"Исаак Башевис Зингер. Кафетерий" - читать интересную книгу автора

- А ведь я вам еще ничего не читал.
- Да, мне говорили, что вы умеете себя вести.
- Нет так нет. Давайте пить кофе.
- Нет, и даже не уговаривайте. Большинство людей здесь просто
невыносимы, не знаешь, как от них отвязаться. Уж как страдали в России, но
даже там я не встречала столько маньяков, как в Нью-Йорке. Живу я просто в
сумасшедшем доме. Соседи - лунатики. Обвиняют друг друга во всех смертных
рехах. Поют, орут, бьют посуду. Одна из окна выбросилась. Связалась с
мальчишкой лет на двадцать ее моложе. В России тебя донимали вши, здесь ты
погружен в безумие.
Мы пили кофе, ели яичное печенье. Эстер поставила чашку.
- Не могу поверить, что сижу с вами за одним столом. Я перечитала все,
что вы написали, под всеми псевдонимами. Вы так много рассказываете о себе,
что мне кажется, я знаю вас целую вечность. Хотя вы для меня - загадка.
- Мужчины и женщины никогда не могут понять друг друга.
- Верно... Я не понимаю собственного отца, иногда он совсем чужой. Он
долго не протянет.
- Так плох?
- Да все вместе. Он потерял волю к жизни. К чему жить без ног, без
друзей, без семьи? Все пропало. Сидит, читает день-деньской газеты. Он
притворяется, будто его интересует, что делается на свете. Его идеалы
рухнули, а он еще надеется на скорую революцию. Можно подумать, революция
ему поможет?! Лично я ни на какие партии и революции не надеялась. Как можно
на что-то надеяться, когда конец у всех один?
- Надежда и сама по себе - доказательство бессмертия.
- Да, да, знаю, вы часто об этом пишете. По-моему, смерть - большое
удовольствие. Что поделывают мертвые? Так же пьют кофе и едят яичное
печенье? Все еще читают газеты? Жизнь после смерти кажется мне сплошным
развлечением.


III

В заново отстроенный кафетерий вернулся кое-кто из завсегдатаев.
Появились и новые люди - все из Европы. Снова начались бесконечные споры на
идише, польском, русском, даже на иврите. Некоторые из венгерских беженцев
поначалу мешали немецкий, венгерский и идиш, а потом внезапно идиш в их
устах приобрел отчетливую галицийскую окраску. Они просили наливать им кофе
в стаканы и цедили его сквозь зажатый между зубами кусочек сахара. Многие из
них были мои читатели. Не успев представиться, они выливали на меня ушат
упреков за литературные прегрешения: я, по их мнению, и противоречил сам
себе, и чересчур смаковал сексуальные подробности, и выставлял евреев в
таком свете, что антисемиты могли это использовать для своих черных целей.
Они рассказывали о пережитом в гетто, в нацистских лагерях, в России. Они
показывали друг на друга: "Видите вон того парня? В России он немедленно
сделался сталинистом, перестал узнавать старых друзей. А в Америке
переключился на антибольшевизм". Один из тех, о ком они так говорили,
чувствовал, кажется, что его обливают помоями, поскольку стоило моему
собеседнику отойти, как он отставил чашку с кофе и рисовый пудинг, подсел к
моему столику и зашептал: "Не верьте ни слову из того, что вам наговорили.