остаться после семинара, в Иудее и Самарии прошла серия терактов, настроение было взвинченное, "территории" волновались. Сначала он прощупал меня на предмет моей оценки ситуации. Я выразил тревогу. Тогда он сказал, что надо что-то делать. Я сказал, что конечно, надо что-то делать. И тут он неожиданно пустился в откровения, сказал, что "семинар" – это некий предбанничек, "фильтр", за ним стоит более серьезная организация, и он предлагает мне перейти в следующий класс. Первой моей мыслью было: "органы" меня проверяют, это провокация. Нужно было быстро и элегантно "делать ноги". На любые "органы" у меня идиосинкразия. Чувство лабиринта, ночные кошмары Кафки. Оттого я и тайны всякие не люблю (как у Декарта, у меня от них портится настроение) – где тайны, там и органы. Я не собирался жить двойной общественной жизнью (половой – еще туда-сюда, знаете этот анекдот: дедушка, а правда, что ты был в молодости членом суда? Да-да, членом суда, членом туда, эх, молодость-молодость…), такая жизнь всегда казалась мне неоправданно сложной. Я избрал линию "дяденька, я еще маленький", сказал, что не совсем понял, о чем он говорил, но в любом случае у меня нет сейчас возможности расширять свою общественную деятельность, да я и не вполне считаю себя вправе, я меньше двух лет в стране (тут же нарвался на сомнительный комплимент, что говорю лучше многих аборигенов), у меня семья, я должен заниматься абсорбцией, во-вторых, недостаточно хорошо знаю страну и ситуацию в ней, поэтому предпочитаю остаться в младшем классе и потихоньку набираться ума. Он сказал, что разочарован. Но понимает меня. Да, понимает. Но разочарован. С тех пор я еще зашел к ним пару раз, чтоб не создать впечатления, что удираю, и – лег на дно. А когда в газетах напечатали портреты членов "еврейского подполья", которое ноги поотрывало у строптивых арабских градоначальников, одного из них я узнал, видел на семинаре. Командир в этом "деле" не фигурировал, возможно, что не имел к бузе отношения. Да, я люблю террор. Меня тянет к террору. Есть в этой отчаянной игре сладость тайной власти. Когда нет шансов добиться явной власти, остается жаждать тайной. (Литература тоже может быть террористической.) Еще в школе я мечтательно обдумывал покушение на Меира Вильнера, сильно взъелся на его рожу изжеванную, на голос вкрадчивый, которым неустанно поливал сионистских захватчиков и угнетателей, пресмыкаясь перед советским начальством. Израиль был тогда для меня воплощением священной мстительности, Тилем Уленшпигелем, Робин Гудом. Лава мстительности кипела в моей душе. То было время не любви//А жажды славы, жажды странствий//Переплавления обид// В проклятый комплекс мессианства// Когда мне душу жег огонь// Пророчеств древних и проклятий//И я мечтал вложить в ладонь//Святую тяжесть рукояти… Вряд ли я верил в осуществимость своих планов. Но сама мысль об этом предприятии, процесс его обдумывания и подготовки к нему доставляли мне утешение незаменимое. Жизнь, впрочем, шла своим чередом: влюбленности, курсы по физике и математике для поступающих в вузы при Университете, всякие олимпиады, два раза в неделю волейбол в школе по вечерам… Сбор данных привел к следующему плану. Во время демонстрации на Красной площади в честь очередной годовщины Великого Октября Вильнер должен был стоять на трибуне для почетных гостей довольно близко от крайне правых рядов демонстрантов, это я усмотрел во время последней трансляции. Нужно было затесаться в эти ряды, и, проходя мимо (да-да, вот именно, проходите мимо), выскочить и наброситься на предателя. Единственный человек, которого меня подмывало посвятить в эти планы (вообще-то меня частенько тянуло поделиться своим героизмом с кем-нибудь, хорошо бы с красивой девушкой, опять же глядишь и отговорят, и не прийдется признаваться себе самому в трусости), был Зюсик. Он тоже был отчаянный сионист (рисовал зимой на заиндевевших окнах троллейбусов щиты Давида, за что однажды был чуть не побит разъяренным подвыпившим инвалидом, очевидно разгадавшим глубину нашего заговора), ненавидел Вильнера и мечтал удрать в Израиль. Но я ему не сказал. Между нами была атмосфера некоторого недоверия, я во всяком случае ее чувствовал. Когда нам было по тринадцати, он пристрастился с моим приятелем по классу Вовкой Кудликом, отец которого был полковником КГБ, к магазинному воровству (Вовка был Портосом, Зюсик – Арамисом, я – д'Артаньяном, Атосом служил Мишка Вядро, но он скоро переехал, а госпожой Бонасье общепризнана была Таня Брындина, миловидная и томная девочка с большой русой косой, она жила на втором этаже деревянного дома на Тихвинской, окна во двор, и глядела из-за занавески, как мы внизу сражались на палках, иногда нешуточно отбивая пальцы). Эпопея воровства началась с кражи конфет с витрин. Витрины были полуоткрыты, и мы уже могли, особенно здоровенный румяный хохол Вовка, дотянуться до стеклянных вазочек с длинными ножками, наполненных карамельками, а то иногда и "Мишками в лесу", ну а там, пользуясь суетой у прилавка… Конфеты д'Артаньян еще таскал, хотя и не так активно, но, когда перешли на более серьезные вещи: фарфоровых слоников, карандаши, авторучки, книжки – больше стоял на атасе. Зияющей вершиной нашей воровской карьеры была шкатулка Палеха средних размеров с Жар-Птицей на крышке, которую Зюс утянул в ГУМе. Складывали сокровища в старую, перекрытую давно водосточную трубу в подъезде деревянной халупы посреди тихвинского двора за банями, где Зюсик жил с отцом, отставным майором по строительной части, матерью и голубоглазой сестренкой Людкой, лет на пять младшей, которую мы за интеллектуальную недоразвитость обзывали "колхозницей". У Людки была интересная привычка садиться на край стула и сосредоточенно качать ногой, она при этом краснела, как рак, и впадала в сомнамбулическое состояние, так что можно было незаметно-невзначай потрогать ее под трусиками. Когда собирались гости, мы всегда садились рядом с Людкой и ждали этого волнующего момента. Экстаз прерывала мать, кричавшая: "Людка, перестань качаться!". Квартира эта: три маленькие комнатушки, гостиная с печкой, радиоточка с пыльным дырявым громкоговорителем, душная кухня, заваленная старыми кастрюлями и дровами, диван, неестественно вздутый, мутный аквариум на подоконнике (снится иногда, огромная, без стен и потолка…), принадлежала семье наших отцов, помню деда Хаима-Залмана, кузнеца, с седой профессорской бородкой (звал меня "коткой"), у него болели ноги и он почти не выходил из дома, часто лежал, или сидел на кровати с книгой, запахнувшись в белый атласный плат с полосами по краям и повязав голову черной кожаной лентой с черным кирпичиком на лбу, при этом раскачиваясь и бубня что-то в полголоса. Если я подходил, он, легко подхватив меня за подмышки, усаживал рядом, обнимал свободной от книги рукой и раскачивался уже вместе со мной. Бабку Хасю помню сгорбленной, остроглазой и сварливой, вечно что-то злобно ворчащей. Дед орал с постели: "Хаськэ! Гип а бис!"/дай пожрать!