"Перстень Царя Соломона" - читать интересную книгу автора (Елманов Валерий)

Глава 5 ПЕРВЫЙ КОНТАКТ

И вот сейчас, шагая по проселочной дороге, оба конца которой уходили куда-то вдаль, за горизонт, теряясь в темных перелесках, я то и дело повторял эти два слова еще и еще раз. Сейчас они скорее звучали как заклинание. Или как призыв, но это вряд ли — звать-то мне как раз и неко­го, один как перст.

Честно говоря, я не испытывал даже особой радости, что все получилось как надо. К тому же и это не факт. Мо­жет, сейчас откуда-нибудь из лесочка вынырнет на меня мамонт. Или динозавр. Хотя да, колея. Значит, мамонты в борьбе за светлое дело эволюции уже вымерли. Но все рав­но, в каком я времени, до сих пор неизвестно, и веселить­ся рано. Вначале надо все выяснить, а уж потом ликовать. Вот только у кого выяснять, если неизвестно где располо­жена ближайшая деревня, когда я до нее доберусь и вооб­ще — туда ли я иду.

Что-то дико и невразумительно каркнув над моей голо­вой, пролетела ворона.

«Верной дорогой бредешь, товарищ. Выше голову и вперед»,— перевел я ее невразумительную речугу.

Мне припомнилось, что эти птицы выбирали жилье поближе к людям, и я еще увереннее зашагал дальше. К тому же ничего иного и не оставалось. А чтоб веселее шагалось, я мурлыкал под нос:

Ух, как здорово подходили слова. В самую точку били. Впрочем, оно и немудрено, если вспомнить события, про­исходившие в фильме. А потом перешел на: «Счастье вдруг, в тишине...», затем... Словом, много чего перепел — день оказался каким-то на удивление длинным.

Так я топал и топал, пока не стемнело, а в животе не стало бурчать от голода. Пора было устраиваться на ноч­лег, но углубляться в мрачный лес почему-то не хотелось, а признаков жилья впереди не наблюдалось, и я по-преж­нему продолжал месить грязь старыми офицерскими берцами — подарок Валерки, так же как и прочий камуфляж, включая бушлат с подстежкой.

Наконец стемнело окончательно, и я понял, что выбо­ра у меня не остается. Дитеко в лес заходить не стал, рас­положившись метрах в ста от опушки. Все-таки я — город­ской житель и запросто могу заплутать. Несколько беспо­коило то, что если мне хорошо виден просвет, то и те, кто поедет в ночное время, тоже заметят огонек моего костра. Однако, рассудив, что в столь поздний час в этом столетии вряд ли кто будет шляться по проселочной дороге, на ко­торой и днем-то ни души, да и вообще — бог не выдаст, а свинья не съест, — я плюнул на все предосторожности и решительно направился собирать дровишки для костра. С грехом пополам только на шестой спичке запалив ого­нек — и как тут народ управляется с обычным кремнем и трутом?! — я откинулся на оставшейся куче хвороста, предвкушая долгожданное тепло и собираясь отдохнуть. За припасами в вещмешок лезть не стал — так устал, что даже не хотелось шевелиться.

«Ага, размечтался! — возмущенно завопила судьба.— Ты ж сюда за приключениями приехал. Вот тебе порция номер один — забери и распишись!» И мой отдых пре­рвался на самом увлекательном месте. Едва костерок раз­горелся, как откуда ни возьмись появился народ. Взгляд — суровый, рожи небриты, да, похоже, и не мыты, из одежды на каждом исключительно живописное тряпье, словно они только что обчистили гардероб какого-нибудь драм- театра сразу после окончания репетиции горьковской пьесы «На дне». Хотя нет, с театром я погорячился. Поми­мо того что оно было шикарно изодрано, оно еще и воня­ло. Специфика аромата, конечно, не та, что у новокузнец­ких бомжей, но воздуха тоже не озонировала.

Кажется, и я им не понравился, причем по той же при­чине, что и они мне — одежда чистая (относительно), обувь крепкая и вообще — явный чужак.

Но как бы то ни было, учитывая полное отсутствие ору­жия (вот когда я всерьез пожалел об исчезновении ТТ) и численное преимущество — я не Шварценеггер и в оди­ночку против пяти человек не сдюжу, тем более что у каж­дого за широким поясом по ножу или сабле,— решил срочно налаживать консенсус.

— Мир вам, люди добрые. Вот как славно, что вы ко мне на огонек пожаловали! — возопил я, поднимаясь со своего хвороста.

На лице улыбка, руки для объятий распахнуты — ни дать ни взять и впрямь друзей повстречал. На самом-то деле я бы этих друзей и на порог не пустил, но деваться не­куда. Даже вставать пришлось аккуратно и по возможно­сти не делая резких движений — ни к чему пугать народец, а то, не ровен час...

Нет, я вовсе не собирался перед ними лебезить и уни­жаться. Еще чего! Не дождутся! Все должно быть в рамках обычной вежливости к случайно встретившимся мне лю­дям и не более того. Опять же и мне полезно — учеба. Пер­вый урок по психологии средневекового человека. Татей тоже надо попытаться понять.

«Скажи заветные слова джунглей, которым я учил тебя сегодня»,— потребовал Балу. «Мы с вами одной крови, вы и я»,— ответил Маугли.

А я сумею правильно произнести заветные слова? Про­изнести так, чтобы поняли? Вот и попробуем. Ну а если не выйдет, тогда и будем посмотреть. Конечно, лучше бы ра­зойтись с миром — не в мою пользу расклад, ох не в мою, но, если что, слабину давать не стану. Достанется, конеч­но, но и вам не поздоровится. Всем. Так что погодили бы вы, ребятки, извлекать свои тесаки — давайте-ка мы ими лучше хлеб порежем, а в конце задушевную песню споем. Дружно. Вместе. Можно обнявшись. Но я не настаиваю. Выбор за вами. Только не ошибитесь. Чревато, знаете ли...

