"Перстень Царя Соломона" - читать интересную книгу автора (Елманов Валерий)

Глава 6 ПОЧТИ ПЕРВОЗВАННЫЙ

Хорошо, видно, я палкой попал, метко. Уж очень жа­лобный рев оттуда раздался. Не вскользь угодил, куда-ни­будь по плечу, к примеру, а в самую что ни на есть морду.

Хотя что это я — рев, морда. Крик оттуда раздался, обычный человеческий крик. То есть угодила моя палка не по волчьим клыкам, не по медвежьему носу, а по чело­веческой роже.

И сразу мне стало весело. Хоть немного да отплатил. Пускай малость, за одну штанину и то рассчитаться не хватит, но отвесил награду.

А что с адресатом не ошибся, так это точно. Я Апостола по голосу признал. Ишь паршивец! Вчера чуть ли не в рот мне заглядывал, когда услыхал, в скольких странах я по­бывал.

«Еще,— просил.— Еще, дядька Константин».

Это он так бдительность мою усыплял, пока сам с устатку не сомлел. И ведь усыпил, гаденыш, подсобил расслабиться.

«Что же получается? — думаю.— Не иначе как они пе­редумали. Решили, что и такому добру, как кальсоны, пропадать негоже, послали стервеца дочистить. А я вот он, проснулся уже. Что, юный мерзавец, не ожидал?! Ну-ну, погоди немного, сейчас не такого леща получишь. Дорого тебе мое бельишко обойдется, ох как дорого».

И грозно скомандовал:

— Выходи, я сказал, пока совсем не разгневался, а не то...

Конечно, с моей стороны то была пустая угроза, не бо­льше. Лезть в колючий дикий малинник ради сомнитель­ного удовольствия начистить молодому паршивцу рожу я все равно бы не стал. Собирал как-то малину, знаю, что это такое. Хоть одежда была и поплотнее, чем сейчас, но все равно чуть ли не за каждую ягодку я расплачивался красной черточкой на коже. Это в лучшем случае. В худ­шем — чертой. Когда вылез, разодранные руки два дня по­мыть не мог — так все щипало. Чего уж тут — горожанин, он и есть горожанин. Впрочем, это я говорил, повторяться не стану.

Однако поверил мне сопляк, что я за ним полезу. До­жидаться не стал, решил вынырнуть из кустов самолично. Или он решил, что я от этого подобрею? Ну-ну, наивное создание. Иди сюда, родной, а то у меня руки уже чешутся от нетерпения.

Шел Андрюша медленно, с опаской. Ни единого рез­кого движения. Ну прямо как я вчера. Никак опять бдите­льность мою решил притупить? Нет уж, дудки, я хоть и бледнолицый, но не из того анекдота, в котором наступа­ют дважды на одни грабли. Или он меня отвлекает? На всякий случай оглянулся. Да нет, не видно по сторонам других бармалеев. Не крадется ко мне беглый монах Пале­ный, не прячется за молодым дубком Серьга, не стоит за березкой Посвист, не щурится в наглой ухмылке остроно­сый. Да и негде им тут спрятаться. Деревья вокруг не в об­хват — от силы в полобхвата, не больше. Поросль молодая. И впрямь один. Вот же дурень! И на что рассчитывал, не­понятно. Сейчас начнет, чего доброго, канючить, что не по своей он воле вчера...

Как услышал парень. Не дойдя пяти шагов — не Иначе как опасаясь моей сучковатой дубины,— плюх коленками на землю и затянул жалобным голоском:

— Не повинен я, дядька Константин. Ей-ей, не пови­нен.

Ну правильно, как я и говорил. Только слова чуть-чуть иные, зато смысл один в один.

—  Сомлел я с твоего горячего, себя не помнил. Там то­лько,— головой куда-то за кусты мотнул,— и очухался, да и то ненадолго, сызнова в сон повело.

«Складно сказываешь,— думаю,— Хотя в этом я тебе поверить могу — и в то, что сомлел ты, и в то, что спал сладким сном. Помню, как посапывал да как губки банти­ком выпятил, будто целуешь кого. Такое не сыграешь. Для такого Табаков нужен, Миронов или Ефремов, да чтоб не только талант-самородок, но и театральное училище за плечами было. А вот что ты дальше запоешь?»

—  Я как утром очнулся, как узрел Посвиста в кафтане твоем, так чуть со стыда не помер. Ты к нам с добром да ла­ской, а они вона как. Ишь ты — они. А ты сам?