/, а она, сгорбленной ведьмой кружилась по кухне и что-то ворчала, ворчала, мстительно сверкая глазами. Иногда, когда дед чувствовал себя сносно, он клал на колени наковальню, и что-то на ней охаживал молотом с короткой ручкой, или чинил швейную машину. Умер он от гангрены на ноге. Мама говорит, что человек был незлобный, но вспыльчивый. И мой отец был вспыльчив. Всю жизнь слесарил. В Финскую служил авиационным механиком, а в Великую Отечественную работал на авиационном заводе в Куйбышеве, где дружил с дядей Яшей, маминым братом, дядя Яша был физиком, по сопромату, а мама – студенткой медицинского, они поженились после войны, в сорок шестом, и уехали в Москву, к деду Хаиму на Тихвинскую, где я и родился. Дед мой по материнской линии был из солидного польского торгового люда, но женился против воли родителей, на "бедной", за что был предан анафеме и лишен наследства, и они с бабушкой решили уехать искать счастья, выбор стоял между Америкой и Россией, бабушка уговорила ехать в Россию, там было легче торговать и разбогатеть. Вот и приехали в Самару летом 17-ого… В НЭП они поднялись, торговали тканями, дед был оптовиком (мама говорит, что он и пописывал что-то), а бабушка – за прилавком. Потом их дважды ограбили конфискациями, оказались в "лишенцах", пришлось развестись, и бабушка уехала с мамой и дядей Яшей в Ленинград, дед же остался на Волге работать на заводе, зарабатывать пролетарский стаж, а дядя Самуил (уже давно в Нью-Йорке), пятнадцатилетний, ушел из дома вообще, отказался от родителей и воспитывался советской стихией. Занимался спортом, прыжками в воду, причем успешно, потом увлекся альпинизмом. К концу тридцатых все объединились в Ленинграде, дядя Яша учился в Университете, на философском, потом факультет разгромили и он перешел на физику, Самуил работал на Кировском, а летом пропадал на Кавказе, в сорок первом ушел на фронт добровольцем и только в 44-ом, после тяжелого ранения, демобилизовался. Помню его, так восхищавшие меня, желваки мышц, располосованную ногу и легкую хромоту – осколок так и остался в колене. Однако вернемся в детство: Арамиса заложил я. Исповедался маме. Та папе. Тот – дяде Лейбу, в обиходе – Лене, а тот "дал реакцию". Мама честно призналась мне, что такую тайну не могла держать при себе, и для пользы Зюсика должна была рассказать дяде Лене. Я помчался к Зюсу. Тут летописца вновь тянет на семейную эпопею: когда папа с мамой приехали на Тихвинскую из Куйбышева, то там еще жили папины сестры, тетя Соня, боевая блондинка (в семье отца все голубоглазые), помню ее фотографию в гимнастерке и в орденах, с носом картошкой, она на всех покрикивала, и тетя Лиза, тихая, полуживая мышь, нигде не работала, всегда болела, всегда где-то пряталась и кашляла по углам. Уплотнение не способствовало оздоровлению семейных отношений, и моей ленинградской бабушке (дед умер в блокаду, сыновья женились и вылетели из гнезда) пришлось ради дочери поменять свою большую комнату на Васильевском на маленькую, девятиметровую на Арбате, естественно в коммуналке. Вот туда, на Трубниковский, мы и переехали вчетвером. Полжизни отец убил на обмены. В конце концов мы оказались на той же Тихвинской, по-соседству с фамильным гнездом (дед умер), но уже в шестнадцатиметровой комнате. Здесь я мужал: тискал в темном коридоре соседку Таньку, худосочную бледную девочку, мать ее была уборщицей в гостинице "Останкино", подкладывал пистоны под дверь Сухотиной, одинокой стервозной пенсионерке, которая все время доводила на кухне бабушку на счет еврейского запаха. Сухотина передвигалась, стуча палкой с железным набалдашником, и когда такой набалдашник попадал на пистон, раздавался взрыв, ну и шли крики: "Евреи убивают", даже милиционер один раз приходил, со мной побеседовать, а я получил от отца любовную взбучку. Напротив Сухотиной жила Соломониха, муж ее работал на рыбном заводе, а она ходила в шелковых халатах и курила длинные сигареты в мундштуках. У них у первых появился телевизор, КВН с линзой, и однажды вся квартира, даже меня не выгнали, смотрела "Утраченные грезы" с Массимо Джиротти и Сильваной Пампанини, когда Сильвана Пампанини застенчиво задрала юбку перед грубым импресарио, Соломониха, вытащив мундштук изо рта, обронила: "Вот это ножки!", а мама испуганно на меня посмотрела, так что я запомнил и эти ножки, и этот фильм, и всех нас, как фотопластинка при вспышке… Еще одна одинокая старуха жила в малюсенькой комнате у входной двери, у нее были удивительные коллекции: бабочки в ящиках со стеклянной крышкой, старые бумажные деньги с Петром Первым и Екатериной, книги с желтыми страницами и прокладками из пепельной бумаги, где картинки. Над нами, этажом выше, жила огромная семья караимов, папа дружил с главой клана, старым вором и пьяницей дядей Мишей, играл с ним в шашки, мама всегда беспокоилась, когда отец уходил наверх ("К Мише пойду, поиграю в шашки"), и через некоторое время посылала меня за ним под каким-нибудь предлогом. У дяди Мишы всегда была сетка на редких прилизанных волосах и аккуратно подстриженные усы, они с силой били шашками по доске и от обоих несло водкой. Выпив, отец проявлял ко мне раздражавшую меня непривычную нежность. "Сейчас, сейчас, – говорил он, – сейчас мы доиграем, поди пока, поиграй с Мариночкой". Чернобровая Маринка (моя первая "страсть", ровестница, нам даже дни рождения часто справляли одновременно), уже "в томлении", целовалась со взрослыми мальчишками из нашего двора, но со мной все как-то выходило нелепо… А еще там жила длинная, худая, ярко накрашенная, с хриплым голосом женщина, которую я почему-то боялся и называл про себя "гречанкой", иногда она заходила посмотреть, как папа играл с Мишей в шашки и, встав за спиной отца, облокачивалась на его плечи. Заметив мой осуждающий взгляд, она поворачивала ко мне свое страшное, нарисованое лицо и говорила: "А Нюмка-то, красавчик будет." Я подбираю все эти наплывающие "картинки", разглядывая их, как в перевернутый бинокль, боюсь приблизиться, боюсь услышать вдруг оклик отца, уткнуться губами в его небритую щеку, ощутить пальцами маленькую, жесткую от мозолей ладонь, слабо пахнущую машинным маслом, упасть в свою память, и пойти, задрав слепую голову, по ее блаженным полянам, изнемогая от любви, которой нет утоления. Вот, едва написал несколько слов, и уже затрясло вразнос, как старый, разболтанный драндулет… Короче, помчался я к Зюсу. Когда дядя Леня демобилизовался, они тоже приехали в Москву, в тот самый деревянный дом на Тихвинской, тетя Соня вышла замуж второй раз и переехала, и в квартире оставалась только бабка Хася с Лизой, в общем, прибегаю я и вижу обычно тихого и ленивого дядю Леню в состоянии характерного для отца, безудержного "ваймановского" гнева: он, держа одной рукой извивающегося Зюса, другой доставал из тайника наши сокровища, топтал ногами недоеденные, припасенные для девчонок, конфеты, фарфоровых слоников, даже, о, ужас! – Палехскую коробку, и с каждым хрустом отчаянно колотил Зюса, который орал благим матом и извивался у ног отца. Небольшая толпа соседей с удовлетворенными ухмылочками взирала на экзекуцию: "Еврей-то своего как, а?!" Тогда я в первый и единственный раз в жизни испытал удовлетворение от собственной праведности… А столкнуться с Вильнером пришлось в лифте, в Кнессете, когда нас пригласили на заседание фракции, честь оказали (как же-с, бывали-с, и не раз, в буфете с Рафулем выпивали, то есть он предложил, считая, что так завоюет расположение "русских", но мы отказались). "Смотри," толкнул я Ури. "Ага", сказал он, и мы, нагло улыбаясь, поглядывали на Вильнера. "Может замочим?" – говорю, вспомнив о юных порывах. Ури не отреагировал, а когда из лифта вышли зашипел: "Ты что?! Он же по-русски понимает!" "Ну и что, – говорю, – пусть побздит немного." "Побздит! – передразнил Ури, – вот он охрану бы вызвал, потом доказывай, что ты не верблюд!"