— А ты, случаем, не из опричников будешь, стран­ник? — настороженно поинтересовался самый молодой из них.

Ну тут ответ Ясен и понятен. Даже если бы и из них, то сознаваться в этом — смерти подобно.

— Чур меня от бесова племени! — с чистой душой вы­палил я и для вящей убедительности на всякий случай даже перекрестился, успев хоть и в самый последний мо­мент, но убрать большой палец.

Конечно, здешним бармалеям наплевать, но вдруг кто-то из них на мою беду слишком щепетильно относит­ся к православным обрядам и подметит, что я перекрес­тился неправильно. И еще хорошо, если он не заподозрит во мне поганого латинянина, которых, как известно, гра­бить вообще не грех, а вроде бы как даже дело чести, муже­ства и доблести. Нет уж, не будем будить лихо, пока оно тихо.

Взгляды у народа мгновенно подобрели. Или мне это показалось? Да нет, по меньшей мере двое — тот, кто спрашивал, и стоящий рядом с ним парень постарше, с се­рьгой в ухе — явно успокоились.

—  Не иначе как глядючи на мою одежду так подума­ли,— с улыбкой добавил я, решив расставить все точки над «i».— Сам я, правда, давненько их не видал, но непре­менно услыхал бы, что царь велел им поменять свое пла­тье. А раз нет, стало быть, они так и ходят в прежних оде­жах.

Ага, подействовало. Совсем народ расслабился. А вот мне радоваться еще рано.

Первым, все так же время от времени кидая суровые косые взгляды по сторонам, ко мне шагнул самый борода­тый. Он и в плечах был пошире всех прочих, да и ростом повыше — точно мне по подбородок.

«Ну явный главарь, не иначе,— мелькнула мысль.— Значит, будем начинать налаживание контактов именно с тебя, бармалей бармалеич».

— Беда в том, что я за долгий путь изголодался, а к тра­пезе приступить не могу,— пожаловался я ему, одновре­менно поясняя причину своей радости.

— Что ж так? Али сума пуста? — И бородач по-хозяйски потянулся к моему вещмешку.

Вообще-то с его стороны это была неприкрытая на­глость, за которую положено давать в морду для охлажде­ния излишнего пыла. Судя по тому, как вторая его рука тут же украдкой скользнула к рукояти сабли, он именно этого и опасался. Или, наоборот, специально провоцировал на ответные действия. А может, проверял. Стерплю, ут­русь — молено не церемониться. Полезу в бутылку — еще проще: сабелькой неосторожного путника хрясь и все.

Вот ведь какая незадача — и по роже бородатой дать не­льзя, и с рук спускать не годится. Срочно нужен третий ва­риант, а где его взять? Оставалось только одно — срабо­тать по системе айкидо. Это когда враг тебя бьет, а ты, ши­роко улыбаясь, не только ему не препятствуешь, но еще и помогаешь ударить, чтобы тот влепил от всей души. Вот только при этом чуточку уклоняешься в сторону — пусть это «от всей души» придется в стоящую за тобой стенку.

— Да нешто сам не чуешь по тяжести, что есть у меня чем потрапезничать,— попрекнул я его и тут же обод­рил: — Да ты не робей, паря, не робей. Встряхни как сле­дует и сразу услышишь, что помимо тяжести там еще и бу­лькает.

Озадаченный бородач убрал руку от сабли, ухватив­шись за мой мешок сразу двумя заскорузлыми пятернями, и принялся старательно трясти и прислушиваться.

«Ага,— думаю,— По-моему выходит. Сработала систе­ма». И уже построже спросил:

—  Ну что, слышишь бульканье?

—  Не-е,— промычал тот.

Остальные, забыв про осторожность, тоже навострили уши, но при этом ответе только разочарованно вздохнули.

—  Не беда,— Я дружелюбно хлопнул по плечу главного бармалея,— Оно даже и к лучшему, потому как ежели бу­лькает, то, стало быть, посудинку наполовину кто-то успел опорожнить, а ежели помалкивает, то она полным-полнехонька. Только что ж ты мешок мой в руках держишь? Его ведь сколько ни держи, в животе от этого не прибавится. Ты залезай в него да извлекай.

Озадаченный бармалей тупо посмотрел на меня и... по­корно полез в вещмешок, но... уже не по своему хотению, а по моему велению. Послушным дяденька оказался. Это хорошо. А я закрепляю успех и шлю новые войска на за­хваченный плацдарм:

— Только вот тряпицы у меня чистой нет. Негоже еду на грязную траву вываливать. Может, сыщется у кого-ни­будь по случаю? — И по оставшимся бармалейчикам взглядом бегу.

Смотрю, полез один, самый корявый и чумазый, за па­зуху. Молодца. Та-ак, теперь можно дать команду посерь­езнее, тем более главарь уже достал из вещмешка каравай хлеба и вертит в руках, дожидаясь, пока тот, второй, раз­ложит на земле тряпочку.

—  Ну а теперь мне еще нож нужен,— произношу задум­чиво,— Но только чтоб острый был — тупых я терпеть не могу.

Но тут осечка — у двоих руки поначалу метнулись к по­ясу, но так и замерли, а остроносый, что стоял позади главного бармалея, и вовсе не шелохнулся. Осторожнича­ют, паршивцы. Я, будто не заметив заминки, по-хозяйски пренебрежительно махнул одному из парочки, темно-русому, с серебряной серьгой в ухе (панк, что ли?):

— Твой, я думаю, не годится, так что ты за него даже не берись. Отсель зрю — туповат он. Острие-то в самый раз, но хлеб ведь не пырять надо, его ж резать требуется.