—  Грех ведь это, с христианской душой так-то. Сказано в Писании, зло за зло, дак ведь зла ты нам никакого не учинил, последним поделился, хотя у самого ни коня доб­рого, ни серебреца, а путь в вотчины Долгоруких нема­лый, не один день шагать.

Славно пел малец. Так славно, что я его и обрывать не стал, решил дослушать до конца. К тому ж пока непонят­но, как он будет выкручиваться дальше. Или скажет, что пришел просить прощения за всю свою честну компа­нию? Ну точно, коль подкрасться незаметно не получи­лось, так он сейчас...

—  Ты уж прости их, неразумных, за ради Христа небес­ного. Не сами они, жисть их озлобила.— И головой в по­жухлую листву бум.

Лучше бы в землю, конечно, там и удар звонче, да и чувствительнее — глядишь, немного и проникся бы. Но ничего, это от тебя все равно никуда не денется. Я тебе и звон в ушах устрою, и искры из глаз, и ломотье в поясни­це. Зря ты, парень, из кустов выполз, ой зря. Но это ты поймешь чуть погодя, когда до конца поведаешь про свой стыд, про совесть, которая у тебя на самом деле отсутству­ет, и про все прочее. И снова я угадал.

—  Вот меня совесть и заела. Одно дело — купчишки бессовестные, а иное дело — лекарь-негоциант.

Это я вчера так представился, когда рассказывал о своей профессии. Надо же, запомнил мудреное словцо. Молодец.

—  Вижу, не получается у меня их усовестить. Ругаются токмо да зубы скалят, над простотой твоей потешаясь, будто и креста на груди никогда не нашивали. Вот я и ре­шил подсобить тебе, чем могу.

Кстати, а где мой крестик? Рукой по шее провел — точ­но. И его сняли. Главное, было бы на что польститься, ведь дешевка дешевкой. Мне его приволок Валерка нака­нуне отъезда. Я вообще-то такими вещами не балуюсь, да и в церковь меня на аркане не затянешь. Бог он либо есть в душе — тогда и церковь не нужна, либо нет его — тогда и она не поможет, потому как всевышний — не человек, и, сколько поклонов ему ни долби, хоть шишку на лбу набей, все равно он тебя видит насквозь, и черноту в душе тоже. Получится даже хуже — ко всем прочим грехам добавится еще и лицемерие. Да и на черта ему наши поклоны с мо­литвами. Ему дела нужны, поступки добрые, а там ты хоть и вовсе не крестись, все равно божий человек будешь.

Сам Валерка придерживался точно такого же мнения, если не похлеще, просто без креста в эти времена никуда, вот он и расстарался, прикупил в какой-то церковной лав­ке. Не золотой — самый обыкновенный, на шнурке. Рас­чет и сделали как раз на то, чтоб ни у кого не возникло со­блазна, ан, поди ж ты, все равно сперли. И впрямь ничего святого для людей нет.

Хотя чего это меня на философию потянуло? Лучше послушаем, как парень свою игру закончит, благо, что партия уже перешла в эндшпиль, вот-вот наступит конец, а там можно пускать в ход свою корягу-дубину. Хорошо, что на ней много сучков. Вот и опробуем каждый по оче­реди на чьей-то спине. Но врет, мерзавец, складно. Со­всем как я в институте. Ладно, треть ударов скину. Не за проснувшуюся совесть — за мастерство языка. Пусть бла­годарит того профессора, который мне за точно такое же словоблудие натянул на экзамене тройку.

—  Хорошо, что они сызнова упились твоим тройным да удрыхли.

Все правильно. На старые дрожжи спиртику навер­нуть — мало не покажется. А если его наяривать, как они вчера, то есть почти без запивки, то тут и вовсе хватит род­никовой воды, чтоб опять стать пьяным.

—  Вот я, пока они улеглись вповалку, бегом к тебе и припустил. Ишь чего удумали, чай, крест не простой, на­тельный, а они мне его вместо доли предложили, да еще посмеялись. Мол, тебе, как Апостолу, одного креста на груди мало — ты беспременно два носить должон, никак не мене.

«Вон почему парень ни свет ни заря прискакал,— до­шло до меня,— Доля маленькой показалась. Решил, что, если к кресту приплюсовать кальсоны, тогда в самый раз».