1.6. Вчера был выпускной вечер, и молодежь вдруг показалась мне красивой, умной, раскованной, сердце мое смягчилось, даже раздумал их на войну гнать. Пусть себе молодняк порезвится, поебется вволю. И почему-то подумал про Озрика, что, глядя на этот цветник, порадовалось бы его нежное еврейское сердце. Вот, например, выпускница в короткой маечке и брюках в обтяжку, о-то-то на заднице лопнут, жирок волнами студенистого крема бежит из-под майки и ложится на брюки, а из лощины, где хребет начинается, торчат волосяные кусты.

3.6. Отвез Володю с его полками и книжками в Ерушалаим, а потом пошел на вечер Чичибабина, Саша пригласил, я еще подумал, что народу, небось, не много соберется, надо поддержать, да и повидаться заодно, выпить-поболтать. Володя отказался. Я, однако, сильно ошибся насчет народа. В "Доме оле" набилось до сотни в маленьком зальчике. Саша вел. Знакомых почти не было, потом пришел Бараш и сел сзади меня с незнакомой язвительной девушкой. Для начала Лариса спела пару песен на слова и заспешила: "… я только что вернулась из Средней Азии, но и тут меня бухара достала – какой-то сабантуй у них, типа мимуны (*), не прийдешь обидятся". Потом Саша стал читать воспоминания, по всем законам этого казенного жанра, впрочем, он старался быть "современным", бойко "вспоминал" с кем и сколько было выпито, потом вышел на сцену "журналист Рахлин" и тут пошел крутой харьковский междусобойчик: рассказчик с непосредственностью (все свои!) поведал о том, как "наш Борис Алексеевич", "великий русский поэт", которого он, Рахлин, знает уже 50 лет, ходил еще на заре туманной юности к ним в дом и ухаживал за сестрой Рахлина Марлен (Маркс-Ленин?), как этот светлый юношеский роман был прерван жестокими репрессиями и поэт невинно загремел по этапу, но и по возвращению продолжал ходить к ним в дом, как хранил всю жизнь дружбу с Марлен, как среди Рахлиных креп его талант, как они всей семьей принимали его здесь, в Израиле, и уже полились взахлеб воспоминания о тамошних знаменитостях, блиставших на литературных вечерах, тех, кого дружно любили, или дружно ненавидели, затянувшееся выступление явочным порядком прервал другой "журналист", с седой бородкой, пришлось Саше объявить о смене докладчиков, новый журналист для начала попенял давно ушедшую Ларису, что "вот она нам тут пела про Чичибабина, к чужой славе примазываясь, а когда я обивал ее высокие пороги в горсовете чтоб выбить гостиницу для Бориса Алексеевича, то шиш получил", потом он посоветовал Рахлину не преувеличивать роль его сестры в творческом становлении великого русского поэта, и тут заинтересованные кланы подняли шум и стащили "журналиста" за "понос на отсутствующих", Саша сидел красный, чувствуя, что теряет контроль, к его авторитету ведущего непрерывно взывали, он дал слово постаревшей, но неувядающей харьковской поэтессе в платье индианки, которая – шах для начала разговора – заявила, что "знала Чичибабина еще за 50 лет до того, как он стал ходить к Рахлиным", на что я, раздухарившись, крикнул: "Так долго не живут!" и весь зал грозно на меня оглянулся, я обернулся за поддержкой к Барашу, но он скрыл улыбку и шепнул мне, низко согнувшись: "Старик, расслабься и получай удовольствие", и только язвительная девица рядом с ним, должно быть не из Харькова, улыбалась открыто, затем поэтесса, кокетливо убирая седые пряди со лба и ломая руки, вдохновенно читала стихи самого, после каждой строки делая паузы, будто ожидая землетрясения, затем тоже предалась воспоминаниям о том, что и когда ляпнул "наш великий" по тем или иным обстоятельствам: "Вдруг шум, грохот, бросились туда, что такое? а Борис Алексеевич говорит, так спокойно: "Да Сережка башкой навернулся", представляете? как это замечательно?! вот это – "навернулся"! как по-русски! я уже несколько лет в Израиле такого слова не слышала, в этот момент я поняла, что передо мной великий поэт!" – заметавшись по сцене она опрокинула стакан кофе на свою юбку, отчего энтузиазма у нее только прибавилось, а юбке явно пошло на пользу. Потом Саша вышел на сцену, на руках у него висели требующие слова, и сказал торжественно, что к нам приехала знаменитая в Харькове певица и поэтесса Шмеркина, хорошо знавшая Бориса Алексеевича, и она нам споет. Иронии в его словах я не почувствовал. Раздался свист, гул, вой, и на сцену вышла роковая дама под шестьдесят с ахматовской челкой на пастернаковском лице, стала гнусно намекать на роковой роман между Борисом Алексеевичем и Марлен Рахлин, чьей ближайшей подругой она имела честь, что Марлен "и сама была замечательным поэтом", что даже Чичибабин об одном из ее стихотворений сказал, что он сам лучше бы не написал, и она споет нам сейчас именно это стихотворение. И она запела. О, эти важные манеры тайных сборищ, где гордо и смело поют и читают запретное, это мерзкое дребезжание фанерной гитары и могучее, переходящее в визг богатое грудное контральто! "Любить, любить!" – завывала Шмеркина так, что даже видавшие виды харьковчане запереглядывались, а я рявкнул "Браво!" голосом завзятого меломана. Шмеркина вскинула бровь и поискала мутным близоруким взглядом кричавшего. После этого она объявила, что споет еще две песни на стихи Марлен, тут Саша панически вскочил и объявил перерыв. "У меня еще одна песня!" – грозно сказала Шмеркина, мучительно пойдя на сокращение программы и пронзая Сашу взглядом Медузы Горгонер, Саша было смутился, но народ уже задвигал стульями и потек в коридор. – Однако – успех! – сказал я Барашу, обводя рукой шумящий зал. – Ну, это такое харьковское в какой-то мере мероприятие, – объяснил Бараш. – Ты не волнуйся, на твой, и на мой, – добавил он из вежливости, – вечер они не прийдут. – Ты уже? – удивился Верник. – Да, – промямлил я, – обещал рано вернуться… – Ну, смотри, – несколько обиженно отпустил меня Саша. Теперь я понимаю, почему Генделев назвал его "чичибабинцем", что мне показалось тогда оскорбительным, а было только хлестко. Оно, конечно, неплохо – найти себе старика Державина, который заметил. Вот и Бродский все к Ахматовой прислоняется. А я, в гроб сходя, всех нахуй пошлю… Братик Зюсик совсем американским бродягой заделался, эдаким битником, бородищу отрастил, одел шляпу соломенную, то живет на постоялом дворе в армянском квартале, то по родственникам кочует, ночь тут, ночь там, у какого-то раввина-еретика учится, в субботу – только пешком, к жене вернуться не может (если бы мог!), потому что она уже "неприкасаемая", все пытается мать сманить в Израиловку (приют и постой, опять же наследство), стишки пишет, танки, или хайки, по-английски, даже печатает в журнальчике ассоциации любителей танков, меня предлагал переводить. Стихи он и в юности еще писал, но относился к этому, как к еще одному плану своей многогранной натуры, с тех пор врезались в память строчки: "Вечер. Веранда с цветными стеклами. Милым людям разливают чай…", скулы, как от оскомины, сводило от этих "милых людей". Володя жаловался, что задыхается, 20 лет не выезжал никуда, что надо встряхнуться, ну и, конечно, на баб сошел разговор, мы шли по Ефиопской, собор был закрыт, молодой кофеокий эфиоп прошел мимо, оглядев нас, свернули в садик, где музей Тихо, там на веранде милым людям разливали, а мы сели на камень, то есть я сел, а он стоял рядом, нервно переминаясь, кружась вокруг меня, рассказывал про З., роковую деву, как она мужиков "забирает", что Р., бывшая жена С., неизвестно от кого родила, еще одна девушка непутевая, она мне нравилась, и пела хорошо, "Над небом голубым"…, о том что денег у него нихуя, стали даже планировать осенью податься в Синай, мне все этот монастырь св. Екатерины грезится… Потом помог ему оттащить книги в лавку Пини, бороденка у Пини жиденькая, как у вечного студента эпохи черного передела, сам худ и раздражителен, по стенам плакаты о приходе Мессии. Пока Володя ему свой хлам торговал, зачитался листовкой, напечатанной по-русски, о том, почему на этот раз Он не обманет и правда прийдет, совершенно гениальный текст, Пиня небось сам сочинил, хотел я на память взять, но Пиня не дал, сказал, что это не окончательный вариант, купил я у него всего за 10 сикелей факсимильные литографии Лисицкого, на выходе встретили Камянова, у них там видать сходки кабалистические, пошли к Малеру, там сидели все те же, слегка под мухой, и Малер им что-то вещал о своей жизни, покопались в книжках, ничего не нашли и удалились. – Блядь! Малер вечно свою жизнь кому-то рассказывает, мудило! А до этого, разочарованный "Двоеточием" и особенно Малеровской в ней "Биографией", по его мнению неуместной, маэстро разразился филиппикой: – Малер, блядь-мудило, всегда в самый ответственный момент соплю пустит, слезу, вздох задумчивый!

4.6. Истерия озлобленности – характерный признак "современного стиля". Психует мыслящий тростник. Сверхчеловека из него не вышло. Позвонил Верник, спросил, как мне вечер. Не хватило ума ни отшутиться, ни увернуться. В пылу "разборки" еще и Чичибабина походя пизданул. Он замкнулся. И про мемуары его ляпнул, что "чересчур традиционно." – А как это – нетрадиционно? – спросил он. Я, конечно, сказал: "Если б я только знал", а сам подумал: что мне собственно мешает в его воспоминаниях, чего не хватает? Злости, скабрезности, закулисных гадостей? Короче – чтоб непременно с разоблачениями? Или лица интересного нет у тех, кто там мелькает? Или хотя бы – "стори"? А тогда уж лучше гадость, чем подобострастие (если уж, то юродивое, смердяковщину). А еще он мне Чичибабина обещал дать почитать, заполнить пробел в образовании. Нет, мне Чичибабин по-человечески симпатичен, и то что "служил" всю жизнь, бухгалтером в трамвайном депо. А что? Ей богу мне это нравится. Есть что-то блядское в тех, кто поэзией деньги зарабатывают и социальный статус. Не, понятно, что и поэту кушать надо, но ведь так и блядь рассуждает. Тихонов (по русскому ТВ) вспоминал "Доживем до понедельника" и иронизировал насчет того, что на тему "Ваше представление о счастье" все писали, что счастье в труде. А чо ты, блин, иронизируешь, следуя поворотам генеральной линии общественного сознания? Довольно гибкого, как оказалось. Счастье действительно в труде. Если, конечно, ты не на каторге. И в Писании сказано: "Человек рожден для труда" (в книге Иова). И Карлейль вот подтверждает: "Труд есть лучшее лекарство от всех болезней и страданий… Честный труд для достижения поставленной цели." П. посреди ночи пробрался на работу, взял табельное оружие и в живот себе запердолил. В последний момент, видно, дрогнул. А Тоську я недавно в бассейне встретил, налилась вся, так телесами и брызжет. (Из серии: мужчины без женщин.) Я вот раньше злился на Шекспира, что Гамлет все тянет и тянет с местью, все не решается. А ныне догадываюсь уже, что нелегко совершить поступок. Чтоб действовать – надо верить. Или извериться…

8.6. "Войны необходимы, иначе мы погрузимся в ничтожность, изнеженность и лень." Кто сказал? Владимир Соловьев! Прочитал "Смиренное кладбище" Каледина. Совершенно неинтересно. Вся эта марсианская бытовуха давно перестала волновать. "Жизнь животных". Может и интересно каким-то ученым. На днях в мерказе (центр нашего квартала с магазинчиками, парикмахерскими, забегаловками, в закутках грузины в домино играют, в карты, нарды) наблюдал: стоят рядышком два борова в костюмах и при галстуках, с радиотелефонами и, поклонившись друг другу, как японцы, разговаривают со всем миром по-русски. "Каторжники наживы"… "Человек, который желает, но не действует, является очагом заразы" (Ницше). Это, про меня. Но что делать, если нет веры… Гарин в своем "Воскрешении духа" называет Ницше "инструктором героизма", а его мировоззрение – "оптимизмом отчаяния".

9.6. Герой "Улисса" – антигерой, "слишком человек", поэтому – еврей. В еврее нет тяги к сверхчеловеку, и нет комплекса неполноценности (как у русских), в сущности он здоров и глуп.