— Да где ж туповат?! — возмутился тот. От обиды у него даже серьга в ухе затряслась.— Тока вчерась точил. Ты на него лучше с близи погляди, допрежь того, как хулу класть.— И мне протягивает.

Правда, острием, ну да мы люди не гордые, и так возь­мем.

Провел я легонько по режущей кромке — и впрямь че­ловека ни за что обидел. Хорошо наточено. Правда, сам металл дрянь, видно даже на первый взгляд. Я, конечно, не великий специалист в области металлургии, но старого профессора, который у нас вел курс истории, слушал от­крыв рот — уж больно интересно рассказывал. Да и потом на лекциях далеко не всегда ловил ворон или отсыпался после ночных загулов с девочками. Многое, чего греха та­ить, проплывало мимо ушей, но кое-что и оседало.

К тому же тут не надо быть особым знатоком. Спору нет, разницу между одним сортом стали и другим порой можно вычислить только в лаборатории, но тут-то вообще сталью не пахнет. Кусок железа, хотя и хорошо заточен­ный. Однако извиниться, или, как здесь говорят, повини­ться все равно надо. Мне не трудно, а этому, с серьгой, приятно. Только не сразу. Поначалу мы вот что сделаем.

— А у тебя? — спрашиваю второго,— Надо бы срав­нить, чей острее.

Паренек — самый молодой изо всех, даже бороды нет, а вместо щетины какой-то пух — тут же охотно протянул мне свой тесак. Я и его на пальце опробовал. Тоже непло­хо заточена железяка.

Вдруг сбоку, со стороны главного бармалея, донеслось негодующее:

— Хр-р, хр-р.

Глаза скосил и точно — он хрюкает. Взгляд свирепый, из глаз молнии, рот полуоткрыт, вот-вот начнет материть­ся на своих за утерю бдительности. Непорядок. Нельзя им за меня нагоняй получать. Они ведь не на своего шефа — на меня дуться будут. И, повернувшись к бармалею, ува­жительно так говорю:

— А ты не промах, дядя. Здорово твои людишки тебя слушаются. И ножи свои в порядке блюдут, не запустили. Как я ни глядел, ни пятнышка ржи не увидал. Молодца.

А мне снова в ответ:

— Хр-р, хр-р,— но уже по-иному.

Мол, сам знаю, чай не пальцем деланный. У меня не за­балуешь. А за похвалу благодарить все одно не собираюсь, хотя и приятно.

Вообще-то теперь можно было бы рискнуть и потягать­ся. Двое вроде как безоружны, у бородача руки заняты моим вещмешком, а у того, который постелил на землю свою чумазую тряпицу, мысли сейчас больше не о драке, а о хорошей жратве — вон как пожирает глазами мой кусок сала с чесноком, того и гляди слюной захлебнется. Остает­ся только остроносый, но один на один можно попытать­ся управиться.

Словом, охватил меня превеликий соблазн. Но первой мысли доверять ни в коем случае нельзя. Стереотипна она. Мозг, он тоже большой тунеядец, и крутить-вертеть своими шариками ему никакой охоты. Схватил что ни попадя с полки поблизости и нате вам: «Солнце — горячее, яблоко — румяное, день — яркий, ночь — темная»,.. Луч­ше подумать над тем же самым еще раз, решительно за­браковав первый вариант. Разумеется, если позволяет время. И лишь когда остальные, что придут на ум, окажут­ся хуже, только тогда и возвращаться к начальной идее.

Отверг. Задумался. Просчитал.

А оно мне надо — побоище учинять? К чему? Я вооб­ще-то по натуре человек покладистый, потому быстро сходился всегда и со всеми. Драться не любил со школы, хотя, чего скрывать, все равно доводилось, и не раз, но ма­стером этого дела себя никогда не считал, то есть всякое бывало — и я бил, и меня, случалось, тоже.

Нет, если откровенный беспредел, как вон с Машень­кой, княжной моей (ну не совсем моей, но это только пока, потому что обязательно будет, ибо я упрямый), то тут уж деваться некуда. А сейчас можно и не торопиться, подсчитать все плюсы и минусы, прикинуть баланс...

Шансы, конечно, неплохи, только если начинать, так непременно по-взрослому. Это в мальчишеской драке хо­рошо — там правила, а то и предварительный уговор — до первой крови, к примеру. Да и то какая там кровь. Нос разбили — вот и конец поединку юных витязей. Тут же иное. Тут проливать первую кровь — это значит засовы­вать один из тесаков в брюхо главарю. Для надежности. Кто знает, может, он именно того и заслуживает, но еще раз повторюсь — я человек мирный, если меня не доста­вать. Мне и лежачего-то ногами пинать противно, пото­му как неправильно это, нельзя, а уж убивать — тем более. В запарке, в пылу — ткнул бы, пожалуй, а если бы за спи­ной стояла княжна или даже любая другая женщина, ко­торая нуждается в защите, — то тут непременно, а вот так...

Да и не избавит меня это от проблем. Дальше-то что де­лать? Ну разбегутся они по лесу, а мне всю ночь сидеть у костра да ждать нападения? И опять-таки, это я тут обезо­ружил половину народа, а может, у них там, где они себе лежбище устроили, еще есть? И кто сказал, что передо мной собралась вся банда? Эта пятерка запросто может оказаться обычным авангардом, а всего их, скажем, десят­ка два или три. А ведь мне даже одного человека за глаза, если у него лук имеется, так что бди не бди у костра, а стре­ла прилетит, и «мама» сказать не успеешь.