— Одного боялся, что не застану я тебя тута. Думаю, не должон господь попустить, чтоб ушел он уже.

Ага, далеко тут уйдешь, без порток да на босу ногу.

— Ведь ежели ушел бы — куда мне тогда? Хоть ложись да помирай.

Эк как ему мои подштанники приглянулись. Какой-то нездоровый фетишизм, да и только.

— И назад ходу нет, и вперед куда идти — не ведаю. Во­все запутался. А крест твой я из их рук принял, токмо чтоб тебе отнести. И надевать его не стал, как они ни уговари­вали. Прими, батюшка.

Смотрю, и точно — крестик мне протягивает. Вот, па­рень, сыграл так сыграл. За импровизацию на ходу — пять баллов тебе и... три удара дубины. Больше бить не стану, потому как ты многообещающий мастер, из которого со временем непременно вырастет большущая сволочь. Хотя что это я — уже выросла, почти до уха мне достанет, если на ноги поднимется.

Крестя, конечно, взял. С паршивой овцы... Надел его и тут же, не выдержав, сказал:

— Ты бы мне лучше штаны принес с берцами,— А сам дубину покрепче сжимаю, чтоб удобнее лупить.

Но не успел. Почуял Андрюша Первозванный, откуда ветер дует, и с воплем: «Ой, что же это я!» метнулся обрат­но в кусты. Я же говорю, бо-о-ольшущий мастер. На вид пацан пацаном, но уже все в наличии — и язык, и мастер­ство, и чувство меры (нигде не переиграл), а главное — чу­тье. И как это он вычислил, что именно сейчас его станут бить? Хотел было я с досады расколошматить эту корягу о близстоящий дубок, но тут из кустов вновь показался Апостол. Ошибся я насчет чутья. Не хватает ему пока чув­ства меры. Но ничего, сейчас я его научу.

Вот только смотрю, а у него в руках мой вещмешок, и явно не пустой. Заглядываю внутрь и точно — сверху обе фляжки, чуть ниже шмат сала и кусок хлеба.

—  Мало, конечно, да они остатнее сожрали. Но я ни к чему не притрагивался, грешно без хозяйского дозволе­ния.

Но пояснения разлюбезного Андрюхи донеслись Как из тумана, потому что мне плевать на выпитый спирт, на оставшуюся от второго каравая недоеденную горбушку и недогрызенный кусок сала со следами зубов по краям. А плевать, потому что под ними — вот уж и впрямь «сча­стье вдруг в тишине постучалось в двери» — лежал мой ка­муфляж. Правда, одна куртка, но под ней берцы и — со­всем чудесно — в самом низу штаны.

Вот уж удружил так удружил, парень! Стало быть, бо­сой поход малахольного юродивого до ближайшей дерев­ни отменяется напрочь! Ну молодца!!!

—  Это я его там выронил, когда ты мне палкой зае­хал,— пояснил он виновато,— Ну а как ты учал кричать, чтоб я выходил, то и вовсе служатся, вот и... Ты уж не сер­чай, батюшка, что я всего принесть не смог. Они твою оде­жу на себя напялили, а Паленый, коему порты при дележе достались, решил их опосля обрезать, велики они ему, а пока в сторонку отложил, да пианству непотребному пре­дался. И Софрону поршни твои велики — больно могут­ная у тебя нога, батюшка.

Ну это он загнул насчет ноги. У меня сорок второй раз­мер, чтоб влезал на шерстяной носок — разве ж это «мо­гутный»? Поглядел бы он на сорок пятый - сорок шестой у современных акселератов. Хотя да, по нынешним време­нам и впрямь большая. А что ж это за дрянь мне туда ост­роносый напихал? А, нуда, носить собирался, так чтоб на ноге не болтались, вот он и...

— А уж как они уснули, я твои порты вместях с по­ршнями и прихватил.

— Куртка тоже велика небось? — поинтересовался я как бы между прочим, с удовольствием напяливая ее на свои продрогшие плечи.