11.6. Гениальный фильм "Easy rider". О жизни, которая и не знает, что она – Путь. Бабочка-однодневка…

12.6. Случайно нарвался по русскому ТВ на "Звезду пленительного счастья". Был грех, увлекался в юности декабристами. "Бедная империя, и повесить-то как следует…" Поза? Да! Жизнь коротка – жест бессмертен. Конечно, сосредоточенность на героизме – это "перенос" жажды бессмертия. Потому что человек не может умереть, не должен, не имеет права (я, я не должен, не могу, не имею права, а значит, ждет своего часа и мой "поступок"…). Бессмертие дается деянием. Можно, конечно, и стишки пописывать, но… Нетушки, стихи бессмертные не напишешь без "позы", а "поза" – это деяние. Ставшее изваянием. Изваянием духа. Герой имеет возвышенную натуру и человеконенавистнические взгляды. Встретил К., когда-то работали вместе. Разговорились. Каждый год в Ригу ездит. Я удивился. "Чего ты там делаешь?" "Гуляю. Просто гуляю. В волейбол играю на взморье. Отдыхаю от всего этого…" "Подожди, ты с какого года тут?" "С семидесятого. Да-да, ветеран, ветеран…" "И все еще ностальгируешь? Что ж тебя так травмировало?" – усмехнулся я. Он вдруг задумался. "Ты знаешь… я даже помню, как это случилось: нас запихнули в ульпан* в Димону, но я в начале еще был полон энтузиазма, и вот через полгода, я тогда работал по ночам в Беер-Шеве, еду однажды вечером в Беер-Шеву, темно, старый автобус набит солдатами, курят, семечки лузгают, валяются в проходе, душно, фары сверлят пыль – и тут меня ударило: господи, что я здесь делаю?" Китайские пагоды и дворцы похожи на перевернутые ладьи, будто их кто-то положил на берегу одну на другую. Вообще-то китайское миропонимание самое естественное и здравомыслящее. В этом и недостаток его. Оно не "зовет". Вчера было грандиозное представление мод "Примериваем мир", покупают остолопов зрелищами. Одна была в плавках в виде голубя мира (наша сила в наших плавках), другая в платье из кусков американского, израильского и палестинского флага.

14.6. Из области психофизиологических эффектов: только ты сообщила мне, что приезжаешь, резко упала активность с супругой. И она теперь стала на "либеду" жалуется. А до этого прям медовый месяц был нескончаемый. "Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни (не могу сказать, что для меня это так). Вот отчего религия всегда будет одолевать философию." Из "Уединенного". Розанов – замечательный русский ум. Все эти "случайные" высказывания, "за нумизматикой", и через сто лет сохраняют свою живость, точность, глубину, иногда пророческую, хранят аромат времени. Интересно, насколько он продумывал композицию этих "листьев", не случайно же шел-подбирал по листику. Впрочем ал-Масуди (10 век) сравнивает хорошего писателя с тем, кто ночью собирает хворост, и, не видя, подбирает все, что попадется под руку…

15.6. Русский любит Россию, а еврей – Тору. Был такой анекдот: если у англичанина есть жена и любовница, англичанин любит жену, если у француза есть жена и любовница, француз любит любовницу, если у русского есть жена и любовница, русский любит выпить, а если у еврея есть жена и любовница, еврей любит маму. Впрочем, насчет русских, когда сегодня им разрешили любить деньги, поглядим, какие у них будут через поколенье сексуальные предпочтения.

16.6. Читаю "Мировозрение талмудистов". "Каждый обязан думать: ради меня сотворен мир."(Сингедрин) "Избери жизнь". (Вот оно – главное! Не цель и подвиг, а жизнь!) А вот о мести: "Лучшей местью твоему врагу будет – вернуть его, если можешь, к твоей дружбе." ("Орхот цадиким", что значит "Пути святых".) Месть конечно изощренная, ничего не скажешь. Ну хорошо, мстить глупо, а наказывать? По части наказаний ведь Закон строг, да и Господь сам наказывал людей так, что ужас берет: массовые казни, начиная с Потопа. И если наказание не призвано исправить согрешившего ("беззаконные истреблены будут, а вероломные искоренены", сказано в притчах Соломоновых), а преподать жестокий урок, то это и есть месть. Эль накман. Бог Мстящий. Из уроков отца помню: "Бей первый!". И его часто повторяемый для назидания рассказ об убийстве Петлюры, о мести Петлюре. Опус Шульгина "Что нам в них не нравится" оказался, к сожалению, совершенно неинтересным: злобная агитка антисемитская. Все та же болезненная бредятина "родового" инфантила "о силе крови", выдаваемая за "аргументы" тоном просветительской лекции (словечки типа "следует полагать", "можно с несомненностью утверждать"): "Еврейская кровь, по-видимому, гораздо сильнее. Можно с несомненностью утверждать, что из десяти русско-еврейских детей девять унаследуют черты родителя еврея. При таких условиях представим себе на минуту, что все русские, сколько их только есть, поженились бы на еврейках, а все евреи женились бы на русских… Это означало бы, что русская раса по существу исчезла бы с лица земли." Параноидальный страх перед евреями… "Мозг нации оказался в еврейских руках" (о революции). Замечательно о погромах в Киеве: "…вооруженные люди входили в еврейские квартиры и грабили. Не убивали, но грабили; вероятно издевались. Евреи очень быстро придумали способ бороться с этими нападениями. Они поднимали оглушительный вопль…" На этом месте я стал дико ржать, даже старший спросил, чего это я. Я прочитал ему о быстро придуманном способе бороться с погромами, но он ничего смешного в этом не нашел. Не знаю, говорит, видно, у меня слабо с юмором. Ничего-ничего, утешаю, у тебя еще все впереди, остроумие признак упадка. Вот еще любопытный пассажик: "Будущие судьбы, впрочем, неисповедимы; может быть мы тоже будем когда-нибудь приходить в ярость от слов "русь", как иудей приходит в бешенство от слова "жид"." Дай-то вам Бог.

17.6. Обсуждали с Н. "Летят журавли" (жаловался, что студенты не воспринимают "романтику"). А я ему про то, что дело не в романтике, а жертвенность им чужда, непонятна, а это фильм о жертвенности, ждать жертва женщины, гибель в бою – жертва мужчины, жертвенностью жила вся страна, во имя будущего, во имя преобразований, во имя открытий и достижений, вся эпоха была оргазмом жертвенности, Гитлер проиграл войну только потому, что нарвался на народ, готовый умереть, готовый к самопожертвованию, даже приученный к самопожертвованию, никто не жалел ни своей ни чужой жизни, люди шли на войну чтобы умереть, даже не воевать, а умереть, он с Европой-то все правильно рассчитал, жертвенность в Европе умерла давно, поэтому он и захватил ее с такой легкостью, и правил бы миром, если бы не русская жертвенность и английская твердость. Русские в Буденновске совершили все мыслимые и немыслимые ошибки, на всех уровнях, от КПП до президента. Штурм больницы с сотней защитников и тысячью заложников – фантастическая тупость, страна в ужасе, ТВ прекратило развлекательные программы, никто не знает (и не узнает!) сколько людей уже погибло. Премьер трусливо отсиживается в Сочи, на курорте, а президент удрал в Галифакс, мол, есть дела поважнее, ну да, восьмым колесом в телеге "большой семерки". Только что показали Черномырдина, заявление сделал, безграмотное, хмурое, заплетающимся языком, мол, приняты и будут приниматься все меры, да еще с жалкой просьбой к Шамилю Басаеву освободить заложников. Если б наши бусурмане воевали как чеченцы – ой-ва-вой! Счастье, что арабы – другая раса, семиты, двоюродные братья, распиздяи вроде нас, даже еще безалаберней. Больше по части поторговать воодушевляются. Впрочем, все учатся, даже лентяи, и терроризм уже стал нашествием: Аргентина, Япония, Оклахома, автобусы в Тель-Авиве, Буденновск, метро в Париже, счет пошел на сотни убитых при каждом "акте"…