Вывод — надо решать все мирно. Не тот случай, чтоб, как Александр Македонский, замахиваться мечом на гор­диев узел. Лучше уж попробуем распутать. Пускай оно сложнее и дольше, зато не в пример надежнее. Опять же мне от них еще и сведения получить нужно — где я, какой сейчас год, ну и прочее. Потому я, не без легкого сожале­ния пригасив в себе буйного греческого воителя, вновь обратился к бородачу. На этот раз за советом:

— А ты как мыслишь, старшой? Кого из твоих молод­цов уважить, чей нож принять?

Тот вновь похрюкал-похрюкал и ткнул пальцем в пер­вый, который мне дал парень с серьгой.

— Этот,— говорит.

Юный парнишка весь вспыхнул, зарделся, как кумач, видать, стало обидно.

—  Мой,— кричит, а сам чуть не плачет от расстройст­ва,— ничем не хуже! Я его вечор, яко дядька Софрон сказал, о камень...

—  По старшинству,— оборвал его главный бармалей.

«Иди ты! — думаю.— Это ты у нас, значит, еще и дипло­мат. Не стал мальчишкину заточку хаять, сделикатничал. Выходит, не так уж ты и прост, дядя, и в голове твоей бега­ет не пара шариков, а куда больше. Ладно. Учтем».

А сам протягиваю парню нож и тоже успокаиваю, свои три копейки вставить норовлю:

—  Мне он тоже по нраву пришелся, но, коль уж стар­шой свое слово сказал, грех не прислушаться. Да ты не го­рюй,— утешаю,— Целее будет. Успеешь еще в деле его применить. Тебя, милый, как звать-величать-то?

—  Андрюхой поп нарек, в честь апостола Андрея Пер­возванного, кой Русь крестил,— шмыгнул тот покраснев­шим носом.— Потому и прозвали Апостолом. Видно было, что прозвище не совсем ему по душе. «Вот и еще одна зацепочка,— думаю.— Сейчас мы тебя за нее дернем».

—  И имечко у тебя славное,— киваю,— И прозвище хо­рошее. Доброе. Таким прозвищем гордиться надо. Апос­толы, они одесную у Христа сидят на облаке небесном, они...

Языком трепать — не мешки ворочать. Это я с детства хорошо умел, ну а дальше — больше. Не молчать же, когда тебя в школе к доске вызывают, а ты ни бум-бум. Вот и из­ворачиваешься всяко. Да и в институте, когда сессия. Там, конечно, приходилось тяжелее. Металлургия — наука из точных. Тем не менее я как-то ухитрился на экзамене по сопромату — мерзкая штука, я вам доложу,— получить тройку, не приведя ни единой формулы, которые от меня требовались. Нет, какие-то в моем ответе присутствова­ли — из числа тех, что помнил, но они к вопросам в билете имели такое же отношение, как заяц к стоп-сигналу. Для этого пришлось вначале увести свой рассказ в нужную сторону, к ним поближе, а уж потом выдавать на-гора скудные познания. И ведь сошло, хотя принимал сам зам­зав кафедрой. Он, конечно, меня раскусил чуть ли не сра­зу, но тройку все-таки поставил.

—  Не за знания,— пояснил он мне,— Там единица. За находчивость же — пять. Слагаем все, делим на два и по совокупности получаем три балла.

Вот так вот.

К тому же не зря мне Валерка подсунул Библию. Вет­хий Завет, как очень длинный, он конспективно переска­зал своими словами, но Екклезиаста — и правда классно написано — заставил прочитать от корки до корки, а так­же Книги Премудрости Соломона и Премудрости Иисуса, сына Сирахова. Что до последней, то я вообще поначалу думал, что это поучения именно того, кого впоследствии распяли, и весьма удивился, узнав от Валерки, что он ни­какого отношения к крещениям, воскресениям, апосто­лам и христианству не имеет. Рассказываю это, чтоб стало понятно, до чего я был невежественен во всех этих религи­озных вещах. Пришлось одолеть и Евангелия вместе с Де­яниями апостолов. В голове не гак много отложилось — уж очень большой объем, но Валерка сразу подкинул муд­рый совет:

—  Все притчи тебе не запомнить, да оно и ни к чему. Ты, главное, пойми их принцип, чтобы при случае состря­пать собственную, но в той же тональности.

Вот этим его советом я сейчас и пользовался, выжимая из него максимум возможного. И неплохо получалось. Пока трепался, народ безмолвствовал, прямо как у Пуш­кина, а главный бармалей вообще настолько забылся, что даже перестал сглатывать слюну, которая у него дотекла чуть ли не до самого края бороды. Даже после того, как пе­рестал говорить, и то две-три минуты все еще молчали. Потом только бородач, издав свое хр-р — это у него, как я понял, неизменное перед любой фразой, типа призыва: «Слушайте все!»,— уважительно заметил:

— Ты, человече, никак из духовных будешь? — А сам так и сверлит своим черным глазом в ожидании ответа.

—  Неужто по одеже не видно? — спрашиваю.— Было дело, решил я податься в православный монастырь, что на Новом Афоне, после того как беды на меня навалились, да такие, о коих и поныне рассказывать невмочь — доселе сердце кровью обливается.

Последнее я произнес, потому что еще не придумал, что за страсти-напасти меня одолели. Первоначальная версия, разработанная совместно с Валеркой, тут не годи­лась, а лепить на ходу новую — чревато. Но на жалость на­давить все равно надо, потому как если у тебя все хорошо, то другому от одного этого может стать плохо. Зато если расскажешь о парочке бед — откуда ни возьмись появятся и сочувствие, и участие, и расположение к собеседнику.

