"Исаак Зингер. Враги. История любви [love]" - читать интересную книгу автора

силу человека, выжившего среди смертельных опасностей. Сейчас Маша весила
сто десять фунтов, но к моменту освобождения в ней оставалось всего
семьдесят два.
"Где твоя мать?", - спросил Герман.
"В своей комнате. Она сейчас выйдет. Садись".
"Смотри, я принес тебе подарок". Герман вручил ей сверточек.
"Подарок? Ты не должен все время приносить мне подарки. Что это?"
"Шкатулка для марок".
"Марок? Ты как угадал. А марки там уже есть? Да, вот они. Мне надо
написать примерно сто писем, но я неделями не могу добраться до авторучки.
Оправдание, которое у меня всегда под рукой - в доме нет марок. Теперь мне
больше не увильнуть. Спасибо, милый. Но тебе ни к чему тратить так много
денег. Ну , ладно, пойдем поедим. Я приготовила то, что ты любишь - мясо с
овсянкой".
"Ты обещала мне больше не готовить мяса".
"Я и сама себе это тоже обещала, но от еды без мяса я не получаю
удовольствия. Сам Бог ест мясо - человеческое. Вегетарианцев не существует -
ни единого. Если бы ты видел то, что видела я, ты бы понимал, что Бог любит
убивать".
"Не обязательно делать все, что любит Бог".
"Нет, обязательно".
Дверь комнаты открылась, и вошла Шифра Пуа - она была выше, чем Маша,
брюнетка с темными глазами, черными, местами седыми волосами, туго стянутыми
сзади в узел, остро вырезанным носом и сросшимися бровями. Над верхней губой
у нее было родимое пятно, на подбородка росли волосы. На левой скуле шрам -
след нацистского штыка, оставшийся от первых недель вторжения.
С первого взгляда было видно, что когда-то она была красивой женщиной.
Меир Блох влюбился в нее и писал ей песни на иврите. Но лагерь и болезни
оставили свои следы. Шифра Пуа всегда носила черное. Она все еще была в
трауре по мужу, родителям, сестрам и братьям - все погибли в гетто и
лагерях. Сейчас она щурилась, как это делает человек, внезапно попавший из
темноты на свет. Она подняла свои тонкие длинные руки так, как будто
собиралась пригладить волосы, и сказала: "О, Герман я тебя еле узнала. У
меня теперь дурная привычка - сесть и сразу уснуть. А по ночам не могу глаз
сомкнуть до утра и все думаю. Потом глаза целыми днями слипаются. Я долго
спала?"
"Кто знает? Я понятия не имела, что ты спишь", - сказала Маша. "Она
ходит по дому тихо, как мышка. Тут у нас действительно есть мыши, но между
их походкой и маминой я не слышу различия. Она бродит ночи напролет и даже
не потрудится зажечь свет. Ты как-нибудь упадешь в темноте и сломаешь ногу.
Подумай об этом".
"Ты снова за свое. Вообще-то я сплю не по-настоящему, у меня перед
лицом как будто падает занавес, и тут же голова становится пустой. Я тебе
такого не пожелаю. Но чем это пахнет? Что это горит?"
"Ничего не горит, мама, ничего не горит. У мамы смешная особенность -
во всем, что у нее не получается, упрекать меня. Все, что она готовит,
подгорает, а как только готовить начинаю я, она чувствует, что что-то горит.
Она наливает молоко, молоко переливается, а мне она говорит, чтобы я была
аккуратной. У Гитлера, должно быть, была такая болезнь. В нашем лагере была
одна женщина, которая все время болтала вздор о других - она обвиняла их в