18.6. Вчера вечером Х. признался-похвастался-поделился, что трахнул недавно одну и месяц был после этого в шоке, в депрессии, так испугался: "Ну зачем, зачем я это сделал?! Ведь она может теперь меня шантажировать! Подвергать все опасности, и зачем?! Все, я понял, что уже нет на это душевных сил. Все, думаю, завязал!" Ужасно смешно было слышать это признание, этот чистосердечный ужас из уст человека некогда славного своими победами. Да, смешно и грустно. Аналогичный случай был у нас у в Кисриловке… Чудесный фильм Вернера Герцога о России, о граде Китеже ("Незримые колокола"). Деревни и церкви на крутых берегах озерных, в снегу все, кто-то ползет по молодому прозрачному льду град Китеж увидать в глубине, помолиться на затонувшие святыни, вот еще один ползет, за ними – еще: муравьиная дорожка, а где лед покрепче, рыболовы сидят у проруби, кто-то на коньках по кругу носится, озеро огромное, и русская литургия звучит, я люблю ее, хор женский и дьяконский бас скороговоркой молящийся… Эх, до чего любить-жалеть ее хочется, страну эту, и народ ее непутевый, юродивый, по-детски жестокий, по-детски отзывчивый… Из бесед с Адвокатом, в перерывах между геймами: Адвокат: – Завтра тут (в спортклубе) будет вечеринка "для мужчин": девочки, стриптиз, пиво, хочешь пойти? Всего двадцать шекелей. Я: – Да нет, я не любитель таких мероприятий. Адвокат: – Да? А как ты любишь проводить время? Я: – Я люблю с книжечкой поваляться, почитать что-нибудь. Адвокат: – Аа… Ну зря. Посидеть, выпить пиво, поболтать, посмотреть на девочек… Я: – Да чего на них смотреть. Глупости. Адвокат: – Да, глупости, конечно. Так жизнь вообще – глупость. Я: – Ты, кстати, не знаешь ли какой-нибудь приличный бардачок? На уровне. Адвокат: – Нет, я вообще с публичными женщинами никогда не… Не знаю… А ты? Утешил его тем, что и сам застенчив. Адвокат: – Я был однажды на такой вечеринке для мужиков, весело было, что ты, там можно было, заплатив 10 шекелей, полапать любую. Они между столиков ходили, я-то их не трогал, но можно было. Один ей прям между ног руку всунул, она как завизжит! И он рассмеялся. – М-да, весело, – сказал я, и он отметил в моем тоне высокомерие. Адвокат: – Не знаю, только сидеть дома, читая Толстого и думая, что все дураки, в этом тоже… радости мало. Через пару дней: – Зря ты не пошел. Такие девочки были! Класс! – Да? – Ну, что ты, нечто. Девочки – нечто. В субботу он играет с маленьким румыном, похожим на кабана, и всегда с ним ссорится. В последний раз, когда румын, что-то обиженно бурча, собрал манатки и ушел, огрызнувшись, он стал мне жаловаться: – У ло нормали а бен адам азе! Ата едеа ма кара? Ани бати бабокер, ве амарти ло, ше ани ло маргиш тов, беэмет ло иргашти тов, ло яшанти ба лайла, ло едеа. Аваль ницахти ото 6:0 ве 6:1. Аз у амар, ше бекавана амарти ло, ше ани ло маргиш тов, кдей ше у ло йисахек бе мло акоах! /Он ненормальный, этот человек. Знаешь, что случилось? Я пришел утром и говорю ему, что чувствую себя неважно, не спал ночь, не знаю. Но обыграл его 6:0 и 6:1. Так он говорит, что я нарочно сказал ему, что плохо себя чувствую, чтобы он не играл в полную силу!/ Как Вермееру удается придать обыденности такое мучительное напряжение и такую загадочность? И эффект тайного, но ощутимого присутствия кого-то… "Удаление камеры"? В фильме Ангелопулоса "Древо жизни" такой средний план, даже дальний, создает некую отстраненность. Или обратная перспектива рождает такой эффект? Если параллельные линии сходятся где-то вне картины, то можно поверить в Бога… В его женских образах что-то японское. Утонченность непритязательных сцен: женщина читает письмо у окна, играет на лютне, и в грустный сон душа ее младая Бог знает чем… А почему полы шахматные? Может быть это о расчете, оружии мастера? Вот это был Мастер! Почему-то именно на него хочется быть похожим. Кстати, неплохой был фильм "Все Вермееры Нью-Йорка". Да, и что еще важно: и у Вермеера, и у Рембрандта точность расчета, любовь к расчету, к науке не противоречила человечности, любви-жалости, наоборот, удивительная гармония! Разум у них не высушивал бытие. Жизнь была любима. В этом может и суть Возрождения – равновесие между любовью к жизни и "героическим энтузиазмом". Неповторимое равновесие. Потом оно ушло. Когда, почему? Сегодня жизнь пугает бессмысленностью, а рвение к смыслу страшит безжизненностью… Да, было удивление, радостное удивление перед человеком и жадное любопытство. Настроение "Урока анатомии" (или "Ночного дозора" – в гражданском смысле, этого чувства солидарности и независимости) сегодня невозможно себе представить.

20.6. Приболел. Жена все равно по утрам мучает. Пытался отбрыкаться. А она: "А как же "пру у рву" (плодитесь, размножайтесь)? Я ей: "Все уже, не пру, не рву." Ай-да Басаев, ай-да чеченцы! Россию раком поставили! Похоже, что ее уж и нет, державы-то, одно название осталось…

23.6. Из Маринетти: "Мы презираем – как гигиена и система боя! – все формы повиновения, послушания, подражания, застарелые вкусы и всякую благоразумную медлительность. Мы ратуем против большинства, развращенного властью и плюем на ходячие истины и традиционные мнения. Наша поэзия абсолютно свободна, вне всяких пут и самопроизвольна, как извержение вулкана. Нужно, нужно, поймите, разобрать рельсы стихов, взорвать мосты "уже сказанного" и пустить локомотивы вдохновения по неизведанным путям "нового"! Лучше великолепное крушение, чем монотонное и предусмотренное заранее путешествие! Слишком долго терпели мы начальников станций в поэзии и глупую пунктуальность просодических расписаний. В политике? Знайте, что мы ненавидим с одной стороны консервативный, трусливый и клерикальный дух, а с другой – интернационалистский и пацифистский социализм. Мы славословим патриотизм, мы воспеваем войну, колоссальное воспламенение энтузиазма и великодушия, без которого раса цепенеет в сонном эгоизме и низкой ростовщической скаредности." Амен. Дума проголосовала недоверие правительству. Грачева, видимо, уберут. А еще говорят: "террор – не политическое оружие". Да одно из самых эффективных! Корреспондент ТВ у жителей Буденовска: "Что народ у вас думает о последних событиях?" "А ничего, – мужик на улице говорит. – Они так быстро думать не умеют." В яблочко!

24.6. Я и сам, глядя на Шамиля Басаева, проникся уважением и симпатией, именно симпатией! к этому головорезу, и вообще к чеченцам (вчера по ТВ один из заложников: "Я ненавидел чеченцев, а теперь я их понимаю…"). Вот, сила и решительность так восхищают, что даже жертвы начинают "понимать" своих мучителей. Поэтому наши считают, что хитро сыграли, превратив революционеров в чиновников, играющих в "свое государство". А хитрость тут почитают за мудрость. Откуда пошло это страшное молоканство, этот панический пацифизм в воюющей, окруженной врагами стране? Левые виноваты со своей пропагандой? Немножко и они, конечно, подгадили. Но главное – народ. Страх смерти. Я прям чувствую его на каждом шагу. Молодежь боится идти в армию. И не только потому, что слишком хорошо стали жить. Они слишком любят жизнь. Евреи любят жизнь и ненавидят смерть. А смерть надо любить. Кто любит смерть, тому и жизнь не страшна. Оглушительная арабская музыка на весь квартал, и это в субботу?! Еп вашу мать! Союз арабов и черножопых – вот кошмар ашкеназов! Христианство было античным фашизмом, восстанием масс против культуры. В кафе, в Газе, спорят о политике, о "мире". Один араб, "противник мира", говорит: "Евреи не народ, как съехались, так и разъедутся." Не совсем так, господин араб. Это – народ. Вот такой народ, что как съехались, так и разъедутся.

25.6. Вчера по ТВ документальный фильм "Нина" о девочке из мошава (*), попавшей в мировую элиту манекенщиц. Похожа на А… 19 лет. В 14 сбежала из дому, бродяжничество, наркотики, проституция. Стервозно-развратная куколка с фарфоровым лицом, почти анемичным, дикий взгляд кошки, само своеволие, пленительная естественность-бесстыдность, абсолютная пустота, загадочная, загадочная сила, красота и пустота жизни. (Беда мне с такими бабами – млею и не знаю как подступиться.) Ейный хахаль, Шульц, тоже яркий тип, еврейский наглый удалец за сорок: хваткая сила, острый практический ум, красота и младенчески счастливое отсутствие всякой "задумчивости". Цивилизацией даже не пахнет, только пьяная, дикая сила жизни… "Призывать мир между народами не значит создавать будущность. Это значит попросту выхолащивать расы и осуществлять интенсивную культуру трусости." Амен, Маринетти! "История народов движется наудачу, туда-сюда, как легкомысленная молодая девица, которая вспоминает об отеческих наставлениях… когда ее бросит любовник." Амен, голуба!