—  Но мирские, соблазны оказались сильнее, опять же и жизнь монашеская, ежели на нее посмотреть с близи, тож грехами наполнена.— Это уже пошла в ход легкая дозиро­ванная критика поведения духовенства — разбойники их обязательно должны хоть немного недолюбливать.

И точно. Не успел я это произнести, как корявый тут же одобрительно крякнул, заметив главному бармалею:

— А я что завсегда вам рек? Это токмо с виду они — отцы святые, а в души заглянуть — от грехов черным-черны. Ты поведай им, поведай, чего они творят втихомол­ку.— Это он уже мне.

Я бы, конечно, рассказал, тем более что монашеские грехи примерно знаю, ничего особенного — пьянство, разврат, ну и еще, как специфика, мужеложство. Но сма­ковать мне почему-то не захотелось, к тому же больно уж чумазый этого жаждал. Знаете, бывают такие люди. Не иначе как он и сам был одним из первых во всех этих «за­бавах», да перегнул палку — выгнали. Вот теперь и злоб­ствует на оставшихся, дескать, все мы одним миром маза­ны, только меня застукали с поличным, а до остальных еще не добрались. То-то я гляжу, что у него верхнее тряпье на плечах очень сильно смахивает на остатки рясы. Эда­кое последнее воспоминание о счастливой поре сплошно­го безделья. Разумеется, если только он не содрал ее по­том, уже по разбойному делу, с какого-нибудь монаха.

Словом, от детального обсуждения монашеских бес­чинств я вежливо уклонился, кротко заметив, что один бог без греха и вообще не пора бы нам приняться за трапе­зу, ибо соловья баснями не кормят.

Изголодавшийся народец сразу дружно загалдел, а я за солдатскую фляжку. Мол, как насчет по маленькой? Спросил так, для приличия — когда бы русский человек отказывался пить, если он, разумеется, не болен, причем смертельно. Да и то иному перед смертью напиться, что свечу перед иконой поставить — услада сердцу и благость душе. А уж чтобы русский разбойник отказался от выпив­ки — такого и в сказках не отыскать. Надо иметь слишком буйную фантазию, чтобы придумать эдакое.

Чарка у меня, к сожалению, была одна, причем самая простая — стеклянный стакан, но для не избалованных роскошью бармалеев шестнадцатого века, судя по их вос­хищенным взглядам, он выглядел под стать золотой цар­ской чаше.

— Только больно забористое у меня питье,— предупре­дил я,— Потому советую сразу запить,— И извлек вторую фляжку, с простой водой.

Бородач презрительно на нее покосился, еще раз по­нюхал налитый спирт, который я поднес ему, как старше­му, и снисходительно заметил:

—  Нешто я горячего вина не пивал,— после чего тут же молодецки одним махом влил в себя все содержимое.

Судя по выпученным глазам, горячее он, может, и пи­вал, но такого крутого кипятка, как у меня, не доводилось. Спирт — штука тонкая, его надо пить с умом или иметь лу­женую глотку.

— Хр-р, хр-р. Что ж ты сразу не сказал, что оно у тебя тройное,— попрекнул он меня минут через пять, когда от­кашлялся и пришел в себя.

Получилось, что и тут он норовит оставить крайним другого. Нуда ладно. Не время спорить по пустякам, когда имеются дела поважнее. Я не стал заедаться и даже во все­услышание подтвердил вину свою:

— Не успел.

Сам же отметил, что надо запомнить, как на будущее называть свой спирт. Если понадобится, конечно, поско­льку одной литровой фляжки на шестерых русских мужи­ков впритык, даже с учетом того, что один из них постоян­но себе недоливает — не до попойки мне, не такое время, да и компания не совсем подходящая, чтобы позволить себе расслабиться.

Остальные моим советом насчет воды пренебрегать не стали, потому отделались полегче, разве что юный Апос­тол по причине малолетства кашлял почти столько же, сколько и бородач.

Закуска была простая, без изысков, но шла на ура. И огурчики, и лучок, и чесночок, не говоря уже о копче­ной курочке и сале. Судя по усиленной работе челюстей, у ребятишек за последние пару дней во рту и маковой ро­синки не было, так что плакали мои припасы. Если на зав­трак останется краюха хлеба с куском сала — и на том спа­сибо. Да еще, может быть, уцелеет пяток помидоров, которые разбойный люд почему-то есть избегал — овощ-то сей по нынешним временам неведомый, вот они и опасались. Ну и хорошо, мне больше достанется.

Смотрю, тот, что остроносый, немного осмелев, ткнул в них пальцем:

— А это у тебя что, мил-человек?

—  Это,— говорю,— во фряжских землях именуют золо­тыми яблочками,— И тут же остерег, чтоб угомонить: — Золотыми, потому как очень уж дороги, но трогать их до­зволительно лишь знающему человеку. Коль съесть про­сто так — через два-три дня непременно в рай угодишь, если грехи тебя куда-нибудь пониже не утянут.

— А зачем же ты,— спрашивает,— эдакую отраву с со­бой таскаешь? Нешто жизнь не мила? Али худое содеять удумал?

—  И сам помирать не тороплюсь, и других на тот свет спровадить не желаю,— ответил я.— А таскаю, потому что мудрецы-эллины в древности сказывали: «Все есть яд, и все есть лекарство — токмо знай меру». Так и с ними. Еже­ли отщипнуть от их шкурки малую толику да смешать в нужных долях с медом, черносливом, лимоном и изюмцем, то они годятся и от сердечных хворей, и от головных болей, и от многих других. Меня же их просил привезти князь Долгорукий. Слыхали про такого?