—  Кто? — поначалу не понял Апостол, но потом дога­дался и пояснил: — Не-е, кафтанец Серьга тебе повелел передать. Они ж не токмо тебя сонным зельем угостили, ему тоже досталось. А он, егда проснулся, такой крик под­нял — мол, вовсе креста на вас, христопродавцах, нет. Ра­зошелся нешутейно. Я, грит, от свово боярина ушел, но совесть свою с собой прихватил. Мол, думал, вы и впрямь воинники за правду людскую, ан зрю — лиходеи, а боле никто. Потому я и припозднился — те-то все удрыхли, а Тимоха все близ нашей норы сидел, думу думал. Опосля я насмелился, тихохонько выполз да бочком-бочком, а как саженей десять пробрел, он голос и подал. Грит, не таись, Апостол. Дело славное затеял, да исчо кафтанец ему снеси и передай, чтоб зла не помнил, не все людишки на Руси та­ковские. И назад, сказывал, чтоб я не удумал возвертаться, потому как он тоже уходит и заступиться, ежели что, будет вовсе некому. Я к нему — куда, мол? А он сказывает: «Дале пойду щастьице свое искать, до светлого Дону. Там, яко дед его сказывал, вовсе иной народец живет, так что коль не пымают по дороге, то чрез пяток годков ты-де обо мне услышишь». Так и ушел. А я вот к тебе подался,— бе­зостановочно продолжал тарахтеть Андрюха.

«Это что же получается,— думал я, пока одевался да обувался,— Выходит, не врал парень. И впрямь он тут ни при чем. А я его палкой, и не только — еще немного, и ду­биной своей добавил бы. Никак совсем перестал разбира­ться в людях».

—  Болит? — смущенно спросил я, кивнув на его разби­тую губу.

—  Ништо,— улыбнулся он.— Чрез седмицу рожа как новая будет.

— Лицо,— поправил я и, видя его недоумение, доба­вил: — Лик. Рожи — это у них,— И посочувствовал: — Как только ты ухитрился к ним попасть? Ведь ты ж не их заме­са,— А сам уже карманы проверяю.

Ух ты, мать честна. Здорово-то как. То ли Паленый в них не лазил, то ли попросту оставил все как есть. Правда, немного и было — нож да спички, но в дороге они самое то. Хорошо, что на штанах сразу четыре кармана. Как раз один из пустых определил под пакетики с лекарствами.

Сам же Апостола вполуха слушаю, как он про жизнь свою рассказывает. Вообще-то ничего особенного, навер­ное, если брать нынешние времена, самая что ни на есть обыденная история. Но меня, который еще позавчера си­дел в электричке, а потом в автобусе и матюкался, что на­стоящей любительской колбасы вроде той, какую делали в советские времена, теперь не найти ни за какие деньги, этот рассказ впечатлил.

Жил хлопец в деревне Чуриловке близ Твери. Все как обычно, папа, мама, крестьянские заботы и хлопоты, пе­риодически даже успевал бегать к местному дьячку, обу­чаясь грамоте и проявив к книжному делу особые способ­ности. Еще неплохо пел на клиросе с другими певчими. Свое умение он тут же попытался продемонстрировать и мне, затянув:

— Величаем тя, пресвятая дево, и чтимо святых твоих родителев, и всеславно славим рождество твое-э-э...— но был бесцеремонно мною оборван, хотя голос и впрямь хо­роший.

Я не специалист, но вроде бы поющих в таких высоких тональностях именуют тенорами. Предметом особой гор­дости Апостола было исполнение им обязанностей служ­ки по воскресеньям, на особо торжественных церковных мероприятиях.

Всю жизнь в одночасье перевернул бандитский налет на их деревню. К сожалению, это была не обычная шайка грабителей — те бы так не зверствовали. Говоря современ­ным языком, это было законное вооруженное бандфор­мирование. Если же попроще — опричное войско госуда­ря всея Руси Иоанна Васильевича, который организовал поход на Новгород с целью покарать за готовящуюся из­мену. К сожалению, Тверь лежала на его пути...

Случилось это всего несколько месяцев назад. В одно­часье заполыхали избы, кстати, заодно с церковью, для которой никто не собирался делать исключения, мужи­ков, стариков, детей убивали походя, рубя прямо на ули­це, женщин насиловали, не особо разбирая, кто перед ними — двадцатипятилетняя баба в соку или десятилетняя несформировавшаяся девчонка.

Тогда Апостол уцелел чудом. Кинувшись на защиту ма­тери, он получил хорошую зуботычину, в падении ударил­ся об угол дома и потерял сознание, а когда пришел в себя, все было кончено. В одночасье потеряв отца и мать, па­рень побрел куда глаза глядят. А время-то холодное, ну и голодное тоже — и намерзся, и набедовался, скитаясь по дорогам, пока случайно не встретился с бандой Посвиста.