26.6. Акации чудно цветут, золотыми подсвечниками…

30.6. Вечер "Двоеточия" в Ерушалаиме. Набралось человек 40, но вечер прошел скучно, невыразительно. Все читающие застенчиво паясничали, даже Володя был не в ударе. Публика встречает его усмешками – уж очень темпераментно излагает. Потом пошли к нему, по дороге разговорился с Сашей Ротенбергом, о книжках, обещал ему Деррида и Барта. Савелий Гринберг, "видевший Маяковского", оказался с нами, сабантуйчик прошел скромно, почти чинно, Дана была весела. Рутенберг нападал на Булгакова, на эту "надоевшую русскую литературу", поспорили немного о Блоке, Савелий его защищал, несколько беспомощно, а добивать старика не хотели, так что Блок на этот раз ушел от расправы. Взялся вновь за "Кузари". На днях по ТВ один раввин рассказывал истории из "Устной Торы", и так это было все душевно, близко, эта любовь к остроумному высказыванию, книжные споры… А потом еще рав Карлибах задушевно спел, и отпустило чуток хроническое уже раздражение на евреев. Интереснейшее явление – еврейская мистическая литература, в которой произвол творчества "протаскивался" через щели "откровений". Во всем этом была какая-то головокружительная по дерзости мистификация… Прелестную заметку нашел в "Вестях", "Учитель кабалы" называется: "Каждые три дня Мирьям Блих настигает депрессия. Как считал ее муж, интеллигентный человек всегда должен быть грустным. И при этом задумываться над вопросами бытия. Но Мирьям по натуре – оптимистка, да такая, что в 22 года взялась и написала философскую работу о релятивистской теории Альберта Эйнштейна. Тему выбрала такую: "Пространство и время в теории относительности." Но скорее всего она искала ответы на свои вопросы: "Что есть человек? Куда в один момент деваются его мысли, чувства, опыт?" Мирьям надеялась, что найдет ответы в квантовой физике, но зашла по ее мнению, в еще больший тупик. Однажды, зайдя за чем-то к своей соседке, встретилась с ее подругой. Та посоветовала: "С такими вопросами тебе бы пойти в наш Центр кабалы!" Что такое кабала Мирьям тогда не знала. И что такое иудаизм, не знала тоже. О Торе одним ухом слышала. Но в Центр все-таки пошла. Первым делом ей там вручили маленькие листки-рекламки. На них были отпечатаны вопросы: "Откуда мы явились сюда? Куда мы движемся?" Мирьям воскликнула: "Слава Б-гу – я нашла то место, которое искала!" – С этого момента, – призналась мне Мирьям, – я и моя жизнь изменились. – А какой вы были? – У меня было очень большое эго. Даже не знаю, как оно во мне умещалось. Я считала, что 90% людей – дураки. А нас, умных, очень мало. Вот почему мир так плохо устроен. – Каковы были первые впечатления от занятия кабалой? – На каждом уроке, получая новые знания, я разогревалась. Температура тела поднималась до 40 градусов. Я не хочу сравнивать себя с великими кабалистами, но мудрец Гирш, получая информацию, буквально "горел". Сейчас я уже привыкла и не обращаю внимания на жар. – В 24-х томах "Зоар" содержится расшифровка Торы. Кто и почему зашифровал ее? – Когда Моисей получил Тору на горе Синай, он тогда уже знал, что дети Израиля еще не в состоянии "взять" полную информацию из космоса и воспользоваться ею правильно. Моисей это увидел и поэтому зашифровал знания. Между прочим, когда начала развиваться наука, Бэкон предупреждал, что все полученные знания следует закодировать, чтобы каждый дурак не мог ими воспользоваться. Но к сожалению наука не пошла по этому пути. Поэтому сегодня торгуют атомными бомбами прямо на базаре. – А на ваши вопросы "Зоар" ответил? – В тот вечер мы с мужем поспорили: разошлись в понимании что такое "связь". Я говорила, что человек должен быть настроен на "связь". Муж же настаивал, что все обстоит не так: "Создатель во мне, и не надо никаких настроек." И говорил так убежденно, что у меня возникло сомнение. Той ночью я проснулась. Раньше никогда не просыпалась, а тут ровно в полночь. Полночь – время общения с "Зоар". И я взялась за него." Чич /бывший генерал, бывший мер Тель-Авива/ совсем охуел от любви к Рабину, верней от безделия, хочется, видно, к живому делу пристроиться, сказал: "Любой ценой мир, любой ценой!". "Шалом ахшав" – да и только. Самый главный лозунг большевиков был. "Штык в землю, жид, с врагом дружи!" А поди объясни запуганным толпам, которым покой обещают, что их обманывают? Их надо просто по-другому обмануть. А зачем? Ради них самих? Но и те их обманывают ради того же. Ведь и детям правду не говорят никогда, потому что они ее не поймут, вот каждый и обманывает народ (а он – что дитя) на свой манер. И государство это создали не герои, а ловкие обманщики и восторженные дети. Обманщики обещали социалистический рай на родине предков, а "фраера", ну ладно, "дети" – ради этих сказочек работали, как каторжные, и воевали, как смертники. Герой, он и есть – "фраер". Кстати о птичках, однажды был у меня такой эпизод в классе: один наглый черножопый, у которого папа торговал где-то чем-то, и который на науки всякие, конечно, плевал, приезжал в школу на "BMW" и заходил ко мне на урок, как в зоопарк, посмотреть на редкое животное, учителя из России, так вот, сидит он однажды, смотрит на меня, с друзьями уже наболтался, делать нечего, а я что-то про логические схемы бубню, и спрашивает: "Морэ, кама ата марвиах?" Честно говорю: "Элеф доллар." "Бе ходеш?!" "Бе ходеш." "Аз ата фраер," – он мне говорит. И ведь задел. "Тов, – говорю, – аз ани лефахот ло бен зона." Он вскочил, весь красный: " Ма?! Ани – бен зона?!" А я ему тут ласково: "Лама ата хошев, ше ани миткавен элеха?" (По-русски это звучит примерно так: Черножопый: – Учитель, сколько ты зарабатываешь? – Тысячу долларов. – В месяц?! – В месяц. – Ну, так ты – фраер. – Ладно, но я хоть не сукин сын. – Что?! Я – сукин сын?! – Почему ты решил, что я имею в виду тебя?)

1.7. Гуляли по Храмовой горе. Жарко. Сердце пошаливает. Экскурсию вел старый такой корешок иудейский, теперь таких не делают. Рассказывал репатриантам, что там, где Авраам Исаака в жертву хотел принести, арабы мечеть зробылы, "Кипат Асела" /Купол над Скалой/. "Во гады, – бросил репатриант супруге, – зачем же мы им дали?"

3.7. Я еврея не понял, а понял антисемита (некое отражение в кривом зеркале), что, конечно, легче. Депутат Макарычев женские груди нацепил и вещал – еще один вагнерианец, что государство артистам надо дать в управление, таким как Риган, Клинтон, или Макарычев. Убили в Ливане бедуина-следопыта, они всегда первые жертвы нападения на дозоры, 43 мужику, отец 10 детей. И таких шлют под пули?!

6.7. 4-ого поехал послушать Гачева в Иерусалим. Мужик в модном жанре работает, несет чушь несусветную. Гольдштейн должен был его представлять, но сказался больным, так его Губерман, овеянный славой профессиональный юморист, представил. Назвал "умнейшим человеком нашего времени". Глазки у Губермана узенькие, расстрельные. И ручища, как у Попая, славного моряка. Посреди представления вошла странная девица в черном кепи набекрень и коротких шортиках, села к Барашу. Потом появился Верник и поманил всех в коридор. Предложил пойти выпить, я сказал, что хочу дослушать одного из умнейших людей нашего времени, обещал на десерт о евреях все выложить. Но они решили уйти, Верник объяснил мне в каком кафе на Бен Егуда они будут. Но когда я вышел, не дождавшись десерта, сыт уже был по горло, они еще у дверей стояли и болтали. Решили пойти к "Тихо". Вызывающая девица оказалась Катей Капович. У "Тихо" было интеллигентно. Гачев меня возбудил, и я был настроен на откровения, но разговора не выходило. Бараш все острил по своему обыкновению, увы, повторяясь ("сказка о рыбаке и Ривке"). "Сказка о Рибаке и Ривке", эхом подхватила Катя. Она материлась, как грузчик, не снимала кепи аля Гаврош и вся была бедняжка в истерике. С Верником наперебой цитировала, задыхаясь от восхищения, Гандлевского с Хадасевичем, а я норовил про Гачева вставить, про его "тора и территора", про его образ России большой белой бабы с двумя ебарями, один – царь-батюшка, государство, а другой – народ, юноша инфантильный и мечтательный, и что "самая сладкая вещь для российского еврея – это жениться на русской, присосаться к белой субстанции"… – Да ну его нахуй, – обрезала Катя мои излияния, – он мудак. Про него неинтересно. Резко поглупев от неожиданного втыка, я нелепо окрысился. – Не ссортесь, – благодушно, как сытый кот, промяукал Бараш.