Тут вновь встрял чумазый, его, как я выяснил, звали Паленым. Наверное, за неровно растущую рыжеватую бо­родку, которая и впрямь выглядела так, будто ее подпа­лили.

—      Я,— говорит,— слыхал. Токмо пошто ты, добрый молодец, в этих местах его искать удумал? Их поместья близ Пскова да Новгорода лежат, так что промашку ты дал, и немалую.

Вздохнул я и снисходительно, как непутевому недорос­лю, пояснил, что никакой промашки нет, а о том, что кня­жеские поместья в тех местах, я знаю и без него. Просто ехал я на Русь издалека, и не один, а с обозом аглицких купцов, а расстался с ними как раз потому, что их путь ле­жит далее в Москву, а мне понадобилось сделать крюк.

—  Стало быть, ты тоже из купцов? — сделал вывод главный бармалей.— А что за товар везешь? Неужто одни златые яблочки?

Имечко у него, кстати, было под стать облику — По­свист. Почти Соловей-разбойник. Говорят, тот тоже был славным свистуном, пока не повстречался с Ильей Му­ромцем.

— А что, разве не заметил ты у опушки пять моих телег с добром всевозможным — пряностями индийскими, сук­ном златотканым да прочими заморскими товарами? —- очень серьезным тоном спросил я у него.

—  Не-ет,— удивленно протянул он.

—  Вот и я тоже... не заметил.— И сокрушенно вздох­нул.

Не сразу, но шутку оценили. Посмеялись слегка и вновь с расспросами. Настойчивые мне ребятки попа­лись. Как репьи.

—  Раз пустой, стало быть, товару еще не прикупил? — Это уже остроносый, которого вроде бы звали Софроном. И успокаивающе протянул: — Ну ничего. На Руси всякой всячины хватает, лишь бы серебра хватило. Прикупишь еще.

Ишь ты, змий лукавый. Рожа самодовольная, а из се­рых, чуть навыкате глаз наглость гак и струится, так и пле­щет. Я эту дрянь неблагодарную пою, кормлю, а ему еще и серебрецо мое подавай. А ху-ху не хо-хо, господин Джон Малютка, или как там звали подручного у Робин Гуда.

—  Нынче по дорогам серебрецо возить стало опасно, особливо ежели едешь один,— отвечаю степенно.— Пото­му мы с князем еще раньше обговорили, что я ему привезу златые яблочки, а он за них одарит меня мехами. Такой вот уговор.—А сам чуть язык не высунул — что, мол, съел?

—  Не боишься, что князь тебя обманет?

Это уже Серьга спрашивает. Его, кстати, из-за нее все так и кличут, хотя настоящее имя Тимоха.

— Ему свое здоровье дороже,— пояснил я,— Яблочек этих князю хватит от силы на пару лет, а коль обманет, кто ему привезет их в другой раз? У нас, купцов, худые вести бегают быстро.

— А что ж ты в другую сторону идешь? — недоверчиво спросил Посвист.— Мы ж, когда тебя заприметили, ты как раз от Старицы брел. Чудно получается.

В иное время я после таких слов подумал бы, прежде чем дать ответ. На этом раздумье обязательно и проколол­ся бы, а тут меня что-то вдохновило, и нужные слова воз­никли сами собой:

— Вот на том благодарствую тебе, Посвист, что дорож­ку указал. У меня ж как третьего дня конь пал, я вовсе с пути сбился, да как на грех и спросить некого. Стало быть, не туда мне, а в иную сторону? Вот уж удружил так удру­жил. И что бы я без тебя делал, а? Ну за такое и выпить не грех.

Снова осушили по чарке, уже третьей по счету. Мальца Апостола, гляжу, совсем развезло — лежит себе, губки бантиком выпятил и посапывает тихонько. Остальные еще держатся, но это и хорошо. Мне с них еще много све­дений нужно поиметь, прежде чем вырубятся.

Вообще-то чем больше я на них глядел, тем удивитель­нее становилось — уж больно разношерстная компания. Ну с бывшим монахом все ясно. С Посвистом вроде бы тоже — бармалей и все тут. Зато прочие...

Тот же Софрон явно из приставших позже — уж больно хитры глазищи у этого остроносого наглеца. О себе он за весь вечер так и не сказал ни слова, но и без того ясно — не из холопов. Ведает грамоте, а на атамана смотрит небреж­но, с легкой долей иронии и подчиняется ему постольку-поскольку.

Серьга, который Тимоха, тоже не так прост, как могло бы показаться, хотя он-то как раз не таился, рассказывая все как есть — из беглых годуновских холопов, а рвется на Дон. Однако по складу ума Серьга больше напоминал фи­лософа. Во всяком случае, иногда его прорывало.

—  Правда человечья, что шерсть овечья. Из нее можно и удавку и варежки сплесть — у кого какая совесть есть,— заявил он задумчиво, когда я повествовал об обычаях ин­дейских племен Нового Света.

Он и потом нет-нет да и подкидывал какую-нибудь прибаутку, весьма похожую на философскую реплику. Например, когда мой рассказ дошел до того момента, что среди индейцев все честны друг с другом и ложь не в ходу, а живут все по правде, глубокомысленно заметил:

— Правда человечья, что каша с салом,— в большом и малом напитана ложью. Не то что правда божья...

— Есть разница? — спросил я его.

— А как же, — усмехнулся он,— У людей она яко посох, а у господа — крылья.— И грустно добавил: — Токмо она хошь и божья, а люди ее черту в батрачки отдали...

