"Александр Зиновьев. Русская судьба, исповедь отщепенца" - читать интересную книгу автора

представлять интерес, кроме разве что советских карательных органов и лиц,
желающих причинить мне зло. Поэтому я никогда не стремился афишировать их и
даже запоминать. Многие из этих фактов были такого рода, что память о них
причиняла страдания, и я преднамеренно стремился забыть о них. Я избегал
засорять память незначительными пустяками, какими мне казались явления моей
личной жизни, полагая, что мои интеллектуальные возможности я мог
использовать для дел гораздо более важных. То, что так или иначе оседало в
моей памяти, касалось в основном не лично меня, а окружающих меня социальных
феноменов. Постепенно это стало чертой моего литературного и вообще
жизненного вкуса. Мелочный педантизм в отношении к фактам личной жизни стал
вызывать у меня отвращение при чтении сочинений других авторов, и я перенес
это на самого себя.
Общеизвестно, что память человека не подчиняется правилам логики. Она
не классифицирует события его жизни как существенные и несущественные и не
отдает предпочтения первым. Я, например, помню до сих пор номер телефона, по
которому мне пришлось звонить первый раз в жизни еще в 1933 году, но не
помню номер телефона своей собственной квартиры, в которой жил много лет в
Москве. Я помню номер винтовки, которую мне вручили в 1940 году в армии, но
не помню названия и расположения населенных пунктов, в которых мне
приходилось бывать во время странствий в 1939 - 1940 годах. Я помню имя
коня, которого мне дали по прибытии в кавалерийский полк. Но я не смог в
течение многих месяцев, пока писал книгу, вспомнить имя парня, с которым
делился куском хлеба и сокровенными мыслями и который доносил обо мне в
Особый отдел полка. Так что если строго следовать тому, что застряло в
памяти, то объективная картина жизни не может получиться даже при наличии
искреннего намерения быть объективным. Потому систематизированный анализ
прошлого с точки зрения конечных результатов жизни мне представляется более
надежным средством объективности, чем фрагментарное припоминание
разрозненных деталей потока жизни.
Кроме того, у меня есть и принципиальное соображение относительно
отбора фактов личной жизни для предания их гласности. Оценка фактов жизни
как значительных или незначительных зависит не столько от того, какую роль
они на самом деле сыграли в жизни автора, сколько от того, какой вес им
придается общественным мнением в нынешней ситуации. Если автор поддается
влиянию общественного мнения, он так или иначе вынуждается на путь создания
ложной картины своей собственной жизни. Например, я очень рано стал
антисталинистом. Разумеется, мне было кое-что известно о сталинских
репрессиях в то время. Но не так уж много. Основная информация об этом стала
доступной лишь в послесталинские годы, когда мой антисталинизм потерял для
меня смысл. Зная, какое значение сейчас придается этим репрессиям в
описаниях советской истории и советского общества, я мог бы на эту тему
написать много десятков страниц. И тогда для читателей мой антисталинизм
сегодня показался бы совершенно обоснованным, само собой разумеющимся. Но
это была бы грубая историческая ложь. В формировании моего антисталинизма
факты репрессий не играли почти никакой роли. Я был сам подвергнут репрессии
за мой антисталинизм, сложившийся совсем по другим причинам. Те гонения,
которым я подвергался за мой антисталинизм, не добавили абсолютно ничего
нового в мои умонастроения. Более того, я не воспринимал их как
несправедливость. Факты личной жизни, способствовавшие формированию моих
антисталинистских умонастроений, в глазах современного общественного мнения