8.7. Все, что создано в культуре великого – плод одинокого созревания и героического поступка. Этот путь большинству не под силу. Их удел – род. Род должен жить, иначе исчезнет жизнь, разбившись на одиноких героев. Масса-лава должна кипеть, выбрасывая в небо раскаленные брызги героев, и стынуть черной корой по склонам, дымясь воскурениями легенд. Жена рассказывает: "Еду как-то в автобусе, и на светофоре рядом машина остановилась, я сверху смотрю и вижу только руки, его правая и ее левая, они… ты себе не представляешь, я глаз не могла оторвать, это был такой танец любви, танец пальцев, такой страстный, такой… нежный, и я никак не могла их увидеть, только руки, так мне хотелось увидать их лица, и вот автобус тронулся, а они задержались, и я увидела. Это были старик со старушкой, совсем древние, знаешь, как жуткий сон…" "И приблизится Авраам и скажет: погибнет ли праведник с нечестивым? А вдруг 50 праведников в городе наберется, не пощадишь ли места сего за 50 праведников?" Вопрос не риторический, и пьяный дерзостью праотец продолжает: "Не вздумай на такое тяжкое дело пойти: праведника и нечестивого – в одну кучу, одно – праведнику и нечестивому. Не вздумай. Судия земли всей – без суда порешит?" И не разгневался Господь, мол, тебе ли, козявка, меня учить, сгною! Уж на что крутенок был, а уступил. "И скажет Он: если найду 50 праведников в Содоме – пощажу за них. А Авраам в ответ скажет: вот сподобился я говорить с Господом моим, я, прах и пепел. А вдруг не хватит пятерых из 50 праведников, из-за пятерых на весь город – карачун?" А дальше – прям местечковый базар: "И Скажет: не разрушу, если 45 найду там. Но и дальше продолжит говорить с Ним и скажет: а если только сорок найдешь? И скажет: и за сорок не свершу. И скажет: да не прогневайся, Господь мой, если продолжу. А если только 30 найдутся? И Скажет: и за 30 не свершу. И скажет: вот, надо же, сподобился говорить я с Господом моим: а если 20 найдется? И Скажет: и за 20 не уничтожу. И скажет: да не прогневается на меня Господин мой, если я скажу только в последний раз: а если 10 найдутся? И Скажет: и за 10 не уничтожу." "Принцип Авраама": не может быть равного воздаяния праведнику и нечестивцу, почти навязывается Господу в качестве параграфа "договора". Почему Авраам не продолжил "торг", не дошел до одного праведника? Потому что одного праведника мало, чтобы спасти "город". Нужно несколько, нужна критическая масса праведников. И не хитрость Авраама восхитила Хозяина, а твердость. Авраам – странный раб. Мол, раз Союз, Брит, сделка поторгуемся. Торговался насмерть. И жертвоприношение Исаака – схватка с Богом. Господь решил испытать верность Авраама Завету. И Авраам принял вызов. Он, посмевший защитить перед Богом праведников Содома и слова не сказал в защиту своего сына? Знал, что это испытание и бросил ответный вызов: ты испытываешь меня, я – Тебя. Потому что смерть сына – есть смерть Завета. Смерть смысла. Пучина бессмысленной жестокости. А ее и без Завета хватает. Безропотная решимость мрачна, непоколебима, рука занесена. И Бог опять отступает, изумленный силою духа избранника своего, спешит остановить руку: "Авраам, Авраам. И скажет: вот он я. И Скажет: не пошли руки своей на отрока, не причини ему зла, ибо знаю я теперь, что богобоязненен ты и не пожалел сына твоего, твоего единственного." Мера твердости духа человека – мера его приближения к Богу. Есть героизм ради цели, а есть – из принципа, когда это вопрос стиля, а не веры или внушения. В "целевом" героизме – гордое счастье. Что-то дьявольское, пугает, слишком много гордости. В героизме из принципа дисциплина, безрадостность, голое мужество. А вот когда бесцельно-бессмысленно, случайно, но наперекор всему – это и есть красота. Статья Каганской "Набег" ("Окна" 5.7.95) неприятно задела "узнаванием" собственных доморощенных "открытий", давно ставших общими местами, о Черном Исламе, наступающем на Светлый Запад. Надоела уже эта романтика Апокалипсиса. (Приехав в Израиловку, я, как юродивый у ворот, пугал всех "советской опасностью", помню встречался у Л. с группой американских сионистов из Бостона, один был чуть ли не глава общины, так я его прям извел нападками на Картера, на мягкотелость Запада, что если так дело дальше пойдет, скоро они увидят советские танки на своих улицах, кушать ему не давал, так он жене моей говорит: чего это ваш муж такой нервный? Передайте ему, что мы Картера уберем, пусть спит спокойно). Дойчи серебряную свадьбу справляли. Зал в ресторане, гости, речи, конферансье с косичкой: "Дружные аплодисменты!", делегат от министерства с цветами. "Дойче вита!" – кричу пьяный. И хохочу-радуюсь. Никто не повел ни ухом ни рылом. Преодолевая брезгливое отвращение, читал в юности "Люди, годы, жизнь", уж очень интересной была информация, будто ценную картину выгребал из дворового нужника. По ТВ дискуссия о современном искусстве между профессором философии Иосифом Бен Шломо, у него теперь своя передача, единственный из правых, кто удостоился такой привилегии (еще они терпят Иосифа Ольмерта, востоковеда), с художественным критиком Гидеоном Эфратом. Эфрат вполне постмодернистски утверждал, что акт искусства – это вопрос намерения и признания, удачно сравнивал это с браком, что мол женат тот, кто считается женатым, признавая в сущности внеэстетические критерии единственно объективными. Бен-Шломо, человек старой школы, отчаянно сопротивлялся, про красоту говорил, спрашивал, что если, мол, толчок в музее выставить, он же от этого не станет произведением искусства? Тут-то профессор и попался. Блеснул невежеством.

10.7. Суд у бедуинов. Судья ищет убийцу среди десятка подозреваемых, но утверждающих свою невиновность. Раскаляется огромная металлическая ложка (до 900 градусов!) и каждый должен лизнуть ее в "жопу", в круглую, выпуклую часть, лизнуть всем языком и два-три раза. Называется "вылизать правде жопу". Судья следит, чтобы лизали как надо, чтоб вылизывали. А потом осматривает языки, те, что треснули и открылись язвами, где кожа, оторвавшись, повисла, те и виновны. Язык лжеца сохнет от страха, и от прикосновения к горячему сходит кожа.

12.7. Сербы взяли Сребреницу. Израиль осудил. Народ, свою родину предающий, осуждает народ, за нее воюющий. Подонки. Американские прихвостни.

14.7. Опять читаю "Апокалипсис" Розанова. Книга горькая, смятенная, держаться больше не за что ("Русь слиняла в два дня… Можно же умереть так тоскливо, вонюче, скверно… шла пьяная баба, спотыкнулась и растянулась. Глупо. Мерзко."), готов за еврея от отчаяния ухватиться. "Евреи – самый утонченный народ в Европе." Здрасте. "Они. Они. Они. Они утерли сопли пресловутому европейскому человечеству и всунули ему в руки молитвенник: "На, болван, помолись." Дали псалмы. И Чудная Дева – из евреек. Чтобы мы были, какая дичь в Европе, если бы не евреи." "И будь, жид, горяч. О, как Розанов, – и не засыпай, и не холодей вечно. Если ты задремлешь – мир умрет." "…среди "свинства" русских, есть, правда, одно дорогое качество – интимность, задушевность. Евреи – тоже. И вот этою чертою они ужасно связываются с русскими. Только русский есть пьяный задушевный человек, а еврей есть трезвый задушевный человек."

17.7 "Новый русский", еврей аж из Барнаула. Под сорок, брюшко, поредевшие кудри, короткая шея, смышленые глазки. Жена, лет двадцати пяти, длинноногая, вольяжная русская баба, красоты почти величественной, если б не, увы, нестираемые следы простоты происхождения. Шульгин бы порадовался. Биологически активная раса за работой по порче арийских женщин и всего арийского рода. Читаю рассказы Сорокина. Ловок. Хохотал, когда его герой Соколов какашки ел. Но "метод" слишком прост, слишком очевиден и однообразен. Сборка готовых конструкций. И в конечном итоге оставляет ощущение "промаха". Через пару рассказов уже знаешь точно что и когда произойдет. Впрочем он и не метит никуда, разве что на постмодернистский Олимп. Не знаю, но мне в этом русском постмодернизме, спесь чудится, тот самый "культурный шовинизм". Высокомерен русский стеб, Его хуйня велеречива…

22.7. Теща: "Этот паразит (о муже 80-и лет) съел все яблоки! Я специально купила себе яблоки, так этот мерзавец съел все яблоки! – Ну мама, ну что ты, ну я тебе дам, у меня есть яблоки… – Мне не нужно твоих подачек! Я гордая! Не нужны мне твои яблоки! С каким счастьем, и с какими приключениями!, я дорвался в юности до "Так говорил Заратустра", и – не смог одолеть и десятка страниц, подавился пафосом. "Грозно будет тогда вздыматься моя грудь; грозно по горам возбуждает буря ее…" "Не бросайте пляски, вы, милые девушки! К вам подошел не зануда со злым взглядом (?!!), не враг девушек…" "Правда я – лес полный мрака от темных деревьев, – но кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз под сенью моих кипарисов." Я и сегодня не могу читать эту бредятину. Перевод виноват? Уважаю "строгость" в мышлении. Современная философия грешит поэтизацией. Ницше – сладострастие мысли. Переходящее в словоблудие. С одной стороны: Бог – это "преступление перед жизнью". Жизнь стало быть превыше всего. А с другой стороны: человека, то есть жизнь, надо преодолеть. (Потому что "бывают дни, когда меня охватывает чувство черной, самой черной меланхолии, – это презрение к человеку… С мрачной осмотрительностью я прохожу через мир, в течение тысячелетий представляющий собой сумасшедший дом.")

24.7. Взорвали еще один автобус. В Рамат Гане. Средствами массовой информации отмечено, что на этот раз все убрали очень быстро. Еще было отмечено, что взрыв был послабже чем в Тель-Авиве. Да и убитых всего шесть, один из них, наверное, камикадзе. Правда есть трое безнадежных среди раненых. Одна из раненых уже была ранена при взрыве в Тель-Авиве, дважды трахнутая. Сказала: "Надо жить каждую минуту. Радоваться жизни." Это в ответ на вопрос, как жить дальше. Мет Ипат – леми ихпат. /Вроде "умер Максим – ну и хуй с ним"./

25.7. "Где недостает воли к власти – там упадок." Амен. (Из "Антихриста") "…мы болели ленивым миром, трусливым компромиссом… Эта терпимость сердца, которая все извиняет, потому что все понимает, действует на нас, как сирокко." ("Антихрист") Я подключаюсь к Ницше, как к искусственной почке. Он очищает мне кровь.