Он и на своих сотоварищей поглядывал как-то недоб­ро — особенно на остроносого с монахом. И дело тут вовсе не в какой-то дележке власти или сфер влияния в шайке. Больше всего подходит выражение «идейные разногла­сия», но применительно к разбойникам оно слишком неу­местно, а как еще назвать, я не знаю.

Ну а про Апостола и вовсе говорить нет смысла — яв­ный приблуда, причем на сто процентов случайный. Да и что с него возьмешь — пацан еще. Можно сказать, молоко на губах не обсохло.

После выпитой третьей остроносый откуда-то достал свою флягу — пузатую темно-коричневую корчагу. Дес­кать, негоже, когда один все время угощает остальных — не принято так на Руси. Давай-ка хлебни теперь нашей. Серьга настороженно покосился на нее, но ничего не ска­зал Софрону, а тот, видя мою нерешительность, с невоз­мутимым видом вначале приложился к своей баклажке сам, сделав несколько глотков, после чего протянул мне, с видом знатока заметив:

— Она хошь и не такая сильная, яко у тебя, зато посла­ще и глотку не дерет.— А заметив мое колебание, укориз­ненно произнес: — Не забижай, гость торговый. Я ж от души. Все пить никто и не просит, а приличия соблюсти надобно — хошь пару разов, да отхлебни.

Не люблю смешивать, но куда деваться — иначе и впрямь обидятся. Только-только наладил контакт, и что, все впустую? Словом, разика три отхлебнул. После меня остроносый предложил Серьге. Тот тоже не отказался. За­тем... ничего не помню.

Успел лишь немного удивиться, отчего это меня сразу и резко повело, а ноги уже не шевелятся, руки налились свинцом и в глазах все поплыло. Последнее, что запом­нил, это пытливый взгляд остроносого. Ждал он, когда я свалюсь, явно ждал. Значит, его работа, а сам он, скорее всего, не сделал из фляги ни глоточка, лишь изобразив, что пьет, усыпляя мою бдительность. И Серьга изобразил. Для вящей убедительности.

Но это я уже понял потом, поутру, когда проснулся с дикой головной болью. Козел он, а не остроносый! И По­свист тоже. И Серьга! И все они козлы! Клофелинщики средневековые, язви их в душу!

Кое-как приподнял голову, посмотрел по сторонам, и тут же стало еще тоскливее — лучше бы не смотрел. Вещ­мешок мой с остатками припасов и фляжками, разумеет­ся, тю-тю. Но это еще полбеды. А вот то, что меня, пока я спал, раздели — это гораздо хуже. То-то мне полночи сни­лись ледники Кавказских гор и белые медведи, корчив­шие сверху рожи. Не иначе как намекали, что мне теперь для сугрева тоже придется обходиться собственной шку­рой. Ну им, шерстяным, хорошо, к тому же запас жира имеется, а я с самого детства худой. Как чуяла мама, когда Костей назвала.

И что теперь делать, когда из одежды остались одни хо­лодные штаны, как здесь деликатно именуют кальсоны, да еще рубаха? Короче, полный комплект исподнего и все.

Ах да, чуть не забыл. Поодаль лежало пять помидорин. Побрезговали ребятки моими «райскими яблочками».

Ох, жаль я сразу этого клофелинщика не пырнул, когда в руках целых два ножа держал.

А холодрыга между тем пробрала до самых костей, тем более, как я говорил, до них добраться — раз плюнуть. Ко­стерчик бы разжечь, да спичечный коробок тоже уплыл. Причем вместе с перочинным ножом, который хоть и не очень большой, но чертовски удобный.

А потом я вспомнил про шпаргалки друга, которые хра­нились в нагрудном кармане бушлата, под ватной под­стежкой, да еще немного в штанах и в куртке. Тут мне ста­ло совсем худо. Там же Валерка на все случаи жизни рас­писал. Вроде и немного листов, полтора десятка, но вы­жимку он мне состряпал мастерскую, включая даже библейские цитаты и значения некоторых слов из числа устаревших.

Ну, остроносый! Ну, подлюка лукавая!

Впрочем, чего уж теперь. После драки кулаками не ма­шут — ими утираются. Как там Высоцкий в песне пел? «Остается одно, просто лечь помереть». В точности мой случай. А чтоб напоследок не сильно мучился, они мне по доброте душевной оставили все лекарства, пускай и в на­дорванных пакетиках. Побрезговали, скоты, загадочными кругляшками, не стали брать.

Сижу, доброту свою на чем свет кляну да прикидываю, сколько же мне понадобится времени, чтобы в своем дезабилье отечественного производства нестись вскачь босиком до ближайшей деревни? По всему выходило — много. Я ж, когда оказался на дороге, до-олго смотрел по сторонам. Все деревню на горизонте искал, да так и не увидал. А учитывая, что я чуть ли не весь день топал в дру­гую сторону, это получается... Кошмар получается, ко­роче говоря.

Радовало в этой истории только одно — никто из них, и даже бывший монах, всякими извращениями не страдает, и кальсонами моими они побрезговали, потому что если бы сняли еще и их, то я лишился бы самого главного — перстня с лалом. Ну а заодно и своего запаса серебра, ко­торый у меня хранился там же, в этом труднодоступном месте. Получалось, что я сохранил подарок, да и в финан­совом отношении пострадал не очень — исчезли лишь три монеты, которые я переложил в бушлат, а прочие на месте.