Решив по своей наивности, что они не просто тати, но славные борцы за счастье трудового люда с проклятыми угнетателями-опричниками, он и остался у них, готовясь к последнему и решительному бою с личной гвардией царя. Потому-то он и интересовался, не принадлежу ли я случайно к «адову племени кромешников». Наслушав­шись же разговоров своих напарничков, начал понимать, что к чему, и, если бы меня не было, все равно бы он от них потом ушел. Вот только не исключено, что при этом с за­пачканными руками. Пускай не убийством, но участием в грабеже — точно.

Так за разговорами отмахали мы километра три, а то и четыре, пока я наконец не спохватился. Перебивать было неловко, ну хотя бы из простой благодарности за возвра­щенные штаны и берцы, а как только он закончил свою повесть, я как бы между прочим полюбопытствовал:

—  А ты сейчас, собственно, куда направляешься? Нам что, по пути?

И встал как вкопанный от простодушного ответа Апос­тола:

—  Дык рази ж ты меня не взял с собой, дядька Констан­тин?

Вот уж ответил так ответил. Хоть стой, хоть падай от та­кого ответа. Выходит, он решил, что я его принял в свою команду. То-то он заливался соловьем, рассказывая про свои невзгоды.

—  Нет,— говорю,— Не было у нас с тобой такого угово­ра.

— А мне помстилось...

— Когда мстится, креститься надо,— назидательно произнес я и пояснил: — Путь у меня впереди тяжелый. Сам не знаю, что есть буду и где следующую ночь спать придется — то ли в чистом поле, то ли под лесной корягой.

— Под корягой лучшее,— тихонько посоветовал Анд­рюха.— Не дует. Опять же костерок запалить можно.

И стоит по-прежнему, не уходит. Ну что мне с ним де­лать? Нет, чисто по-человечески я его понять могу. К бармалеям ему возвращаться не с руки — они его за штаны с берцами попросту удавят, а путешествовать в одиночку — страшно. Он же дальше своей Чуриловки, в которой про­жил всю жизнь, носу не казал. Батяня хоть и плотничал, регулярно уходя с артелью, зато маманя — краса неопису­емая, которую в деревне все звали Лебедкой,— все время рядышком. Живи да радуйся. А тут перед ним внезапно открылся целый мир — огромный, безбрежный и... страшный. Конечно, его жуть взяла.

Он и к разбойникам-то примкнул, потому что его Па­леный ласковыми словами улестил, да еще соблазнил тем, что они-то как раз и есть борцы с насилием и угнетателя­ми. Ну вроде щенка несмышленого — свистнули ему пару раз, и все, готово дело, будет рядом идти и ластиться, пока увесистого пинка не получит. А если и получит, то все одно — встанет на дороге и станет смотреть тебе вслед. Долго-долго. А в тоскливом взгляде немой вопрос: «За что ты так со мной? Я ж тебя в хозяева выбрал, а ты?..»

Только я ведь ему не свистел. Вон даже палкой огрел сгоряча. И брать его с собой мне не с руки. Не тот случай. Мы ж в ответе за тех, кого приручили. Даже за тварь бес­словесную в ответе, а тут человек. Я через месяц-два найду свою ненаглядную княжну, заберу ее с собой и сделаю ручкой вежливое адью диким нравам, самодуру-царю и вообще всему шестнадцатому веку, а он как же? И туда со мной? Это я запросто, вот только что-то мне в душе под­сказывало, что Серая дыра хоть и не Боливар, но троих не потянет. Ни в какую. Она и с двоими-то может забуксо­вать, пойди пойми ее, загадочную. Может, у нее, как в лифте, весовой допуск. Да и есть ли здесь вообще эта пе­щера, а если есть — функционирует ли в ней эта дыра, вот в чем вопрос.

К тому же мне и по дороге грозит столько всяких опас­ностей — не сосчитать. Так к чему хорошего парня под­вергать риску? Он мне добро, а я его вместо «спасибо» суну под танки, так получается? Нет уж. Может, у меня и много недостатков, но неблагодарной свиньей быть не до­водилось.

Да и не мастак я командовать. С души воротит. Впер­вые я это понял еще в училище, когда назначили команди­ром отделения. И ведь получалось вроде, и курсанты с гре­хом пополам слушались, но — не мое. Через месяц сам по­дошел к курсовому офицеру, чтобы сняли. Не хочу я нести ответственность за других, вот и все. Если взять по боль­шому счету, то я и не женился так долго в какой-то мере из-за этого — тоже ответственность, и немалая. А уж брать практически незнакомого парня под свою опеку — дудки! Не желаю и баста!