26.7. Получил письма от О. и Т. Был очень этим доволен, особенно письмом от Т. Позвонил вчера Гольдштейну. К моей прозе он проявляет весьма лестное для меня опасливое любопытство. Чувствует, что ожидается здесь какое-то приключение, хотя бы литературное. Когда сказал ему, что от Т. письмо пришло, поймал себя на том, что в моем тоне появились неприличные элементы злорадства, вот мол нам пишут, а вам, небось, нет. Хотя кто знает на самом деле? Может он просто не такой болтливый, или не такой мстительный. Знаете этот анекдот? Приходит женщина к одному и говорит: ваша жена вам изменяет. Причем с моим мужем. Давайте им отомстим. Ну, мужик согласился. Она, ему: давайте им еще раз отомстим. Ну, давайте, говорит. Она ему снова: давайте им еще раз отомстим. Он говорит: извините меня, но я не такой мстительный. Потом о книжках поговорили. Два книжных червя. (Два червя вылезают из жопы, один другому говорит: посмотри, сынок, как красив мир! солнце! небо! Мама, говорит второй, а почему же мы должны сидеть в жопе? Потому что это наша родина, сынок.) Опротивели бабы. Как пол. (Жена: ты мой половой…) Эх, гостиница моя, ты гостиница… Во-первых, цены бешеные. А во-вторых, похоже на любовь в тюрьме, в отведенное время, в отведенном месте, под надзором и очередь ждет… Короче, мне пришла в голову мысль эксплуатнуть Володю. В конце концов ему вся эта история известна, не в первый раз мы обживаем его хоромы, и я ему немало оказал мелких услуг, в том числе и в денежном выражении, а квартира у него пустует дня три в неделю, и если ему в принципе не… Изложив просьбу, присовокупил сто шекелей, которые ему помешать никак не могли, и он к моему удивлению легко согласился, сказал только, что какой-то приятель на таких же правах там обитает, но на пару недель может и перерыв сделать, значит он у него ключ возьмет и мне передаст. Ну и, конечно, вовремя все это не получилось, и в первый раз мы поехали в "Императорскую" (да-да, гроссмейстер не баловал). А через день я заехал к нему, заодно взял "Эллинистическую цивилизацию" Тарна и ключ, вручив сотнягу. Тут он мне и говорит: "Скажи мне, Наум, а сколько ты экономишь на этом деле?" Я улыбнулся и сказал: "Знаешь что, если бы это можно было хотя бы приблизительно оценить, то мы могли бы с тобой сделать так, что половину, допустим, моей "экономии" пойдет тебе. Но я не знаю сколько раз я твоей квартирой воспользуюсь, да и гостиницы ведь разные бывают, можно и на них сэкономить." Он согласился с моими доводами, но все еще колебался. Знаешь, говорю, давай сделаем так, в конце будет яснее, и если я увижу, что магиа леха етер /тебе полагается еще/, так… за мной не заржавеет. После этого я взял Тарна, ключи и отчалил. Договорились, что я посмотрю на той его квартире книжки, которые он для меня отложил, прежде всего "Поэтику ранневизантийской литературы" Аверинцева за 50 сикелей. По дороге я рассказал тебе притчу о меркантильности поэтов. Отдав тебе дневник, вдруг испугался. Мое собственное бесстыдство меня смутило на этот раз. Я почувствовал кожей, что этого нельзя было делать. Нельзя открываться. Надо всегда оставаться тайной. Кто открылся, тот уж не интересен. Сегодня утром, когда ты села в машину, я сказал: "Поедем в Кейсарию?" Шевельнула бровью в знак недоумения, но согласилась. Да, я не хотел в койку. Не хотел и точка. Музей Рали был закрыт. Поехали к акведуку Ирода. Я купался, а ты сидела на берегу и читала продолжение дневника, который я накануне отпечатал. На берегу – никого. Сильный ветер. Акведук тонет в дюнах. Спрятались под его арку. Камни акведука, как пемза. Мимо поземка песок гонит, будто кто-то колышет покрывало шелковое, серо-желтое. Небо над морем молочное, и солнце – янтарем в молоке. Увы, Земля Обетованная не "отчий наш дом", а проходной двор. (Читая Безродного в 12-ом номере НЛО)

27.6. Это было так долго, что надоело. Мне показалось, что и ей надоело. Уж я и "бил ее бивнем", и "взбалтывал сметану", и "тер воловьи бока", не знаю, что она чувствовала, наверное ничего, раз никак не показывала, а уж я так точно ничего не чувствовал. Откуда-то всплыло из мутных глубин шершавое слово тщета и расцарапало отяжелевший мозг. Этот путь не вел никуда. Я встал и подошел к зашторенному окну. За ним орала раблезианская улица Стана Егуды. Она осталась лежать. А я думал у окна о том, что зря, зря отдал ей дневник. Этого нельзя было делать. Конец игре. Посмотрел на нее. Она смотрела на Вздыбленного мертвым взглядом. Белеет фаллос одинокий… Потом встала, подошла, опустилась на колени и отсосала. Исполнителя взрыва в Рамат Гане до сих пор якобы не опознали. Что-то тут не то. Уж не из Фатха ли он и правительство боится это открыть?

29.7. Литературоведение стало интересней литературы.

1.8. Прочитал "Конец цитаты" Безродного. Очень понравился. Жизнь на фоне филологии. "Так же бывало и прежде: по случайно уловленному на ленинградской улице обрывку разговора удавалось без труда восстановить и портреты невидимых собеседников и даже рисунок их жизни. Но там и тогда это скользило мимо сознания, а здесь и теперь всякий раз удивляло: у тебя нет ничего, кроме способности с полуслова понимать родную речь. Здесь и теперь ненужную." У Вячеслава Иванова похоже: Густой, пахучий вешний клей Московских смольных тополей Я обоняю в снах разлуки И слышу ласковые звуки Давно умерших окрест слов, Старинный звон колоколов… Эти умершие окрест слова – из самых острых ощущений эмиграции… В Израиле, впрочем, это ощущение в последнее время ослабло, такая получилась эмиграция в Жмеринку…

2.8. "Великими торговыми народами, кроме греков, были южные арабы и набатеи, а также финикийцы… Нет никаких указаний на то, что евреи играли особую роль в торговле. Иосиф Флавий верно говорил: "Мы не торговый народ." (Из книги Тарна "Эллинистическая цивилизация".) Мы – народ лавочников. Не торговать любим, а торговаться. "Зерно шло из Египта и Крыма. Вино вырабатывалось повсюду, но лучшие вина были из Северной Сирии, из Лаодикеи Приморской, и из Ионии с прибрежными островами Лесбос, Хиос, Кос, Смирна. Афины вывозили лучшее масло, Афины и Киклады – мед, Византий – соленую рыбу, Вифиния – сыр, Понт – плоды и орехи, Вавилония и Иерихон – финики, славились сушеные фиги Антиохии на Меандре, изюм Берита и сливы Дамаска. Милетская шерсть была лучшей в мире. Благодаря вину, шелку и религиозному врачеванию Кос добился исключительного процветания. Александрия снабжала мир бумагой, она же и Тир – стеклом, Тир и Арад были столицами красильного промысла. Геммы поступали из Индии и Аравии, Египет поставлял аметисты и добывал топазы из Красного моря, Индия и Персидский залив поставляли жемчуг, неизвестный до Александра, янтарь был диковинкой, а черепашьи щитки шли из Индии и Трогодитского побережья, но основным предметом роскоши были пряности. Индия присылала корицу и кассию, гималайский нард, бделлий; Аравия, кроме ладана, главным образом вывозила мирру, Генисаретское озеро снабжало пахучими тростниками, а у Иерихона была монополия бальзама, так как бальзамовое дерево было повсюду истреблено, кроме его знаменитых садов, подаренных Антонием Клеопатре. Ладан занимал особое место. Высоко ценилась корица. Делос был центром работорговли. В Александрии пряности перерабатывались в мази и духи, и это была мощная отрасль. Остается неизвестным, что получали Индия и Аравия в обмен на свой экспорт, и отсюда пошла легенда будто Южная Аравия задыхается от денег, эта легенда сыграла роковую роль в экспедиции Галла при Августе."

5.9 Вчера пошли на "Бульварную литературу" Трентино. Фильм блестящий. Напоминает рассказы Сорокина. И все же – "тоска от этих игр". По возвращению домой получил скандальезо. Где был, где был, да в кино ходил. Да, один. Шарит в брюках и находит билет в кино. Естественно, в единственном экземпляре. Ты, говорит, второй билет выбросил. Конечно выбросил. Какой-то Леня Бер захватил в Германии автобус с туристами, убил кого-то и был застрелен. Жил в Израиле, потом в США. Странный случай. Ездили в Ципори. Одинокий холм в развалинах, описанный еще Флавием. Зашли в музей, Венерой Галилейской полюбовались. Со дна огороженной ямы с фрагментами мозаики смотрело живое, странно безмятежное лицо. По музею кружили еще трое: громкоговорящий мужчина средних лет и с ним две женщины. Их присутствие грубо вторгалось в наш с Венерой обмен взглядами, оскверняло его. Обойдя перекопанный холм сели у вагончика-буфета перекусить. Подскочил бодрячок в шапочке "тембель" /"придурок"/, поболтал с молоденькой буфетчицей. День был жаркий, однако, спасал ветерок. Вдруг он обратился к нам. "Ну, интересно здесь?" "Интересно", – говорю. "А водохранилище эпохи Ирода видели?" "Нет". "Ну, обязательно сходите, тут рядом. Его недавно открыли. Потрясающе интересно!" "Да? Что ж, может сходим", – сказал я неуверенно. Бодрячок попрощался, но, сделав несколько шагов, неожиданно вернулся и протянул мне цветной постер: "Вот, полюбуйтесь! Три года над этим работали! Обязательно сходите, не пожалеете!" На постере была фотография системы пещер-водосборников, издалека смахивало на… "А? – улыбнулась ты. Она?! Впечатляет!" "М-да, -говорю, – похоже. Ну что ж, надо погулять по пещерке." В глубину водосборника (метров семь) вела лестница. На дне обласкала прохлада, солнце освещало края и зеленые кусты наверху. Сооружение было внушительным, ярый Ирод любил строить (ну а что впадал в бешенство, так народ этот упрямством и своеволием своим кого хошь доведет), со шлюзами, узкими переходами из одного гигантского бассейна в другой, иногда приходилось почти переползать, согнувшись. Навстречу нам попался тот громкоговорящий мужик с двумя бабами, он был возбужден и восхищенно повторял: "Ло мохрим лану локшим!" /"Халтуру нам не подсовывают!"/. Чтобы пробраться в последнее в цепочке водохранилище пришлось проползти на четвереньках через круглое каменное окно. Сверху огромная каменная ванна обросла кустарником и желтые солнечные пятна веселыми табунами носились по серым стенам при каждом дуновении ветра. Стали целоваться. Ты почему-то очень боялась и необычно громко дышала, будто задыхалась. А потом, когда уже были у лестницы, засмеялась: "Ло, ло мохрим лану локшим." конец четвертой тетради --