Вообще-то хранить подарок единственной и ненагляд­ной не на пальце, а примотанным к ноге, да еще в непо­средственной близости от...— оно в какой-то мере припа­хивало кощунством. Да и сама идея устроить тайник в этом месте тоже звучала немного по-идиотски. Мне когда Валерка в первый раз предложил использовать верхнюю часть бедра в качестве хранилища, я его и слушать не стал, уж очень оно как-то не того... Да и потом тоже отказывал­ся, хотя уже понял, что к чему. Лишь на третий раз, когда он мне доходчиво, чуть ли не на пальцах растолковал, как будет выглядеть одинокий путник в простенькой одежде и с таким дорогущим перстнем на безымянном пальце, я скрепя сердце согласился. И впрямь, подальше поло­жишь — поближе возьмешь.

Ну а серебряный запас туда запихали заодно. Три мо­нетки на экстренные расходы остались в бушлате, а оста­льное — под скотч. Теперь же оставалось только радовать­ся, что друг у меня оказался таким настойчивым. Получа­лось, что терпеть мне лишь до ближайшей деревни, а там разживусь и одеждой и лошадью...

«И вообще все не так уж плохо,— успокаивал я сам себя,— Скажи спасибо, что не убили, хотя могли бы за­просто».

Но тут же мечтательно подумалось, что если бы сейчас мне повстречался хоть кто-то из них, то я бы ему сказал та­кое спасибо — запомнил бы на всю жизнь.

Однако надо собираться в пугь-дорогу. Для начала под­полз к костру, попробовал раздуть — может, остались ис­корки. Результат, разумеется, был нулевой, даже отрица­тельный. Мало того что я ничего не выдул из холодной золы, так еще и оказался весь в пепле. Вот уж точно — за­ставь дурака богу молиться.

Тогда принялся собирать в разорванные пакетики ле­карства. Половину, а то и больше эти козлы попросту вы­сыпали на землю, но, по счастью, не все. К тому же на не­которых был выдавлен рисунок, и ошибиться, какой круг­ляшок куда совать, я не мог. Собрав их и продолжая бор­мотать под нос успокоительное: «Все не так плохо», я уже совсем было изготовился в путь-дорожку, как тут в кустах неподалеку послышался какой-то странный треск. Кто-то явно пробирался в мою сторону.

Ну, думаю, хана. Прав ты, Костя. Оказывается, оно и впрямь все не так плохо... было. Зато теперь, когда оттуда вылезет медведь или штуки три волков, хуже уже не будет.

«Совсем голый, а какой смелый!» — ласково сказала Мать Волчица, разглядывая человечка, стоящего перед ней.

Я, конечно, был не совсем голым в отличие от Маугли, да и смелость моя... Нет, трусом я себя не считаю, хотя в этом случае моя отвага была скорее вынужденной. Так уж сложились обстоятельства. При ином раскладе я бы не стал искушать судьбу. Дикий зверь, да еще ранней весной, когда с едой не ахти, это, знаете ли, не шутка.

Вот только ничего иного мне не оставалось. Бежать? И далеко я от косолапого удеру? Про волков вообще гово­рить не стоит. Нет уж, останемся. Вон и коряга какая-то валяется, которую не успели спалить,— худо-бедно сой­дет. Авось Фортуна улыбнется, и неважно какая из них — римская или отечественной закваски. Мне бы сейчас сго­дилась любая удача.

«Теперь все в твоих руках,— сказала Багира Маугли,— Мы теперь можем только драться».

И впрямь иного выхода не наклевывается. В смысле более приемлемого. Стою, жду. Тот, что в кустах, как на­зло, не торопится. Не иначе, смакует предстоящее удово­льствие. Я где-то читал, что настоящий гурман, перед тем как приступить к трапезе, некоторое время просто любу­ется на блюдо, наслаждаясь его внешним видом. Потом еще минуту дегустирует аромат, а уж после берется за вит­ку с ножом. Вот только я не знал, что и среди лесных жите­лей встречаются гурманы. Ладно, век живи — век учись. Мне тоже спешить ни к чему.

«Эх, яблочко! Куда ты котисся? Попадешь ты к нам в лес — не воротисся». Вот-вот. А я хоть и не яблочко, но тоже не вернусь. Потому жду не торопясь, а заодно прики­дываю диспозицию — на какое дерево в случае явного пе­ревеса вражеских сил мне забираться. Как назло подлесок хилый, приличных деревьев почти нет. Но спустя минуту мой взгляд наткнулся на весьма неплохой дубок, что рос неподалеку. И крепкий и раскидистый. Если что, то с раз­бега, да еще одной ногой оттолкнуться от ствола — как раз уцеплюсь за ветку, а дальше будет видно.

Ох и сложна ты — жизнь в Средневековье. Покажешь зубы — выбьют, не покажешь — загрызут. Причем, как теперь выясняется, в буквальном смысле этого слова. И куды бедному влюбленному журнал юге с металлургиче­ским образованием податься, пойди пойми.

А этот гад, как назло, затих. Хоть бы зарычал, что ли, или загавкал, а он молчит. Не иначе как предвкушает. Продолжает наслаждаться видом будущей трапезы. Вот только не знает, что блюдо сегодня подано с зубами и за удовольствие ему придется заплатить. А разглядеть, кто именно затаился, не получается. Вроде бы голые кусты, но уж больно густо растут. К тому же начинаются они на воз­вышении, а потом земля уходит под уклон, и кто там внизу окопался, попробуй разгляди. Меня уже трясет всего, и не пойму — то ли от холода, то ли с бодуна, то ли нервное, но чую: теряется боевой запал, уходит на борьбу с низкой температурой. Еще немного, и...

«Ах ты ж, зараза такая,— думаю.— Ты терпеливый, да я не очень».

— Выходи,— ору, — людоед поганый, на честный бой! Нечего там по кустам отсиживаться! Выползай, а то я сейчас сам за тобой приду! Все равно ты от меня не скро­ешься! — И, подобрав с земли еще одну палку, мечу пря­мо в кусты, а оттуда...