Вот только как ему об этом сказать? Какими словами растолковать, чтобы точно понял? Или попроще посту­пить? Словом злым ожечь, как щенка пинком. Мол, как там тебя, если по матери — Лебедушкин, Лебяжьев, Лебе­дев — словом, пошел вон, холоп. Это можно. Даже нужно, потому что гораздо лучше сразу, пока не привязался к тебе окончательно.

Ну постоит с полчаса, обиженно глядя вслед, а там, глядишь, и выкинет меня из головы. Как щенок. И уже на­перед вижу, как оно все получится. Ничего страшного. Стерпит. Даже губы его шевелящиеся вижу, и слова тихие донеслись: «Господь тебе судья».

Но тут как ожгло меня что-то. У щенка-то хоть выбор есть — прохожих на дороге много, не тот подберет, так другой попадется. Пусть с собой не позовет, но хоть по­есть вынесет, а этому гаврику и впрямь деваться некуда, да еще с его характером.

Это ведь он решил, что его прозвали Апостолом из-за крестильного имени, а на самом деле все не так. Не знаю уж, на самом ли деле Андрей Первозванный крестил Русь, как это рассказывается в церковных легендах, да и жил ли он вообще на белом свете — напридумывать можно что угодно, я сам писака-журналюга. Мы для красного словца такое завернуть можем — о-го-го. Но дело не в том. Про­сто если он был, то непременно походил характером на вот этого нескладного Андрюху, точно вам говорю. И не­злобивостью, и честностью, и добротой, и прочим.

Да что говорить — достаточно лишь посмотреть, как он робко переминается с ноги на ногу. Ведь чует, шельмец, что судьба его решается, а глаз на меня все равно не под­нимает. Из деликатности. Не хочет, чтоб я в них просьбу прочитал, не позволяет себе вмешаться в мою свободу вы­бора. Не понимает, балбес, что мне от этого еще тяжелее. Или наоборот — слишком много понимает, оттого и не смотрит? Не знаю.

Словом, сказал я все-таки ту фразу: «Шел бы ты лучше один, дурак». Вот только не ему — себе. А ему попроще выдал:

— Пошли уж, горе луковое, сын Лебедев.

Иду и ругаю себя на чем свет стоит. Вот почему так — умом все понимаю: и как надо поступить, и что надо сде­лать,— а едва дойдет до поступков, так вмешивается серд­це и выдаст подчас такое — хоть стой, хоть падай. Главное, выкручиваться потом из того, что оно, неразумное, на­стряпает, все равно приходится голове, но как только по­надобится принять следующее решение, оно вновь тут как тут. Иной раз сидишь, пытаясь вылезти из очередной за­варушки, и думаешь: «И когда оно перестанет ко мне лезть со своими советами?! Наступит ли вообще этот светлый час в моей жизни?!» А как вылезу из передряги, так сразу мысли начинают течь в обратную сторону: «Не дай бог, чтоб он наступил!»

Вот и сейчас. Ведь не хотел же я его брать, нипочем не хотел. А что, в конце концов, вышло? Вон он, орел, семе­нит по правую руку от меня, лаптями грязь месит. Оде­жонка худая, да и не греет совсем, ишь как нос покраснел, а все нипочем — то и дело на меня поглядывает да улыба­ется. Одно слово — Апостол, хотя правильнее было бы его назвать — Обуза. Теперь вот хлопочи, заботься о нем.

Одного не пойму — отчего у меня на душе так светло, что аж петь хочется? От дури, не иначе. Воистину не зря кто-то там сказал: «Блаженны нищие духом». Не знаю на­счет царствия небесного, кое «их есть», но забот земных у меня теперь точно увеличилось, и хорошо, если только уд­воилось.

Оп-па, ну так и есть. Что называется, накаркал. Увяз у Андрюхи правый лапоть в колее, да так там и остался. Ни­как оборы сгнили, вот и порвались. А ведь это только на­чало. Можно сказать, даже не цветочки еще, так, легкий аромат, не больше.

Балда ты, Костя, вот что я тебе скажу. Как есть балда!

И прекрати, в конце концов, улыбаться, глядя на этого парня! Смотреть противно!